Стрехнин Юрий Федорович. В степи опаленной

   И вот звучит музыка. Плавная, немного печальная мелодия словно зовет к раздумьям, она и волнует, и одновременно успокаивает. Хочется слушать ее еще и еще. Мы сидим молча, красноватые блики от плошки лежат на лицах, на земляных стенах блиндажа, на протянувшихся над головой бревнах наката. Сколько лет прошло - а и сейчас перед глазами стоит этот блиндаж, сосредоточенные лица моих товарищей, бегучие красноватые блики на крутящейся патефонной пластинке, а в ушах слышится, не ослабев с годами, грустная, щемящая душу мелодия...
   Когда пластинка кончилась, Миллер взял в руки микрофон и начал говорить, нарочито четко произнося немецкие слова. Мы ждали, что с первыми же звуками его голоса, далеко разносящимися в ночной тишине, немцы начнут стрелять. Ведь так всегда - послушают, послушают, а потом открывают огонь. Но на этот раз они почему-то огня не открыли, и Миллер продолжал говорить. О том, что здесь, в степи, германская армия уже потерпела поражение, что оно окончательно определило всю бессмысленность продолжения Германией войны и что самое благоразумное для каждого немецкого солдата и офицера - не рисковать своей жизнью в боях, а сдаться в плен, где они спокойно дождутся конца войны и сразу же вслед за этим отправки на родину, получая достаточный паек и имея все содержание в соответтвии с Женевской конвенцией.
   Миллер кончает свою речь и снова заводит патефон, на от раз он поставил пластинку с каким-то бравурным маршем. И вдруг сквозь музыку доносятся короткие, отрывистые, вразнобой автоматные очереди - стреляют впереди, там, где громкоговоритель охраняют два автоматчика.
   Миллер останавливает пластинку, хватает микрофон, произносит громко:
   - Гутен нахт! Гутен нахт!
   Смолкла музыка, прекратилась и стрельба.
   - Будете продолжать, товарищ капитан? - спрашивает Бабкин. - Так скажите им на их фашистском языке, что напрасно они патроны жгут - и нашей правды слова не заглушат, и выпрем мы отсюда их вскорости.
   Ого! - я едва сдерживаю улыбку. - Теперь и ты, дорогой мой товарищ Бабкин, готов включиться в агитацию немцев, а давно ли косился на меня, когда я готовился к этой работе?
   Миллер, однако, не принимает предложения Бабкина:
   - Хватит, я уже все им сказал. Теперь забота - репродуктор и кабель доставить сюда...
   - А у меня забота, как там парни мои?-вмешивается в разговор молчавший до этого командир роты. - Стрельба же была.
   - Надо подождать, пока они вернутся и принесут аппаратуру.
   - Себя бы принесли прежде всего, - замечает комроты.
   - Так вы пошлите кого-нибудь навстречу, - предлагает Миллер. - Аппаратуру помогут нести.
   - Аппаратуру... - вполголоса ворчит командир роты, - из-за этой аппаратуры... - и выходит из блиндажа.
   Я с самого начала заметил, что комроты довольно хмуро отнесся к нашему появлению и к тому, что пришлось посылать на ничейную полосу солдат. Понять его можно: людей и так нехватка, каждый боец на счету, и рисковать людьми без острой необходимости командир не хочет, ему бы людей для настоящего боя сберечь.
   Командир роты возвращается в блиндаж:
   - Послал навстречу еще двоих.
   Мы ждем. Что-то долго нет автоматчиков с репродуктором. Была перестрелка, случиться могло всякое...
   В блиндаж, топая по ступенькам, спускаются автоматчики - те, что были оставлены охранять репродуктор. С ними еще двое - помогают тащить репродуктор и кабель.
   - Прибыли без потерь! - докладывает своему командиру роты один из вернувшихся.
   - Вижу, что прибыли! - улыбается командир роты. - А что там у вас за стрельба была?
   - Да что? - с беспечным видом, как будто ничего особенного не случилось, отвечает автоматчик - очевидно, старший. - Лежим, радио слушаем да в темноту глядим. Если бы не радио, то и ушами бы наблюдение вели. Но уж больно гремит, весь слух забивает. Только на одни глаза надежа. Вдруг показалось мне - в сторонке вроде шевельнулось. Пригляделся - пошевеливается, точно. И не со стороны немцев, а малость сбоку. Еще переждал, наблюдение веду. А оно уже ближе шевельнулось. Ну вдарил я двумя короткими. После второй очереди мне оттуда как даст! Да мимо прошла, меня в темноте, может, немец и не видел. Мы уже - оба! По нас - тоже! Метров с тридцати, а то и ближе. И пошла катавасия... А тут слышим: Гутен нахт! Забрали мы эту штуку, - автоматчик кивком показал на репродуктор, который с озабоченным видом осматривал Миллер, - и пошли. Ну а тут навстречу наши...
   - Молодцы! - обрывает его речь командир роты. - Идите, отдыхайте!
   Автоматчики уходят. А Миллер, все еще держа руки на репродукторе, говорит:
   - Две пулевых пробоины! Хорошо, хоть в мембрану не попали.
   - Можете на вашей трубе нарисовать две красные полосочки, - шутит Бабкин. Красная полоска - знак за легкое ранение. Такие ленточки нашивают на гимнастерку над грудным карманом, когда выходят из госпиталя.
   Мы прощаемся с командиром роты, благодарим его за хорошее обеспечение передачи, на что он с явным облегчением - оттого, что она, наконец, закончилась, - говорит:
   - К вашей передаче как к бою надо готовиться!
   - А она - тоже бой! - замечает Миллер. - Бой на ослабление германской армии.
   ...Уже несколько дней война на нашем участке идет как-то лениво. Стоим на прежнем месте, КП полка - все в том же овраге. На передовой иногда, чаще по ночам, вспыхивает перестрелка и смолкает так же неожиданно, как возникает, под стать погоде в эти дни, когда довольно часто вдруг наплывают тучи, сыплют то сильным, то редким дождем, но смотришь - снова ясное небо. Конец июля, а погода, как в конце лета.
   Противник то целыми днями ничем не дает о себе знать, то вдруг устраивает артиллерийские налеты - чаще всего из крупнокалиберных минометов. Бьет не только по нашему переднему краю, где он может наблюдать какие-то цели. Бьет, на дню раза по два, и по нашему оврагу. То ли просто на всякий случай, как бьет по лощинам и оврагам, предполагая, что там укрыта артиллерия или размещены штабы, то ли с определенным расчетом, может быть, точно зная, что в овраге расположен командный пункт. А что? Может и знать от каких-нибудь своих агентов.
   В минуты затишья, когда нет обстрела и нет дождя, выбираемся из своих нор в овраге на травку - после дождя она высыхает быстро. Но на открытом месте находимся в состоянии мгновенной готовности. Сегодня, когда привезли обед, мы, пользуясь сухой погодой, расстелили на траве плащ-палатку, поставили на нее котелки и уселись. Но только взялись за ложки - начался артналет. Пока мы, оставив котелки и ложки, добежали до своей пещеры, поверху оврага грохнуло несколько мин, следующая серия их разорвалась ниже, уже в самом овраге, но мы были уже в безопасности. Только спрыгнув в укрытие, я почувствовал, что ногу мою, в сапоге ниже колена, сильно жжет. Зная из рассказов, что в первую минуту ранения рана не болит, а только слегка дает себя чувствовать, я подумал, что ранен в икру - осколок пробил голенище. Стянул сапог, стал разматывать портянку, и пальцы наткнулись на что-то горячее. Осколок! Увесистый с бутылочную пробку. А что же с ногой? Оказалось - цела. Осколок, видимо, уже на излете, падал вертикально и угодил мне в голенище в ту секунду, когда я подбегал к укрытию. А когда мы, переждав налет, вернулись к котелкам, я обнаружил в пшенной каше еще один, помельче. Ну что же, раскаленный осколок в какой-то степени помог каше остаться горячей, пока мы пережидали налет.
   В последние дни частенько, особенно в сухую погоду, над нашим оврагом пролетают немецкие самолеты - истребители или разведывательные, бомбардировщиков что-то не видно. Когда самолет показывается - чаще всего они летят на небольшой высоте, - по нему начинают палить со всех сторон: из стрелковых окопов, до которых от нас чуть больше километра, с остальных позиций - стреляют из автоматов, винтовок, пулеметов, приспособленных к стрельбе по воздушным целям, и даже из противотанковых ружей, поднятых на каком-нибудь упоре в зенит. У нас на КП тоже есть точка зенитного огня столб, а на нем подвешен ручной пулемет. Возле столба всегда стоит ящик с патронами, и часовому, охраняющему КП, поручено, когда это не мешает его обязанностям, заряжать диски. А опустошаются они довольно быстро: когда летит вражеский самолет, то любой из нас, оказавшийся ближе других к зенитному столбу, хватается за пулемет и начинает строчить по самолету. Особенно старается Карзов - он одержим идеей фикс: лично сбить самолет. А за такое дело полагается орден.
   Эти дни - самое подходящее время, чтобы использовать наши агитационные трубы: и наши и немецкие позиции стабильны, ничейная полоса, разделяющая их, неширока. Поэтому я, как только темнеет, отправляюсь в какой-нибудь батальон. Вещают по ночам и мои рупористы, которых немного, но кое-кого все же удалось подготовить вместо тех, что выбыли в боях. Время от времени прихожу проверить, как у них это получается. Особенно доволен я Петей Гастевым - у него лучше, чем у других, с произношением. Да и храбрости Пете не занимать: я уже выговаривал ему за то, что он отказывается от полагающейся на время передачи охраны и нередко выходит за передний край один. Петя нравится мне и своей целеустремленностью: в любых условиях, если позволяет обстановка и время, он решает задачи или штудирует свой математический учебник. Солдаты уже давно перестали отпускать шуточки по этому поводу, но прилепили ему незлобивое прозвище профессор минроты - потому что все расчеты на ведение огня Петя делает быстрее и лучше кого-либо другого. Командир его роты говорил мне, что он давно бы сделал Гастева командиром расчета, да вот жаль - командирских качеств ему недостает, металл в голосе никак не выковывается, больно деликатен, одним словом - интеллигенция, а поэтому придется ему оставаться в рядовых.
   Обстрелы нашего оврага прекратились. Немецкие минометы теперь если и бьют, то где-то в стороне. Неизвестно почему произошла такая перемена. Но многие из нас связывают это с происшествием, случившимся у нас на КП недавно. Я тому происшествию был свидетелем - да и не только свидетелем, а в некотором роде и участником.
   А происшествие было вот какое. Где-то посередине дня, когда я сидел возле входа в наше укрытие и разучивал новый текст для передачи, врученный мне примчавшимся на виллисе Миллером, мимо меня тихо прошел незнакомый лейтенант лет тридцати, в обычном для передовой обличье - только гимнастерка на нем казалась совсем новой, и я подумал, что, может быть, этот лейтенант только что окончил училище и направлен к нам для замещения вакантной должности командиров взводов мы потеряли уже немало. Особого интереса этот прохожий у меня не вызвал, и я вернулся к своему делу. Однако через несколько минут я вспомнил, что сейчас, наверное, уже пришел, делая очередной рейс между дивизионной полевой почтой и полком, наш почтальон - а вдруг мне есть письмо? Да и свежую газетку хочется посмотреть, может быть, там будет сказано про обстановку на фронтах подробнее, чем в сводках Совинформбюро, которыми каждый день снабжает нас наш полковой просветитель майор Ильяшенко?
   Я встал и пошел по направлению к той овражной пещере, в которой, а больше - возле которой, размещаются связные: туда обычно приносит газеты и корреспонденцию почтальон. Но на пути увидел: стоит тот самый лейтенант, который только что прошел мимо меня, а с ним разговаривают два наших офицера: Байгазиев и лейтенант, командир взвода связистов, тех самых, что дежурят у нас на КП, и разговор идет, как мне показалось, напряженный. Я подошел, любопытствуя.
   - Так что вы тут ходите? - наседая на незнакомого лейтенанта, спрашивал Байгазиев, его смуглое ширококостное лицо, казалось, еще более потемнело.
   - Я же сказал - ищу свою часть! - неторопливо, но, чувствовалось, сдерживая взволнованность, ответил лейтенант.
   - Какую часть?
   Лейтенант назвал номер какого-то полка, но Байгазиев тут же резко бросил:
   - Нет здесь такого полка!
   - Да откуда вы знаете? - улыбнулся незнакомец. - Может быть, и есть. Сейчас идет передислокация...
   - А вы откуда идете?
   - Из госпиталя...
   - Документы спросите! - посоветовал Байгазиеву подошедший почти одновременно со мной командир комендантского взвода лейтенант Андросов - вида очень внушительного, благодаря комплекции, отпущенной ему природой к его сорока годам не менее чем в полуторном размере.
   Подошли и остановились два солдата-связиста с катушкой. Подошел еще кто-то из находившихся на КП.
   - Документы! - потребовал Байгазиев.
   - Да пожалуйста! - снисходительно улыбнулся незнакомый лейтенант. - Вот предписание, справка о ранении... И даже продаттестат, если вас интересует! Он расстегнул карман гимнастерки и передал Байгазиеву документы, тот стал их внимательно изучать. Вдруг я заметил, что незнакомый лейтенант, держа руки опущенными вниз, чуть ниже пояса, медленно делает ими что-то, кажется, крутит какой-то небольшой, спрятанный в ладонях предмет. Я не успел рассмотреть что к незнакомцу рванулся лейтенант-связист, схватил того за руки, закричал:
   - Держите его! Держите! А то...
   Мы все бросились к странному офицеру. Короткая свалка - и вот его уже крепко держат несколько рук. А лейтенант-связист дрожащими пальцами сжимает яйцевидную голубоватую немецкую гранату, его губы трясутся, едва выговаривают:
   - Еще б секунда... Не успел выкрутить!
   - К особисту его! К Печенкину!
   Задержанного повели. Он не сопротивлялся - наверное, сразу понял, что бесполезно.
   В тот же день от капитана Печенкина нам стало известно: искавший свою часть лейтенант завербован немцами после того, как попал в плен, его послали служить в так называемую русскую освободительную армию предателя Власова, а затем уже здесь, на нашем участке фронта, переодетого в советскую форму, переправили на нашу сторону с заданием разведать, где что находится. А когда он понял, что попался, то хотел, незаметно выдернув запальный шнурок - есть такой у немецких гранат, - отскочить, бросить гранату в нас и скрыться. Да не удалось.
   От этого шпиона стало известно, что на наш участок фронта, в возмещение понесенных в последних боях потерь, посылаются батальоны власовцев. И уже через день ко мне приехал Миллер с новым текстом для передачи - на этот раз на русском языке. Он сказал: пусть пока рупористы разучат тексты, а о времени начала передачи будет особое указание, пока что напротив нас стоят только немцы. Потом окажется, что власовцев против нас немецкое командование так и не выставит.
   Кажется, нашему если не спокойному, то стабильному житью приходит конец. Справа занимает позиции вновь пришедшая часть. А мы уже знаем: если прибавляется соседей и уплотняются боевые порядки - значит, будь готов наступать. Как только появляются эти новые соседи, Берестов сразу же посылает меня узнать у них, где будет находиться их левый фланг, соседствующий с нашим правым. Ну что ж, пойду. Не впервые мне уточнять стыки.
   Командный пункт соседей находится в деревушке, которая отстоит от нашего КП не более чем в полукилометре, за ответвлением нашего оврага.
   Иду по оврагу, потом выбираюсь из него, с трудом преодолевая крутой подъем. Весь я в глине... Очищаюсь, насколько это возможно. И вдруг слышу резкие хлопки разрывов. Опять, окаянный, бьет минами! Вкрадчиво-хищный свист мина! Сваливаюсь в какую-то яму. Вихрем летит на меня вздыбленная пыль, смешанная с песком, он повсюду - за воротом, на спине, в рукавах...
   Когда налет прекращается я, прежде чем продолжить путь, долго отряхиваюсь. Но все равно на коже остается много песка и пыли, все тело зудит, но это проходит постепенно, пока иду.
   Вот и деревушка. Гладко, чуть ли не до стеклянистой тверди укатанная дорога - видно, много прошло по ней всяких армейских колес. Спрашиваю встречных солдат: где КП их полка?
   - А вон там, - показывает один из них, - прямо на улицу погреб выходит. Так в том самом погребе. Да увидите - на пороге погреба телефон стоит.
   Быстро нахожу нужное место. Действительно, как это часто можно увидеть в деревнях на Орловщине и Курщине, добротный кирпичный погреб, расположенный рядом с домом, выходит дверью прямо на улицу, дверь открыта, на пороге сидит старший лейтенант и разговаривает по стоящему рядом полевому телефону в щеголеватом, коричневой кожи футляре. Это - вместо второго фронта, американский. У нас в полку таких телефонов нет.
   Представляюсь, рассказываю о своей задаче.
   - Ладненько! - приветливо говорит старший лейтенант, оказавшийся первым помощником начальника штаба полка. - Давайте вашу карту, а я свою возьму, нанесем, взаимно, наши фланги, и вы доложите своему командованию...
   Садимся рядом, достаем карты, берем карандаши...
   А через несколько минут я спешу обратно к себе на КП. Выслушав меня и посмотрев на обозначения, сделанные на карте, Берестов, поразмышляв, говорит:
   - Из батальонов звонят-противник зашевелился. Всего жди... Надо было бы заодно узнать, какие у соседей на стыке с нами противотанковые средства?
   - Но вы мне ничего не сказали, когда я уходил!
   - Самому сообразить надо было, - обычным своим добродушно-ворчливым тоном говорит Берестов. - Понимаешь, лощина для немецких танков очень соблазнительная. Если соседи там пушки или ПТР поставят или уже поставили тогда мы свои не там, в другом месте поставим.
   - Разве мы собираемся обороняться, а не наступать?
   - Хорошее наступление начинается с хорошо организованной обороны, наставительно подымает палец Берестов. - Вот здесь, на нашем фронте, почему немца так здорово поперли? Одно из условий - от хорошей печки мы танцевали, от отличной обороны. Вперед наука. Немец сейчас бит, зол, отыграться хочет, всего от него можно ожи--дать... Давай к соседям!
   И вот я снова спешу знакомым путем по оврагу к деревне. Слышу, как где-то недалеко грохает несколько разрывов. Но это не останавливает меня: еще неизвестно, залетит ли в овраг.
   Вот и улица деревни. Она странно безлюдна: когда я был здесь первый раз, здесь можно было встретить кого-нибудь из военных. Куда все подевались?
   Вот и дом, и нужный мне погреб. Но что за странная штука торчит напротив дома, на укатанной до блеска дороге? Словно большой, высотой примерно в полметра, цветок - цилиндрический, белого металла стебель толщиной почти в человеческую голову, поверху он разорван продольно на неровные ленты, они раскинуты по сторонам, их верхние края слегка закручены - лепестки с рваными, поблескивающими на солнце краями.
   Догадываюсь: в дорогу ударила крупнокалиберная немецкая мина, может быть реактивный снаряд, вроде тех, на какие мы со связным набрели в один из первых дней боев, когда искали соседнюю дивизию.
   Но мне надо к погребу... Спешу туда. И вижу издали: старший лейтенант все так же сидит на пороге погреба, прислонившись спиной к дверному косяку, в его руке телефонная трубка, только почему-то он держит ее не возле уха, а на коленях. Подхожу ближе, хочу окликнуть. И только теперь замечаю, что глаза его закрыты, а из-под пилотки сползает на висок темная струйка. Если бы я добежал сюда минутой-другой раньше, Берестов, наверняка, не дождался бы меня с ответом.
   В ту минуту мне, насколько помню, вначале не стало страшно. Страх в таких случаях на фронте приходит потом, когда осмыслишь происшедшее и представишь, что пришел и твой час. А пока занят делом - и осмыслять некогда: дело-то прежде всего. Поэтому первой мыслью, когда я увидел убитого, было: а с кем мне теперь надо встретиться вместо погибшего, чтобы выполнить данное мне поручение?
   Да, приди я к погребу несколькими минутами раньше... Весьма возможно, тогда не было бы этих моих воспоминаний.
   * * *
   ...Ясная, даже жаркая погода снова сменилась пасмурной. Идет дождь. Идет почти непрерывно. Небо - серое, без каких-либо прояснений. Наш ручник на столбе висит без дела, никто не бросается к нему - немецкие самолеты не летают. Противник не ведет никакого обстрела - и, как можно предполагать, не только потому, что в такой туманной серости трудно разглядеть ориентиры для стрельбы. Немцы, возможно, берегут боеприпасы и моторесурсы для другого случая: на остальных участках фронта дуги, это нам известно не только из сводок Совинформбюро, а с некоторым опережением этого источника и по солдатскому телеграфу, наши усилили наступление, с севера и с юга уже близко подходят к Орлу. Наверное, и нам предстоит наступать - неспроста же пришла и встала рядом с нами свежая часть. Говорят, что где-то позади нас остановились до поры до времени подошедшие из тыла танки, и много - чуть ли не целый танковый корпус. Может быть, это тот корпус, который взаимодействовал с нами под Тросной?
   Раннее утро. Возвращаюсь на КП с передовой, куда ходил с очередным поручением. Как зарядило мокропогодье со вчерашнего дня, так и стоит. Поле созревшей пшеницы, которым я иду по протоптанной сквозь него тропке, выглядит очень грустно: во многих местах оно смято, колосья поникли, лежат на земле, и на ее темном фоне матово желтеют высыпавшиеся зерна, а на тропке колосья втоптаны в грязь, втоптаны нашими ногами. Но что делать? Дорога к передовой лежит через это поле, которое уже и убирать пора, и его не обойти.
   Уже подходя к нашему оврагу, в нескольких шагах от спуска в него вдруг замечаю у себя под ногами сплюснутую консервную банку, влипшую в землю. Банка явно не нашего происхождения. У меня на должности полкового переводчика уже выработалась привычка, доведенная, можно сказать, до автоматизма, обращать внимание на все немецкое, не говоря уже о документах или печатных материалах. На любом предмете возможна поясняющая надпись, которая чем-то дополнит сведения о противнике. А знать о нем надо все, все может пригодиться.
   Вот почему я и остановился, увидев под ногами раздавленную банку: окрашена она как-то странно, консервные банки так никогда не окрашивают, - в серых и желтых пятнах камуфляжа. Для чего у немцев используется такая баночка? Может быть, на той стороне, которой она вдавлена в землю, найдется какая-то надпись? Надо поднять и прочитать!
   Я нагнулся, подцепил банку ногтями за края - она не поддалась: видно, крепко влипла в мокрую от дождя глину. Я потянул посильнее. Жестянка подалась. Но что-то мешало поднять ее выше. Потянул ее сильнее и заметил: снизу за ней тянется штырек или тросик толщиной с карандаш, а длиной чуть покороче. А за тросиком из земли показалась какая-то странная штука - нечто вроде круглой серой гирьки величиной с кулак.
   Что же я вытащил?
   Я держал свое обретение за края жестянки, как взял с самого начала, пальцами обеих рук. Немецкая мина? Но я знаю их системы. Может быть, это новая, неизвестного образца? Но если это мина, то она взорвалась бы при первом моем прикосновении к ней. А я держу ее в руках, и ничего страшного не происходит. Может быть, это часть, деталь чего-нибудь? Отнесу-ка эту штуку на КП, покажу, глядишь, кто-нибудь разъяснит.
   Скользя по мокрой глине откоса, я спустился, вернее - почти скатился на подошвах в овраг. И сразу увидел несколько наших саперов с лопатами в руках, идущих, видимо, на какую-то работу, впереди них шагал лейтенант - командир полкового саперного взвода.
   - Слушай! - обратился я к нему, держа перед собой на вытянутых руках так заинтриговавшее меня приобретение. - Что это такое? Взгляни!
   Лейтенант глянул - и переменился в лице, даже побледнел мгновенно. И закричал:
   - Брось! Брось сейчас же!..
   Куда бы бросить? Я увидел чуть в стороне, на дне оврага, воронку от немецкого снаряда, заполненную дождевой водой. Размахнувшись, швырнул непонятную гирьку туда.
   - Ложись!!! - ударил меня в уши крик лейтенанта. Я плюхнулся на мокрую, холодную траву, слыша, как одновременно со мной бросаются на землю и саперы во главе со своим командиром. Я замер, ожидая взрыва.
   Бежали секунды - одна, другая, третья...
   Но взрыва не последовало.
   Я поднялся. Увидел, что поднялись и саперы.
   - Слушай! -обратился я к лейтенанту. - Что за штуку я держал в руках?
   - Смерть ты свою держал или вечную инвалидность, никак не меньше! - в сердцах бросил лейтенант, присовокупив к этим объяснениям несколько выразительных слов, которые в печати никак нельзя воспроизвести.
   - Ты понимаешь, что вытянул? - кипятился лейтенант. - Это последнее немецкое изобретение - противопехотная мина, которая ставится с самолета. Они ее только сейчас применили. Оболочка сделана нарочно тяжелой, чугунной. Таких мин заряжают немцы в контейнер множество, и когда мина падает, она набирает сильную инерцию, и если земля не очень твердая - вбивается в нее. А затем подкарауливает, кто из наших на нее наступит.
   - Почему же она не взорвалась сразу, как только я до нее дотронулся?
   - Потому что потянул, а не нажал. Вот если бы надавил на жестянку - тут бы рвануло! Таков инженерный расчет.
   Вот после этих разъяснений саперного лейтенанта, и то не сразу, а когда под воздействием его слов поработало мое воображение, мне стало не по себе.
   Этого испытания на везение моей судьбе, видимо, показалось мало. В тот же день она уготовила мне еще одно.
   Вечером всех нас, штабных, Берестов послал в батальоны - проверять, как ведется наблюдение за противником в ночное время, высока ли бдительность. Из-за пасмури стемнело рано, но начальник штаба приказал начать проверку не раньше полуночи - когда начинается самое глухое время, а сон схватывает уже крепко. За мной пришел присланный из батальона связной, который, как и подразумевалось, хорошо знает дорогу туда. Связным, присланным за мной, был солдат-узбек лет сорока, в туго натянутой пилотке, сидящей прямо, как тюбетейка, в длинной шинели.
   - Дорогу хорошо знаете? - спросил я его.
   - Хорошо, хорошо. Ходил! - ответил он, с трудом произнося русские слова.
   - Ну, коль хорошо - то пошли! - скомандовал я, уже на ходу набрасывая прихваченную в последний момент плащ-палатку: дождь кончился, но было сыро и зябко.