Страница:
— Я не изменила своего намерения, Джеймс, и не собираюсь. — «Хотя сердце мое требует обратного!»
Сердце ее действительно того жаждало, но то была битва, в которой Алекса снова позволила победить рассудку, — ради собственного ребенка. Кэтрин сказала, что она не права, и теперь Алекса знала, что горькая правда была на стороне младшей сестры, по крайней мере отчасти. Да, это не правильно для Алексы, для ее сердца, но это правильно, лучше для ее дочери. Ведь так? Да. Да.
— Прошу тебя, позвони Бринн и Стивену прямо сейчас.
— Нет.
— Черт тебя возьми! — Зеленые глаза Алексы наполнились слезами, и она прошептала:
— Пожалуйста, Джеймс, не поступай так со мной.
— Я хочу, чтобы ты осталась здесь на ночь и снова увидела свою дочь.
— Нет. Слишком рискованно здесь оставаться. Меня могут узнать.
— Хорошо. Я привезу ее в Инвернесс завтра, как только будет можно. Ты должна снова увидеть ее. Алекса, ты должна еще раз обо всем подумать.
— Я не должна больше видеть ее. — Воспоминание о мгновениях, когда она прикасалась, целовала и улыбалась очаровательной крохотной девочке, зачатой в такой большой любви, будет жить в сердце Алексы… вечно. — И я уже обо все подумала.
— Ты продумала все аргументы в пользу того, чтобы отдать ребенка Бринн. Но, Алекса, полагаю, ты не задумалась об аргументах в пользу того, чтобы этого не делать.
— Очень эгоистичные аргументы, Джеймс, и очень эмоциональные.
— Может быть, если бы мы поженились… — Прежде он об этом не говорил, будучи убежден, что его предложение не заставит Алексу изменить свое решение, а он не хотел прожить свою жизнь в роли шурина Кэтрин. — Ты выйдешь за меня замуж, Алекса?
— Ах, ты такой хороший! — прошептала Алекса, глядя сквозь слезы на любимого друга.
Джеймс так страдал, сражаясь с собственными демонами, но все же нашел в себе силы помогать ей. На мгновение сладкая мечта завладела Алексой. «Я смогу жить, любя свою дочь». Но Алекса прогнала эти мысли. Это была очень эгоистичная мечта и такая нечестная. Разве можно просить Джеймса прожить с ней жизнь, притворяясь отцом ребенка своего лучшего друга? Имеет ли она право лишать Джеймса шанса испытать любовь, которую испытала сама Алекса с Робертом? Нечестно просить Джеймса об этом, несмотря на то что он сам предлагал женитьбу, но более всего это нечестно по отношению к ребенку.
Лучшей жизнью для ее дочери, самой счастливой, будет жизнь с родителями, любящими друг друга так же глубоко, как Алекса любила Роберта. А этого она никак не могла предложить своему ребенку, не важно — со Стерлингом или без него.
— Джеймс, прошу тебя, позвони Бринн и Стивену. Я не собираюсь менять своего решения.
Тридцать шесть часов спустя вернувшегося из Ричмонда Джеймса Алекса попросила:
— Пожалуйста, расскажи мне!
— Зачем тебе это?
— Я хочу знать, что Бринн и Стивен были счастливы.
— Они были очень счастливы, — честно ответил Джеймс.
Взгляд Бринн был поразительно похож на взгляд, который он видел у Алексы, когда та держала свою маленькую дочь, — словно последние несколько месяцев Бринн тоже вынашивала ребенка. Да так оно и было. Ведь Бринн известны чувства, которые испытывает женщина, растящая в своем теле новую жизнь.
— Они подобрали имя?
— Черт возьми, Алекса! — Но Джеймс тут же почувствовал себя виноватым.
Она была бледна как смерть. Она уже дважды промыла голову, и черные блестящие волосы стали грязно-серого цвета. А ярко-изумрудные глаза, слава Богу, уже не сапфировые, выражали такую муку… Джеймс подумал о том, что ему следовало проявить настойчивость в больнице, когда требовал, чтобы Алекса еще раз увидела своего ребенка, и надо было все же настоять на их браке.
— Только скажи мне, Джеймс, и я больше никогда не задам ни одного вопроса о ней. Я знаю это потому, что в силу твоей дружбы с Бринн и Стивеном ты будешь видеть, как она растет. Обещаю, что не стану всю жизнь упрашивать тебя быть моим шпионом. — Это было твердое обещание, данное всем — Джеймсу, Бринн, ребенку, самой себе. — Только скажи, как ее назвали. Пожалуйста!
— Они назвали ее Кэтрин, — тихо вздохнув, ответил Джеймс, — в честь матери Стивена.
— И будут звать ее Кэт?
— Нет. Они собираются звать ее Кэти.
Долгое время Алекса молчала. Она просто смотрела в окно на свои розы и дальше, куда-то в бесконечность, где от ее взора, полного любви, уплывала в дальние страны мечта о счастье любить и быть любимой. Джеймс стал безмолвным свидетелем того, как Алекса пыталась подавить стон, крик, вопль своей измученной души. Когда она наконец подняла голову, взгляд ее дивных глаз был печален, но кристально чист.
— Ты не прокатишь меня на яхте, Джеймс?
— Да, конечно.
— В этот вторник, Элиот?
— Да. Мы должны быть в Дамаске в четверг, так что вылетаем во вторник. Ты не обязан этого делать, — добавил Элиот, почувствовав в голосе друга неуверенность. — Я хотел спросить, а не пришло ли время вернуться тебе к частной жизни?
Джеймс задумался. Нет. Воспоминания были еще слишком болезненны. Он чувствовал эту боль гораздо меньше, когда находился в местах, охваченных ненавистью, чем в местах, напоминавших ему о любви. Джеймсу нужно дело, ему необходимо смотреть в глаза людей, которые, быть может, отдали приказ убить его родителей; и с этими дьяволами в человеческом облике он должен вести дипломатические переговоры, ведущие к миру.
Джеймс все еще был очень беспокоен и жаждал убежать от своих воспоминаний, но после родов Алексы прошла всего неделя, и, хотя она мужественно боролась со своей тоской, она все еще была очень слаба морально.
— Можно, я перезвоню тебе, Элиот?
— Конечно.
Джеймс положил трубку и отправился искать Алексу. Она лежала на жарком июньском солнышке, стараясь вернуть своей коже блестящий золотистый оттенок. Через полтора месяца возобновлялись съемки «Пенсильвания-авеню», и Алексе нужно было похудеть — простая задача, поскольку у нее отсутствовал аппетит; более сложная задача — стать снова раскованной, уверенной в себе, красивой, холеной женщиной, которая последние полгода отдыхала в кругосветном путешествии.
Алекса прилежно лежала на солнце, но, услышав телефонный звонок, побежала в дом, надеясь, что звонит наконец давно молчавшая Кэтрин.
Но это звонил Элиот Арчер.
— Элиот? — переспросила Алекса, выговаривая себе за глупую надежду, что они с сестрой когда-нибудь помирятся. — Что-то новое о твоих родителях?
— Нет. Все еще ничего.
— Джеймс, ты нужен ему?
— Да, но…
— Но ты беспокоишься за меня. — Алекса мужественно улыбнулась. — Думаю, пришло время мне возвращаться в Роуз-Клифф.
— Если кто-нибудь увидит тебя…
— Никто не увидит. Если запастись продуктами, через оставшиеся три недели я смогу выглядеть очень привлекательно.
Джеймс узнал, что Кэтрин в Денвере. Завтра она дает заключительный концерт своего турне по Северной Америке, а через три недели начнутся ее выступления в Европе. Какие чудесные планы строили они на эти три свободные недели! Несколько дней было решено провести в романтическом, очаровательном Аспене, затем…
Джеймс прервал воспоминания, но не отказался от решения позвонить любимой.
— Кэтрин, это…
— Джеймс…
— Неделю назад Алекса родила девочку и отдала ее очень хорошим родителям. — Он помолчал и тихо вздохнул. — Кэтрин, ты нужна Алексе. Она очень нуждается в своей любимой сестре.
— Она в Инвернессе? — «С тобой? Если я приеду к Алексе — о, сколько раз я думала позвонить ей! — то увижу и тебя?»
— Нет. Алекса в Роуз-Клиффе.
Стук в дверь заставил Алексу вздрогнуть. Она вдруг страшно испугалась. Что, если это снова Хилари? Или Роберт?
Алекса съежилась от страха. Она не могла видеть из кухни стоявшего у двери непрошеного гостя. «Уходи, кто бы ты ни был!»
— Алекса? Ты здесь? Алекса?
— Кэт? — прошептала она и бросилась к двери. — Кэт!..
— Привет. — Сердце Кэтрин замерло, как только она взглянула в глаза сестры («Ах, Алекса, я давно должна была приехать к тебе!»). — Можно войти?
— Конечно. — Алекса распахнула дверь. — Кэт, здесь больше никого нет. Я родила девочку… и отказалась от нее.
— Знаю, Алекса. Я приехала извиниться. Я должна была согласиться с твоим решением и поддержать тебя.
— Как ты могла поддержать меня, Кэтрин?
Тон Алексы был грустен и смущен, но слова ее острым ножом пронзили любящее сердце Кэтрин, разбередив еще кровоточащую рану. Неужели правда? Неужели Джеймс открыл ее тайну Алексе? Неужели он нарушил торжественное обещание любви?
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, ты знала, что я поступаю не правильно. Ты чувствовала, как трудно это будет для меня. Как ты могла это знать, Кэт?.. Хотя ты всегда была очень мудрой.
— Я вовсе не мудрая, Алекса.
— Но ты знала, даже не будучи матерью, как трудно отказаться от ребенка… — Алекса слегка покачала головой. — Ты почему-то знала.
— Нет, я не знала, — прошептала Кэтрин.
Она никогда не знала о материнской боли — только о дочерней. Но сейчас, слушая страдающую Алексу и видя ее полный боли взгляд, она задалась вопросом: а вдруг и ее мать страдала столь же глубоко? Неужели возможно, что и ее мать на самом деле любила свою дочь?
— Кэт, — тихо позвала Алекса и второй раз в жизни увидела, что прекрасные глаза любимой сестренки были полны слез.
— Я никогда не знала чувств матери, отдавшей своего ребенка. Но я знаю чувства ребенка, потерявшего свою мать. — Отвернувшись от сестры, Кэтрин подошла к окну, из которого открывался чудесный вид на розы, небо и море, но за пеленой слез Кэтрин не видела этой красоты; она едва слышала свои слова за оглушительными ударами собственного сердца. — Я знаю только о страданиях ребенка, потому что, потому что… меня саму удочерили. Я не твоя сестра, Алекса.
— Нет, ты — моя сестра! Я была там, Кэт. Я была в Канзас-Сити, когда ты родилась. Я увидела тебя в тот самый момент, когда тебя вынесли из больницы.
Алекса с поразительной ясностью помнила тот день. И еще она очень живо помнила, как отчаянно выплеснула ее душа: «Это не моя сестра! Я ее не хочу!» Но сейчас, в эту минуту, еще более отчаянно кричало ее сердце: «Я хочу, чтобы ты была моей сестрой, прошу, пожалуйста!»
— Ты моя младшая сестренка, Кэт, — ласково, виновато и с любовью прошептала Алекса.
Услышав в голосе Алексы нежность, Кэтрин повернулась к ней и продолжила:
— Нет, Алекса, я не твоя сестра. Я только хотела бы ею быть. Твоя настоящая сестра умерла.
— Нет, — спокойно возразила Алекса.
— Да. — Сердце Кэтрин наполнилось надеждой: сестра восприняла ее признание с грустью и нежеланием верить, без малейшего намека на облегчение, чего всегда так боялась Кэт. — У мамы случился выкидыш. Она зашла в отделение для новорожденных, надеясь обрести там мужество, чтобы рассказать тебе о происшедшем, но вместо этого…
Кэтрин рассказала все, что знала о том дне. Это была та же история, которую она услышала от Джейн и которую рассказала Джеймсу. Но сейчас, когда Кэтрин говорила о женщине, заявившей о своей любви к своему ребенку, но отказавшейся от него из-за какой-то загадочной опасности, в голосе Кэтрин звучало сочувствие, а не горечь. И теперь в ее сердце не было мучительных вопросов, на которые она прежде уверенно давала один жесткий ответ: мать меня по-настоящему не любила.
— А ты знаешь, как часто я задавалась вопросом: что, если я сама подкидыш? — тихо спросила Алекса, когда Кэтрин закончила свой рассказ.
— Ты?..
— Да. В нашей семье я была белой вороной. Ты, мама и папа были так похожи друг на друга — все одаренные, талантливые, а я…
— Ах, Алекса, но ведь все это было и в тебе! Ты тоже талантлива, и еще ты была такой красивой, такой уверенной, такой веселой! Я всегда тобой так гордилась!
— Правда? Ах, Кэт, а я так тебе завидовала!
— Завидовала… мне?
— Конечно. И из-за этой зависти я, кажется, всегда была очень жестока с тобой, — с тихим ужасом призналась Алекса. — Я не хотела, чтобы ты была моей сестрой. Разве ты не помнишь?
Кэтрин услышала в словах Алексы страх, что Кэтрин действительно помнит, и надежду на то, что она все забыла. Ей очень хотелось бы заверить Алексу, что она не помнит. Но начиная с этого дня и навсегда между ними не должно быть никакой лжи, даже если ложь будет продиктована любовью.
— Я помню, Алекса, — призналась Кэтрин. — Но я понимаю. Я была такой тихой, такой застенчивой. Ты, наверное, стыдилась, что я твоя сестра.
— Стыдилась? О-о, нет, Кэт, никогда! Я всегда считала тебя перлом, верхом совершенства, прекрасной принцессой. — Лицо Алексы исказила дрожащая, жалкая улыбка. — Ты, должно быть, почувствовала облегчение, узнав, что мы — не родные сестры.
— Нет!
— Нет? — «Даже сейчас?» — подумала Алекса, но спросить не рискнула. Вместо этого она попыталась очень спокойно объяснить свой поступок:
— Я люблю свою девочку, Кэт. И всегда буду ее любить. Я отказалась от дочери, потому что верю в то, что так лучше для нее, хотя это, конечно, хуже для меня. Я отдала ее и теперь чувствую себя так, словно вырвала собственное сердце.
Кэт слушала эту исповедь, и по щекам ее текли горячие слезы. То были знакомые Кэтрин слова — слова, выгравированные на замочке сапфирового ожерелья, оставленного другой матерью своему ребенку: Jе t’aimerai toujours.
— Меня успокаивает мысль, — продолжала Алекса, — что жизнь дочери будет наполнена счастьем и любовью. Она, вероятно, никогда не узнает о моем существовании. Удочерение было закрытым, а родители, может быть, никогда и не скажут девочке о том, что ее удочерили.
— А для тебя это имеет значение?
— Когда я держала малышку на руках, во мне вдруг вспыхнуло желание, чтобы ей рассказали. Я хотела, чтобы она знала, как я любила ее и что я всем сердцем была уверена: то, что я делаю, — во благо моему ребенку. Но я не просила, чтобы ей рассказали, и думаю, так лучше… потому что она никогда не станет меня ненавидеть.
«Или любить», — неожиданно подумала Кэтрин.
— Ты ведь ненавидишь свою мать, да, Кэт?
— Мне кажется, ненавидела. Сначала, но…
«Но сейчас, — подумала Кэтрин, — я почему-то хочу дать ей знать, что все понимаю. Хочу уверить, что жизнь у меня сложилась счастливо, как она и надеялась, что я выросла в спокойствии и любви».
— Кэт, если ты можешь простить ее, — тихо произнесла Алекса и еще тише добавила, точно молила:
— И если только это возможно, пожалуйста, прости меня.
— Простить тебя, Алекса? Это я должна просить прощения. Я, всегда так желавшая, чтобы ты была моей сестрой, сама оказалась очень плохой сестрой, когда ты во мне нуждалась.
— Но ты все равно моя сестра, — прошептала Алекса, не спрашивая, а спокойно утверждая это самым нежным шепотом настоящей любви. — Ты — моя сестра, моя Кэт.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 22
Сердце ее действительно того жаждало, но то была битва, в которой Алекса снова позволила победить рассудку, — ради собственного ребенка. Кэтрин сказала, что она не права, и теперь Алекса знала, что горькая правда была на стороне младшей сестры, по крайней мере отчасти. Да, это не правильно для Алексы, для ее сердца, но это правильно, лучше для ее дочери. Ведь так? Да. Да.
— Прошу тебя, позвони Бринн и Стивену прямо сейчас.
— Нет.
— Черт тебя возьми! — Зеленые глаза Алексы наполнились слезами, и она прошептала:
— Пожалуйста, Джеймс, не поступай так со мной.
— Я хочу, чтобы ты осталась здесь на ночь и снова увидела свою дочь.
— Нет. Слишком рискованно здесь оставаться. Меня могут узнать.
— Хорошо. Я привезу ее в Инвернесс завтра, как только будет можно. Ты должна снова увидеть ее. Алекса, ты должна еще раз обо всем подумать.
— Я не должна больше видеть ее. — Воспоминание о мгновениях, когда она прикасалась, целовала и улыбалась очаровательной крохотной девочке, зачатой в такой большой любви, будет жить в сердце Алексы… вечно. — И я уже обо все подумала.
— Ты продумала все аргументы в пользу того, чтобы отдать ребенка Бринн. Но, Алекса, полагаю, ты не задумалась об аргументах в пользу того, чтобы этого не делать.
— Очень эгоистичные аргументы, Джеймс, и очень эмоциональные.
— Может быть, если бы мы поженились… — Прежде он об этом не говорил, будучи убежден, что его предложение не заставит Алексу изменить свое решение, а он не хотел прожить свою жизнь в роли шурина Кэтрин. — Ты выйдешь за меня замуж, Алекса?
— Ах, ты такой хороший! — прошептала Алекса, глядя сквозь слезы на любимого друга.
Джеймс так страдал, сражаясь с собственными демонами, но все же нашел в себе силы помогать ей. На мгновение сладкая мечта завладела Алексой. «Я смогу жить, любя свою дочь». Но Алекса прогнала эти мысли. Это была очень эгоистичная мечта и такая нечестная. Разве можно просить Джеймса прожить с ней жизнь, притворяясь отцом ребенка своего лучшего друга? Имеет ли она право лишать Джеймса шанса испытать любовь, которую испытала сама Алекса с Робертом? Нечестно просить Джеймса об этом, несмотря на то что он сам предлагал женитьбу, но более всего это нечестно по отношению к ребенку.
Лучшей жизнью для ее дочери, самой счастливой, будет жизнь с родителями, любящими друг друга так же глубоко, как Алекса любила Роберта. А этого она никак не могла предложить своему ребенку, не важно — со Стерлингом или без него.
— Джеймс, прошу тебя, позвони Бринн и Стивену. Я не собираюсь менять своего решения.
Тридцать шесть часов спустя вернувшегося из Ричмонда Джеймса Алекса попросила:
— Пожалуйста, расскажи мне!
— Зачем тебе это?
— Я хочу знать, что Бринн и Стивен были счастливы.
— Они были очень счастливы, — честно ответил Джеймс.
Взгляд Бринн был поразительно похож на взгляд, который он видел у Алексы, когда та держала свою маленькую дочь, — словно последние несколько месяцев Бринн тоже вынашивала ребенка. Да так оно и было. Ведь Бринн известны чувства, которые испытывает женщина, растящая в своем теле новую жизнь.
— Они подобрали имя?
— Черт возьми, Алекса! — Но Джеймс тут же почувствовал себя виноватым.
Она была бледна как смерть. Она уже дважды промыла голову, и черные блестящие волосы стали грязно-серого цвета. А ярко-изумрудные глаза, слава Богу, уже не сапфировые, выражали такую муку… Джеймс подумал о том, что ему следовало проявить настойчивость в больнице, когда требовал, чтобы Алекса еще раз увидела своего ребенка, и надо было все же настоять на их браке.
— Только скажи мне, Джеймс, и я больше никогда не задам ни одного вопроса о ней. Я знаю это потому, что в силу твоей дружбы с Бринн и Стивеном ты будешь видеть, как она растет. Обещаю, что не стану всю жизнь упрашивать тебя быть моим шпионом. — Это было твердое обещание, данное всем — Джеймсу, Бринн, ребенку, самой себе. — Только скажи, как ее назвали. Пожалуйста!
— Они назвали ее Кэтрин, — тихо вздохнув, ответил Джеймс, — в честь матери Стивена.
— И будут звать ее Кэт?
— Нет. Они собираются звать ее Кэти.
Долгое время Алекса молчала. Она просто смотрела в окно на свои розы и дальше, куда-то в бесконечность, где от ее взора, полного любви, уплывала в дальние страны мечта о счастье любить и быть любимой. Джеймс стал безмолвным свидетелем того, как Алекса пыталась подавить стон, крик, вопль своей измученной души. Когда она наконец подняла голову, взгляд ее дивных глаз был печален, но кристально чист.
— Ты не прокатишь меня на яхте, Джеймс?
— Да, конечно.
— В этот вторник, Элиот?
— Да. Мы должны быть в Дамаске в четверг, так что вылетаем во вторник. Ты не обязан этого делать, — добавил Элиот, почувствовав в голосе друга неуверенность. — Я хотел спросить, а не пришло ли время вернуться тебе к частной жизни?
Джеймс задумался. Нет. Воспоминания были еще слишком болезненны. Он чувствовал эту боль гораздо меньше, когда находился в местах, охваченных ненавистью, чем в местах, напоминавших ему о любви. Джеймсу нужно дело, ему необходимо смотреть в глаза людей, которые, быть может, отдали приказ убить его родителей; и с этими дьяволами в человеческом облике он должен вести дипломатические переговоры, ведущие к миру.
Джеймс все еще был очень беспокоен и жаждал убежать от своих воспоминаний, но после родов Алексы прошла всего неделя, и, хотя она мужественно боролась со своей тоской, она все еще была очень слаба морально.
— Можно, я перезвоню тебе, Элиот?
— Конечно.
Джеймс положил трубку и отправился искать Алексу. Она лежала на жарком июньском солнышке, стараясь вернуть своей коже блестящий золотистый оттенок. Через полтора месяца возобновлялись съемки «Пенсильвания-авеню», и Алексе нужно было похудеть — простая задача, поскольку у нее отсутствовал аппетит; более сложная задача — стать снова раскованной, уверенной в себе, красивой, холеной женщиной, которая последние полгода отдыхала в кругосветном путешествии.
Алекса прилежно лежала на солнце, но, услышав телефонный звонок, побежала в дом, надеясь, что звонит наконец давно молчавшая Кэтрин.
Но это звонил Элиот Арчер.
— Элиот? — переспросила Алекса, выговаривая себе за глупую надежду, что они с сестрой когда-нибудь помирятся. — Что-то новое о твоих родителях?
— Нет. Все еще ничего.
— Джеймс, ты нужен ему?
— Да, но…
— Но ты беспокоишься за меня. — Алекса мужественно улыбнулась. — Думаю, пришло время мне возвращаться в Роуз-Клифф.
— Если кто-нибудь увидит тебя…
— Никто не увидит. Если запастись продуктами, через оставшиеся три недели я смогу выглядеть очень привлекательно.
Джеймс узнал, что Кэтрин в Денвере. Завтра она дает заключительный концерт своего турне по Северной Америке, а через три недели начнутся ее выступления в Европе. Какие чудесные планы строили они на эти три свободные недели! Несколько дней было решено провести в романтическом, очаровательном Аспене, затем…
Джеймс прервал воспоминания, но не отказался от решения позвонить любимой.
— Кэтрин, это…
— Джеймс…
— Неделю назад Алекса родила девочку и отдала ее очень хорошим родителям. — Он помолчал и тихо вздохнул. — Кэтрин, ты нужна Алексе. Она очень нуждается в своей любимой сестре.
— Она в Инвернессе? — «С тобой? Если я приеду к Алексе — о, сколько раз я думала позвонить ей! — то увижу и тебя?»
— Нет. Алекса в Роуз-Клиффе.
Стук в дверь заставил Алексу вздрогнуть. Она вдруг страшно испугалась. Что, если это снова Хилари? Или Роберт?
Алекса съежилась от страха. Она не могла видеть из кухни стоявшего у двери непрошеного гостя. «Уходи, кто бы ты ни был!»
— Алекса? Ты здесь? Алекса?
— Кэт? — прошептала она и бросилась к двери. — Кэт!..
— Привет. — Сердце Кэтрин замерло, как только она взглянула в глаза сестры («Ах, Алекса, я давно должна была приехать к тебе!»). — Можно войти?
— Конечно. — Алекса распахнула дверь. — Кэт, здесь больше никого нет. Я родила девочку… и отказалась от нее.
— Знаю, Алекса. Я приехала извиниться. Я должна была согласиться с твоим решением и поддержать тебя.
— Как ты могла поддержать меня, Кэтрин?
Тон Алексы был грустен и смущен, но слова ее острым ножом пронзили любящее сердце Кэтрин, разбередив еще кровоточащую рану. Неужели правда? Неужели Джеймс открыл ее тайну Алексе? Неужели он нарушил торжественное обещание любви?
— Что ты хочешь сказать?
— Я хочу сказать, ты знала, что я поступаю не правильно. Ты чувствовала, как трудно это будет для меня. Как ты могла это знать, Кэт?.. Хотя ты всегда была очень мудрой.
— Я вовсе не мудрая, Алекса.
— Но ты знала, даже не будучи матерью, как трудно отказаться от ребенка… — Алекса слегка покачала головой. — Ты почему-то знала.
— Нет, я не знала, — прошептала Кэтрин.
Она никогда не знала о материнской боли — только о дочерней. Но сейчас, слушая страдающую Алексу и видя ее полный боли взгляд, она задалась вопросом: а вдруг и ее мать страдала столь же глубоко? Неужели возможно, что и ее мать на самом деле любила свою дочь?
— Кэт, — тихо позвала Алекса и второй раз в жизни увидела, что прекрасные глаза любимой сестренки были полны слез.
— Я никогда не знала чувств матери, отдавшей своего ребенка. Но я знаю чувства ребенка, потерявшего свою мать. — Отвернувшись от сестры, Кэтрин подошла к окну, из которого открывался чудесный вид на розы, небо и море, но за пеленой слез Кэтрин не видела этой красоты; она едва слышала свои слова за оглушительными ударами собственного сердца. — Я знаю только о страданиях ребенка, потому что, потому что… меня саму удочерили. Я не твоя сестра, Алекса.
— Нет, ты — моя сестра! Я была там, Кэт. Я была в Канзас-Сити, когда ты родилась. Я увидела тебя в тот самый момент, когда тебя вынесли из больницы.
Алекса с поразительной ясностью помнила тот день. И еще она очень живо помнила, как отчаянно выплеснула ее душа: «Это не моя сестра! Я ее не хочу!» Но сейчас, в эту минуту, еще более отчаянно кричало ее сердце: «Я хочу, чтобы ты была моей сестрой, прошу, пожалуйста!»
— Ты моя младшая сестренка, Кэт, — ласково, виновато и с любовью прошептала Алекса.
Услышав в голосе Алексы нежность, Кэтрин повернулась к ней и продолжила:
— Нет, Алекса, я не твоя сестра. Я только хотела бы ею быть. Твоя настоящая сестра умерла.
— Нет, — спокойно возразила Алекса.
— Да. — Сердце Кэтрин наполнилось надеждой: сестра восприняла ее признание с грустью и нежеланием верить, без малейшего намека на облегчение, чего всегда так боялась Кэт. — У мамы случился выкидыш. Она зашла в отделение для новорожденных, надеясь обрести там мужество, чтобы рассказать тебе о происшедшем, но вместо этого…
Кэтрин рассказала все, что знала о том дне. Это была та же история, которую она услышала от Джейн и которую рассказала Джеймсу. Но сейчас, когда Кэтрин говорила о женщине, заявившей о своей любви к своему ребенку, но отказавшейся от него из-за какой-то загадочной опасности, в голосе Кэтрин звучало сочувствие, а не горечь. И теперь в ее сердце не было мучительных вопросов, на которые она прежде уверенно давала один жесткий ответ: мать меня по-настоящему не любила.
— А ты знаешь, как часто я задавалась вопросом: что, если я сама подкидыш? — тихо спросила Алекса, когда Кэтрин закончила свой рассказ.
— Ты?..
— Да. В нашей семье я была белой вороной. Ты, мама и папа были так похожи друг на друга — все одаренные, талантливые, а я…
— Ах, Алекса, но ведь все это было и в тебе! Ты тоже талантлива, и еще ты была такой красивой, такой уверенной, такой веселой! Я всегда тобой так гордилась!
— Правда? Ах, Кэт, а я так тебе завидовала!
— Завидовала… мне?
— Конечно. И из-за этой зависти я, кажется, всегда была очень жестока с тобой, — с тихим ужасом призналась Алекса. — Я не хотела, чтобы ты была моей сестрой. Разве ты не помнишь?
Кэтрин услышала в словах Алексы страх, что Кэтрин действительно помнит, и надежду на то, что она все забыла. Ей очень хотелось бы заверить Алексу, что она не помнит. Но начиная с этого дня и навсегда между ними не должно быть никакой лжи, даже если ложь будет продиктована любовью.
— Я помню, Алекса, — призналась Кэтрин. — Но я понимаю. Я была такой тихой, такой застенчивой. Ты, наверное, стыдилась, что я твоя сестра.
— Стыдилась? О-о, нет, Кэт, никогда! Я всегда считала тебя перлом, верхом совершенства, прекрасной принцессой. — Лицо Алексы исказила дрожащая, жалкая улыбка. — Ты, должно быть, почувствовала облегчение, узнав, что мы — не родные сестры.
— Нет!
— Нет? — «Даже сейчас?» — подумала Алекса, но спросить не рискнула. Вместо этого она попыталась очень спокойно объяснить свой поступок:
— Я люблю свою девочку, Кэт. И всегда буду ее любить. Я отказалась от дочери, потому что верю в то, что так лучше для нее, хотя это, конечно, хуже для меня. Я отдала ее и теперь чувствую себя так, словно вырвала собственное сердце.
Кэт слушала эту исповедь, и по щекам ее текли горячие слезы. То были знакомые Кэтрин слова — слова, выгравированные на замочке сапфирового ожерелья, оставленного другой матерью своему ребенку: Jе t’aimerai toujours.
— Меня успокаивает мысль, — продолжала Алекса, — что жизнь дочери будет наполнена счастьем и любовью. Она, вероятно, никогда не узнает о моем существовании. Удочерение было закрытым, а родители, может быть, никогда и не скажут девочке о том, что ее удочерили.
— А для тебя это имеет значение?
— Когда я держала малышку на руках, во мне вдруг вспыхнуло желание, чтобы ей рассказали. Я хотела, чтобы она знала, как я любила ее и что я всем сердцем была уверена: то, что я делаю, — во благо моему ребенку. Но я не просила, чтобы ей рассказали, и думаю, так лучше… потому что она никогда не станет меня ненавидеть.
«Или любить», — неожиданно подумала Кэтрин.
— Ты ведь ненавидишь свою мать, да, Кэт?
— Мне кажется, ненавидела. Сначала, но…
«Но сейчас, — подумала Кэтрин, — я почему-то хочу дать ей знать, что все понимаю. Хочу уверить, что жизнь у меня сложилась счастливо, как она и надеялась, что я выросла в спокойствии и любви».
— Кэт, если ты можешь простить ее, — тихо произнесла Алекса и еще тише добавила, точно молила:
— И если только это возможно, пожалуйста, прости меня.
— Простить тебя, Алекса? Это я должна просить прощения. Я, всегда так желавшая, чтобы ты была моей сестрой, сама оказалась очень плохой сестрой, когда ты во мне нуждалась.
— Но ты все равно моя сестра, — прошептала Алекса, не спрашивая, а спокойно утверждая это самым нежным шепотом настоящей любви. — Ты — моя сестра, моя Кэт.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Глава 22
Дамаск, Сирия
Июль 1990 года
— Куда дальше? — спросил Джеймс Элиота.
Обед в некотором роде был праздничным. Они наконец закончили сложнейшие переговоры, которые позволяли надеяться, что сделан небольшой, но шаг вперед. Переговоры заняли месяц, и Джеймс просто выдохся, старясь сохранить свое знаменитое хладнокровие. И все же он задавал вопрос об очередном проекте.
— Как насчет того, чтобы обойти вокруг света на яхте? — предложил Элиот.
— Нет. Со мной все в полном порядке, дружище.
— Я в этом не уверен, Джеймс, — честно признался Элиот; он с каждым днем все больше и больше узнавал в Джеймсе себя: бесстрашного человека, которому больше нечего терять.
— А я уверен.
— Что ж, это чертовски здорово для будущего свободного мира.
— Отлично. Так что же дальше?
— Колумбия, но не раньше августа. Но там, возможно, придется провозиться всю осень, так что вопрос об отдыхе на море остается в силе.
— Я, вероятно, не поплыву на яхте, а может быть, останусь на какое-то время в Европе.
— Звучит неплохо.
— Думаю съездить на Иль.
— Ты ничего там не найдешь, Джеймс. Мне казалось, мы договорились, что я буду держать тебя в курсе дела, а ты будешь держаться подальше от расследования. Понимаю: прошло уже семь месяцев, а мы все еще не имеем ни одной зацепки, но…
— Причина, по которой я хочу поехать на Иль, чисто сентиментальная: они так любили этот остров, — перебил Джеймс. — Я пытался убедить себя в том, что мина скорее всего связана именно с желанием родителей посетить Иль. Но не смог; очевидно, так же считаешь и ты. Почему, Элиот? Существует ли что-то еще?
— Ничего особенного, кроме кровавой истории этого проклятого места.
— Кровавая история Иля? Мать с отцом описывали его как райское местечко.
— Остров — рай, но время от времени сотрясается от преступлений его правителей. Конечно, в роду Кастиль были и благородные и милосердные монархи, но попадались и отъявленные негодяи.
— Ален? — удивленно спросил Джеймс.
Он помнил, что родителям принц показался очень приятным молодым человеком. И еще помнил умное и, казалось, искреннее письмо с соболезнованиями, присланное Аленом после гибели Марион и Артура.
— По мнению разведслужб свободного мира, Ален не опасен.
— Но разведслужбы установили за ним наблюдение. Почему?
— Из-за отца Алена. Жан-Люк был изгнан с острова своим старшим братом Александром, и за годы изгнания, проведенные на Ривьере, он создал империю насилия и террора. С возвращением его на Иль в качестве монарха, так как Александр умер, не оставив наследника, чудовищная власть Жан-Люка стала еще более могущественной и опасной. Как глава государства, террорист Жан-Люк пользовался дипломатическим иммунитетом и привилегиями. Мы могли только наблюдать за ним и надеяться, что Жан-Люк не превратит одно из наиболее важных в стратегическом отношении островное государство Средиземноморья в ядерную державу. Мы не могли убить его, но кто-то смог. Мы до сих пор не знаем, кто его убил, ведь у Жан-Люка было много врагов, включая бывших «друзей», которых он предавал. Как бы там ни было, но Жан-Люк погиб семь лет назад, когда его взорвавшийся самолет поглотила морская пучина.
— И?..
— И Ален Кастиль наследовал трон, а преступная активность, кажется, прекратилась.
— Кажется?
— Этим вопросом мы задавались семь лет назад. Жан-Люк никогда не скрывал своей деятельности. Это было частью его мании всемирного господства. Он щеголял своей силой, подкупами и наслаждался тем, что цивилизованный мир не может остановить его. Со вступлением Алена на трон возник вопрос: прекратил ли он преступную деятельность отца или же сын просто более сдержан и, значит, еще опаснее, чем Жан-Люк? За Аленом следили очень тщательно, но не было ни одного свидетельства того, что он продолжает реализовывать угрозы Жан-Люка.
— Почему все же ты рассказываешь мне об этом?
— Не хочу, чтобы ты, услышав сию историю, считал, что сделал великое открытие. Опасность для общества некоторых членов королевской семьи Иля — старая новость.
— Ты когда-нибудь встречался с Аленом?
— Нет.
— Но ты бывал на Иле?
— Да, много-много лет назад. Жан-Люк был в изгнании.
— Почему бы тебе не поехать со мной? — предложил Джеймс.
Наблюдая за реакцией Элиота на свое приглашение, он увидел, как опытный агент борется с нахлынувшими на него чувствами. Джеймс уже видел такое выражение в глазах Элиота, когда тот говорил о бесплодности мести. Тогда за этим выражением скрывалось что-то личное, какая-то давняя, но все еще не забытая потеря, и сейчас взгляд говорил о чем-то очень личном и очень болезненном. «Здесь явно что-то связано с Илем», — решил Джеймс.
— Разница между консультантами-посредниками и оплачиваемыми гражданскими служащими заключается в том, что мы должны появляться на основании официального приглашения, — легко возразил Элиот. — Поезжай, Джеймс, полагаю, остров тебе покажется очень мирным уголком.
Мирным? Джеймса это удивило. Его воспоминания о мире были сейчас очень далеки. Он все еще жил энергией гнева, хотя за последние месяцы его чудовищные эмоции немного поутихли, неохотно уступив место опустошенности, ощущать которую было даже хуже, чем постоянную ярость, — в этом было еще меньше жизни. И в этой странной тишине Джеймс стал различать тихие голоса своих нежных чувств, каким-то чудом все еще живых — вновь зазвучавший хор проснувшейся радости, который звал Джеймса к ней.
«Вернись к Кэтрин, — пели голоса любви. — Вернись к своей единственной».
Но Джеймс понимал, что ему нечего предложить Кэт. Больше пустоты, меньше жизни, бывшей в нем в то утро, когда он попрощался с Кэтрин. Может быть, Джеймс и найдет немного мира на этом острове — мира, который успокоит его истерзанную душу.
А что, если голоса не утихнут? Что, если романтический островной рай просто заставит нежные воспоминания любви звучать громче и увереннее? Джеймс не мог ответить на эти вопросы. Но он знал (и жизнерадостный хор нежных голосов знал), где сейчас Кэтрин. На прошлой неделе она была в Париже, на следующей неделе выступит перед принцессой Уэльской, а сейчас Кэт в Вене…
Ален Кастиль обладал замечательным зрением, и из королевской ложи знаменитого венского театра ему прекрасно была видна сцена. И все же, усилием воли подавив дрожь в руках, принц острова Радуги жестом потребовал бинокль, лежавший на коленях у Натали.
Натали всегда брала с собой театральный бинокль. Как бы в шутку, но осторожно и очень внимательно она разглядывала на дамах драгоценности от других мастеров и отпускала нелестные замечания, к великому неудовольствию и раздражению своего сводного брата.
Натали не разделяла пристрастия Алена к музыке, но всегда с большим наслаждением сопровождала его в частых поездках на концерты по всей Европе. Она передала бинокль и с удивлением и любопытством увидела, что брат сосредоточил все свое внимание на красивой пианистке, покорившей публику удивительно прочувствованным исполнением шопеновского вальса.
Натали заметила, как странная тень омрачила красивое смуглое лицо Алена. Она подумала о том, что его аристократический профиль очень похож на мраморное лицо древнегреческой статуи — величественного полководца, готовящегося послать своих воинов в бой, из которого они, возможно, никогда уже не вернутся, и убежденного в своем решении, ибо нет доли более достойной, чем пасть, защищая Отечество.
«Невероятно! — решительно протестовал разум Алена. — Этого просто не может быть!»
Но это было. Почти то же лицо, только обрамленное не золотистыми, а черными шелковистыми локонами, — лицо, неизгладимо запечатлевшееся в его памяти более двадцати лет назад. Ален поразительно живо помнил тот день, когда он подслушал, как Изабелла обвинила Жан-Люка в убийстве своей жены и матери собственного сына, Алена. Мощные руки Жан-Люка непременно сломали бы стройную шею Изабеллы, если бы мальчик убежал (а ему ужасно хотелось убежать — далеко и навсегда!), но он не мог позволить умереть этой красивой женщине так, как, очевидно, умерла от рук Жан-Люка и мать Алена. С невинным выражением лица мальчик прервал эту сцену, притворившись, что только-только вошел и ничего не слышал, хотя его маленькое сердечко, казалось, замерло от глубокого отвращения и ненависти к Жан-Люку.
После того как прекрасная Изабелла покинула Иль, Жан-Люк рассказал Алену историю о потерянной принцессе. В тот день, а затем и еще очень много последующих дней Ален вынужден был стоять перед портретом Изабеллы и выслушивать рассказ полубезумного отца, одержимого Изабеллой и ее потерянной, но все же очень опасной дочерью. Каждый раз Жан-Люк рассказывал всю историю сначала — как языческий ритуал, в котором Изабелла выступала одновременно в роли богини и колдуньи.
— Она заслуживает смерти, — шептал Жан-Люк голосом, дрожащим от наслаждения, переходящего в печаль — как у любовника, не имеющего возможности разделить свою страсть. — Но пока потерянная принцесса не найдена, мать должна жить. Она приведет нас к своей дочери, после чего обе они умрут.
Стоя перед портретом Изабеллы, Жан-Люк всякий раз требовал твердых обещаний от мальчика, который однажды станет принцем Иля.
— Ты должен сделать это своей миссией, Ален: найти принцессу и убедиться, что она уничтожена. Иль принадлежит только тебе, мой сын, и твоей младшей сестре. Натали никогда не должна узнать о существующей угрозе. Ты обязан защищать Иль и защищать Натали. Это твой долг. Поклянись мне, что ты его выполнишь.
Ален обещал, понимая при этом, что единственной клятвой, которую он действительно сдержит, это обет защищать свою сводную сестру. И шесть следующих лет мальчик мучился возможными последствиями своего обмана: несомненно, явная ложь бесноватому отцу приведет Алена прямехонько в ад, где ему и придется провести вечность в компании с человеком, которого он так ненавидит.
Когда Алену исполнилось шестнадцать лет, душа его избавилась наконец от мучений, потому что в шестнадцать лет Ален сделал неожиданное открытие, что Жан-Люк… не его отец.
Это случилось во время рождественских каникул, которые Ален проводил дома, приехав из специальной школы в Швейцарии, где учился вместе с отпрысками других королевских семей. Заданием на каникулы было изучение своей королевской родословной, согласно которой Ален должен был сопоставить цвет глаз и волос, физические данные и, если возможно, группу крови.
Июль 1990 года
— Куда дальше? — спросил Джеймс Элиота.
Обед в некотором роде был праздничным. Они наконец закончили сложнейшие переговоры, которые позволяли надеяться, что сделан небольшой, но шаг вперед. Переговоры заняли месяц, и Джеймс просто выдохся, старясь сохранить свое знаменитое хладнокровие. И все же он задавал вопрос об очередном проекте.
— Как насчет того, чтобы обойти вокруг света на яхте? — предложил Элиот.
— Нет. Со мной все в полном порядке, дружище.
— Я в этом не уверен, Джеймс, — честно признался Элиот; он с каждым днем все больше и больше узнавал в Джеймсе себя: бесстрашного человека, которому больше нечего терять.
— А я уверен.
— Что ж, это чертовски здорово для будущего свободного мира.
— Отлично. Так что же дальше?
— Колумбия, но не раньше августа. Но там, возможно, придется провозиться всю осень, так что вопрос об отдыхе на море остается в силе.
— Я, вероятно, не поплыву на яхте, а может быть, останусь на какое-то время в Европе.
— Звучит неплохо.
— Думаю съездить на Иль.
— Ты ничего там не найдешь, Джеймс. Мне казалось, мы договорились, что я буду держать тебя в курсе дела, а ты будешь держаться подальше от расследования. Понимаю: прошло уже семь месяцев, а мы все еще не имеем ни одной зацепки, но…
— Причина, по которой я хочу поехать на Иль, чисто сентиментальная: они так любили этот остров, — перебил Джеймс. — Я пытался убедить себя в том, что мина скорее всего связана именно с желанием родителей посетить Иль. Но не смог; очевидно, так же считаешь и ты. Почему, Элиот? Существует ли что-то еще?
— Ничего особенного, кроме кровавой истории этого проклятого места.
— Кровавая история Иля? Мать с отцом описывали его как райское местечко.
— Остров — рай, но время от времени сотрясается от преступлений его правителей. Конечно, в роду Кастиль были и благородные и милосердные монархи, но попадались и отъявленные негодяи.
— Ален? — удивленно спросил Джеймс.
Он помнил, что родителям принц показался очень приятным молодым человеком. И еще помнил умное и, казалось, искреннее письмо с соболезнованиями, присланное Аленом после гибели Марион и Артура.
— По мнению разведслужб свободного мира, Ален не опасен.
— Но разведслужбы установили за ним наблюдение. Почему?
— Из-за отца Алена. Жан-Люк был изгнан с острова своим старшим братом Александром, и за годы изгнания, проведенные на Ривьере, он создал империю насилия и террора. С возвращением его на Иль в качестве монарха, так как Александр умер, не оставив наследника, чудовищная власть Жан-Люка стала еще более могущественной и опасной. Как глава государства, террорист Жан-Люк пользовался дипломатическим иммунитетом и привилегиями. Мы могли только наблюдать за ним и надеяться, что Жан-Люк не превратит одно из наиболее важных в стратегическом отношении островное государство Средиземноморья в ядерную державу. Мы не могли убить его, но кто-то смог. Мы до сих пор не знаем, кто его убил, ведь у Жан-Люка было много врагов, включая бывших «друзей», которых он предавал. Как бы там ни было, но Жан-Люк погиб семь лет назад, когда его взорвавшийся самолет поглотила морская пучина.
— И?..
— И Ален Кастиль наследовал трон, а преступная активность, кажется, прекратилась.
— Кажется?
— Этим вопросом мы задавались семь лет назад. Жан-Люк никогда не скрывал своей деятельности. Это было частью его мании всемирного господства. Он щеголял своей силой, подкупами и наслаждался тем, что цивилизованный мир не может остановить его. Со вступлением Алена на трон возник вопрос: прекратил ли он преступную деятельность отца или же сын просто более сдержан и, значит, еще опаснее, чем Жан-Люк? За Аленом следили очень тщательно, но не было ни одного свидетельства того, что он продолжает реализовывать угрозы Жан-Люка.
— Почему все же ты рассказываешь мне об этом?
— Не хочу, чтобы ты, услышав сию историю, считал, что сделал великое открытие. Опасность для общества некоторых членов королевской семьи Иля — старая новость.
— Ты когда-нибудь встречался с Аленом?
— Нет.
— Но ты бывал на Иле?
— Да, много-много лет назад. Жан-Люк был в изгнании.
— Почему бы тебе не поехать со мной? — предложил Джеймс.
Наблюдая за реакцией Элиота на свое приглашение, он увидел, как опытный агент борется с нахлынувшими на него чувствами. Джеймс уже видел такое выражение в глазах Элиота, когда тот говорил о бесплодности мести. Тогда за этим выражением скрывалось что-то личное, какая-то давняя, но все еще не забытая потеря, и сейчас взгляд говорил о чем-то очень личном и очень болезненном. «Здесь явно что-то связано с Илем», — решил Джеймс.
— Разница между консультантами-посредниками и оплачиваемыми гражданскими служащими заключается в том, что мы должны появляться на основании официального приглашения, — легко возразил Элиот. — Поезжай, Джеймс, полагаю, остров тебе покажется очень мирным уголком.
Мирным? Джеймса это удивило. Его воспоминания о мире были сейчас очень далеки. Он все еще жил энергией гнева, хотя за последние месяцы его чудовищные эмоции немного поутихли, неохотно уступив место опустошенности, ощущать которую было даже хуже, чем постоянную ярость, — в этом было еще меньше жизни. И в этой странной тишине Джеймс стал различать тихие голоса своих нежных чувств, каким-то чудом все еще живых — вновь зазвучавший хор проснувшейся радости, который звал Джеймса к ней.
«Вернись к Кэтрин, — пели голоса любви. — Вернись к своей единственной».
Но Джеймс понимал, что ему нечего предложить Кэт. Больше пустоты, меньше жизни, бывшей в нем в то утро, когда он попрощался с Кэтрин. Может быть, Джеймс и найдет немного мира на этом острове — мира, который успокоит его истерзанную душу.
А что, если голоса не утихнут? Что, если романтический островной рай просто заставит нежные воспоминания любви звучать громче и увереннее? Джеймс не мог ответить на эти вопросы. Но он знал (и жизнерадостный хор нежных голосов знал), где сейчас Кэтрин. На прошлой неделе она была в Париже, на следующей неделе выступит перед принцессой Уэльской, а сейчас Кэт в Вене…
Ален Кастиль обладал замечательным зрением, и из королевской ложи знаменитого венского театра ему прекрасно была видна сцена. И все же, усилием воли подавив дрожь в руках, принц острова Радуги жестом потребовал бинокль, лежавший на коленях у Натали.
Натали всегда брала с собой театральный бинокль. Как бы в шутку, но осторожно и очень внимательно она разглядывала на дамах драгоценности от других мастеров и отпускала нелестные замечания, к великому неудовольствию и раздражению своего сводного брата.
Натали не разделяла пристрастия Алена к музыке, но всегда с большим наслаждением сопровождала его в частых поездках на концерты по всей Европе. Она передала бинокль и с удивлением и любопытством увидела, что брат сосредоточил все свое внимание на красивой пианистке, покорившей публику удивительно прочувствованным исполнением шопеновского вальса.
Натали заметила, как странная тень омрачила красивое смуглое лицо Алена. Она подумала о том, что его аристократический профиль очень похож на мраморное лицо древнегреческой статуи — величественного полководца, готовящегося послать своих воинов в бой, из которого они, возможно, никогда уже не вернутся, и убежденного в своем решении, ибо нет доли более достойной, чем пасть, защищая Отечество.
«Невероятно! — решительно протестовал разум Алена. — Этого просто не может быть!»
Но это было. Почти то же лицо, только обрамленное не золотистыми, а черными шелковистыми локонами, — лицо, неизгладимо запечатлевшееся в его памяти более двадцати лет назад. Ален поразительно живо помнил тот день, когда он подслушал, как Изабелла обвинила Жан-Люка в убийстве своей жены и матери собственного сына, Алена. Мощные руки Жан-Люка непременно сломали бы стройную шею Изабеллы, если бы мальчик убежал (а ему ужасно хотелось убежать — далеко и навсегда!), но он не мог позволить умереть этой красивой женщине так, как, очевидно, умерла от рук Жан-Люка и мать Алена. С невинным выражением лица мальчик прервал эту сцену, притворившись, что только-только вошел и ничего не слышал, хотя его маленькое сердечко, казалось, замерло от глубокого отвращения и ненависти к Жан-Люку.
После того как прекрасная Изабелла покинула Иль, Жан-Люк рассказал Алену историю о потерянной принцессе. В тот день, а затем и еще очень много последующих дней Ален вынужден был стоять перед портретом Изабеллы и выслушивать рассказ полубезумного отца, одержимого Изабеллой и ее потерянной, но все же очень опасной дочерью. Каждый раз Жан-Люк рассказывал всю историю сначала — как языческий ритуал, в котором Изабелла выступала одновременно в роли богини и колдуньи.
— Она заслуживает смерти, — шептал Жан-Люк голосом, дрожащим от наслаждения, переходящего в печаль — как у любовника, не имеющего возможности разделить свою страсть. — Но пока потерянная принцесса не найдена, мать должна жить. Она приведет нас к своей дочери, после чего обе они умрут.
Стоя перед портретом Изабеллы, Жан-Люк всякий раз требовал твердых обещаний от мальчика, который однажды станет принцем Иля.
— Ты должен сделать это своей миссией, Ален: найти принцессу и убедиться, что она уничтожена. Иль принадлежит только тебе, мой сын, и твоей младшей сестре. Натали никогда не должна узнать о существующей угрозе. Ты обязан защищать Иль и защищать Натали. Это твой долг. Поклянись мне, что ты его выполнишь.
Ален обещал, понимая при этом, что единственной клятвой, которую он действительно сдержит, это обет защищать свою сводную сестру. И шесть следующих лет мальчик мучился возможными последствиями своего обмана: несомненно, явная ложь бесноватому отцу приведет Алена прямехонько в ад, где ему и придется провести вечность в компании с человеком, которого он так ненавидит.
Когда Алену исполнилось шестнадцать лет, душа его избавилась наконец от мучений, потому что в шестнадцать лет Ален сделал неожиданное открытие, что Жан-Люк… не его отец.
Это случилось во время рождественских каникул, которые Ален проводил дома, приехав из специальной школы в Швейцарии, где учился вместе с отпрысками других королевских семей. Заданием на каникулы было изучение своей королевской родословной, согласно которой Ален должен был сопоставить цвет глаз и волос, физические данные и, если возможно, группу крови.