Стругацкие Аркадий и Борис. Град обреченный

буду только рад...
-- Ну, и я буду рад, -- сказал Давыдов, улыбаясь. -- Как
никак, а земляки все-таки...
-- Адрес запишите, -- сказал Андрей. -- Есть у вас на чем
записать?
-- Говори так, -- сказал Давыдов. -- Я запомню.
-- Адрес простой: улица Главная, дом сто пять, квартира
шестнадцать. Со двора. Если меня вдруг не будет, загляните к
дворнику, там китаец есть такой, Ван, я у него ключ оставлю.
Очень Давыдов нравился Андрею, хотя, по видимому, взгляды
их не во всем совпадали.
-- Ты из какого года? -- спросил Давыдов.
-- Двадцать восьмого.
-- А из России когда?
-- В пятьдесят первом. Всего четыре месяца назад.
-- Ага. А я из России в сорок седьмом сюда подался...
Скажи-ка ты мне, Андрюха, как там на деревне -- лучше стало?
-- Ну, конечно! -- сказал Андрей. -- Все восстановили,
цены каждый год снижают... Сам я в деревне, правда, после войны
не был, но если судить по кино, по книгам, живут теперь в
деревне богато.
-- Гм... кино, -- с сомнением произнес Давыдов. -- Кино,
понимаешь, это такое дело...
-- Нет, ну почему же... В городе, в магазинах-то все есть.
Карточки отменили давно. Откуда берется? Из деревни ведь...
-- Это точно, -- сказал Давыдов. -- Из деревни... А я,
понимаешь, пришел с фронта -- жены нет, померла. Сын без вести
пропал. На деревне -- пустота. Ладно, думаю, это мы поправим.
Войну кто выиграл? Мы! Значит, теперь наша сила. Предлагают мне
председателем. Согласился. На деревне одни бабы, так что и
жениться не надо было. Сорок шестой кое-как протянули, ну,
думаю, теперь полегче станет... -- Он вдруг замолчал и молчал
долго, словно бы позабыв про Андрея. -- Счастье для всего
человечества! -- проговорил он неожиданно. -- Ты как -- в это
веришь?
-- Конечно.
-- Вот и я поверил. Нет, думаю, в деревне -- это дело
мертвое. Это ошибка какая-то, думаю. До войны -- за грудь,
после войны -- за горло. Нет, думаю, так они нас задавят. И
жизнь ведь, понимаешь, беспросветная, как генеральские погоны.
Я уж было пить начал, а тут -- Эксперимент. -- Он тяжело
вздохнул. -- Значит, ты полагаешь, получится у них Эксперимент?
-- Почему это -- у них? У нас!
-- Ну, пускай у нас. Получится или нет?
-- Должен получиться, -- сказал Андрей твердо. -- Все
зависит только от нас.
-- Что от нас зависит -- мы делаем. Там делали, здесь
делаем... Вообще-то, конечно, грех жаловаться. Жизнь хотя и
тяжелая, но не в пример. Главное -- сам ты, сам, понял. А если
приедет какой-нибудь -- уронишь его, бывало, в нужник, и
вася-кот!.. Партийный? -- спросил он вдруг.
-- Комсомолец. Вы, Юрий Константирович, что-то уж больно
мрачно настроены. Эксперимент есть Эксперимент. Трудно, ошибок
много, но иначе, наверное, и невозможно. Каждый -- на своем
посту, каждый -- все, что может.
-- А ты на каком же посту?
-- Мусорщик, -- гордо сказал Андрей.
-- Большой пост, -- сказал Давыдов. -- А специальность у
тебя есть?
-- Специальность у меня очень специальная, -- сказал
Андрей. -- Звездный астроном.
Он произнес это стеснительно и искоса поглядел на
Давыдова, ожидая насмешки, но Давыдов, наоборот, страшно
заинтересовался.
-- В сам-деле, астроном? Слушай, браток, так ты же должен
знать, куда это нас занесло. Планета это какая-нибудь или,
скажем, звезда? У нас, на болотах то есть, каждый вечер по
этому вопросу сцепляются -- до драк доходит, ей-богу! Насосутся
самогонки и давай, кто во что горазд... Есть такие, знаешь, что
считают: мы здесь вроде как в аквариуме сидим -- тут же, на
Земле. Здоровенный такой аквариум, только в нем вместо рыб --
люди. Ей-богу! А ты как считаешь -- с научной точки зрения?
Андрей почесал в затылке и засмеялся. У него в квартире по
этому же поводу дело тоже доходило чуть ли не до драк -- и без
всякой самогонки. А насчет аквариума буквально теми же словами,
хихикая и брызгая, не раз распространялся Кацман.
-- Как тебе, понимаешь... -- начал он. -- Сложно это все.
Непонятно. А с научной точки зрения я тебе только одно скажу:
вряд ли это другая планете, и тем более -- звезда. По моему,
все здесь искусственное, и к астрономии никакого отношения не
имеет.
Давыдов покивал.
-- Аквариум, -- сказал он убежденно. -- И солнце здесь
вроде лампочки, и стена эта желтая до небес... Слушай-ка, вот
этим проулком я на рынок попаду или нет?
-- Попадешь, -- сказал Андрей. -- Адрес мой не забыл?
-- Не забыл, вечером жди...
Давыдов хлестнул по лошади, присвистнул, и телега,
грохоча, скрылась в проулке. Андрей направился домой. Вот
славный мужик, думал он растроганно. Солдат! В Эксперимент он,
конечно, не пошел, а от трудностей убежал, но тут я ему не
судья. Он -- раненый, хозяйство было разрушено, мог он
дрогнуть?.. Да и здесь, видно, житье у него тоже не сахар. Да и
не один он здесь такой, дрогнувший, много здесь таких...
По Главной уже вовсю разгуливали павианы. То ли Андрей к
ним пригляделся, то ли они сами переменились, но они уже не
казались такими наглыми или тем более страшными, как несколько
часов назад. Они мирно устраивались кучками на солнцепеке,
тараторили, искались, а когда мимо них проходили люди,
протягивали мохнатые лапы с черными ладошками и просительно
помаргивали слезящимися глазами. Было похоже, как будто в
городе объявилось вдруг огромное количество нищих.
У ворот своего дома Андрей увидел Вана. Ван сидел на
тумбе, печально сгорбившись, опустив между колен натруженные
руки.
-- Баки потеряли? -- спросил он, не поднимая головы. --
Посмотри, что делается.
Андрей заглянул в подворотню и ужаснулся. Навалено было,
казалось, до самой лампочки. Только к двери дворницкой вела
узенькая тропиночка.
-- Господи! -- сказал Андрей и засуетился. -- Я сейчас...
подожди... сейчас сбегаю... -- Он судорожно пытался припомнить,
по каким улицам они с Дональдом гнали вчера ночью и в каком
месте беженцы вышвырнули баки из кузова.
-- Не надо, -- безнадежным голосом сказал Ван. -- Уже
приезжала комиссия. Переписала номера баков, обещали к вечеру
привезти. К вечеру они, конечно, не привезут, но может быть,
хотя бы к утру, а?
-- Ты понимаешь, Ван, -- сказал Андрей, -- это был такой
ад кромешный, стыдно вспоминать...
-- Я знаю. Мне Дональд рассказал, как это было.
-- Дональд уже дома? -- оживился Андрей.
-- Да. Он сказал, чтобы я к нему никого не пускал. Он
сказал, что у него болят зубы. Я дал ему бутылку водки, и он
ушел.
-- Вот как... -- проговорил Андрей, снова оглядывая кучи
мусора.
И вдруг ему до такой степени невыносимо, почти до
истерики, до крика, захотелось помыться, сбросить вонючий
комбинезон, забыть о том, что завтра придется лопатой
разворачивать все это добро... Все вокруг стало липким и
зловонным, и Андрей, не говоря больше ни слова, бросился через
двор, на свою лестницу, наверх, через три ступеньки, дрожа от
нетерпения, добрался до квартиры, вытащил из-под резинового
коврика ключ, распахнул дверь, и душистая одеколонная прохлада
приняла его в свои ласковые объятия.

Прежде всего он разделся. Догола. Скомкал комбинезон и
белье, швырнул их в ящик с грязным барахлом. Грязь в грязь.
Затем, стоя голышом посередине кухни, он огляделся и
содрогнулся от нового отвращения. Кухня была забита грязной
посудой. В углах громоздились тарелки, затянутые голубоватой
паутиной плесени, усердно скрывавшей какие-то черные комья.
Стол был заставлен мутными захватанными бокалами, стаканами и
банками из-под консервированных фруктов. Мойка была забита
чашками и блюдцами. А на табуретах тихо смердели потемневшие
кастрюли, засаленные сковородки, дуршлаги и котелки. Он
приблизился к мойке и пустил воду. О, счастье! Вода была
горячая! И он принялся за дело.
Перемывши всю посуду, он схватился за швабру. Он
действовал истово и с энтузиазмом, и как будто смывал грязь со
своего собственного тела. Однако на все пять комнат его не
хватило. Он ограничился кухней, столовой и спальней. В
остальные комнаты он только заглянул с некоторым недоумением
-- никак он не мог привыкнуть и понять, зачем одному
человеку столько комнат, да еще таких безобразно огромных и
затхлых. Он поплотнее прикрыл двери туда и заставил их
стульями.
Теперь надо было бы смотаться в лавку, купить что-нибудь
на вечер. Давыдов придет, да и из обычной кодлы кто-нибудь
завалится наверняка... Но сначала он решил помыться. Вода уже
шла почти холодная, и все-таки это было прекрасно. Потом он
застелил на постели свежие простыни. А когда он увидел на своей
постели чистое белье, хрустящие накрахмаленные наволочки, когда
он ощутил запах свежести, исходивший от них, ему вдруг страшно
захотелось полежать чистым телом в этой давно забытой чистоте,
и он рухнул так, что взвыли дурные пружины и затрещало старое
полированное дерево.
Да, это было прекрасно! Это было прохладно, душисто,
скрипуче, и справа, в пределах достигаемости, обнаружилась
пачка сигарет и спички, а слева, в тех же пределах -- полочка с
избранными детективами. Немного огорчало, что в пределах
досягаемости не оказалось пепельницы, а полочку он,
оказывается, забыл протереть от пыли, но это уже были
совершенные пустяки. Он выбрал "Десять негритят" Агаты Кристи,
закурил и принялся читать.
Когда он проснулся, было еще светло. Он прислушался. В
квартире и в доме стояла тишина, только вода, обильно капавшая
из неисправных кранов, создавала странный звуковой узор. Кроме
того, вокруг было чисто, и это тоже было странно и в то же
время неизъяснимо приятно. Потом в дверь постучали. Ему
представился Давыдов, могучий, загорелый, пахнущий сеном и
свежим перегаром, как он стоит на лестничной площадке, держа
лошадей под уздцы, с бутылкой самогона наготове. Снова
постучали, и он проснулся окончательно.
-- Иду! -- заорал он, вскочил и забегал по спальне, ища
трусы. Ему попались под руку полосатые пижамные штаны, забытые
прежними хозяевами, и он торопливо натянул их. Резинка была
слабая, и штаны пришлось придерживать сбоку.
Противу ожидания за дверью не слышалось добродушного мата,
не ржали кони и не булькала жидкость. Заранее улыбаясь, Андрей
отодвинул засов, распахнул дверь, крякнул и отступил на шаг,
вцепившись в проклятую резинку и второй рукой тоже. Перед ним
стояла давешняя Сельма Нагель, новенькая из восемнадцатого
номера.
-- Сигареты у вас не найдется? -- спросила она безо всякой
приветливости.
-- Да... пожалуйста... заходите... -- пробормотал Андрей,
пятясь.
Она вошла и прошла мило него, обдав его запахом какой-то
неслыханной парфюмерии. Она прошла в столовую, а он захлопнул
дверь и с отчаянным криком: "Одну минуточку, подождите, я
сейчас!" бросился в спальню. Ай-яй-яй, говорил он себе.
Ай-яй-яй, как же это я так... Впрочем, на самом деле он
нисколько не стыдился, а был даже рад, что вот его застали
такого чистого, умытого, широкоплечего, с гладкой кожей и
прекрасно развитыми бицепсами и трицепсами -- даже одеваться
жалко. Однако одеться было все-таки необходимо, он полез в
чемодан, покопался там и натянул гимнастические брюки и синюю
застиранную спортивную куртку с переплетенными буквами ЛУ на
спине и на груди. В таком виде он и явился перед хорошенькой
Сельмой Нагель: грудь колесом, плечи разведены, походка с
оттяжечкой, в протянутой руку -- пачка сигарет.
Хорошенькая Сельма Нагель равнодушно взяла сигарету,
чиркнула зажигалкой, и закурила. На Андрея она даже не
смотрела, и вид у нее был такой, словно на все на свете ей
наплевать. Вообще-то при дневном свете она и не казалась такой
уж хорошенькой. Лицо у нее было скорее неправильное и
грубоватое даже, нос коротковат и вздернут, скулы слишком
широкие, а большой рот намазан слишком густо. Но ножки ее,
основательно обнаженные, были превыше всех и всяческих похвал.
Остальное, к сожалению, разглядеть было невозможно -- черт
знает, кто научил ее носить такую мешковатую одежду. Свитер. Да
еще с таким ошейником. Как у водолаза.
Она сидела в глубоком кресле, положив одну прекрасную ногу
на другую прекрасную ногу, и равнодушно осматривалась, держа
сигарету по-солдатски, огоньком в ладонь. Андрей развязно, но
изящно присел на край стола и тоже прикурил.
-- Меня зовут Андрей, -- сказал он.
Она обратила свой равнодушный взгляд на него. И глаза у
нее были не такие, какими казались давеча ночью. Глаза были
большие, но вовсе не черные, а бледно-голубые, почти
прозрачные.
-- Андрей, -- повторила она, -- Поляк?
-- Нет, русский. А вас зовут Сельма Нагель, вы из Швеции.
Она покивала.
-- Из Швеции. Так это вас тогда в участке лупили?
Андрей опешил.
-- В каком участке? Никто меня не лупил.
-- Слушай, Андрей, -- сказала она. -- Почему у меня здесь
машинка не работает? -- Она вдруг поставила на колено маленькую
лакированную коробочку, чуть больше спичечного коробка. -- На
всех диапазонах один треск и вой, никакого кайфа.
Андрей осторожно взял у нее коробочку и с удивлением
убедился, что это радиоприемник.
-- Вот это да! -- пробормотал он. -- Неужели детекторный?
-- Откуда я знаю? -- Она отобрала у него приемник,
раздалось хрипение, треск разрядов и заунывное подвывание. --
Не работает, и все. А ты что, никогда таких не видел?
Андрей помотал головой. Потом сказал:
-- Вообще то он и не должен у тебя работать. Здесь всего
одна радиостанция, так она транслирует прямо в сеть.
-- Господи, -- сказала Сельма. -- А что ж тогда здесь
делать? И ящика нет.
-- Какого ящика?
-- Ну, телика... Ти-ви!..
-- А-а... Да, это у нас планируется не скоро.
-- Ну и тоска!..
-- Можно патефон завести, -- предложил Андрей
стеснительно. Ему было неловко. Действительно, что это такое --
ни радио, ни телевидения, ни кино...
-- Патефон? Это что еще такое?
-- Не знаешь, что такое патефон? -- удивился Андрей. --
Ну, граммофон. Ставишь пластинку...
-- А, проигрыватель... -- сказала Сельма без всякого
воодушевления. -- А магнитофона нет?
-- Вот еще, -- сказал Андрей. -- Что я тебе -- радиоузел,
что ли?
-- Дикий ты какой-то, -- объявила Сельма Нагель. -- Одно
слово -- русский. Ну ладно, магнитофон ты свой слушаешь, водку,
наверное, пьешь, а еще что ты делаешь? Мотоцикл гоняешь? Или у
тебя даже мотоцикла нет?
Андрей рассердился.
-- Я сюда не на мотоциклах гонять приехал. Я здесь для
того, чтобы работать. А вот ты, интересно, что здесь
собираешься делать?
-- Работать он приехал... -- сказала Сельма. -- Ты скажи,
за что тебя в участке лупили?
-- Да не лупили меня в участке! Откуда ты это взяла? И
вообще у нас в полиции никого не бьют, это тебе не Швеция.
Сельма присвистнула.
-- Ну-ну, -- сказала она насмешливо. -- Значит, мне
померещилось.
Она сунула окурок в пепельницу, закурила новую сигарету,
поднялась и, как-то забавно пританцовывая, прошлась по комнате.
-- А кто тут до тебя жил? -- спросила она, останавливаясь
перед огромным овальным портретом какой-то сиреневой дамы с
болонкой на коленях.
-- У меня, например, явный сексуальный маньяк. По углам --
порнография, на стенах -- использованные презервативы, а в
шкафу -- целая коллекция женских подвязок. Даже не поймешь, то
ли он фетишист, то ли лизунчик.
-- Врешь, -- сказал Андрей, обмирая. -- Врешь ты все,
Сельма Нагель.
-- Зачем это мне врать? -- удивилась Сельма. -- А кто жил?
Не знаешь?
-- Мэр! Мэр нынешний там жил, понятно?
-- А, -- сказала Сельма равнодушно. -- Понятно.
-- Что -- понятно? -- сказал Андрей. -- Что это тебе
понятно?! -- вскричал он, накаляясь. -- Что ты вообще можешь
здесь понимать?! -- Он замолчал. Об этом нельзя было говорить.
Это надо было пережить внутри себя.
-- Лет ему, наверное, под пятьдесят, -- с видом знатока
объявила Сельма. -- Старость на носу, бесится человек. Климакс!
-- Она усмехнулась и снова уставилась на портрет с болонкой.
Наступило молчание. Андрей, стиснув зубы, переживал за
мэра. Мэр был большой, представительный, с необычайно
располагающим лицом, сплошь благородно седой. Он прекрасно
говорил на собраниях городского актива -- о воздержании, о силе
духа, о внутреннем заряде стойкости и морали. А когда они
встречались на лестничной площадке, он обязательно протягивал
для пожатия большую теплую сухую руку и с неизменной
вежливостью и предупредительностью осведомлялся, не мешает ли
Андрею по ночам стук его, мэра, пишущей машинки...
-- Не верит! -- сказала вдруг Сельма. Она, оказывается,
больше не смотрела на портрет, она с каким-то сердитым
любопытством разглядывала Андрея. -- Не веришь, не надо. Мне
вот только все это отмывать противно. Нельзя тут кого-нибудь
нанять, что ли?
-- Нанять... -- тупо повторил Андрей. -- Фиг тебе! --
сказал он злорадно. Сама отмоешь. Тут белоручкам делать нечего.
Некоторое время они молча разглядывали друг друга с
взаимной неприязнью. Потом Сельма пробормотала, отведя глаза:
-- Черт меня сюда принес! Что мне тут делать?
-- Ничего особенного, -- сказал Андрей. Он пересилил свою
неприязнь. Человеку надо было помочь. Он уже навидался тут
новичков. Всяких. -- Что все, то и ты. Пойдешь на биржу,
заполнишь книжку, бросишь в приемник... Там у нас установлена
распределяющая машина. Ты кем была на том свете?
-- Фокстейлером, -- сказала Сельма.
-- Кем?
-- Ну, как тебе объяснить... Раз-два, ножки врозь...
Андрей опять обмер. Врет, пронеслось у него в голове. Все
ведь брешет, девка. Идиота из меня делает.
-- И хорошо зарабатывала? -- саркастически спросил он.
-- Дурак, -- сказала она почти ласково. -- Это же не для
денег. Просто интересно. Скука же...
-- Как же так? -- спросил Андрей горестно. -- Куда же твои
родители смотрели? Ты же молодая, тебе бы учиться и учиться...
-- Зачем? -- спросила Сельма.
-- Как -- зачем? В люди вышла бы... Инженером бы стала,
учителем... Могла бы вступить в компартию, боролась бы за
социализм...
-- Боже мой, боже мой... -- хрипло прошептала Сельма, как
подрубленная упала в кресло и уронила лицо в ладони. Андрей
испугался, но в то же время ощутил и гордость, и чудовищную
свою ответственность.
-- Ну что ты, что ты... -- сказал он, неловко придвигаясь
к ней. -- Что было, то было. Все. Не расстраивайся. Может быть,
и хорошо, что все так получилось: здесь ты все наверстаешь. У
меня полно друзей, все -- настоящие люди... -- Он вспомнил Изю
и сморщился. -- Поможем. Вместе будем драться. Здесь ведь дела
до черта! Беспорядка много, неразберихи, просто дряни -- каждый
честный человек на счету. Ты представить себе не можешь,
сколько сюда всякого барахла набежало. Не спрашиваешь его,
конечно, но иногда так и тянет спросить: ну чего тебя сюда
принесло, на кой ляд ты здесь кому нужен?
Он совсем было уже решился по-дружески, даже по братски,
потрепать Сельму по плечу, но тут она спросила, не отрывая
ладоней от лица:
-- Значит, не все здесь такие?
-- Какие?
-- Как ты. Идиоты.
-- Ну знаешь!
Андрей соскочил со стола и пошел кругами по комнате. Вот
ведь буржуйка. Шлюха, а туда же. Интересно ей, видите ли...
Впрочем, прямота Сельмы ему даже импонировала. Прямота всегда
хороша. Лицом к лицу, через баррикаду. Это не то, что Изя,
скажем: ни нашим ни вашим -- скользкий, как червяк, и везде
просочится...
Сельма хихикнула у него за спиной.
-- Ну чего забегал? -- сказала она. -- Я же не виновата,
что ты такой идиотик. Ну, извини.
Не давая себе оттаять, Андрей решительно рубанул ладонью
воздух.
-- Вот что, -- сказал он. -- Ты, Сельма, очень запущенный
человек, и отмывать тебя придется долго. И ты не воображай,
пожалуйста, что я обиделся лично на тебя. Это с теми, кто тебя
до такого довел, у меня да -- личные счеты. А с тобой --
никаких. Ты здесь -- значит, ты наш товарищ. Будешь работать
хорошо -- будем хорошими друзьями. А работать хорошо --
придется. Здесь у нас, знаешь, как в армии: не умеешь --
научим, не хочешь -- заставим! -- Ему очень нравилось, как он
говорит -- так и вспоминались выступления Леши Балдаева,
комсомольского вожака факультета. Тут он обнаружил, что Сельма,
наконец, отняла ладони от лица и смотрит на него с испуганным
любопытством. Он ободряюще подмигнул ей. -- Да-да, заставим, а
как ты думала? У нас, бывало, на стройку уж такие сачки
приезжали -- поначалу только и норовили в ларек да в лесок. И
ничего. Как миленькие. Труд, знаешь, даже обезьяну
очеловечивает...
-- А здесь у вас всегда обезьяны по улицам бродят? --
спросила Сельма.
-- Нет, -- сказал Андрей, помрачнев. -- Только с
сегодняшнего дня. В честь твоего прибытия.
-- Очеловечивать их будете? -- вкрадчиво осведомилась
Сельма.
Андрей через силу ухмыльнулся.
-- Это уж как придется, -- сказал он. -- Может быть,
действительно придется очеловечивать. Эксперимент есть
Эксперимент.
При всей издевательской сумасбродности мысль эта
показалась ему не лишенной какого-то рационального зерна. Надо
будет вечером этот вопрос поднять, мелькнуло у него в голове.
Но тут же у него возникла и другая мысль.
-- Ты что вечером собираешься делать? -- спросил он.
-- Не знаю. Как придется. А что здесь у вас делают?
Раздался стук в дверь. Андрей посмотрел на часы. Было уже
семь, сборище начиналось.
-- Сегодня ты -- у меня, -- сказал он Сельме решительно. С
этим разболтанным существом действовать можно было только
решительно. -- Веселья особенного не обещаю, но с интересными
людьми познакомишься. Идет?
Сельма пожала плечиком и стала оправлять волосы. Андрей
пошел открывать. В дверь стучали уже каблуком. Это был Изя
Кацман.
-- У тебя что -- женщина? -- спросил он прямо с порога. --
Когда ты, наконец, звонок поставишь?
Как всегда, в первые минуты появления на сборище Изя был
аккуратно причесан, при крахмальном воротничке и при сверкающих
манжетах. Узкий отглаженный галстук с высокой точностью
располагался на линии нос -- пупок. Но все равно, Андрей
предпочел бы сейчас увидеть Дональда или Кэнси.
-- Заходи, заходи, трепло, -- сказал он. -- Что это с
тобой сегодня -- раньше всех заявился?
-- А я знал, что у тебя женщина, -- ответствовал Изя,
потирая руки и хихикая, -- и поспешил взглянуть.
Они вошли в столовую, и Изя широкими шагами устремился к
Сельме.
-- Изя Кацман, -- представился он бархатным голосом. --
Мусорщик.
-- Сельма Нагель, -- лениво отозвалась Сельма, протягивая
руку. -- Шлюха.
Изя даже закряхтел от наслаждения и бережно поцеловал
протянутую руку.
-- Между прочим! -- сказал он, поворачиваясь к Андрею и
снова к Сельме. -- Вы слыхали? Совет районных уполномоченных
рассматривает проект решения, -- он поднял палец и повысил
голос, -- "Об упорядочении положения,
создавшегося в связи с наличием в городской черте больших
скоплений собакоголовых обезьян"... Уф! Предлагается всех
обезьян зарегистрировать, снабдить металлическими ошейниками и
бляхами с собственными именами, а затем приписать к учреждениям
и частным лицам, которые впредь и будут за них ответственны! --
Он захихикал, захрюкал и с протяжными тоненькими стонами
принялся бить кулаком правой руки в раскрытую ладонь левой. --
Грандиозно! Все дела заброшены, на всех заводах срочно
изготовляют ошейники и бляхи. Господин мэр лично берет под свою
опеку трех половозрелых павианов и призывает население
следовать его примеру. Ты возьмешь себе павианиху, Андрей?
Сельма будет против, но таково требование Эксперимента! Как
известно, Эксперимент есть Эксперимент. Надеюсь, вы не
сомневаетесь, Сельма, что Эксперимент есть именно Эксперимент
-- не экскремент, не экспонент, не перманент, а именно
Эксперимент?..
Андрей сказал, с трудом прорвавшись сквозь бульканье и
стоны:
-- Ну пошел, пошел трепаться!..
Этого он больше всего опасался. На свежего человека такой
вот нигилизм и наплевизм должен был производить самое
разрушительное действие. Конечно, куда как заманчиво бродить
вот так из дома в дом, хихикать и оплевывать все направо и
налево, вместо того, чтобы, стиснув зубы...
Изя перестал хихикать и возбужденно прошелся по комнате.
-- Может быть, это и трепотня, -- сказал он. -- Возможно.
Но ты, Андрей, как всегда ни черта не понимаешь в психологии
руководства. В чем, по твоему, назначение руководства?
-- Руководить! -- сказал Андрей, принимая вызов. --
Руководить, а не трепаться, между прочим, и не болтать.
Координировать действия граждан и организаций...
-- Стоп! Координировать действия -- с какой целью? Что
является конечной целью этого координирования?
Андрей пожал плечами.
-- Это же элементарно. Всеобщее благо, порядок, создание
оптимальных условий для движения вперед...
-- О! -- Изя опять вскинул палец. Рот его приоткрылся,
глаза выкатились. -- О! -- повторил он и снова замолчал. Сельма
смотрела на него с восхищением. -- Порядок! -- провозгласил
Изя. -- Порядок! -- глаза его выкатились еще больше. -- А
теперь представь, что во вверенном тебе городе появляются
бесчисленные стада павианов. Изгнать ты их не можешь -- кишка
тонка. Кормить их централизованно ты тоже не можешь -- не
хватает жратвы, резервов. Павианы попрошайничают на улицах --
вопиющий беспорядок: у нас нет и не может быть попрошаек!
Павианы гадят, за собой не убирают, и никто за ними убирать не
намерен. Какой отсюда напрашивается вывод?
-- Ну, уж во всяком случае, не ошейники надевать, --
сказал Андрей.
-- Правильно! -- сказал Изя с одобрением. -- Конечно, не
ошейники надевать. Первый же напрашивающийся деловой вывод:
скрыть существование павианов. Сделать вид, что их вовсе нету.
Но это, к сожалению, тоже невозможно. Их слишком много, а
правление у нас пока еще до отвращения демократическое. И вот
тут появляется блестящая в своей просторе идея: упорядочить
присутствие павианов! Хаос, безобразие узаконить и сделать
таким образом элементом стройного порядка, присущего правлению
нашего доброго мэра! Вместо нищенствующих и хулиганящих стад и