Страница:
Я свернулся клубком, поднял над головой локти, втянул голову, прижал ноги к животу, чтобы защитить самые ранимые части тела. Не в состоянии что-либо предпринять, я почувствовал, как теплые слезы покатились из моих глаз – слезы негодования и унижения, боли и страха. Неужели это конец? Так просто и так несправедливо, подумал я.
И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что-то более вязкое, липкое, неприятное.
Вдруг кто-то близко-близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто-красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.
– Я тебя предупреждал, Веум. Теперь отстанешь от моей матери.
Он отпустил меня, и я снова повалился на асфальт. И на этот раз я не почувствовал боли. Было мягко и тепло, и мне хотелось только одного– – спать, спать…
Я услыхал удаляющиеся шаги. Они прогремели в моих ушах так, будто мимо промчалось стадо буйволов. Потом все стихло. И вдруг опять послышался голос. Он доносился из острого носка ботинка, который хорошенько саданул меня в бок. Голос произнес: «Если ты думаешь, что ты один ходишь к своей потаскушке, то ты ошибаешься. Там перебывало полно народу задолго до того, как ты появился на горизонте».
И снова удар и звуки удаляющихся шагов – видимо, черный ангел взлетел над пожарищем.
Я хотел поднять голову, чтобы разглядеть его, проводить взглядом, посмотреть, есть ли нимб над его головой.
Но какой толк поднимать голову? Какой смысл? Я остался лежать на асфальте. Я вдыхал запах автомобиля, бензина и масла. Голова моя была наполовину под кузовом, и я видел неровный серый лунный пейзаж, состоящий из ржавых коричневых пятен и затвердевшей грязи. Это небесная постель – смесь серого, коричневого и черного, смесь сгнившего шелка, окантованного паутиной, и в довершение ко всему этому крепкий запах – запах смерти.
Меня долго рвало. Я лежал на спине, не шевелясь, и чувствовал, как что-то подступает изнутри, наполняет рот, заставляет израненные губы открываться и меня рвет, и это продолжается бесконечно долго, словно долгий, нежный поцелуй.
39
40
41
И я провалился в бездонную темь. Асфальт распростерся подо мною и стал мягким, как перина, похожим на свежепостланную теплую постель. Удивительное тепло растекалось по моему телу – огромное всеобъемлющее тепло, сжигающее в себе всю мою боль. В полусне я заметил, что удары и пинки затихают. Последний удар ботинком в крестец, презрительный пинок в расслабленные мышцы ног, последний плевок в лицо. Я знал, что не только слезы текут по моему лицу, это было что-то более вязкое, липкое, неприятное.
Вдруг кто-то близко-близко подошел ко мне. Жесткие маленькие кулачки приподняли меня и сквозь желто-красную переливающуюся пелену я увидел лицо, склонившееся надо мной, – бледное холодное лицо священника.
– Я тебя предупреждал, Веум. Теперь отстанешь от моей матери.
Он отпустил меня, и я снова повалился на асфальт. И на этот раз я не почувствовал боли. Было мягко и тепло, и мне хотелось только одного– – спать, спать…
Я услыхал удаляющиеся шаги. Они прогремели в моих ушах так, будто мимо промчалось стадо буйволов. Потом все стихло. И вдруг опять послышался голос. Он доносился из острого носка ботинка, который хорошенько саданул меня в бок. Голос произнес: «Если ты думаешь, что ты один ходишь к своей потаскушке, то ты ошибаешься. Там перебывало полно народу задолго до того, как ты появился на горизонте».
И снова удар и звуки удаляющихся шагов – видимо, черный ангел взлетел над пожарищем.
Я хотел поднять голову, чтобы разглядеть его, проводить взглядом, посмотреть, есть ли нимб над его головой.
Но какой толк поднимать голову? Какой смысл? Я остался лежать на асфальте. Я вдыхал запах автомобиля, бензина и масла. Голова моя была наполовину под кузовом, и я видел неровный серый лунный пейзаж, состоящий из ржавых коричневых пятен и затвердевшей грязи. Это небесная постель – смесь серого, коричневого и черного, смесь сгнившего шелка, окантованного паутиной, и в довершение ко всему этому крепкий запах – запах смерти.
Меня долго рвало. Я лежал на спине, не шевелясь, и чувствовал, как что-то подступает изнутри, наполняет рот, заставляет израненные губы открываться и меня рвет, и это продолжается бесконечно долго, словно долгий, нежный поцелуй.
39
– Эй!
Я спал, я был в раю. Какая-то женщина с волосами не то светлыми, не то каштановыми, не то рыжими осторожно склонилась надо мной, и я чувствовал на лице ее Дыхание. Лицо ее было прекрасным и чистым, но она была немолода, с морщинками вокруг глаз. Ее губы…
– Эй!
Губы ее – я хотел зацепиться за ее губы, удержать их как… как…
– Эй! Вы живы?
Я открыл глаза. Это было очень трудно, все равно что открывать заржавевшую металлическую банку из-под печенья, оставшуюся с рождества позапрошлого года. Обозримое пространство было окантовано ржавчиной, и человек, стоящий надо мной, раздвоился, потом утроился и снова раздвоился.
Я быстро закрыл глаза.
– Эй! – Это был мой собственный голос, я так испугался, что тотчас открыл глаза. Теперь человек не двоился, но мой голос звучал, как двуголосный хор.
Мужчина был старым, скорее всего семидесятилетним. В наши дни только люди этого возраста могут позволить себе говорить с тем, кто медленно умирает под старым автомобилем.
– Что с вами случилось? – спросил он.
– Эй! – повторил я.
– Что с вами случилось? – снова спросил он.
У него были коротко подстриженные усы – седые и чуть коричневатые. Темный рот и пожелтевшие зубы. Глаза показались мне черными, а лицо белым. Волосы под шляпой были совсем седые. На нем было пальто, шарф на шее и палочка в руке. Другая его рука висела как плеть и будто не принадлежала ему. Теперь я видел его отчетливо.
Я попытался подняться. Я смог сесть. Все поплыло передо мной. Я с трудом оперся спиной о край машины и терпеливо ждал, пока пространство вокруг меня придет в равновесие.
– Вы весь в крови, – сказал мужчина.
Я поднял руку. Казалось, что на ней надета боксерская перчатка. Я провел по лицу – оно было мокрым и опухшим.
– Вы сейчас не слишком привлекательны, – продолжал он.
– А я никогда и не был.
– Что вы сказали?
Я покачал головой.
– Я не расслышал, – сказал мужчина.
Автомобильная стоянка перестала кружиться. Я хотел подняться и пробраться к дверце. Получалось, но очень медленно. Меня мутило. Наверное, у меня было сотрясение мозга, если он еще у меня остался. Мне казалось, что мозг мой просочился сквозь поры лица – в руки и на асфальт. Из асфальта ты вышел, туда и вернешься.
– Это наша молодежь так вас отделала? – спросил мужчина.
– Нет. Просто я люблю лежать и разглядывать днище своего автомобиля. Самый прекрасный в мире вид.
Он сочувственно кивнул.
– Я вижу, они вас сильно побили. Какой позор! Хотите, я позвоню в полицию или вызову врача?
– Врача? В такое время суток? – Я попытался засмеяться.
– Больно? – озабоченно спросил он.
– Только когда смеюсь.
Но мне было больно и когда я не смеялся.
– Вы умеете обращаться с автомобилем? – спросил я его.
– У меня был когда-то «грахам», – обрадовался он. – Еще до войны, и служил мне до шестьдесят третьего года. Очень приличная машина для тех времен.
– Да. А у меня, собственно, и не автомобиль. Это, скорее, железный лом на четырех колесах, но если бы вы могли помочь мне открыть капот…
Я развернулся вокруг своей оси. Мне не следовало этого делать. Одна нога моя подкосилась, и мне показалось, что машина куда-то сдвинулась и что я стою, облокотившись об асфальт, но потом асфальт почему-то повернулся и дал мне по затылку.
– Алло! Алло! – многоголосо звал меня кто-то.
Я опять почувствовал, как подкатила тошнота, и меня снова вывернуло наизнанку.
– Я пойду позову кого-нибудь на помощь, – услыхал я. – Оставайтесь здесь и не двигайтесь.
– Я постараюсь, – промямлил я.
Но тут снова появилась она – женщина с редкостными волосами. Она встала, и лицо ее исказилось, удлинившись с одной стороны и сжавшись с другой. На нее жалко было смотреть. И, чтобы не видеть этого, я открыл глаза.
Я лежал с открытыми глазами и глубоко дышал. «Спокойно, – убеждал я себя, – спокойно».
И я снова начал подниматься, еще медленней и осторожней, чем прежде. Я держался за машину и вставал. Это было все равно что поднять флагшток одной рукой, когда другая привязана за спиной. Но у меня все-таки получилось. Асфальт не качался подо мной, и автомашина не раскрошилась за моей спиной. Я потихоньку добрался до передка и стал искать ручку капота. Нашел ее и нажал. На это ушли мои последние силы. Капот открылся с недовольным скрипом. Я был весь в поту, и маленькие черные стрелочки, как спугнутые фазаны, мельтешили у меня перед глазами.
Я отдохнул и, подняв капот, просунул внутрь голову. Усталыми, больными глазами я осмотрел свой мотор. Они испортили его не так уж сильно. Я подкрутил клеммы зажигания и подсоединил бензопровод туда, где ему следовало быть. Не закрывая капота, я подполз к дверце, открыл ее и сел за руль, вставил ключ и повернул его. Мотор заработал, как влюбленный старикашка: сначала туговато, но, когда разойдется, его не остановишь.
Я дал мотору поработать, выбрался из машины и, еще раз проделав бесконечный путь к капоту, закрыл его и вернулся за руль. Это было долгое путешествие. Я сидел, прижавшись к рулю, и глядел перед собой, как маленький мальчик, играющий в шофера.
Я глубоко вздохнул, отжал сцепление, развернулся на стоянке и стал выезжать на главную дорогу. Одна сторона машины оказалась на тротуаре, а другая на дороге, и к тому же я двигался по левой стороне, навстречу движению. Я вывернул на магистраль и вписался в правую полосу.
Мне было удобней, если закрыть левый глаз. Я ехал со скоростью между 20 и 30 километрами в час и не встретил ни одной машины. Свет фонарей резал глаза, и они сливались для меня в сплошное сияние, прыгали и танцевали передо мной, как эскадрилья заблудившихся летающих тарелок. Фонари были почему-то ярче, чем обычно.
По дороге к городу мне пришлось раз пять-шесть остановиться. Я открывал дверь, наклонялся, и меня рвало: у меня не было сил выйти из машины и отойти к обочине. Я как сел за руль, так и сидел. Но я пытался маскироваться: если кто-то проезжал мимо, я наклонялся и делал вид, что разглядываю заднее колесо, хотя с ним ничего не случилось, оно было в полном порядке.
Если бы сейчас был час пик, я вряд ли бы добрался дальше, чем до поворота на Бьернсдаль, а так я доехал до места. Я хорошо въехал на мост и вовремя вспомнил, что после Центральных бань мне нужно держаться правей.
Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого-нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.
О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
Это преувеличение. Большинство все-таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.
Мне рассказывали об одном эстландце [18], который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».
Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.
Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.
Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.
– Что у вас? – спросила она.
Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.
– Я что-то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.
Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.
– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда-то за угол.
Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.
В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.
Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад-вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.
Резко пахло чем-то очень характерным для подобных учреждений.
В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда-то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.
Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.
Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком-нибудь сельскохозяйственном семинаре.
Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.
Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.
– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.
Я попытался что-то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.
– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?
– Я не из их района.
Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.
– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.
Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.
– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.
– Он пришел раньше, – ответил я.
– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.
Он увел его за зеленую занавеску.
Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.
– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!
Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.
У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.
Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.
– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?
Я ничего не сказал. Я вздохнул.
– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.
– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.
– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!
Из-за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.
– С какого трамвая ты свалился, парень?
– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.
– Ты везучий, – заметил доктор.
Минут через двадцать он сказал мне:
– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два-три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?
Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.
– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.
Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.
Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.
Я спал, я был в раю. Какая-то женщина с волосами не то светлыми, не то каштановыми, не то рыжими осторожно склонилась надо мной, и я чувствовал на лице ее Дыхание. Лицо ее было прекрасным и чистым, но она была немолода, с морщинками вокруг глаз. Ее губы…
– Эй!
Губы ее – я хотел зацепиться за ее губы, удержать их как… как…
– Эй! Вы живы?
Я открыл глаза. Это было очень трудно, все равно что открывать заржавевшую металлическую банку из-под печенья, оставшуюся с рождества позапрошлого года. Обозримое пространство было окантовано ржавчиной, и человек, стоящий надо мной, раздвоился, потом утроился и снова раздвоился.
Я быстро закрыл глаза.
– Эй! – Это был мой собственный голос, я так испугался, что тотчас открыл глаза. Теперь человек не двоился, но мой голос звучал, как двуголосный хор.
Мужчина был старым, скорее всего семидесятилетним. В наши дни только люди этого возраста могут позволить себе говорить с тем, кто медленно умирает под старым автомобилем.
– Что с вами случилось? – спросил он.
– Эй! – повторил я.
– Что с вами случилось? – снова спросил он.
У него были коротко подстриженные усы – седые и чуть коричневатые. Темный рот и пожелтевшие зубы. Глаза показались мне черными, а лицо белым. Волосы под шляпой были совсем седые. На нем было пальто, шарф на шее и палочка в руке. Другая его рука висела как плеть и будто не принадлежала ему. Теперь я видел его отчетливо.
Я попытался подняться. Я смог сесть. Все поплыло передо мной. Я с трудом оперся спиной о край машины и терпеливо ждал, пока пространство вокруг меня придет в равновесие.
– Вы весь в крови, – сказал мужчина.
Я поднял руку. Казалось, что на ней надета боксерская перчатка. Я провел по лицу – оно было мокрым и опухшим.
– Вы сейчас не слишком привлекательны, – продолжал он.
– А я никогда и не был.
– Что вы сказали?
Я покачал головой.
– Я не расслышал, – сказал мужчина.
Автомобильная стоянка перестала кружиться. Я хотел подняться и пробраться к дверце. Получалось, но очень медленно. Меня мутило. Наверное, у меня было сотрясение мозга, если он еще у меня остался. Мне казалось, что мозг мой просочился сквозь поры лица – в руки и на асфальт. Из асфальта ты вышел, туда и вернешься.
– Это наша молодежь так вас отделала? – спросил мужчина.
– Нет. Просто я люблю лежать и разглядывать днище своего автомобиля. Самый прекрасный в мире вид.
Он сочувственно кивнул.
– Я вижу, они вас сильно побили. Какой позор! Хотите, я позвоню в полицию или вызову врача?
– Врача? В такое время суток? – Я попытался засмеяться.
– Больно? – озабоченно спросил он.
– Только когда смеюсь.
Но мне было больно и когда я не смеялся.
– Вы умеете обращаться с автомобилем? – спросил я его.
– У меня был когда-то «грахам», – обрадовался он. – Еще до войны, и служил мне до шестьдесят третьего года. Очень приличная машина для тех времен.
– Да. А у меня, собственно, и не автомобиль. Это, скорее, железный лом на четырех колесах, но если бы вы могли помочь мне открыть капот…
Я развернулся вокруг своей оси. Мне не следовало этого делать. Одна нога моя подкосилась, и мне показалось, что машина куда-то сдвинулась и что я стою, облокотившись об асфальт, но потом асфальт почему-то повернулся и дал мне по затылку.
– Алло! Алло! – многоголосо звал меня кто-то.
Я опять почувствовал, как подкатила тошнота, и меня снова вывернуло наизнанку.
– Я пойду позову кого-нибудь на помощь, – услыхал я. – Оставайтесь здесь и не двигайтесь.
– Я постараюсь, – промямлил я.
Но тут снова появилась она – женщина с редкостными волосами. Она встала, и лицо ее исказилось, удлинившись с одной стороны и сжавшись с другой. На нее жалко было смотреть. И, чтобы не видеть этого, я открыл глаза.
Я лежал с открытыми глазами и глубоко дышал. «Спокойно, – убеждал я себя, – спокойно».
И я снова начал подниматься, еще медленней и осторожней, чем прежде. Я держался за машину и вставал. Это было все равно что поднять флагшток одной рукой, когда другая привязана за спиной. Но у меня все-таки получилось. Асфальт не качался подо мной, и автомашина не раскрошилась за моей спиной. Я потихоньку добрался до передка и стал искать ручку капота. Нашел ее и нажал. На это ушли мои последние силы. Капот открылся с недовольным скрипом. Я был весь в поту, и маленькие черные стрелочки, как спугнутые фазаны, мельтешили у меня перед глазами.
Я отдохнул и, подняв капот, просунул внутрь голову. Усталыми, больными глазами я осмотрел свой мотор. Они испортили его не так уж сильно. Я подкрутил клеммы зажигания и подсоединил бензопровод туда, где ему следовало быть. Не закрывая капота, я подполз к дверце, открыл ее и сел за руль, вставил ключ и повернул его. Мотор заработал, как влюбленный старикашка: сначала туговато, но, когда разойдется, его не остановишь.
Я дал мотору поработать, выбрался из машины и, еще раз проделав бесконечный путь к капоту, закрыл его и вернулся за руль. Это было долгое путешествие. Я сидел, прижавшись к рулю, и глядел перед собой, как маленький мальчик, играющий в шофера.
Я глубоко вздохнул, отжал сцепление, развернулся на стоянке и стал выезжать на главную дорогу. Одна сторона машины оказалась на тротуаре, а другая на дороге, и к тому же я двигался по левой стороне, навстречу движению. Я вывернул на магистраль и вписался в правую полосу.
Мне было удобней, если закрыть левый глаз. Я ехал со скоростью между 20 и 30 километрами в час и не встретил ни одной машины. Свет фонарей резал глаза, и они сливались для меня в сплошное сияние, прыгали и танцевали передо мной, как эскадрилья заблудившихся летающих тарелок. Фонари были почему-то ярче, чем обычно.
По дороге к городу мне пришлось раз пять-шесть остановиться. Я открывал дверь, наклонялся, и меня рвало: у меня не было сил выйти из машины и отойти к обочине. Я как сел за руль, так и сидел. Но я пытался маскироваться: если кто-то проезжал мимо, я наклонялся и делал вид, что разглядываю заднее колесо, хотя с ним ничего не случилось, оно было в полном порядке.
Если бы сейчас был час пик, я вряд ли бы добрался дальше, чем до поворота на Бьернсдаль, а так я доехал до места. Я хорошо въехал на мост и вовремя вспомнил, что после Центральных бань мне нужно держаться правей.
Что случилось с пожилым человеком, бывшим владельцем «грахама», я так никогда и не узнаю. Может, он до сих пор ходит и ищет кого-нибудь мне на помощь, ведь найти такого в наше время нелегко.
О дежурной больнице в Бергене говорили, что ей очень подошло бы классическое изречение, начертанное золотыми буквами над дверьми: «Оставь надежду всяк сюда входящий».
Это преувеличение. Большинство все-таки выживает. Но то, что они всю оставшуюся жизнь несут свой крест, может быть правдой. А на то, что они чувствуют себя ничуть не лучше, когда уходят оттуда, чем когда приходят, нечего и жаловаться.
Мне рассказывали об одном эстландце [18], который попал сюда с разрывом связок в лодыжке. Когда он вернулся в Осло и пошел к своему доктору, тот озабоченно посмотрел на его ногу и спросил: «Бергенская дежурная больница?» Пациент в ужасе кивнул, а врач пригласил группу ассистентов, находившихся поблизости. Они улыбались и смотрели на пострадавшего, как на необычайно редкий случай в медицинской практике. Врач потер руки от удовольствия и сказал: «Теперь вы видите, как этого не следует делать».
Лучше всего никогда не слышать подобных рассказов. Они редко бывают правдивы. Не следует и читать медицинские книги. А чтобы избежать всего этого, надо стараться не попадать в такие места, как дежурная больница в Бергене.
Я остановился у тротуара. Шел одиннадцатый час, и главный вход был заперт. Объявление и стрелка указывали, куда идти. Я пошел по указателю, ступил на бетонную лестницу и оказался у запертой двери со звонком. После нескольких неудачных попыток мой указательный палец попал на кнопку звонка.
Открыла женщина, одетая в белое. Возраст – ближе к сорока, и я мог бы поспорить, что она была не замужем (и даже никогда об этом не мечтала). Она посмотрела на меня так, будто собиралась сказать, что они здесь никогда ничего не покупают у разносчиков. Однако дверь она не захлопнула, и я вошел.
– Что у вас? – спросила она.
Я показал на свое лицо, которое, как мне думалось, говорило само за себя.
– Я что-то сильно распух, может, у меня свинка, – произнес я.
Она оторопело поглядела на меня и показала на стул.
– Садитесь, – сказала она и пошла по коридору куда-то за угол.
Я огляделся. Врачей не было видно. На стуле, согнувшись, сидел темнокожий иностранец. Черные волосы упали ему на лоб, кровь сочилась из страшной раны под бровью, а левое ухо, казалось, в любой момент могло отвалиться. В ладони он держал добрую половину своих зубов. Кровь тремя озерцами блестела на полу у его ног и все продолжала течь – медленно, но ритмично, будто шла из самого сердца.
В глубине за зеленой занавеской я услыхал плач ребенка.
Мужчина в форме таксиста беспокойно ходил взад-вперед по комнате, косясь на объявление о том, что курить здесь не разрешается. Похоже, он был готов сорвать его со стены и поковырять им в зубах, поскольку его рост и комплекция вполне подходили для этого.
Резко пахло чем-то очень характерным для подобных учреждений.
В углу у стены был умывальник и над ним зеркало. Я подошел поближе и понял, что это не зеркало. Это была картина – портрет на редкость некрасивого человека. Но когда я поднял руку, чтобы найти то место, где у меня когда-то был рот, я догадался, что это действительно зеркало и что я стою и смотрюсь в него.
Зрелище было слишком впечатляющим, и я поспешил исчезнуть из поля отражения. Я налил воды в умывальник и ополоснулся. Когда я снова поглядел в зеркало, я уже мог себя узнать, хотя и не сразу. Моя мать и та с трудом признала бы меня, а старые друзья наверняка прошли бы мимо.
Глаза слиплись и походили на узкие щелочки. Рот увеличился на два размера и вытянулся чуть ли не до уха. Подбородок напоминал картофелину, какие обычно приносят в редакцию газет, чтобы поразить всех диковинной формой. А моя утром еще бывшая нежной кожа была похожа на вспаханную целину, которая могла бы вызвать сенсацию на каком-нибудь сельскохозяйственном семинаре.
Тяжело ступая, я пошел к свободному стулу и сел рядом с иностранцем.
Он посмотрел на меня. Глаза у него были черные, печальные и недоуменные.
– Я им ничего не делать, – вдруг заговорил он. – Почему они меня бить? Потому что я иметь другой цвет кожи? Потому что я приехать из другой страны? Я не понимать! Я не понимать.
Я попытался что-то сказать, но слова вязли у меня во рту. Иностранец смотрел на меня, с ужасом вглядываясь в то, что осталось от моего лица.
– А ты – ты есть из Норвегии? И они тоже бить тебя? Почему?
– Я не из их района.
Он недоверчиво покачал головой, глядя на крупные, белые, сверкающие, как бриллианты, зубы, лежащие в его светлых ладонях.
– Я не понимать, почему люди надо бить друг друга.
Пришел молодой врач, каких обычно и ставят на ночные дежурства в больницах. У него всегда в запасе шутка и приятный ошибочный диагноз в кармане. Он стоял перед нами, переводя взгляд с одного на другого.
– Ну, кому из вас надо дольше прожить? – спросил он.
– Он пришел раньше, – ответил я.
– Он не туда пришел, – парировал врач. – Ему надо к зубному, чтобы вставить то, что осталось в резерве. – Однако он жестом показал иностранцу, чтобы тот следовал за ним. – Идем, приятель. Сперва посмотрим тех, кого порезали.
Он увел его за зеленую занавеску.
Шофер такси перестал ходить. Он остановился, пристально вглядываясь в занавеску, за которой скрылись доктор и пациент.
– Чертовы пакистанцы! – выпалил он. – Какого дьявола они еще жалуются! Приезжают сюда, чтобы занять наши рабочие места! Пускай терпят, когда их бьют!
Я поднял голову, чтобы убедиться, что он обращается ко мне.
У него было лицо каменотеса, но однажды камень, видно, отлетел обратно и приплюснул ему лицо. Глаза были поставлены на расстоянии сантиметров двадцати друг от друга. Широкий, как утюг, нос. Он, видимо, настолько привык разговаривать, зажав сигарету в углу рта, что со временем его рот перекосился – справа стал шире, как в мультфильмах.
Я подумал, не пойти ли мне лучше домой и лечь в постель. Кошмары я и сам могу себе обеспечить.
– Послушать только, что они болтают на своем тарабарском языке, когда едут в такси. А что говорят о бабах. Я ни слова не понимаю, но по тону чувствую! А как же? Один раз даже машину остановил, повернулся и сказал: «Держите подальше свои паршивые грязные руки от наших девок! Они наши, и мы обойдемся без посторонней помощи». И, поверишь, они замолчали. Ни слова больше не проронили. И еще на чай мне дали десять крон. Что скажешь?
Я ничего не сказал. Я вздохнул.
– А в этом заведении, черт бы их побрал, даже курить нельзя.
– Ты бы вышел на улицу и там покурил, – осторожно предложил я.
– А ты видел рожу у той, которая дверь открывает? – Он повернулся ко мне. – Позвонишь лишний раз, так она выдерет у тебя все твое мужское достоинство и посадит себе в цветочный горшок. С такими шутки плохи!
Из-за занавески появились доктор и иностранец. Иностранцу сказали, чтобы он прошел в регистратуру и заполнил необходимую карточку. Теперь врач обратил внимание на меня.
– С какого трамвая ты свалился, парень?
– А с того, что ходил к Сандвикену двадцать лет назад, – ответил я. – Я долго к вам добирался.
– Ты везучий, – заметил доктор.
Минут через двадцать он сказал мне:
– Так. Вот тебе рецепт. Можешь получить эти лекарства здесь и ступай домой, отлежись дня два-три. А потом еще недельку не напрягайся. Никаких резких движений, никаких волнений! Ясно?
Никаких резких движений, никаких волнений? Я выбрал не ту профессию. Мне надо было работать в цветочном магазине.
– И еще, – добавил врач, – ни капли спиртного.
Проходя мимо зеркала, я взглянул, чтобы удостовериться, что там висит все та же картина. Картина была та же, но в несколько ином стиле. Пластыри, йод слегка ее изменили.
Я покинул место события, зажав жизнь в руках. Жизнь – это рецепт, выписанный неопытным врачом ночью в дежурной больнице почерком, который невозможно разобрать. Аптекарь – как и все мы – воспользуется предоставленной ему возможностью. Такова жизнь. Если рецепт понятен, ты выживешь. Если получишь не то лекарство, тебе посчастливится умереть.
40
Мне снился сон.
Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.
До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.
– Do you speak English? [19]– спросил я, она улыбалась и качала головой.
– Parlez-vous francais? [20]– нет, и она смеялась еще больше.
– Sprechen Sie Deutsch? [21]– нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.
Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.
Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.
Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.
Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.
Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.
Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.
Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.
Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.
Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.
Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.
Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?
Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.
Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…
– Алло? Беата?
– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.
– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.
На том конце провода вопросительно звучала тишина.
– Я хотел сказать «бывший муж».
– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.
– А мой сын, Томас, он дома?
– Он спит.
– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?
– Половина одиннадцатого.
Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.
– А какой день?
– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.
Опять пауза.
– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.
– Не стоит благодарности. Доброй ночи.
– И вам тоже.
Я положил трубку.
– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.
Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.
Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.
Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.
В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.
– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.
– Но я… – Я попробовал объяснить.
– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.
– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.
Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.
Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.
Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.
В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.
В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.
Какая-то полька с порезанным лицом сидела почему-то в моей конторе. Она была темноволосая, коротко стриженная, с неестественно большими черными глазами.
До ее отъезда у нас оставался час времени, и мы каким-то образом оба уже знали, что любим друг друга. Подсознательно мы были душами-близнецами, которых свели вместе, чтобы потом разъединить. Я не понимал ни единого слова из того, что она говорила.
– Do you speak English? [19]– спросил я, она улыбалась и качала головой.
– Parlez-vous francais? [20]– нет, и она смеялась еще больше.
– Sprechen Sie Deutsch? [21]– нет, нет, нет, она все улыбалась и говорила по-польски с отчетливыми дифтонгами и звуками, клокочущими в ее горле.
Я проводил ее до автобуса – большого зеленого туристского автобуса, стоявшего у гостиницы «Бристоль». Каким-то образом я уже написал письмо по-норвежски и передал ей. Я понял, что она хочет получить мой адрес, и отыскал мятый клочок бумаги. У нее нашелся карандаш, который почти не писал. Его грифель сточился, но я все-таки нацарапал свое имя и адрес. Мы безнадежно боролись со временем. И вот настала пора ехать, мы поцеловались, кончик ее языка, как шустрый котенок, крутанулся по моим губам и спрятался. Губы ее легко дотронулись до моих и упорхнули, как мокрый осенний листок.
Когда я проснулся, я стал думать, как буду переводить ее письма с польского. Есть ли у меня знакомые, знающие польский язык, или мне придется переводить самому со словарем.
Я лежал поверх одеяла. Пиджак и ботинки я снял, а рубашка и брюки оставались на мне. За окном было светло, но я не имел ни малейшего представления о времени. Я не помнил, как пришел домой. Напрягся, чтобы вспомнить свое имя. Если бы меня спросили, сколько мне лет, я бы, наверное, ответил, что семнадцать.
Я лежал не двигаясь. С верхнего этажа доносились приглушенные голоса. Со двора слышались крики детей, а с улицы – непрекращающийся шум уличного движения. Где-то на фьорде прогудел пароход, реактивный самолет пересек небо и оставил над городом шлейф равномерного гула.
Я осторожно приподнял голову, чтобы посмотреть на небо и на крыши за окном.
Небо было серо-белое со светло-коричневыми прожилками, похожее на жатую бумагу. Голова моя была как сгнивший, кем-то выброшенный апельсин.
Я поднял левую руку и помахал ею перед глазами. Рука была будто налита свинцом. Наручные часы стояли, стекло на них треснуло.
Я повернул голову, чтобы взглянуть на будильник. Пространство, меня окружавшее, внезапно раскололось, и комната наклонилась. Я снова повалился на кровать, а когда открыл глаза, было уже совсем темно.
Воздух в комнате был спертым, над головой слышались шаги, кто-то выключил телевизор и пошел дальше по жизни. Был поздний вечер, и маленьким мальчикам полагалось спать. Большие мальчики лежали на кровати в рубашке и брюках, с головой, похожей на треснувший помидор, и с ощущением пустоты под ложечкой. Я осторожно сел. Комната волнами колыхалась вокруг, но я не потерял сознания. Я опустил ноги на пол у кровати и осторожно встал. Мне удалось удержаться в этом положении.
Я подошел к окну, открыл шпингалеты и распахнул его. Рама ударилась о стену, и я выглянул на улицу. Прозрачный холодный вечерний воздух повеял на меня. Это была смесь дыма, устоявшихся выхлопных газов и запаха застывших автомобилей.
Я стоял, опершись о подоконник, и дышал, дышал. Я дышу – значит, я существую. Но сколько же сейчас времени? И какой день?
Оставив окно открытым, я пошел в комнату. Будильник хранил тайну времени в себе. Его никто не заводил, и стрелки застыли на четверти четвертого.
Я подошел к телефону. Единственный номер, который я сразу вспомнил, – был телефон Беаты и ее нового мужа. Я набрал номер и услыхал гудки – значит, там, в квартире Беаты, звонил телефон. Я ждал, после пятого звонка мне ответил женский голос. Это был другой голос, это не могла быть…
– Алло? Беата?
– Алло! К сожалению, госпожи Виик нет дома, говорит няня.
– А-а, добрый день. Это муж госпожи Виик.
На том конце провода вопросительно звучала тишина.
– Я хотел сказать «бывший муж».
– Я понимаю, – голос был отчужденным, как у робота.
– А мой сын, Томас, он дома?
– Он спит.
– Ну да. Извините, не могли бы вы сказать мне, который час?
– Половина одиннадцатого.
Теперь даже от телефонного провода повеяло холодом.
– А какой день?
– Какой день? – Длинная пауза. – Суббота.
Опять пауза.
– Суббота? Очень хорошо. Спасибо вам.
– Не стоит благодарности. Доброй ночи.
– И вам тоже.
Я положил трубку.
– Со счастливой субботой, Варьг! – громко сказал я. – Счастливого тебе воскресенья.
Я пошел в кухню, от сухого позавчерашнего хлеба отрезал три кусочка, два намазал маслом и сверху полил вареньем. Я полил вареньем хлеб, но оказалось, что и стол и пол тоже. Я выпил молока, пахнущего старым картоном, и проглотил двойную порцию таблеток, выписанных мне накануне. «Хранить в местах, недоступных для детей», – было написано на коробочке.
Я вернулся в спальню, лег и спал без снов тяжело и долго.
Воскресенье оказалось длинным. Все тело болело. Лицо походило на реквизит из старых фильмов ужасов. Я не мог ничего делать толком. Старался двигаться. Прошелся вперед и назад по гостиной, даже взял в руку бутылку с акевитом, скорее, просто для компании, но не осмелился ее открыть. Мне предстоял трудный понедельник.
В час зазвонил телефон. Это была Беата. Она была очень мной недовольна.
– Варьг, – начала она, – говорит Беата. Я настоятельно прошу тебя не звонить в мой дом, когда ты пьян.
– Но я… – Я попробовал объяснить.
– Мне бесконечно стыдно. Достаточно того, как ты вел себя, когда мы были женаты, и того, что мы вообще живем в одном городе. Как ты полагаешь, что может думать Томас об отце, который работает частным сыщиком и позволяет себе звонить и шокировать прислугу пьяными разговорами? Если это повторится еще хоть раз, Варьг, то ты будешь разговаривать не со мной, а с моим адвокатом! – И она швырнула трубку.
– Алло! Алло! – Но, прежде чем я успел что-либо сказать, я услышал гудки в трубке.
Я, конечно, мог бы позвонить ей и сам и попытаться объяснить все, но знал, что если Беата завелась, то нужно слишком много терпения и силы, чтобы вывести ее из этого состояния. А я был еще слишком слаб.
Я отыскал на кухне какие-то консервированные фрикадельки в соусе и уже сморщившийся сладкий зеленый перец. Перемешал все это, приготовив что-то, похожее на гуляш. У меня не хватило сил сварить картошку, и я ел свое блюдо с ломтиками засохшего хлеба. Я налил стакан красного вина, остававшегося в бутылке, но выпил лишь глоток. Его мне хватило, чтобы получить головную боль на весь вечер.
Время тянулось медленно. Новая ночь накрыла город, новый день был на подходе. Я в одиночестве сидел на стуле перед телевизором, где показывали соревнования конькобежцев на высокогорном катке в России. Я подумал о Джокере. Я думал о Джокере сосредоточенно, как Давно ни о ком не думал. И я поклялся: в следующий раз, Джокер в следующий раз я смешаю твою колоду, и тогда, Джокер, тебе придется нелегко.
В десять часов я пошел спать и как убитый проспал до одиннадцати утра в понедельник.
В понедельник трудно просыпаться, в понедельник, наверное, легче умирать. В этот понедельник ощущение смерти носилось в воздухе, будто черный ангел на исходе ночи распластал свои крылья над городом и кружил, выискивая очередную жертву.
41
Я попробовал дозвониться до Паулюса Смита, но дальше секретарши не попал. Смит занят на допросе, сказала мне она.
– Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?
– Передайте Смиту, что звонил Веум, – попросил я, – скажите, что я не нашел ничего, что могло бы нам помочь. Пока не нашел. Передайте, что мне необходимо еще раз встретиться с Венке Андресен, так как у меня возникло много новых вопросов. Вы записали?