Стрехнин Юрий Федорович. В степи опаленной

   - Дай одного солдата, - увещевает он, - покараулить, пока допрос... А в тыл найдем с кем отправить. Хотя бы с хозяйственниками - ужин-то они привезут.
   С выделенным мне автоматчиком - он нехотя шагает за мной - иду к землянке, отпускаю солдата, приведшего пленных. А я захожу в землянку, где меня дожидаются, сидя в углу на полу, трое пленных - на скамейку к столу или на топчан никто из них сесть не решился. В землянке, кроме них, никого - пленные не вызывают уже того интереса, что в начале дня, теперь они уже не диковина.
   В землянке уже темновато, но я зажигаю найденную еще днем здесь же трофейную плошку - картонную плоскую круглую коробочку, заполненную парафином, с фитильком внутри - очень удобную штуку придумали немцы для окопного обихода. Плошку ставлю на стол.
   На сей раз я чувствую себя еще более уверенно, чем утром, когда надо было вести допрос в самом быстром темпе, да и практики я тогда еще не имел никакой.
   Как полагается, сначала я должен раздобыть у пленных данные, имеющие оперативное значение: состав, вооружение, позиции, приказы о дальнейших действиях. Затем - настроение солдат, что говорят им гитлеровские пропагандисты. И самое последнее - так наставлял меня Миллер - уговорить кого-нибудь из немцев вернуться к своим с тем, чтобы убедить других солдат перейти на нашу сторону. Я почему-то уверен, что это мне сегодня удастся. И предвкушаю удовольствие через некоторое время, может быть - уже через день-два, встретить среди новых пленных уже знакомых.
   Первым долгом обращаю внимание на немца, отличающегося от остальных: он в одной нижней рубашке, испятнанной чем-то темным, брюки на нем не зеленовато-серые, как у других, а черные. Уж не эсэсовец ли? Спрашиваю его об этом.
   - Панцерн! Панцергренадир! - испуганно бормочет немец и глядит на своих камрадов, словно бы ища у них подтверждения. - Никс эсэсман! Их бин арбайтер!
   Ну, сейчас скажет - пролетариат! - жду я. И действительно, немец говорит:
   - Пролетариат!
   На мои расспросы панцергренадир, то есть танкист, отвечает обстоятельно, хотя и несколько нервозно. Он - механик-водитель танка тигр, прибыл со своей частью в Россию два месяца назад после формировки и перевооружения на новую технику - до этого служил в той же должности на танке Т-4. В их полку было шестьдесят пять танков, в бой они вступили еще дней десять назад, много машин разбито русской артиллерией. Вчера он слышал, что в полку выведено из строя сорок танков, причем очень много - за последние дни, когда начали наступать русские, и если дело так пойдет дальше, то скоро в полку не останется вообще ни одной машины и тем, кто уцелеет после этой русской кофемолки, придется отправляться обратно в фатерланд для получения новой техники.
   Спрашиваю танкиста:
   - Как вы оказались в плену?
   Панцергренадир обстоятельно рассказывает: сегодня, когда его тигр сопровождал пехоту, в лобовую броню ударил снаряд. Хотя их, когда в Вюрцбурге получали новые танки, уверяли, что тигру русские пушки не страшны, снаряд пробил броню, танк вспыхнул. Он успел выскочить из машины, когда на нем уже загорелся комбинезон - удалось сбросить. Неподалеку залегло несколько пехотинцев, прижатых огнем русских к земле. Прибился к ним. Рядом оказался какой-то ход сообщения. Они пошли по нему, надеясь выбраться к своим или хотя бы выйти из зоны обстрела. Но неожиданно натолкнулись на русских солдат. Он сразу же поднял руки - больше не хочет испытывать ощущений человека, сгорающего заживо.
   Следующий, кого допрашиваю, - совсем молодой, лет девятнадцати, не больше. На лоб свисает желтовато-белесый чуб. Узкое лицо с туго натянутой на скулах кожей, глаза прячутся под настороженно сдвинутыми бровями, губы плотно сжаты, словно он боится, что у него вырвется какое-то слово. Да и весь он какой-то сжатый, словно боится чего-то. Перед началом допроса я, как полагается, предупредил пленных, что им ничего не грозит. Но этот смотрит загнанным зверем.
   Чувствую, как и во мне по отношению к этому гитлеровцу поднимается недоброе чувство. Но надо сдерживаться.
   Начинаю допрос. Он отвечает четко, но отрывисто, чрезвычайно лаконично, словно боится сказать лишнее: назвал номер полка, батальона, роты, фамилии командиров. Но на все остальные вопросы отвечает одним: Не знаю! Свое незнание объясняет тем, что только вчера его, в числе других, на транспортном самолете доставили из Штеттина и сразу же, прямо с аэродрома, их на грузовиках повезли на пополнение штурмовых частей - и в тот же день он шел уже в атакующей цепи вслед за танком.
   Но постепенно в ходе допроса этот немец становится несколько словоохотливее. Я узнаю, что на фронте и вообще на военной службе он совсем недавно. От призыва был освобожден из-за болезни желудка и работал в деревне, в хозяйстве отца. Но, как многих, ранее считавшихся негодными к службе, нынче весной его призвали и направили в резервный батальон. Сначала они надеялись, что их, как ограниченно годных, направят во Францию, на охранную службу. Затем, уже совсем недавно, когда стало известно, что американцы и англичане высадились на Сицилию, прошел слух, что пошлют туда. И вот совершенно неожиданно их по воздуху отправили в Россию, хотя только что из сводок, опубликованных в газетах и по радио, стало известно, что русское наступление вблизи Орла и Курска остановлено.
   Пленный словно сжимается вновь, когда я спрашиваю его, как он относится к Гитлеру, хочет ли воевать за него.
   - Я дал клятву верности фюреру и отечеству, как и каждый солдат, неожиданно резко бросает он. А на вопрос, добровольно ли сдался в плен, отвечает:
   - Устав позволяет сдаться, когда исчерпаны все возможности сопротивления врагу.
   На мой вопрос, оставался ли у него хотя бы один патрон, когда его брали в плен, молчит, зло сжав губы. Из молодых, да ранний, - думаю я. - Наверняка гитлерюгенд, кулацкий сын! И не могу удержаться, чтобы не задать вдруг пришедший мне в голову вопрос: есть ли в усадьбе его отца восточные рабочие? Вопрос вызывает некоторое замешательство. Но почти мгновенно он справляется с ним, резко, даже с каким-то вызовом отвечает: Есть! Ну конечно, сын кулака-бауэра. Вот таких, как его папаша, и прельщает ландвирстшафтфюрер перспективами расцвета хозяйств в результате завоевания восточных земель.
   Не хочу больше с ним говорить!
   Зато мне хочется поподробнее расспросить третьего немца, с сединой на висках и унтер-офицерскими нашивками на погонах. Он ожидает своей очереди спокойно, с видом человека, с которого нечего взять и которому некуда спешить. На его аккуратно застегнутом мундире - несколько наградных значков. Они, мне уже объяснял Миллер, в германской армии в большом ходу: есть знаки за участие в той или иной военной кампании, за участие в двадцати пяти атаках, за взятие тех или иных городов, за ранения. Мое внимание привлекает темного металла, почти черная, медаль на красной ленточке, на которой я различаю цифры 1941. Спрашиваю унтера: что это за медаль?
   - Винтершлахт!-охотно поясняет унтер и вдруг, отцепив медаль, протягивает мне: - Битте, сувенир!
   Не подумав, беру медаль, но тут же вспыхиваю: еще не хватало, чтобы пленные немцы делали мне подарки на память! Верну сейчас же! Но вижу в глазах унтера что-то, что удерживает меня. Кажется, он убежден, что я приму от него этот сувенир. Взять или отказаться? У пленных, по инструкции, изымаются только документы, а знаки различия и награды им оставляются. Гляжу на медаль. На ней выбита надпись: Зимняя кампания на востоке 1941/1942.
   - Москау?
   - Йа, йа, Москау! - кивает унтер.
   Мне еще трудновато построить длинную фразу, но я строю ее в уме и задаю вопрос: разве не хочется ему сохранить память о тяжелых боях под Москвой?
   - Найн! - с жаром говорит унтер. Ему вообще хочется как можно скорее забыть эту свинскую войну. Ну, господин унтер, - стараюсь я сдержать улыбку, вы тоже, конечно, антифашист и друг Советского Союза - с тех пор как попали в плен? Кладу медаль на стол:
   - Немен зи зайне абцайхнест! Возьмите свое отличие!
   Но медаль остается лежать на столе.
   Я продолжаю допрос. Унтер отвечает обстоятельно, охотно, но без подобострастия, без угодливости. На этом участке фронта он давно, участвовал еще в зимних боях, с осени сорок первого - его призвали из запаса, когда мобилизационная машина из-за больших потерь на востоке стала загребать резервистов старших возрастов. Вот и ему пришлось расстаться со своей работой - настройщика фортепиано в маленьком баварском городке и снова надеть унтер-офицерские погоны, которые он носил когда-то, еще до Гитлера.
   Унтер охотно рассказывает не только о своей части, но и о приказах командования, о том, что говорят между собой офицеры, - обо всем этом он осведомлен довольно хорошо: до недавнего времени служил в штабной роте охраны и только несколько дней назад, после больших потерь в боях, его, как и многих других из тыловых подразделений, бросили на пополнение поредевшей пехоты. Но он провоевал всего три дня и сегодня, после неудачной атаки, попал в плен.
   Говорит унтер много, я не всегда успеваю понять его, но мне помогает то, что он вставляет в свою речь русские слова, которых, оказывается, усвоил довольно много, особенно, как поделился он, в ту пору, когда их часть долго стояла в каком-то селе близ Воронежа. Там он жил в крестьянском доме и общался с хозяевами. Интересно, как общался? - думается мне. - Матка - курки, матка яйки? - и вспоминаю рассказы Ефросиньи Ивановны из Березовки о ее немецких постояльцах.
   Торопиться некуда, пока не наступит полная темнота - только тогда доставят ужин, - пленных все равно отправлять не с кем. Поэтому я не спешу закончить разговор с унтером. Интересуюсь: как он воспринял приказ о наступлении здесь, под Курском? Унтер говорит: он хотел бы чистосердечно признаться - сначала поверил было, что все тяготы восточной войны кончатся в результате немецкой победы здесь. Ведь приказ фюрера звучал так убедительно!
   В первые дни наступления в штабе, где служил унтер, царило бодрое настроение. Все уверились, что оборона русских прорвана окончательно. Было известно: немецкие войска с севера и с юга движутся на Курск, не позже восьмого июля возьмут его в кольцо. И вдруг берлинское радио передало: никакого немецкого наступления не было, наступали русские и понесли тяжкие потери. Вот так все обернулось... Русские переходят в контратаки, у них появилось много танков. А силы немецкой армии тают.
   В начале наступления, продолжает унтер, было объявлено, что каждый участник его после захвата Курска получит отпуск. Теперь солдаты горько шутят: действительно, многие получили отпуска: одни бессрочный - на тот свет, другие долгосрочный - в госпиталь, третьи до конца войны - плен, а кто не получил, тот обязательно скоро получит один из таких отпусков.
   - Я рад, что в плену! - закончил унтер. - Последние надежды на германскую победу погребены на этих полях. Это позор немецкой армии.
   - Хитлер армее, - подчеркиваю я, - Хитлер армее - каин армее дойче фольк!
   Унтер согласно кивает.
   А я гляжу на него и прикидываю: не подходящий ли он кандидат на предмет отправки его к своим, согласно указанию Миллера, чтобы он сагитировал других перейти на нашу сторону и вернулся к нам вместе с ними. Согласившимся следует возвратить документы, вещи, снаряжение и даже оружие, накормить их и ночью с разведчиками отправить к своим.
   Все это я начинаю объяснять унтеру, но тот после первых же моих слов решительно говорит:
   - Нет!
   И сколько я ему ни втолковываю, он не соглашается: больше рисковать он не хочет.
   Входит Сохин, садится, слушает. Спрашивает:
   - Что ты ему толкуешь?
   Выслушав меня, Сохин скептически улыбается.
   - Ну вот еще! Да если б он и согласился! В лучшем случае ты вернул бы их фюреру еще одного опытного унтера.
   - Но есть указание...
   - Указание указанием, а свое соображение иметь надо! Ну вот что, - Сохнин оглядывает немцев. - Сейчас мы всю эту братию в тыл отправим. Как раз оказия есть. А ты расскажи мне, что интересного в смысле обстановки от них выведал.
   Сохин подходит к двери, зовет:
   - Забирайте фрицев! - и показывает немцам: - Выходите!
   Пленные вопросительно и не без тревоги смотрят на меня: какой приказ отдал появившийся сердитый офицер? Я успокаиваю их:
   - Аллее ист гут. Геен зи нах лагер! Руиг!
   Пленные, оглядываясь на хмуро смотрящего на них Сохина, уходят. Он подсаживается к столу, и я кратко сообщаю ему, что интересного для него узнал от немцев.
   Вместе с Сохиным выходим из землянки. Он спешит проинструктировать своих разведчиков, которые уходят в ночной поиск к Тросне: за день, когда одни и те же рубежи переходили из рук в руки, многое сместилось, надо еще раз проверить, уточнить. Мне тоже пора браться за ожидающее меня дело.
   Уже совсем стемнело. Над степью лежит синева безлунной июльской ночи. Небо подернуто тучами - звезды проглядывают только местами. В стороне противника, где лежит еще недоступная нам Троена, с интервалами в несколько секунд, а то и одновременно в нескольких местах бесшумно всплывают размытые расстоянием цветные огни ракет. Теперь, когда наступаем мы, немцы снова начали бросать их, наверное, опасаются ночных атак. Ракеты, ракеты... А вот в темном небе рассыпались облаком трепещущие золотистые огни, издали кажущиеся маленькими искрами. Что это такое зажгли немцы над передним краем? Какой-то необычный осветительный снаряд? Красиво... Похоже на праздничную иллюминацию. Но что-то зловещее в этих дрожащих и гаснущих искрах.
   Много лет прошло с того июльского вечера. Но до сих пор стоит он перед глазами - синий, подсвеченный враждебными огнями.
   Помню, пришла тогда мысль: не новая ли Куликовская битва то сражение, в которой мы участвуем? Тогда в степях южнее Москвы решалась судьба России оставаться ей под чужеземным игом или покончить с ним? Решается та же судьба сейчас и в тех же степях: всего лишь около двухсот километров отделяют нас от поля Куликова.
   Куликовская битва - Курская битва... Наверное, и над полем Куликовым, когда затихла сеча и опустилась ночь, простиралось вот такое же темно-синее небо. И, как сейчас, подсчитывали, сколько воинов полегло за день, перевязывали раны, ужинали...
   Кстати, вот и ужин. Пользуясь темнотой, которая скрывает от наблюдателей противника, хозяйственники подвезли кухню близко. В темноте ее не видно. Но слышно, как переговариваются возле кухни солдаты, как звякает иногда пустой еще котелок, которым ненароком задели о лопатку или автомат. Здесь, где до немцев километра два, уже не соблюдается той осторожности, как в передовой траншее в ночь, когда занимали исходные позиции для наступления.
   Получают ужин автоматчики, располагающиеся поблизости, выбираются из окопа и тянутся к кухне по одному бойцы из обслуги командного пункта - связные, телефонисты. Уже не опасаясь попасть под огонь, садятся ужинать наверху окопа. Аппетитный запах горячего горохового супа дразнит ноздри. По моему офицерскому положению собственного котелка я иметь не обязан, можно взять на кухне и там поесть. Но спохватываюсь: сначала дело!
   Подхожу к телефонисту, сидящему в углублении, вырезаннном в глинистой стене окопа:
   - Связь со вторым батальоном есть?
   - Так точно. Соединить? - Телефонист подает мне трубку: - Комбат на проводе.
   Слышу слегка рокочущий басок Собченко:
   - О! Вспомнил нас все-таки?
   - А я и не забывал. В гости хочу прийти.
   - Милости прошу! Встретим на новой квартире. Дорогу найдешь?
   - Связного возьму. Но я не просто в гости. Моего рупориста Гастева, из минроты, знаете? Вызовите его к себе на КП, передайте, чтоб ждал меня.
   - Немцев будете уговаривать? Добре, вызову!
   - Да! - спешу добавить я. - Пусть Гастев не забудет взять рупор не только для себя, а и второй, для меня - у него есть в запасе, в минроте на повозке. Пусть не забудет про второй!
   Потом прошу телефониста соединить меня с первым батальоном. Трубку берет комбат - замполит где-то в ротах. Прошу комбата обеспечить работу их батальонного рупориста - дать тому охрану на время передачи. Об этом же хочу просить и командира или замполита третьего батальона. Но телефонист говорит, что ни того, ни другого к аппарату подозвать нельзя: оба где-то в подразделениях.
   Надо ждать, пока вернутся.
   - Жаль... - делюсь досадой с телефонистом. - Хотел поужинать сходить.
   - Да вы не ходите, - предлагает телефонист. - Мне самому-то отлучиться нельзя, так я кого из связных попрошу. У меня же два котелка - мой и напарника.
   - Так напарнику самому надо.
   - Ничего ему уже не надо.
   - Убит?..
   - Днем еще. Когда артналет был, провод порвало. Пошел он сращивать - под новый артналет попал, ну и осколком...
   Как странно, - думаю я. - Вот был человек -и нет его. Воевал - и в голову не приходило, что до ужина не доживет. А сколько таких сегодня...
   Телефонист отдает котелок подошедшему связному. А я сажусь на теплую даже здесь, на дне окопа, от дневного зноя землю, жду.
   Кругом по-прежнему тихо. На КП сейчас малолюдно, не то что днем. Да и те, кто остался, не очень заметны - кто несет дежурство, кто ужинает, кто отдыхает. И мне хочется стащить кирзачи, лечь, вытянуться. Все-таки день был нелегкий, с рассвета на ногах, да и переживаний всяких было вдосталь, хотя я этот день провел и не на самой передовой.
   - Третий на проводе! - протягивает мне трубку телефонист. - Замполит!
   Едва я успеваю поговорить, как возвращается связной с полными котелками и с буханкой хлеба, зажатой под мышкой. Достаю из кармана брюк ложку - ложка-то у меня своя. Молча хлебаем нестерпимо горячий суп из горохового концентрата с ломтями второго фронта - американской консервированной колбасы. Еще вчера вечером, даже сегодня утром из котелка, что у меня в руках, ел напарник телефониста...
   Мы заканчиваем ужин. Телефонист тщательно протирает котелки пучком полузасохшей травы, сорванной с края окопа. А я зову:
   - Связной второго батальона!
   Подходит крохотного росточка солдат, совсем юный, - мальчишески круглое лицо, пухлые губы. Не солдат, а солдатик, из тех самых недоросших, недокормленных, которых нам много прислали во время формировки. Но вид, впрочем, у него вполне бывалого вояки: автомат на груди, пилотка туго натянута с крутым сдвигом вправо, обмоточки и те уже научился наматывать по-фронтовому - низко, чтоб ноге легче было, - в училище нас учили, что обмотки надо наматывать высоко, под самое колено, чтобы вид был. И держится браво, с той непринужденностью, какой еще не бывает у новичков. Что-то я не примечал этого солдатика в батальоне... а ведь я оттуда недавно. Спрашиваю:
   - Как фамилия?
   - Губин Иван.
   - Откуда родом?
   - Город Томск. В Сибири который.
   - Знаю. Я сам в Томске родился.
   - Во как! - ахает от изумления Губин. - Земляки, выходит?
   - Выходит! - подтверждаю я. - И по Томску, и теперь по здешним местам. Ты давно из Томска?
   - В марте взяли. А я вас знаю, видал.
   - Где, в Томске? Так я давно оттуда.
   - Не, в Березовке, когда нас туда пригнали.
   - Бойцов Красной Армии никто не гонит, они сами идут.
   - Ну сами пригнались. А вы нас тогда встречали и разбивали по ротам.
   - Ладно, Иван, хватит воспоминаний. Дорогу в батальон найдешь?
   - А чего ж? Я только оттуда, донесение приносил.
   И вот мы, выбравшись из окопа, шагаем по ночной степи. В ней тихо и пустынно, но угадывается, что здесь, на пути к передовой, она очень населена военным людом. То в сторонке проступят сквозь синеву ночи силуэты орудий, стоящих на огневых, или донесется негромкий говорок, а нет-нет да и мотор взрыкнет осторожно - то ли танка, то ли грузовика, привезшего боеприпасы.
   Мы идем, идем, и нашему пути, кажется, нет конца.
   - Ты не заблудился, паря? - спрашиваю Губина.
   - А чего блуждать-то? Правильно идем! - но в его голосе я улавливаю поток сомнения.
   Впереди все явственнее слышится стукоток колес. Со стороны передовой...
   Из темноты проступают силуэты влекущих армейскую пароконку двух лошадей и человека, шагающего рядом.
   Окликаю. Повозка притормаживает. Приглядываюсь: ее ведет пожилой, усатый старшина, с вожжами в руках. Спрашиваю:
   - Далеко ли до передовой?
   - С километр, - отвечает старшина. - Вы туда?
   - Туда. - Я обращаю внимание, что на повозке - шинельные скатки, вещмешки, котелки... Вспоминаю: на рассвете, когда мы проходили траншеей, уже покинутой ушедшей вперед пехотой, там стояли котелки с нетронутым завтраком, лежали скатки... Почему все это старшина везет с передовой, от солдат, а не к ним?
   Очевидно, поняв мое недоумение, старшина говорит:
   - Я давно это погрузил, чтоб на новые позиции отвезть, как стемнеет. Повез. Да мало кому осталось свое взять. Вон сколько обратно везу...
   Целая повозка солдатских пожитков, хозяевам уже не нужных... Какую обильную жатву пожала война только за один день этого боя, первый!
   Распрощавшись со старшиной, везущим свой печальный груз, мы еще некоторое время идем темным ночным полем и, наконец, пройдя мимо позиции батареи длинноствольных противотанковых семидесятипятимиллиметровых пушек, с которой нас окликнул бдительный часовой, добираемся до моего родного второго батальона.
   Идем по траншее. Большинство солдат в ней уже спят, завернувшись в плащ-палатки, некоторые доедают из котелков. Кое-где в темноте красными точками маячат огоньки цигарок - курят осторожно, прикрывая огонь ладонью или отвернувшись к стенке.
   - Вот тут комбат! - показывает мне Губин землянку, вход в которую занавешен пестрой немецкой плащ-палаткой. - Вас подождать?
   - Не надо. Теперь дорогу знаю, сам обратно доберусь.
   - Тогда я кашки порубаю, да и пойду.
   Губин поворачивается и уходит - автомат, висящий у него за плечом, по сравнению с его маленькой щуплой фигуркой кажется непомерно большим.
   Отодвинув полог, вхожу в землянку. Тускло светит трофейная плошка. Собченко и Бабкин сидят на застланных свалявшейся соломой земляных нарах и ужинают: меж ними на нарах котелок, стоят вспоротые банки консервов с иностранными этикетками, тут же бутылка, явно заграничного происхождения.
   - О, какой гость! - воскликнул Бабкин. - Не забываешь, значит, где в полку службу начал?
   - Не забываю, - пожимлю руки ему и Собченко. - И не только службу начал, здесь меня в партию принимали...
   - Во, во! - Бабкин доволен. - Молодец, что помнишь!
   - Рупорист мой еще не пришел?
   - Придет сейчас! - Собченко подвинулся на нарах: - Садись с нами ужинать!
   - Да я уже... Спасибо.
   - Ну так посиди... Как там у высшего командования замыслы? Насчет завтрашнего дня? Не знаешь? А я полагаю - опять наступать будем, чтобы немцам передышки не дать. Только вот народа у меня маловато становится...
   Спрашиваю о своих училищных однокашниках - Церихе и Таране.
   - Оба живы, - успокаивает меня Собченко. - А вообще и взводных покосило кой-кого. Так повоюем еще денька три-четыре - впору сержантов на взвода ставить.
   - А вот кого на место сержантов и рядовых ставить? - с грустью говорит Бабкин. - Того уже нет, другого... Геройски люди воевали. Когда в атаку подымались - никого подгонять не пришлось. Да и потом... Немец с танками подходил. Никто из наших не попятился.
   - Ну ладно, - откладывает Бабкин ложку. - Надо идти. В первой роте я был, теперь во вторую и третью, да еще к минометчикам...
   - Это же на целую ночь хватит! - замечаю я.
   - А что поделаешь? Ночь - рабочий день политработника. - По лицу замполита пробегает тень: - Но это еще не самая тяжелая работа. Самая тяжелая - письма писать...
   - Родным убитых?
   - Вот именно. А то в похоронке штабной что - про всех одинаковые слова. А жил-то и помер каждый по-разному.
   - Жаль людей... - вздыхает Собченко. Показывает мне на кружку, которую держит в руке: - Может, все же помянешь с нами этим трофейным? Шнапс!
   Не без колебаний удерживаюсь от соблазна.
   - Мне ж еще работать...
   Но Собченко продолжает меня искушать:
   - А то давай? Закусь трофейная. Вот, еще этих не пробовали, - берет он в руки банку консервов. - Что тут по-немецки написано?
   - Сардины в масле. Только не по-немецки, а по-испански.
   - Ишь ты! - удивляется Собченко. - Это, значит, от испанского фюрера немецкому? Подкармливает дружка... Наверное, вкуснота? Давай, а?
   Я уже готов согласиться. Сардин бы я отведал. Уж не помню, когда ел такие вкусные вещи. Но сдвигается плащ-палатка, прикрывающая дверь, просовывается голова в пилотке. Гастев!
   Выхожу из землянки. Гастев ждет меня в полной готовности: в руках его большой жестяной рупор, на шее автомат, туго натянута пилотка, на поясе граната, а возле ног стоит на земле второй рупор.
   - Ну, Петя, сегодня у нас дебют, - говорю ему, беря свой рупор. - Так что не подкачайте. Текст помните твердо?
   - Конечно.
   Данный нам комбатом провожатый - один из его связных - ведет нас то окопами, в которых бодрствуют только наблюдатели, то напрямик, полем. Вот и позиции роты, откуда поведет передачу Гастев. Договариваемся с ним, что, когда закончим, встретимся на КП батальона.
   Командир роты уже в курсе и тут же распоряжается дать Пете одного бойца для прикрытия. Я оставляю Петю и с тем же связным иду дальше.
   Идем напрямую полем - в темноте это безопасно. Ночная роса еще не пала на траву, она сухо шуршит под ногами. Все-таки немножко не по себе - до противника, как объяснил провожатый, недалеко: если немцы бросят ракету, то, пожалуй, увидят нас. Но они почему-то не бросают.