Страница:
«Почему она всегда без мужа? Его совсем не видно», – все говорят.
– Неважно, зато его скоро услышат! – ответил я.
Слово «муж» стало в ее устах как бы прозвищем, и она привыкла смотреть на меня сверху вниз.
В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21], обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.
Так текла наша жизнь, исполненная горечи, но и не лишенная сладостных минут. При этом мне ежедневно преподносилась в виде закуски порция тревоги за судьбу Марии в театре. Уже в марте начали ходить слухи, что в конце мая, когда заключаются новые контракты, ожидается обновление труппы Королевского театра. В течение этих трех месяцев помимо обычных слез проливались еще дополнительные, причем потоками, а дом наш стал местом сборища всех неудачников, когда-либо служивших в Королевском театре. Моя душа, обретшая аристократизм в результате накопления знаний и развития моего таланта, испытывала отвращение к этому гнусному обществу, состоящему из людей безо всяких достоинств, без образования, зато исполненных чванства и выплескивающих под видом откровений оскорбительные банальности, бытующие в среде комедиантов.
Вконец измученный этими бессмысленными сборищами идиотов, я в конце концов попросил мою жену извинить меня за то, что я не в силах больше принимать в них участие, и посоветовал ей тоже держаться подальше от всей этой мелюзги, потому что их общество только унижает нас и отнимает мужество.
Тогда она обозвала меня аристократом, употребив это слово как ругательство.
– Да, я аристократ, – ответил я ей, – в том смысле, что стремлюсь к высотам таланта, но не имею, разумеется, никакого отношения к господам, которые кичатся своими дворянскими грамотами, однако это не мешает мне разделять страдания обездоленных.
Задумываясь теперь, как могло случиться, что я прожил годы рядом с женщиной, которая меня все время щипала и таскала за волосы, которая обкрадывала меня ради собаки и вступала в сговор со своими подругами, я приписываю это только тому, что умел довольствоваться малым, а также своему аскетизму, который меня учил не очень-то много ждать от людей, но прежде всего это объясняется, конечно, моей любовью. Она была так неуемна, что это даже обременяло Марию, и иногда она давала мне понять, что мое самозабвенное чувство ее тяготит. Но за те минуты, когда она бывала со мной нежной, когда я мог положить свою пылающую голову ей на колени, когда она гладила мою львиную гриву, – за эти минуты я готов был все забыть, все простить, я был безмерно счастлив и весьма неосмотрительно признавался, что не могу существовать без нее и жизнь моя отныне висит на ниточке, которую она держит в своей руке. Мария постепенно привыкла смотреть на меня свысока, и поскольку я всячески принижал себя, то стал выглядеть в ее глазах младенцем, с которым надо говорить, непременно сюсюкая.
Вот так я и оказался всецело в ее власти, которой она вскоре начала злоупотреблять.
Когда наступило лето, Мария с прислугой выехала за город. Чтобы ей не быть одной, когда дела задерживали меня в городе, часто по шесть дней в неделю, она пригласила подругу пожить на даче, как говорится, «на полном пансионе», хоть я и предупреждал, что у нее не будет на это денег и нам этот расход не по карману, учитывая ограниченность наших средств. Как только не поносила меня Мария, как не упрекала за то, что я обо всех думаю всегда плохо, и я, боясь ее немилости, как всегда, уступил.
Проведя всю неделю в работе и одиночестве, как холостяк, я мечтаю о субботнем отдыхе, и, ликуя, сажусь в поезд, потом иду пешком под палящим солнцем полторы мили и несу сумки с бутылками и провизией для воскресного обеда. Дорогой я представляю себе, как Мария, заметив меня, бросится мне навстречу, раскинув руки, она видится мне с распущенными волосами, с порозовевшими от свежего деревенского воздуха щеками, и мысли эти доставляют мне наслаждение. Не без удовольствия думаю я и о накрытом к моему приходу столе, об ожидающем меня вкусном обеде, потому что после утреннего кофе у меня за весь день крошки во рту не было. Вот уже показался наш домик между соснами, обрамляющими озеро, но одновременно я вижу, как Мария и ее подруга в светлых летних платьях бегут наперегонки к купальне. Я кричу что есть мочи, я готов поклясться, что они не могут не слышать моего голоса, но они только ускоряют бег, словно спасаясь от кого-то, и, не обратив на меня никакого внимания, исчезают в купальне.
Что бы это могло значить?
Я вхожу в дом, и тут же появляется служанка, у нее растерянный вид, словно она ожидает неприятного объяснения.
– Где дамы?
– Пошли купаться.
– А обед?
– Будет не раньше четырех часов, потому что они встали поздно, и у меня ушло много времени, чтобы помочь барыне привести себя в порядок.
– Скажи, ты слышала, как я кричал?
– Конечно.
Выходит, они попросту сбежали от меня, видно, гонимые чувством вины, а я, голодный, усталый и злой, вынужден в результате провести битых два часа в ожидании их возвращения.
Что за прием после того, как я целую неделю работал и скучал по ней? И сердце мое сжимается от мысли, что она удрала от меня, будто провинившаяся школьница.
Наконец появляется Мария и застает меня задремавшим на диване и в весьма дурном настроении. Она как ни в чем не бывало целует меня, надеясь предотвратить грозу, но нервы мои не выдерживают, да и пустой желудок не насытишь нежными словами, а стиснутое сердце не расслабляется от лживых поцелуев.
– Ты сердишься?
– Сердятся мои нервы, пощадила бы ты их!
– Я не кухарка!
– Я этого и не считаю, но не мешай кухарке делать то, что она обязана делать.
– Но, дорогой мой, Амелия, раз мы ее взяли на пансион, тоже имеет право на внимание прислуги.
– Неужели ты не слышала, как я тебя звал?
– Нет!
Она врет! И это удручает меня больше всего.
Наш обед, долгожданный обед, превращается в муку. А потом Мария плачет, проклинает брак, святой брак, счастливый брак, единственное ее счастье, на груди у подруги, и целует мерзкого пса.
Да, она жестока, коварна и лжива, но сердце у нее чувствительное.
И вот в таком духе, правда, в разных вариантах, это продолжается все лето, я провожу воскресные дни в обществе двух идиоток и собаки. Меня убеждают, что все наши неурядицы происходят исключительно из-за моих больных нервов, и Мария с Амелией настоятельно советуют мне обратиться к врачу.
В воскресенье утром, когда я решил устроить прогулку на лодке по озеру, моя дорогая выходит из своей комнаты лишь к полудню – так затянулся ее туалет, – и я вынужден гулять в полном одиночестве до обеда, когда уже ни о каком катании на лодке не может быть и речи.
Да, у нее чувствительное сердце, но это нимало не мешает ей все время меня подкалывать, зато она проливает горькие слезы по утрам, когда садовник собирается резать кролика на обед, а ночью, уже в постели, она шепчет мне, что молила бога, чтобы бедный кролик не очень страдал от удара ножа.
Известный психиатр недавно определил одну из распространенных маний такими симптомами: преувеличеная любовь к животным в сочетании с сердечной жестокостью к себе подобным.
Эта женщина, которая в слезах молится за кролика, убивает человека. Да еще с улыбкой на устах!
В последнее воскресенье, которое мы провели в деревне, Мария отвела меня в сторону и, хваля за великодушие, попросила, взывая к моей доброте, не брать с Амелии денег за то, что она жила у нас на пансионе, потому что доходы ее очень скудны.
Ни слова не говоря, я соглашаюсь, ничем не обнаруживая своего злорадства по поводу того, что предвидел это, и не высказывая своего подозрения, что все это было заранее обдумано и подстроено. Но Мария, которая всегда вооружена до зубов на случай возможного спора, добавляет, чтобы покончить с этим разговором:
– Впрочем, я могу заплатить тебе эти деньги за нее.
Пусть так, однако кто заплатит за все неудобства и неприятности, которые причинило мне ее пребывание у нас, но… друзьям не следует предъявлять на все счет!
Наступил Новый год, а с ним – всеобщий финансовый крах, который потряс нашу древнюю страну, и в числе многих других лопнул и тот банк, акции которого мне одолжила Мария. Под их залог я получил тогда заем, а теперь выходило, что я взял эти деньги безо всякого залога, так как акции потеряли ценность. С меня потребовали либо новое поручительство, либо немедленное погашение займа, и это было для меня полной катастрофой. К счастью, в конце концов, после бесконечных переговоров и волнений, мне все же удалось составить соглашение между несостоятельным должником, то есть мною, и моими кредиторами, в результате которого я получил отсрочку на год. Страшный год, самый страшный из всех!
Как только удалось уладить эту историю, я тут же снова берусь за дело. Продолжая служить в библиотеке, я начал работу над большим романом о современных нравах, а также стал писать множество статей для газет и журналов и не прекратил при этом заниматься моим трактатом. Несмотря на то, что театральная карьера Марии уже находилась на явном исходе, с ней все же продлили контракт еще на сезон, правда, с понижением жалованья до 14 тысяч франков в год. Вот так я и оказался более состоятельным, чем она, ибо ее разорил всеобщий финансовый крах.
Настроение у Марии ужасное, и это все время отзывается на мне. Желая во что бы то ни стало восстановить со мною материальное равенство, она в доказательство своей независимости пытается получить некую ссуду, однако ее усилия ни к чему не приводят и только позорят меня, как этого и следовало ожидать. Хоть она движима добрыми побуждениями, практической сметки у нее нет, пытаясь меня спасти, она на самом деле меня губит, вешая на меня тяжелые гири. И благодаря ее за добрую волю, я тем не менее вынужден быть с ней весьма строгим.
С годами она стала брюзгливой, и в характере ее появились теперь черты притворства. Произошло несколько случаев, которые сильно насторожили меня на ее счет.
В театре как-то готовился маскарад, и я с трудом вырвал у нее обещание, что она не нарядится в мужской костюм. Она поклялась, что не сделает этого, раз это для меня почему-то так важно, хотя я не смог объяснить ей причину. Однако на следующий день я узнал, что она пришла на маскарад в смокинге и, более того, согласилась принять участие в мужском ужине, устроенном как мальчишник. Я был очень огорчен, что она меня обманула, но то, что она была на этом ужине, меня просто возмутило.
– Разве я не свободна? – в гневе воскликнула она.
– Нет, ты замужем. Между нами должна быть солидарность, раз ты носишь мое имя. Если тебе не жаль своей репутации, то пожалей хоть мою, которая пострадает еще больше.
– Выходит, я не свободна!
– Да, никто не свободен в обществе, ибо судьба твоих ближних неразрывно связана с твоей судьбой! Послушай, если бы ты узнала, что я ужинаю исключительно в дамском обществе, как бы ты к этому отнеслась?
Но она все же заявляет, что считает себя свободной в своих действиях и, защищая эту свободу любой ценой, готова опорочить мою репутацию, ибо свободна вести себя как ей вздумается. Что за дикое существо, понимающее эту самую свободу исключительно как право на деспотизм, как право топтать честь и счастье других!
Не успели мы перестать ссориться, рыдать и устраивать друг другу истерики по этому поводу, неожиданно возникла новая история, встревожившая меня еще более, ибо я не очень-то сведущ в тайнах сексуальной жизни, и всякие аномалии в этой области пугают меня и кажутся зловещими, как и все, что трудно сразу осмыслить.
Итак, однажды вечером, когда служанка в соседней с моей комнате стелила постель Марии, до меня донеслись приглушенные выкрики, сдавленный смех и какие-то смутные восклицания, как бывает, когда кто-то кого-то щекочет. На меня эти звуки произвели неприятное впечатление, и, поддавшись безотчетному порыву, который я не могу объяснить, но который мог завершиться только взрывом бешенства, я резко распахнул приоткрытую дверь и увидел Марию, которая обнимала служанку, видно, желая ее поцеловать.
– Что вы тут делаете, несчастные! – воскликнул я.
– Я играю со служанкой, – с вызовом ответила Мария. – Тебя это не касается!
– Нет, касается, и даже очень. Пусть она уйдет!
Когда мы оказались вдвоем, я объяснил ей всю странность ее поведения.
В ответ она стала поносить мое «пакостное воображение» и, как уже не единожды прежде, назвала меня развращенным циником, который во всем видит одну только грязь.
И я лишний раз убедился, сколь опасно уличать женщину. Мария выплеснула мне на голову целый горшок оскорблений.
Поскольку мы стали обсуждать все эти темы, я ей напомнил, что когда-то она сама призналась мне в безумной любви к своей кузине, красавице Матильде, и на это она ответила, как мне показалось, со всей искренностью, что сама была удивлена этому чувству, нимало не подозревая прежде, что женщина может так страстно влюбиться в другую женщину.
Это наивное признание Марии несколько успокоило меня, но я тут же вспомнил, как Мария в доме моего зятя, в присутствии множества людей, призналась, что испытывает к своей кузине чисто любовное влечение, и ничуть не смутилась, ибо не сознавала тогда, что такое чувство противоестественно.
Короче говоря, тут мне стало как-то не по себе, и я, выбирая самые мягкие выражения, посоветовал ей воздержаться от отношений такого рода, вначале, быть может, невинных, но могущих привести к труднооценимым последствиям.
Она же, вопреки всякой логике, назвала меня идиотом, – ей вообще было свойственно считать меня человеком невежественным, – и в конце концов заявила, что я просто-напросто лжец.
К чему было объяснять ей, что за такого рода поступки уголовный кодекс предусматривает наказание в виде каторжных работ, к чему было убеждать ее в том, что ежели женщина касается груди другой женщины, то этим она возбуждает ее, а значит, такие действия, как о том пишут в медицинских книгах, считаются порочными. Да ни к чему! В этих разговорах не было проку.
Так или иначе, развратником всегда оказывался я, ибо кому, как не мне, были известны все тайные пороки, а Мария упорно продолжала играть в свои невинные игры.
Настоящая дьяволица, хоть она сама и не осознавала этого, и ее, конечно, следовало бы изолировать, но не в тюрьме, а в специальном заведении, где перевоспитывают женщин.
В конце весны у нас в доме появилась новая подруга Марии. Актриса лет тридцати, законченная бездельница, которой тоже грозило увольнение из театра, она оказалась товарищем Марии по несчастью и поэтому была достойна всяческой жалости. Я отнесся к ней с сочувствием, когда узнал, что ее, красавицу, которую все прежде прославляли, теперь собирались выгнать по той только причине, что дирекции театра надо было освободить место для дочери знаменитой трагической актрисы. Триумф победителя, как известно, требует истребления побежденных.
Тем не менее особа эта была мне несимпатична, потому что напоминала хищницу, выслеживающую дичь, и я заметил, что она пытается мне льстить, производить на меня впечатление, чтобы обмануть меня, догадываясь, видимо, о проницательности моих глаз. Время от времени происходили сцены ревности между старой и новой подругами, и они передо мной оговаривали друг дружку, как только могли, но я не прислушивался к их словам.
В конце лета выяснилось, что Мария снова забеременела, роды надо было ожидать в феврале. Известие это потрясло меня как гром среди ясного неба, и теперь мне надо было мчаться вперед на всех
парусах, чтобы до указанного срока осуществить все свои начинания.
В ноябре вышел из печати мой роман и имел шумный успех. Он принес нам много денег, мы были спасены!
Наконец я чего-то достиг, пробился, вырвался из толпы, стал -мастером, и я смог вздохнуть, впервые после года, да куда там, после многих лет несчастий и отчаяния. Мы ожидали рождения ребенка с радостной надеждой, мы нарекли его еще до того, как он появился на свет, а на рождество накупили ему подарков. Мы хвастались этим бестелесным младенцем, и друзья наши частенько спрашивали, как поживает рutte [22], словно он уже существовал.
Лично я был уже пресыщен славой и поэтому решил реабилитировать актерскую репутацию Марии и спасти ее карьеру. С этой целью я взялся писать для Королевского театра четырехактную пьесу, поставив в центре весьма привлекательный женский образ, чтобы снова завоевать для Марии симпатии публики. И я сумел все так организовать, что ко дню родов пьеса была принята к постановке и главная роль обещана Марии.
Казалось, все шло к лучшему в этом лучшем из миров, и после рождения ребенка у меня снова возобновились отношения с моими родственниками.
Настала счастливая, светлая пора моей жизни, в доме теперь всегда был не только хлеб, но и вино, молодая мать, окруженная любовью и почетом, буквально оживала на глазах, ее уже несколько приувядшая красота снова пышно расцвела, а чувство вины, которое она испытывала перед умершим ребенком, заставляло ее с особенным вниманием относиться к новорожденному.
Когда наступило лето, я уже получил право попросить отпуск на несколько месяцев и решил провести его вместе со своей семьей вдали от цивилизации, на зеленом дальнем островке шхер.
Как раз в это время плоды моих научных занятий посыпались на меня как из рога изобилия. Мой трактат удостоился исключительной чести быть прочитанным в Академии в присутствии многих академиков. Меня избрали членом всевозможных иностранных научных обществ, и я был награжден медалью Русского императорского географического общества.
В тридцать лет я достиг заметного положения и в литературе и в науке, передо мной открывалось блестящее будущее, и я был счастлив, что мог сложить все эти трофеи к ногам Марии, которая, однако, не столько радовалась моим успехам, сколько обижалась на меня за то, что я нарушил равновесие между нами. Поэтому я старался вести себя как можно скромнее, чтобы избавить ее от унижения быть женой человека, стоящего значительно выше нее. Как великан, я разрешил ей играть со своей бородой, и она сразу же начала злоупотреблять своей властью, унижая меня перед прислугой, перед друзьями дома, а особенно перед своими подругами. Она стремилась как можно больше раздуться за счет моего воздуха, и чем больше я сгибался перед ней, тем больше она топтала меня. Я поддерживал в ней иллюзию, что это ей я обязан своей славой, о которой она либо не подозревала вовсе, либо делала вид, что презирает ее, и мне доставляло истинное наслаждение изображать себя ниже нее, мне нравилась роль забитого мужа одаренной прелестной женщины, так что в конце концов она начала верить в свою гениальность. То же самое происходило и в нашей повседневной жизни. Будучи очень хорошим пловцом, я научил Марию плавать. Чтобы ободрить ее, я разыгрывал страх перед водой, и она с большим удовольствием рассказывала о своих смелых заплывах, всякий раз при этом выставляя меня на всеобщее посмешище, но я только радовался этому.
Унижаясь таким образом перед матерью моего ребенка, я совершенно упускал из вида, что моей жене тридцать лет, самый опасный возраст в жизни женщины, и что уже появляются некоторые тревожные симптомы, быть может, еще и не влекущие за собой роковых последствий, но все же содержащие зерна большого разлада.
После родов к нашей духовной несовместимости прибавилась еще телесная, и наши объятия начали тяготить нас обоих. Она стала законченной кокеткой, и то ли ее забавляло мучить меня ревностью, то ли ее подстегивали неутоленные желания, но, так или иначе, я начал замечать в ней тревожащие меня намерения.
В одно прекрасное утро мы наняли парусную лодку, чтобы отправиться на морскую прогулку. Я держал руль и управлял большим парусом, а молодой рыбак, хозяин лодки, – фоком. Он сидел напротив моей жены. Вскоре ветер улегся, и лодку перестало качать. Тут я заметил, что рыбак искоса поглядывает под скамейку на ноги моей жены. Тогда я начал наблюдать за Марией и увидел, что она внимательно рассматривает брюки рыбака. Мне показалось, что все это сон, и я повернулся, чтобы напомнить ей о своем присутствии. Мария, проявляя исключительное хладнокровие, тут же опустила глаза, как бы заинтересовавшись шнурками грубой обуви парня, и, не очень-то ловко найдясь, спросила:
– Скажите, сколько стоят ваши башмаки?
Ну, как можно отнестись к такому глупому вопросу? Чтобы разорвать нить ее сладострастных мечтаний, я, ухватившись за первый попавшийся предлог, предложил ей поменяться со мной местами.
Я постарался забыть эту взволновавшую, более того, потрясшую меня сцену и уверял себя, что просто ошибся, хотя тут же мне вспомнились те давние времена, когда она бросала на меня точно такие же похотливые взгляды, словно прощупывая под одеждой мое тело.
Однако неделю спустя все мои подозрения на ее счет вспыхнули с новой силой из-за происшествия, которое почти что убило все мои надежды пробудить мать в этом порочном существе.
Один наш друг, причем из самых близких, приехав к нам погостить, был исключительно любезен с Марией, а она в ответ стала с ним откровенно кокетничать. Вечером мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Мария сделала вид, что идет спать.
Полчаса спустя до меня донеслись голоса с балкона, я тут же вышел из своей комнаты и застал своего друга и Марию сидящими за столиком, на котором стояла бутылка коньяку. Глубоко возмущенный этим, я все же вида не подал, но утром жестоко упрекнул ее за бесстыдство, за то, что она выставляет меня на смех перед друзьями.
Слушая меня, она только смеялась, а потом заявила, что я полон предрассудков, что у меня «пакостное воображение», ну и тому подобные словечки из ее обычного репертуара.
Тогда я взорвался, наговорил ей резкостей, она же устроила небольшую истерику, и мне пришлось просить у нее прощения. Прощения за то, что я считаю ее безупречное поведение плохим.
Доконали меня следующие ее слова:
– Неужели ты думаешь, дорогой, что я хочу еще раз пережить ужас развода?!
Вспоминая все, что мне пришлось вытерпеть за последнее время, я наконец заснул безмятежным сном обманутого мужа.
Что такое кокетка? Женщина, которая кого-то приглашает. А кокетство? Это приглашение, и не более того!
А что такое верность? Верность – это боязнь потерять самое ценное! А ревнивец? Мужчина, которого выставляют посмешищем по той смешной причине, что он, видите ли, не желает терять этого «самого ценного»!
Тем временем карьера моя семимильными шагами шла от успеха к успеху. Все долги были погашены, деньги сыпались на нас со всех сторон, но, несмотря на то что я давал очень большие суммы на ведение хозяйства, наши домашние дела были всегда запутаны. Мария, которая вела запись расходов и распоряжалась деньгами, требовала от меня все больших и больших сумм. И у нас на этой почве завязались прямо-таки кровавые бои.
В это же время закончилась ее театральная карьера, и все последствия этого тяжело отразились на мне. Она считала, что все случилось исключительно по моей вине, из-за того, что она вышла за меня замуж. Она, видно, совершенно забыла, что не кто-нибудь, а я написал ей роль, в которой она, к слову сказать, провалилась, потому что сыграла исключительно бледно.
Как раз в эти годы впервые произошел великий вселенский розыгрыш, вошедший в историю под названием «женский вопрос». Началось все с пьесы, написанной одним знаменитым норвежцем [23], которого, при всех его мужских статях, нельзя не считать синим чулком. Она послужила как бы сигналом к тому, чтобы всеми глупыми головами маниакально завладела мысль о несчастной судьбе порабощенных женщин. Поскольку я не дал себя обмануть, то был немедленно зачислен в разряд женоненавистников.
Во время очередной ссоры, когда я выложил Марии все, что о ней думаю, она закатила истерику, но на этот раз не малую, а большую. И вот именно тогда и произошло самое большое открытие девятнадцатого века в области лечения нервных заболеваний. Оно оказалось простым, как все великое.
Когда мне надоело слушать ее нестерпимые вопли, я схватил графин с водой и громогласно произнес магическую формулу:
– Вставай, не то окачу!…
Вопли немедленно стихли, и моя любовь подарила мне взгляд, в котором соединялись воедино восхищение, нежная благодарность и смертельная ненависть.
– Неважно, зато его скоро услышат! – ответил я.
Слово «муж» стало в ее устах как бы прозвищем, и она привыкла смотреть на меня сверху вниз.
В течение долгих часов, которые я проводил в одиночестве дома, я писал этнографический трактат, который мне наверняка обеспечит еще одно повышение в библиотеке. Я вступил в переписку с крупнейшими учеными Парижа, Берлина, Санкт-Петербурга, Пекина, Иркутска, и на моем столе сходились нити научных связей, охватывающих своей сетью весь Старый Свет. Мария всего этого не понимала и сердилась на меня за то, что я не писал комедий. Я просил ее запастись терпением и не считать мою работу потерей времени. Но она слышать не хотела о всех этих научных изысканиях, «китайской грамоте», как она их называла, которые не приносили ничего реального, и хоть я обладал поистине сократовским терпением, она начинала меня мучить не хуже Ксантиппы [21], обвиняя в том, что я проматываю ее приданое (ах, это вечное' приданое!) ради какой-то чепухи.
Так текла наша жизнь, исполненная горечи, но и не лишенная сладостных минут. При этом мне ежедневно преподносилась в виде закуски порция тревоги за судьбу Марии в театре. Уже в марте начали ходить слухи, что в конце мая, когда заключаются новые контракты, ожидается обновление труппы Королевского театра. В течение этих трех месяцев помимо обычных слез проливались еще дополнительные, причем потоками, а дом наш стал местом сборища всех неудачников, когда-либо служивших в Королевском театре. Моя душа, обретшая аристократизм в результате накопления знаний и развития моего таланта, испытывала отвращение к этому гнусному обществу, состоящему из людей безо всяких достоинств, без образования, зато исполненных чванства и выплескивающих под видом откровений оскорбительные банальности, бытующие в среде комедиантов.
Вконец измученный этими бессмысленными сборищами идиотов, я в конце концов попросил мою жену извинить меня за то, что я не в силах больше принимать в них участие, и посоветовал ей тоже держаться подальше от всей этой мелюзги, потому что их общество только унижает нас и отнимает мужество.
Тогда она обозвала меня аристократом, употребив это слово как ругательство.
– Да, я аристократ, – ответил я ей, – в том смысле, что стремлюсь к высотам таланта, но не имею, разумеется, никакого отношения к господам, которые кичатся своими дворянскими грамотами, однако это не мешает мне разделять страдания обездоленных.
Задумываясь теперь, как могло случиться, что я прожил годы рядом с женщиной, которая меня все время щипала и таскала за волосы, которая обкрадывала меня ради собаки и вступала в сговор со своими подругами, я приписываю это только тому, что умел довольствоваться малым, а также своему аскетизму, который меня учил не очень-то много ждать от людей, но прежде всего это объясняется, конечно, моей любовью. Она была так неуемна, что это даже обременяло Марию, и иногда она давала мне понять, что мое самозабвенное чувство ее тяготит. Но за те минуты, когда она бывала со мной нежной, когда я мог положить свою пылающую голову ей на колени, когда она гладила мою львиную гриву, – за эти минуты я готов был все забыть, все простить, я был безмерно счастлив и весьма неосмотрительно признавался, что не могу существовать без нее и жизнь моя отныне висит на ниточке, которую она держит в своей руке. Мария постепенно привыкла смотреть на меня свысока, и поскольку я всячески принижал себя, то стал выглядеть в ее глазах младенцем, с которым надо говорить, непременно сюсюкая.
Вот так я и оказался всецело в ее власти, которой она вскоре начала злоупотреблять.
Когда наступило лето, Мария с прислугой выехала за город. Чтобы ей не быть одной, когда дела задерживали меня в городе, часто по шесть дней в неделю, она пригласила подругу пожить на даче, как говорится, «на полном пансионе», хоть я и предупреждал, что у нее не будет на это денег и нам этот расход не по карману, учитывая ограниченность наших средств. Как только не поносила меня Мария, как не упрекала за то, что я обо всех думаю всегда плохо, и я, боясь ее немилости, как всегда, уступил.
Проведя всю неделю в работе и одиночестве, как холостяк, я мечтаю о субботнем отдыхе, и, ликуя, сажусь в поезд, потом иду пешком под палящим солнцем полторы мили и несу сумки с бутылками и провизией для воскресного обеда. Дорогой я представляю себе, как Мария, заметив меня, бросится мне навстречу, раскинув руки, она видится мне с распущенными волосами, с порозовевшими от свежего деревенского воздуха щеками, и мысли эти доставляют мне наслаждение. Не без удовольствия думаю я и о накрытом к моему приходу столе, об ожидающем меня вкусном обеде, потому что после утреннего кофе у меня за весь день крошки во рту не было. Вот уже показался наш домик между соснами, обрамляющими озеро, но одновременно я вижу, как Мария и ее подруга в светлых летних платьях бегут наперегонки к купальне. Я кричу что есть мочи, я готов поклясться, что они не могут не слышать моего голоса, но они только ускоряют бег, словно спасаясь от кого-то, и, не обратив на меня никакого внимания, исчезают в купальне.
Что бы это могло значить?
Я вхожу в дом, и тут же появляется служанка, у нее растерянный вид, словно она ожидает неприятного объяснения.
– Где дамы?
– Пошли купаться.
– А обед?
– Будет не раньше четырех часов, потому что они встали поздно, и у меня ушло много времени, чтобы помочь барыне привести себя в порядок.
– Скажи, ты слышала, как я кричал?
– Конечно.
Выходит, они попросту сбежали от меня, видно, гонимые чувством вины, а я, голодный, усталый и злой, вынужден в результате провести битых два часа в ожидании их возвращения.
Что за прием после того, как я целую неделю работал и скучал по ней? И сердце мое сжимается от мысли, что она удрала от меня, будто провинившаяся школьница.
Наконец появляется Мария и застает меня задремавшим на диване и в весьма дурном настроении. Она как ни в чем не бывало целует меня, надеясь предотвратить грозу, но нервы мои не выдерживают, да и пустой желудок не насытишь нежными словами, а стиснутое сердце не расслабляется от лживых поцелуев.
– Ты сердишься?
– Сердятся мои нервы, пощадила бы ты их!
– Я не кухарка!
– Я этого и не считаю, но не мешай кухарке делать то, что она обязана делать.
– Но, дорогой мой, Амелия, раз мы ее взяли на пансион, тоже имеет право на внимание прислуги.
– Неужели ты не слышала, как я тебя звал?
– Нет!
Она врет! И это удручает меня больше всего.
Наш обед, долгожданный обед, превращается в муку. А потом Мария плачет, проклинает брак, святой брак, счастливый брак, единственное ее счастье, на груди у подруги, и целует мерзкого пса.
Да, она жестока, коварна и лжива, но сердце у нее чувствительное.
И вот в таком духе, правда, в разных вариантах, это продолжается все лето, я провожу воскресные дни в обществе двух идиоток и собаки. Меня убеждают, что все наши неурядицы происходят исключительно из-за моих больных нервов, и Мария с Амелией настоятельно советуют мне обратиться к врачу.
В воскресенье утром, когда я решил устроить прогулку на лодке по озеру, моя дорогая выходит из своей комнаты лишь к полудню – так затянулся ее туалет, – и я вынужден гулять в полном одиночестве до обеда, когда уже ни о каком катании на лодке не может быть и речи.
Да, у нее чувствительное сердце, но это нимало не мешает ей все время меня подкалывать, зато она проливает горькие слезы по утрам, когда садовник собирается резать кролика на обед, а ночью, уже в постели, она шепчет мне, что молила бога, чтобы бедный кролик не очень страдал от удара ножа.
Известный психиатр недавно определил одну из распространенных маний такими симптомами: преувеличеная любовь к животным в сочетании с сердечной жестокостью к себе подобным.
Эта женщина, которая в слезах молится за кролика, убивает человека. Да еще с улыбкой на устах!
В последнее воскресенье, которое мы провели в деревне, Мария отвела меня в сторону и, хваля за великодушие, попросила, взывая к моей доброте, не брать с Амелии денег за то, что она жила у нас на пансионе, потому что доходы ее очень скудны.
Ни слова не говоря, я соглашаюсь, ничем не обнаруживая своего злорадства по поводу того, что предвидел это, и не высказывая своего подозрения, что все это было заранее обдумано и подстроено. Но Мария, которая всегда вооружена до зубов на случай возможного спора, добавляет, чтобы покончить с этим разговором:
– Впрочем, я могу заплатить тебе эти деньги за нее.
Пусть так, однако кто заплатит за все неудобства и неприятности, которые причинило мне ее пребывание у нас, но… друзьям не следует предъявлять на все счет!
Наступил Новый год, а с ним – всеобщий финансовый крах, который потряс нашу древнюю страну, и в числе многих других лопнул и тот банк, акции которого мне одолжила Мария. Под их залог я получил тогда заем, а теперь выходило, что я взял эти деньги безо всякого залога, так как акции потеряли ценность. С меня потребовали либо новое поручительство, либо немедленное погашение займа, и это было для меня полной катастрофой. К счастью, в конце концов, после бесконечных переговоров и волнений, мне все же удалось составить соглашение между несостоятельным должником, то есть мною, и моими кредиторами, в результате которого я получил отсрочку на год. Страшный год, самый страшный из всех!
Как только удалось уладить эту историю, я тут же снова берусь за дело. Продолжая служить в библиотеке, я начал работу над большим романом о современных нравах, а также стал писать множество статей для газет и журналов и не прекратил при этом заниматься моим трактатом. Несмотря на то, что театральная карьера Марии уже находилась на явном исходе, с ней все же продлили контракт еще на сезон, правда, с понижением жалованья до 14 тысяч франков в год. Вот так я и оказался более состоятельным, чем она, ибо ее разорил всеобщий финансовый крах.
Настроение у Марии ужасное, и это все время отзывается на мне. Желая во что бы то ни стало восстановить со мною материальное равенство, она в доказательство своей независимости пытается получить некую ссуду, однако ее усилия ни к чему не приводят и только позорят меня, как этого и следовало ожидать. Хоть она движима добрыми побуждениями, практической сметки у нее нет, пытаясь меня спасти, она на самом деле меня губит, вешая на меня тяжелые гири. И благодаря ее за добрую волю, я тем не менее вынужден быть с ней весьма строгим.
С годами она стала брюзгливой, и в характере ее появились теперь черты притворства. Произошло несколько случаев, которые сильно насторожили меня на ее счет.
В театре как-то готовился маскарад, и я с трудом вырвал у нее обещание, что она не нарядится в мужской костюм. Она поклялась, что не сделает этого, раз это для меня почему-то так важно, хотя я не смог объяснить ей причину. Однако на следующий день я узнал, что она пришла на маскарад в смокинге и, более того, согласилась принять участие в мужском ужине, устроенном как мальчишник. Я был очень огорчен, что она меня обманула, но то, что она была на этом ужине, меня просто возмутило.
– Разве я не свободна? – в гневе воскликнула она.
– Нет, ты замужем. Между нами должна быть солидарность, раз ты носишь мое имя. Если тебе не жаль своей репутации, то пожалей хоть мою, которая пострадает еще больше.
– Выходит, я не свободна!
– Да, никто не свободен в обществе, ибо судьба твоих ближних неразрывно связана с твоей судьбой! Послушай, если бы ты узнала, что я ужинаю исключительно в дамском обществе, как бы ты к этому отнеслась?
Но она все же заявляет, что считает себя свободной в своих действиях и, защищая эту свободу любой ценой, готова опорочить мою репутацию, ибо свободна вести себя как ей вздумается. Что за дикое существо, понимающее эту самую свободу исключительно как право на деспотизм, как право топтать честь и счастье других!
Не успели мы перестать ссориться, рыдать и устраивать друг другу истерики по этому поводу, неожиданно возникла новая история, встревожившая меня еще более, ибо я не очень-то сведущ в тайнах сексуальной жизни, и всякие аномалии в этой области пугают меня и кажутся зловещими, как и все, что трудно сразу осмыслить.
Итак, однажды вечером, когда служанка в соседней с моей комнате стелила постель Марии, до меня донеслись приглушенные выкрики, сдавленный смех и какие-то смутные восклицания, как бывает, когда кто-то кого-то щекочет. На меня эти звуки произвели неприятное впечатление, и, поддавшись безотчетному порыву, который я не могу объяснить, но который мог завершиться только взрывом бешенства, я резко распахнул приоткрытую дверь и увидел Марию, которая обнимала служанку, видно, желая ее поцеловать.
– Что вы тут делаете, несчастные! – воскликнул я.
– Я играю со служанкой, – с вызовом ответила Мария. – Тебя это не касается!
– Нет, касается, и даже очень. Пусть она уйдет!
Когда мы оказались вдвоем, я объяснил ей всю странность ее поведения.
В ответ она стала поносить мое «пакостное воображение» и, как уже не единожды прежде, назвала меня развращенным циником, который во всем видит одну только грязь.
И я лишний раз убедился, сколь опасно уличать женщину. Мария выплеснула мне на голову целый горшок оскорблений.
Поскольку мы стали обсуждать все эти темы, я ей напомнил, что когда-то она сама призналась мне в безумной любви к своей кузине, красавице Матильде, и на это она ответила, как мне показалось, со всей искренностью, что сама была удивлена этому чувству, нимало не подозревая прежде, что женщина может так страстно влюбиться в другую женщину.
Это наивное признание Марии несколько успокоило меня, но я тут же вспомнил, как Мария в доме моего зятя, в присутствии множества людей, призналась, что испытывает к своей кузине чисто любовное влечение, и ничуть не смутилась, ибо не сознавала тогда, что такое чувство противоестественно.
Короче говоря, тут мне стало как-то не по себе, и я, выбирая самые мягкие выражения, посоветовал ей воздержаться от отношений такого рода, вначале, быть может, невинных, но могущих привести к труднооценимым последствиям.
Она же, вопреки всякой логике, назвала меня идиотом, – ей вообще было свойственно считать меня человеком невежественным, – и в конце концов заявила, что я просто-напросто лжец.
К чему было объяснять ей, что за такого рода поступки уголовный кодекс предусматривает наказание в виде каторжных работ, к чему было убеждать ее в том, что ежели женщина касается груди другой женщины, то этим она возбуждает ее, а значит, такие действия, как о том пишут в медицинских книгах, считаются порочными. Да ни к чему! В этих разговорах не было проку.
Так или иначе, развратником всегда оказывался я, ибо кому, как не мне, были известны все тайные пороки, а Мария упорно продолжала играть в свои невинные игры.
Настоящая дьяволица, хоть она сама и не осознавала этого, и ее, конечно, следовало бы изолировать, но не в тюрьме, а в специальном заведении, где перевоспитывают женщин.
В конце весны у нас в доме появилась новая подруга Марии. Актриса лет тридцати, законченная бездельница, которой тоже грозило увольнение из театра, она оказалась товарищем Марии по несчастью и поэтому была достойна всяческой жалости. Я отнесся к ней с сочувствием, когда узнал, что ее, красавицу, которую все прежде прославляли, теперь собирались выгнать по той только причине, что дирекции театра надо было освободить место для дочери знаменитой трагической актрисы. Триумф победителя, как известно, требует истребления побежденных.
Тем не менее особа эта была мне несимпатична, потому что напоминала хищницу, выслеживающую дичь, и я заметил, что она пытается мне льстить, производить на меня впечатление, чтобы обмануть меня, догадываясь, видимо, о проницательности моих глаз. Время от времени происходили сцены ревности между старой и новой подругами, и они передо мной оговаривали друг дружку, как только могли, но я не прислушивался к их словам.
В конце лета выяснилось, что Мария снова забеременела, роды надо было ожидать в феврале. Известие это потрясло меня как гром среди ясного неба, и теперь мне надо было мчаться вперед на всех
парусах, чтобы до указанного срока осуществить все свои начинания.
В ноябре вышел из печати мой роман и имел шумный успех. Он принес нам много денег, мы были спасены!
Наконец я чего-то достиг, пробился, вырвался из толпы, стал -мастером, и я смог вздохнуть, впервые после года, да куда там, после многих лет несчастий и отчаяния. Мы ожидали рождения ребенка с радостной надеждой, мы нарекли его еще до того, как он появился на свет, а на рождество накупили ему подарков. Мы хвастались этим бестелесным младенцем, и друзья наши частенько спрашивали, как поживает рutte [22], словно он уже существовал.
Лично я был уже пресыщен славой и поэтому решил реабилитировать актерскую репутацию Марии и спасти ее карьеру. С этой целью я взялся писать для Королевского театра четырехактную пьесу, поставив в центре весьма привлекательный женский образ, чтобы снова завоевать для Марии симпатии публики. И я сумел все так организовать, что ко дню родов пьеса была принята к постановке и главная роль обещана Марии.
Казалось, все шло к лучшему в этом лучшем из миров, и после рождения ребенка у меня снова возобновились отношения с моими родственниками.
Настала счастливая, светлая пора моей жизни, в доме теперь всегда был не только хлеб, но и вино, молодая мать, окруженная любовью и почетом, буквально оживала на глазах, ее уже несколько приувядшая красота снова пышно расцвела, а чувство вины, которое она испытывала перед умершим ребенком, заставляло ее с особенным вниманием относиться к новорожденному.
Когда наступило лето, я уже получил право попросить отпуск на несколько месяцев и решил провести его вместе со своей семьей вдали от цивилизации, на зеленом дальнем островке шхер.
Как раз в это время плоды моих научных занятий посыпались на меня как из рога изобилия. Мой трактат удостоился исключительной чести быть прочитанным в Академии в присутствии многих академиков. Меня избрали членом всевозможных иностранных научных обществ, и я был награжден медалью Русского императорского географического общества.
В тридцать лет я достиг заметного положения и в литературе и в науке, передо мной открывалось блестящее будущее, и я был счастлив, что мог сложить все эти трофеи к ногам Марии, которая, однако, не столько радовалась моим успехам, сколько обижалась на меня за то, что я нарушил равновесие между нами. Поэтому я старался вести себя как можно скромнее, чтобы избавить ее от унижения быть женой человека, стоящего значительно выше нее. Как великан, я разрешил ей играть со своей бородой, и она сразу же начала злоупотреблять своей властью, унижая меня перед прислугой, перед друзьями дома, а особенно перед своими подругами. Она стремилась как можно больше раздуться за счет моего воздуха, и чем больше я сгибался перед ней, тем больше она топтала меня. Я поддерживал в ней иллюзию, что это ей я обязан своей славой, о которой она либо не подозревала вовсе, либо делала вид, что презирает ее, и мне доставляло истинное наслаждение изображать себя ниже нее, мне нравилась роль забитого мужа одаренной прелестной женщины, так что в конце концов она начала верить в свою гениальность. То же самое происходило и в нашей повседневной жизни. Будучи очень хорошим пловцом, я научил Марию плавать. Чтобы ободрить ее, я разыгрывал страх перед водой, и она с большим удовольствием рассказывала о своих смелых заплывах, всякий раз при этом выставляя меня на всеобщее посмешище, но я только радовался этому.
Унижаясь таким образом перед матерью моего ребенка, я совершенно упускал из вида, что моей жене тридцать лет, самый опасный возраст в жизни женщины, и что уже появляются некоторые тревожные симптомы, быть может, еще и не влекущие за собой роковых последствий, но все же содержащие зерна большого разлада.
После родов к нашей духовной несовместимости прибавилась еще телесная, и наши объятия начали тяготить нас обоих. Она стала законченной кокеткой, и то ли ее забавляло мучить меня ревностью, то ли ее подстегивали неутоленные желания, но, так или иначе, я начал замечать в ней тревожащие меня намерения.
В одно прекрасное утро мы наняли парусную лодку, чтобы отправиться на морскую прогулку. Я держал руль и управлял большим парусом, а молодой рыбак, хозяин лодки, – фоком. Он сидел напротив моей жены. Вскоре ветер улегся, и лодку перестало качать. Тут я заметил, что рыбак искоса поглядывает под скамейку на ноги моей жены. Тогда я начал наблюдать за Марией и увидел, что она внимательно рассматривает брюки рыбака. Мне показалось, что все это сон, и я повернулся, чтобы напомнить ей о своем присутствии. Мария, проявляя исключительное хладнокровие, тут же опустила глаза, как бы заинтересовавшись шнурками грубой обуви парня, и, не очень-то ловко найдясь, спросила:
– Скажите, сколько стоят ваши башмаки?
Ну, как можно отнестись к такому глупому вопросу? Чтобы разорвать нить ее сладострастных мечтаний, я, ухватившись за первый попавшийся предлог, предложил ей поменяться со мной местами.
Я постарался забыть эту взволновавшую, более того, потрясшую меня сцену и уверял себя, что просто ошибся, хотя тут же мне вспомнились те давние времена, когда она бросала на меня точно такие же похотливые взгляды, словно прощупывая под одеждой мое тело.
Однако неделю спустя все мои подозрения на ее счет вспыхнули с новой силой из-за происшествия, которое почти что убило все мои надежды пробудить мать в этом порочном существе.
Один наш друг, причем из самых близких, приехав к нам погостить, был исключительно любезен с Марией, а она в ответ стала с ним откровенно кокетничать. Вечером мы пожелали друг другу спокойной ночи, и Мария сделала вид, что идет спать.
Полчаса спустя до меня донеслись голоса с балкона, я тут же вышел из своей комнаты и застал своего друга и Марию сидящими за столиком, на котором стояла бутылка коньяку. Глубоко возмущенный этим, я все же вида не подал, но утром жестоко упрекнул ее за бесстыдство, за то, что она выставляет меня на смех перед друзьями.
Слушая меня, она только смеялась, а потом заявила, что я полон предрассудков, что у меня «пакостное воображение», ну и тому подобные словечки из ее обычного репертуара.
Тогда я взорвался, наговорил ей резкостей, она же устроила небольшую истерику, и мне пришлось просить у нее прощения. Прощения за то, что я считаю ее безупречное поведение плохим.
Доконали меня следующие ее слова:
– Неужели ты думаешь, дорогой, что я хочу еще раз пережить ужас развода?!
Вспоминая все, что мне пришлось вытерпеть за последнее время, я наконец заснул безмятежным сном обманутого мужа.
Что такое кокетка? Женщина, которая кого-то приглашает. А кокетство? Это приглашение, и не более того!
А что такое верность? Верность – это боязнь потерять самое ценное! А ревнивец? Мужчина, которого выставляют посмешищем по той смешной причине, что он, видите ли, не желает терять этого «самого ценного»!
Тем временем карьера моя семимильными шагами шла от успеха к успеху. Все долги были погашены, деньги сыпались на нас со всех сторон, но, несмотря на то что я давал очень большие суммы на ведение хозяйства, наши домашние дела были всегда запутаны. Мария, которая вела запись расходов и распоряжалась деньгами, требовала от меня все больших и больших сумм. И у нас на этой почве завязались прямо-таки кровавые бои.
В это же время закончилась ее театральная карьера, и все последствия этого тяжело отразились на мне. Она считала, что все случилось исключительно по моей вине, из-за того, что она вышла за меня замуж. Она, видно, совершенно забыла, что не кто-нибудь, а я написал ей роль, в которой она, к слову сказать, провалилась, потому что сыграла исключительно бледно.
Как раз в эти годы впервые произошел великий вселенский розыгрыш, вошедший в историю под названием «женский вопрос». Началось все с пьесы, написанной одним знаменитым норвежцем [23], которого, при всех его мужских статях, нельзя не считать синим чулком. Она послужила как бы сигналом к тому, чтобы всеми глупыми головами маниакально завладела мысль о несчастной судьбе порабощенных женщин. Поскольку я не дал себя обмануть, то был немедленно зачислен в разряд женоненавистников.
Во время очередной ссоры, когда я выложил Марии все, что о ней думаю, она закатила истерику, но на этот раз не малую, а большую. И вот именно тогда и произошло самое большое открытие девятнадцатого века в области лечения нервных заболеваний. Оно оказалось простым, как все великое.
Когда мне надоело слушать ее нестерпимые вопли, я схватил графин с водой и громогласно произнес магическую формулу:
– Вставай, не то окачу!…
Вопли немедленно стихли, и моя любовь подарила мне взгляд, в котором соединялись воедино восхищение, нежная благодарность и смертельная ненависть.