Страница:
---------------------------------------------------------------
Текст сверил Сергей Виницкий
---------------------------------------------------------------
- Как живете, караси?
- Ничего себе, мерси.
В. Катаев
...Знаю дела твои и труд твой, и терпение твое и то, что ты не
можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют
себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы...
Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсис)
Баки были ржавые, помятые, с отставшими крышками. Из-под
крышек торчали обрывки газет, свешивалась картофельная шелуха.
Это было похоже на пасть неопрятного, неразборчивого в еде
пеликана. На вид они казались неподъемно тяжелыми, но на самом
деле вдвоем с Ваном ничего не стоило рывком вздернуть такой бак
к протянутым рукам Дональда и утвердить на краю откинутого
борта. Нужно было только беречь пальцы. После этого можно было
поправить рукавицы и немного подышать носом, пока Дональд
ворочает бак, устанавливая его в глубине кузова.
Из распахнутых ворот тянуло сырым ночным холодом, под
сводом подворотни покачивалась на обросшем грязью шнуре голая
желтая лампочка. В ее свете лицо Вана было как у человека,
замученного желтухой, а лица Дональда не было видно в тени его
широкополой техасской шляпы. Серые облупленные стены,
исполосованные горизонтальными бороздами; темные клочья пыльной
паутины под сводами; непристойные женские изображения в
натуральную величину; а около дверей в дворницкую --
беспорядочная толпа пустых бутылок и банок, которые Ван
собирал, аккуратно рассортировывал и сдавал в утиль...
Когда остался последний бак, Ван взял совок и метлу и
принялся собирать мусор, оставшийся на асфальте.
-- Да бросьте вы копаться, Ван, -- раздраженно произнес
Дональд. -- Каждый раз вы копаетесь. Все равно ведь чище не
будет.
-- Дворник должен быть метущий, -- наставительно заметил
Андрей, крутя кистью правой руки и прислушиваясь к своим
ощущениям: ему показалось, что он немного растянул сухожилие.
-- Ведь все равно же опять навалят, -- сказал Дональд с
ненавистью. -- Мы и обернуться не успеем, а уже навалят больше
прежнего.
Ван ссыпал мусор в последний бак, утрамбовал совком и
захлопнул крышку.
-- Можно, -- сказал он, оглядывая подворотню. В подворотне
теперь было чисто.
Ван посмотрел на Андрея и улыбнулся. Потом он поднял лицо
к Дональду и проговорил:
-- Я только хотел напомнить вам...
-- Давайте, давайте! -- нетерпеливо прикрикнул Дональд.
Раз-два. Андрей и Ван рывком подняли бак. Три-четыре.
Дональд подхватил бак, крякнул, ахнул и не удержал. Бак
накренился и боком грохнулся на асфальт. Содержимое вылетело из
него метров на десять, как из пушки. Активно опорожняясь на
ходу, он с громом покатился во двор. Гулкое эхо спиралью ушло к
черному небу между стенами.
-- Мать вашу в бога, в душу и святого духа, -- сказал
Андрей, едва успевший отскочить. -- Руки ваши дырявые!..
-- Я только хотел напомнить, -- кротко проговорил Ван, --
что у этого бака отломана ручка.
Он взял метлу и совок и принялся за дело, а Дональд присел
на корточки на краю кузова и опустил руки между колен.
-- Проклятье... -- пробормотал он глухо. -- Проклятая
подлость.
С ним было явно что-то не в порядке в последние дни, а в
эту ночь -- в особенности. Поэтому Андрей не стал ему говорить,
что он думает о профессорах и об их способности заниматься
настоящим делом. Он сходил за баком, а потом, вернувшись к
грузовику, снял рукавицы и вытащил сигареты. Из пустого бака
смердело нестерпимо, и он торопливо закурил и только после
этого предложил сигарету Дональду. Дональд молча покачал
головой. Надо было поднимать настроение. Андрей кинул горелую
спичку в бак и сказал:
-- Жили-были в одном городишке два ассенизатора -- отец и
сын. Канализации у них там не было, а просто ямы с этим самым.
И они это самое вычерпывали ведром и заливали в свою бочку,
причем отец, как более опытный специалист, спускался в яму, а
сын сверху подавал ему ведро. И вот однажды сын это ведро не
удержал и обрушил обратно на батю. Ну, батя утерся, посмотрел
на него снизу вверх и сказал ему с горечью: "Чучело ты, --
говорит, -- огородное, тундра! Никакого толка в тебе не видно.
Так всю жизнь наверху и проторчишь".
Он ожидал, что Дональд хотя бы улыбнется. Дональд
вообще-то был человек веселый, общительный, никогда не унывал.
Было в нем что-то от студента-фронтовика. Однако сейчас Дональд
только покашлял и глухо сказал: "Всех ям не выгребешь". А Ван,
возившийся около бака, реагировал и вовсе странно. Он вдруг с
интересом спросил:
-- А почем оно у вас?
-- Что -- почем? -- не понял Андрей.
-- Дерьмо. Дорого?
Андрей неуверенно хохотнул.
-- Да как тебе сказать... Смотря чье...
-- Разве оно у вас разное? -- удивился Ван. -- У нас --
одинаковое. А чье у вас самое дорогое?
-- Профессорское, -- немедленно сказал Андрей. Просто
невозможно было удержаться.
-- А! -- Ван высыпал в бак очередной совок и покивал. --
Понятно. Но у нас в сельской местности не было профессоров,
поэтому и цена была одна -- пять юаней за ведро. Это -- в
Сычуане. А в Цзянси, например, цены доходили до семи и даже до
восьми юаней.
Андрей наконец понял. Ему вдруг захотелось спросить,
правда ли, что китаец, пришедший в гости на обед, обязан потом
опорожниться на огороде хозяина, однако спрашивать это было,
конечно, неловко.
-- А как у нас сейчас, я не знаю, -- продолжал Ван. --
Последнее время я не жил в деревне... А почему профессорское
ценится у вас дороже?
-- Это я пошутил, -- сказал Андрей виновато. -- У нас этим
делом вообще не торгуют.
-- Торгуют, -- сказал Дональд. -- Вы даже этого не знаете,
Андрей.
-- А вы даже это знаете, -- огрызнулся Андрей.
Еще месяц назад он ввязался бы с Дональдом в яростный
спор. Его ужасно раздражало то, что американец то и дело
рассказывает о России такие вещи, о которых он, Андрей, и
понятия не имеет. Андрей был тогда искренне уверен, что Дональд
просто берет его на пушку или повторяет злопыхательскую
болтовню Херста. "Да шли бы вы с вашей херстовиной!" --
отмахивался он. Но потом появился этот недоносок Изя Кацман, и
Андрей спорить перестал, огрызался только. Черт их знает,
откуда они всего этого набрались. И бессилие свое он объяснял
тем обстоятельство, что он-то пришел сюда из пятьдесят первого
года, а эти двое -- из шестьдесят седьмого.
-- Счастливый вы человек, -- сказал вдруг Дональд,
поднялся и пошел к бакам у кабины.
Андрей пожал плечами и, надеясь избавиться от неприятного
осадка, вызванного этим разговором, надел рукавицы и принялся
сгребать вонючий мусор, помогая Вану. Ну, и не знаю, думал он.
Подумаешь, дерьмо-то. А что ты знаешь об интегралах? Или,
скажем, о постоянной Хаббла? Мало ли кто чего не знает...
Ван запихивал в бак последние остатки мусора, когда в
воротах с улицы появилась ладная фигура полицейского Кэнси
Убукаты.
-- Сюда, пожалуйста, -- сказал он кому-то через плечо и
двумя пальцами откозырял Андрею. -- Привет, мусорщики!
Из уличной тьмы в круг желтого света вступила девушка и
остановилась рядом с Кэнси. Была она совсем молоденькая, лет
двадцати, не больше, и совсем маленькая, едва по плечо
маленькому полицейскому. На ней был грубый свитер с широченным
воротом и узкая короткая юбка, на бледном мальчишеском личике
ярко выделялись густо намазанные губы, длинные светлые волосы
падали на плечи.
-- Не пугайтесь, -- вежливо улыбаясь, сказал ей Кэнси. --
Это всего лишь наши мусорщики. В трезвом состоянии совершенно
безопасны... Ван, -- позвал он. -- Это Сельма Нагель,
новенькая. Приказано поселить у тебя в восемнадцатом номере.
Восемнадцатый свободен?
Ван, снимая на ходу рукавицы, подошел к ним.
-- Свободен, -- сказал он. -- Давно уже свободен.
Здравствуйте, Сельма Нагель. Я -- дворник, меня зовут Ван. Если
что нибудь понадобится, вот -- дверь в дворницкую, приходите
сюда.
-- Давай ключ, -- сказал Кэнси. -- Пойдемте, я вас
провожу, -- сказал он девушке.
-- Не надо, -- проговорила она устало. -- Сама найду.
-- Как угодно, -- сказал Кэнси и снова откозырял. -- Вот
ваш чемодан.
Девушка взяла у Кэнси чемодан, а у Вана -- ключ, мотнула
головой, отбрасывая упавшие на глаза волосы, и спросила:
-- Который подъезд?
-- Прямо, -- сказал Ван. -- Вон тот, под освещенным окном.
Пятый этаж. Может быть, вы хотите есть? Чаю?
-- Нет, не хочу, -- сказала девушка, снова тряхнула
головой и, цокая каблуками по асфальту, пошла прямо на Андрея.
Он отступил, пропуская ее. Когда она проходила, он ощутил
крепкий запах духов и еще какой-то парфюмерии. И он все смотрел
ей вслед, пока она шла по желтому освещенному кругу, юбка у нее
была совсем короткая, чуть длиннее свитера, а ноги были голые,
белые, и Андрею показалось, что они светятся, когда она вышла
из-под арки в темноту двора, и в этой темноте был виден только
ее белый свитер и белые мелькающие ноги.
Потом заныла, завизжала и грохнула дверь, и тогда Андрей
снова машинально достал сигареты и закурил, представляя, как
эти нежные белые ноги ступают по лестнице, ступенька за
ступенькой... гладкие икры, ямочки под коленями, обалдеть
можно. Как она поднимается выше и выше, этаж за этажом, и
останавливается перед дверью восемнадцатой квартиры -- как раз
напротив шестнадцатой квартиры... ч-черт, надо хоть белье
постельное переменить, три недели уже не менял, наволочка серая
сделалась, как портянка... А какое у нее лицо? Надо же --
совсем не помню, какое у нее лицо. Только ноги и запомнил.
Он вдруг осознал, что молчат все, даже женатый Ван, и в ту
же секунду заговорил Кэнси:
-- У меня есть двоюродный дядя, полковник Маки. Он был
адъютантом господина Осимы и два года просидел в Берлине. Потом
его назначили исполняющим обязанности нашего военного атташе в
Чехословакии, и он присутствовал при вступлении немцев в
Прагу...
Ван кивнул Андрею, они рывком подняли бак и благополучно
переправили его в кузов.
-- ...Потом, -- продолжал Кэнси неторопливо, закуривая
сигаретку, -- он немного повоевал в Китае, по-моему, где-то на
юге, на Кантонском направлении. Потом он командовал дивизией,
высадившейся на Филиппинах, и организовал "марш смерти" пяти
тысяч американских военнопленных -- извините меня, Дональд...
Потом его направили в Маньчжурию и назначили начальником
Сахалинского укрепрайона, где он, между прочим, в целях
сохранения секретности загнал в шахту и взорвал восемь тысяч
китайских рабочих... извини меня, Ван... Потом он попал к
русским в плен, и они, вместо того чтобы повесить его или, что
то же самое, передать его Китаю, всего-навсего упрятали его на
десяток лет в концлагерь...
Пока Кэнси все это рассказывал, Андрей успел слазить в
кузов, помог там Дональду расставить баки, поднял и закрепил
борт грузовика, снова спрыгнул на землю, угостил Дональда
сигаретой, и теперь они втроем стояли перед Кэнси и слушали
его. Дональд Купер, длинный, сутулый, в выцветшем комбинезоне,
длинное лицо со складками возле рта, острый подбородок,
поросший редкой седой щетиной; и Ван, широкий, приземистый,
почти без шеи, в стареньком, аккуратно заштопанном ватнике,
широкое бурое лицо, курносый носик, благожелательная улыбка,
темные глаза в щелках припухших век; и Андрея вдруг пронизала
острая радость при мысли, что все эти люди из разных стран и
даже из разных времен собрались здесь вместе и делают одно,
очень нужное дело, каждый на своем посту.
-- ...Теперь он уже старый человек, -- закончил Кэнси. --
И он утверждает, что самые лучшие женщины, каких он когда-либо
знал, -- это русские женщины. Эмигрантки в Харбине.
Он замолчал, уронил окурок и старательно растер его
подошвой блестящего штиблета. Андрей сказал:
-- Какая же она русская? Сельма, да еще Нагель.
-- Да, она шведка, -- сказал Кэнси. -- Но все равно. Это
был рассказ по ассоциации.
-- Ладно, поехали, -- сказал Дональд и полез в кабину.
-- Слушай, Кэнси, -- сказал Андрей, берясь за дверцу. -- А
кем ты был раньше?
-- Контролером на литейном заводе, а до того -- министром
коммунального...
-- Да нет, не здесь, а там...
-- А-а, там? Там я был литсотрудником в издательстве
"Хаякава".
Дональд завел двигатель, и старенький грузовик затрясся и
залязгал, испуская густые клубы синего дыма.
-- У вас правый подфарник не горит! -- крикнул Кэнси.
-- Он у нас сроду не горел, -- отозвался Андрей.
-- Так почините! Еще раз увижу -- оштрафую!
-- Понасажали вас на нашу голову...
-- Что? Не слышу!
-- Бандитов, говорю, лови, а не шоферов! -- проорал
Андрей, стараясь перекричать лязг и дребезг. -- Дался тебе наш
подфарник! И когда только вас всех разгонят, дармоедов!
-- Скоро! -- крикнул Кэнси. -- Теперь уже скоро -- не
пройдет и ста лет!
Андрей погрозил ему кулаком, махнул Вану и ввалился на
сиденье рядом с Дональдом. Грузовик рванулся вперед, чиркнул
бортом по стене в арке ворот, выкатился на Главную улицу и
круто повернул направо.
Устраиваясь поудобнее, так, чтобы пружина, вылезшая из
сиденья, не колола в зад, Андрей искоса поглядел на Дональда.
Дональд сидел прямо, положив левую руку на баранку, а правую --
на рычаг переключения скоростей, надвинув шляпу на глаза и
выставив острый подбородок, и гнал во всю мощь. Он всегда ездил
так, "с максимальной разрешенной скоростью", не думая даже
тормозить перед выбоинами на асфальте, и на каждой такой
выбоине в кузове тяжело ухали баки с мусором, дребезжал
проржавевший капот, а сам Андрей, как не старался упираться
ногами, подлетал и падал в точности на острие проклятой
пружины. Только раньше все это сопровождалось веселой
перебранкой, а сейчас Дональд молчал, тонкие губы его были
крепко сжаты, на Андрея он не смотрел вовсе, и потому чудился в
этой обычной тряске какой-то злой умысел.
-- Что это с вами, Дон? -- спросил Андрей наконец. -- Зубы
болят?
Дональд коротко дернул плечом и ничего не ответил.
-- Правда, вы какой-то сам не свой последние дни. Я же
вижу. Может быть, я вас обидел как-нибудь нечаянно?
-- Бросьте, Андрей, -- проговорил Дональд сквозь зубы. --
При чем здесь вы?
И опять Андрею почудилось в этих словах какое-то
недоброжелательство и даже что-то обидное, оскорбительное: где
уже тебе, сопляку, меня, профессора, обидеть?.. Но тут Дональд
заговорил снова:
-- Я ведь не зря сказал вам, что вы счастливый. Вам и в
самом деле можно только позавидовать. Все это идет как-то мимо
вас. А по мне это идет, как паровой каток. Ни одной целой кости
не осталось.
-- О чем вы? Ничего не понимаю.
Дональд молчал, искривив губы. Андрей посмотрел на него,
невидящими глазами поглядел вперед на дорогу, снова покосился
на Дональда, почесал себе макушку и расстроенно сказал:
-- Честное слово, ничего не понимаю. Так вроде все хорошо
идет...
-- Потому я вам и завидую, -- жестко сказал Дональд. -- И
хватит от этом. Не обращайте внимания.
-- То есть как не обращать внимания? -- сказал Андрей,
совсем расстроившись. -- Как это я могу не обращать внимания?
Мы здесь вместе... вы, я, ребята... Конечно, дружба -- это
большое слово, слишком большое... Ну, просто товарищи... Я бы,
например, рассказал, если что... Ведь никто не откажется
помочь! Ну, сами скажите: если бы со мной что-нибудь случилось
и я бы попросил у вас помощи, вы бы мне отказали? Ведь не
отказали бы, верно?
Правая рука Дональда оторвалась от рычага и легонько
потрепала Андрея по плечу. Андрей замолчал. Его переполняли
чувства. Снова все было хорошо, все было в порядке. Дональд был
в порядке. Просто обычная хандра. Может же быть у человека
хандра. Просто у него самолюбие взыграло. Все-таки как-никак
профессор социологии, а тут баки с мусором, а до этого он был
грузчиком на складе. Конечно, ему это неприятно и обидно, тем
более что никому об этих обидах не расскажешь -- никто его сюда
не гнал, и жаловаться неудобно... Это только сказать просто:
выполняй хорошо любое дело, на которое тебя поставили... Ну и
ладно. И хватит об этом. Сам справится.
А грузовичок уже катился по диабазу, скользкому от
осевшего тумана, и здания по сторонам стали ниже, дряхлее, и
цепочки фонарей, протянувшиеся вдоль улицы, стали тусклее и
реже. Цепочки эти впереди сходились в туманное расплывчатое
пятно, на мостовой и на тротуарах не было ни души, даже
дворники почему-то не попадались, только на углу Семнадцатого
переулка, перед приземистой старой гостиницей, известной более
под названием "Клопиный вольер", стояла телега с понурой
лошадью, и в телеге кто-то спал, закутавшись с головой в
брезент. Было четыре часа ночи -- время самого крепкого сна, и
ни одно окно не светилось в черных этажах.
Впереди слева из подворотни высунулся грузовик. Дональд
помигал ему фарами, промчался мимо, а грузовик, такой же
мусорщик, вывернув на дорогу, попытался их перегнать, но не на
таковских напал, где ему было тягаться с Дональдом, -- так,
посветил фарами через заднее стекло и отстал безнадежно. Еще
одного мусорщика они обогнали в горелых кварталах, и вовремя,
потому что сразу за горелыми начался булыжник, и Дональду
пришлось-таки снизить скорость, чтобы грузовичок невзначай не
развалился.
Здесь стали попадаться встречные машины, уже пустые, --
они шли со свалки и больше никуда не торопились. Потом от
фонаря впереди отделилась неясная фигура, вышла на мостовую, и
Андрей, сунув руку под сиденье, вытащил было тяжелую
монтировку, но оказалось, что это полицейский, который попросил
подбросить его до Капустного переулка. Ни Андрей, ни Дональд не
знали, где это, и тогда полицейский, здоровенный мордастый
дядька со светлыми лохмами, беспорядочно торчащими из-под
форменной фуражки, сказал, что покажет.
Он встал на подножку рядом с Андреем и, держась за раму,
всю дорогу недовольно крутил носом, словно бог весть что
унюхал, хотя от самого от него так и шибало застаревшим потом,
и Андрей вспомнил, что эта часть города уже отключена от
водопровода.
Некоторое время ехали молча, полицейский насвистывал из
оперетки, а потом ни с того ни с сего сообщил, что на углу
Капустного и Второй Левой нынче в полночь кокнули какого-то
беднягу, все золотые зубы повыдергивали...
-- Плохо работаете, -- зло сказал ему Андрей.
Такие случаи выводили его из себя, а тон у полицейского
был такой, что так и надавал бы ему по шее: сразу было видно,
что ему совершенно безразличны и убийство, и убитый, и убийцы.
Полицейский озадаченно повернул широкую пряжку и спросил:
-- Ты, что ли, меня учить будешь, как работать?
-- Может быть, и я, -- сказал Андрей.
Полицейский нехорошо прищурился, посвистел и сказал:
-- Учителей то, учителей!.. Куда ни харкни -- везде
учителя. Мусор уже возит, а все учит.
-- Я тебя не учу... -- начал было Андрей, повысив голос,
но полицейский говорить ему не дал.
-- Вот вернусь сейчас в участок, -- спокойно сообщил он,
-- и позвоню к тебе в гараж, что у тебя подфарник правый не
горит. Подфарник у него, понимаешь, не горит, а туда же -- учит
полицию, как работать. Молокосос.
Дональд вдруг рассмеялся сухим скрипучим смехом.
Полицейский тоже ржанул и сказал совсем уже миролюбиво:
-- Я один на сорок домов, понял? И оружие запретили
носить. Чего же ты от нас хочешь? Тебя скоро дома резать
начнут, не то что в переулках.
-- Так а чего же вы? -- ошеломленно сказал Андрей. --
Протестовали бы, требовали бы...
-- "Протестовали", -- повторил полицейский. --
"Требовали"... Новичок, что ли? Эй, шеф, -- позвал он Дональда.
-- Притормози-ка. Мне здесь.
Он спрыгнул с подножки и вразвалку, не оглядываясь,
направился в темную щель между покосившимися деревянными
домами, где в отдалении горел одинокий фонарь, а под фонарем
стояла кучка людей.
-- Да что они, ей богу, сдурели, что ли? -- возмущенно
сказал Андрей, когда машина снова тронулась. -- Как это так --
в городе полно шпаны, а полиция без оружия! Не может этого
быть. У Кэнси же кобура на боку, что он в ней -- сигареты
носит?
-- Бутерброды, -- сказал Дональд.
-- Ничего не понимаю, -- сказал Андрей.
-- Было разъяснение, -- сказал Дональд. -- "В связи с
участившимися случаями нападения гангстеров на полицейских с
целью захвата оружия"... и так далее.
Некоторое время Андрей размышлял, изо всех сил упираясь
ногами, чтобы не подбрасывало над сиденьем. Булыжник
практически уже кончился.
-- По моему, это ужасно глупо, -- сказал он наконец. -- А
по вашему?
-- И по-моему, тоже, -- отозвался Дональд, неловко
закуривая одной рукой.
-- И вы об этом так спокойно говорите?
-- Я уже свое отбеспокоился, -- сказал Дональд. -- Это
очень старое разъяснение, вас еще здесь не было.
Андрей почесал макушку, наморщился. Черт его знает, может,
и был какой-то смысл в этом разъяснении? В конце концов,
полицейский-одиночка действительно соблазнительная приманка для
этих гадов. Если уж изымать оружие, то изымать надо, конечно, у
всех. И конечно, дело не в этом дурацком разъяснении, а в том,
что полиции мало, и облав мало, а надо было бы устроить одну
хорошенькую облаву и вымести эту нечисть одним махом. Население
привлечь. Я бы, например, пожалуйста, пошел... Дональд бы,
конечно, пошел... Надо будет написать мэру. Потом мысли его
приняли вдруг новое направление.
-- Слушайте, Дон, -- сказал он. -- Вот вы социолог. Я,
конечно, считаю, что социология -- это никакая не наука... я
вам уже говорил... и вообще не метод. Но вы, конечно, много
знаете, гораздо больше меня. Вот вы мне объясните: откуда в
нашем городе вся эта дрянь? Как они сюда попали -- убийцы,
насильники, ворье... Неужели Наставники не понимали, кого сюда
приглашают?
-- Понимали, наверное, -- равнодушно ответил Дональд, с
ходу проскакивая страховидную яму, наполненную черной водой.
-- Так зачем же тогда?..
-- Вором не рождаются. Вором становятся. А потом, как
известно: "Откуда нам знать, что нужно Эксперименту?
Эксперимент есть Эксперимент..."
-- Дональд помолчал. -- Футбол есть футбол, мяч круглый,
поле квадратное, пусть победит достойнейший...
Фонари кончились, жилая часть города осталась позади.
Теперь по сторонам разбитой дороги тянулись заброшенные
развалины -- остатки нелепых колоннад, просевшие в скверные
фундаменты, подпертые балками стены с зияющими дырами вместо
окон, бурьян, штабели гниющих бревен, заросли крапивы и
колючек, чахлые, полузадушенные лианами деревца среди
нагромождений почерневшего кирпича. А потом впереди опять
возникло туманное сиянье. Дональд свернул вправо, осторожно
разминулся со встречным пустым грузовиком, пробуксовал в
глубоких колеях, забитых грязью и, наконец, затормозил вплотную
к красным огонькам последнего в очереди мусорщика. Он заглушил
двигатель и посмотрел на часы. Андрей тоже посмотрел на часы.
Было около половины пятого.
-- Часок простоим, -- бодро сказал Андрей. -- Пошли
посмотрим, кто там впереди.
Сзади подошла и остановилась еще одна машина.
-- Идите один, -- сказал Дональд, откинулся на спинку
сиденья и сдвинул поля шляпы на лицо.
Тогда Андрей тоже откинулся на спинку, поправил под собой
пружину и закурил. Впереди полным ходом шла разгрузка --
лязгали крышки баков, высокий голос учетчика кричал:
"...Восемь... десять...", на столбе покачивалась тысячесвечовая
лампа под плоской жестяной тарелкой. Потом вдруг заорали сразу
в несколько глоток: "Куда, куда, мать твою? Сдай назад! Сам ты
-- слепая!.. По зубам захотел?.." Справа и слева громоздились
горы мусора, слежавшегося в плотную массу, ночной ветерок
наносил ужасную тухлятину.
Знакомый голос вдруг сказал над ухом:
-- Здорово, дерьмовозы! Как идет великий Эксперимент?
Это был Изя Кацман, в натуральную величину, --
встрепанный, толстый, неопрятный и, как всегда, неприятно
жизнерадостный.
-- Слыхали? Есть проект окончательного решения проблемы
преступности. Полиция упраздняется! Вместо нее будут по ночам
выпускать на улицы сумасшедших. Бандитам и хулиганам конец --
теперь только сумасшедший решится ночью выйти из дома.
-- Неостроумно, -- сказал Андрей сухо.
-- Неостроумно? -- Изя встал на подножку и просунул голову
в кабину. -- Наоборот! Чрезвычайно остроумно! Никаких же
дополнительных расходов. Водворение сумасшедших на место
постоянного жительства по утрам возлагается на дворников...
-- За что дворникам выдается дополнительный паек в размере
литра водки, -- подхватил Андрей, чем и привел Изю в
необъяснимый восторг: Изя принялся хихикать, издавая странные
горловые звуки, брызгать и мыть ладони воздухом.
Дональд вдруг глухо выругался, распахнул свою дверцу,
спрыгнул и исчез в темноте. Изя тут же перестал хихикать и
спросил обеспокоенно:
-- Что это с ним?
-- Не знаю, -- мрачно сказал Андрей. -- Наверное, его от
тебя затошнило... А вообще-то он уже несколько дней такой.
-- Правда? -- Изя поверх кабины глядел в ту же сторону,
куда ушел Дональд, -- Жалко. Он хороший человек. Только очень
уж неприспособленный.
-- А кто приспособленный?
-- Я приспособленный. Ты приспособленный. Ван
приспособленный. Дональд давеча все возмущался: почему, чтобы
свалить мусор, надо стоять в очереди? На кой хрен здесь
учетчик? Что он здесь учитывает?
-- Ну и правильно возмущался, -- сказал Андрей. --
Действительно же, кретинизм какой-то.
-- Но ведь ты же не нервничаешь по этому поводу, --
возразил Изя. -- Ты прекрасно понимаешь, что учетчик -- человек
подневольный. Поставили его учитывать, вот он и учитывает. А
поскольку он учитывать не успевает, образуется, сами понимаете,
очередь. А очередь -- она и есть очередь... -- Изя снова
Текст сверил Сергей Виницкий
---------------------------------------------------------------
- Как живете, караси?
- Ничего себе, мерси.
В. Катаев
...Знаю дела твои и труд твой, и терпение твое и то, что ты не
можешь сносить развратных, и испытал тех, которые называют
себя апостолами, а они не таковы, и нашел, что они лжецы...
Откровения Иоанна Богослова (Апокалипсис)
Баки были ржавые, помятые, с отставшими крышками. Из-под
крышек торчали обрывки газет, свешивалась картофельная шелуха.
Это было похоже на пасть неопрятного, неразборчивого в еде
пеликана. На вид они казались неподъемно тяжелыми, но на самом
деле вдвоем с Ваном ничего не стоило рывком вздернуть такой бак
к протянутым рукам Дональда и утвердить на краю откинутого
борта. Нужно было только беречь пальцы. После этого можно было
поправить рукавицы и немного подышать носом, пока Дональд
ворочает бак, устанавливая его в глубине кузова.
Из распахнутых ворот тянуло сырым ночным холодом, под
сводом подворотни покачивалась на обросшем грязью шнуре голая
желтая лампочка. В ее свете лицо Вана было как у человека,
замученного желтухой, а лица Дональда не было видно в тени его
широкополой техасской шляпы. Серые облупленные стены,
исполосованные горизонтальными бороздами; темные клочья пыльной
паутины под сводами; непристойные женские изображения в
натуральную величину; а около дверей в дворницкую --
беспорядочная толпа пустых бутылок и банок, которые Ван
собирал, аккуратно рассортировывал и сдавал в утиль...
Когда остался последний бак, Ван взял совок и метлу и
принялся собирать мусор, оставшийся на асфальте.
-- Да бросьте вы копаться, Ван, -- раздраженно произнес
Дональд. -- Каждый раз вы копаетесь. Все равно ведь чище не
будет.
-- Дворник должен быть метущий, -- наставительно заметил
Андрей, крутя кистью правой руки и прислушиваясь к своим
ощущениям: ему показалось, что он немного растянул сухожилие.
-- Ведь все равно же опять навалят, -- сказал Дональд с
ненавистью. -- Мы и обернуться не успеем, а уже навалят больше
прежнего.
Ван ссыпал мусор в последний бак, утрамбовал совком и
захлопнул крышку.
-- Можно, -- сказал он, оглядывая подворотню. В подворотне
теперь было чисто.
Ван посмотрел на Андрея и улыбнулся. Потом он поднял лицо
к Дональду и проговорил:
-- Я только хотел напомнить вам...
-- Давайте, давайте! -- нетерпеливо прикрикнул Дональд.
Раз-два. Андрей и Ван рывком подняли бак. Три-четыре.
Дональд подхватил бак, крякнул, ахнул и не удержал. Бак
накренился и боком грохнулся на асфальт. Содержимое вылетело из
него метров на десять, как из пушки. Активно опорожняясь на
ходу, он с громом покатился во двор. Гулкое эхо спиралью ушло к
черному небу между стенами.
-- Мать вашу в бога, в душу и святого духа, -- сказал
Андрей, едва успевший отскочить. -- Руки ваши дырявые!..
-- Я только хотел напомнить, -- кротко проговорил Ван, --
что у этого бака отломана ручка.
Он взял метлу и совок и принялся за дело, а Дональд присел
на корточки на краю кузова и опустил руки между колен.
-- Проклятье... -- пробормотал он глухо. -- Проклятая
подлость.
С ним было явно что-то не в порядке в последние дни, а в
эту ночь -- в особенности. Поэтому Андрей не стал ему говорить,
что он думает о профессорах и об их способности заниматься
настоящим делом. Он сходил за баком, а потом, вернувшись к
грузовику, снял рукавицы и вытащил сигареты. Из пустого бака
смердело нестерпимо, и он торопливо закурил и только после
этого предложил сигарету Дональду. Дональд молча покачал
головой. Надо было поднимать настроение. Андрей кинул горелую
спичку в бак и сказал:
-- Жили-были в одном городишке два ассенизатора -- отец и
сын. Канализации у них там не было, а просто ямы с этим самым.
И они это самое вычерпывали ведром и заливали в свою бочку,
причем отец, как более опытный специалист, спускался в яму, а
сын сверху подавал ему ведро. И вот однажды сын это ведро не
удержал и обрушил обратно на батю. Ну, батя утерся, посмотрел
на него снизу вверх и сказал ему с горечью: "Чучело ты, --
говорит, -- огородное, тундра! Никакого толка в тебе не видно.
Так всю жизнь наверху и проторчишь".
Он ожидал, что Дональд хотя бы улыбнется. Дональд
вообще-то был человек веселый, общительный, никогда не унывал.
Было в нем что-то от студента-фронтовика. Однако сейчас Дональд
только покашлял и глухо сказал: "Всех ям не выгребешь". А Ван,
возившийся около бака, реагировал и вовсе странно. Он вдруг с
интересом спросил:
-- А почем оно у вас?
-- Что -- почем? -- не понял Андрей.
-- Дерьмо. Дорого?
Андрей неуверенно хохотнул.
-- Да как тебе сказать... Смотря чье...
-- Разве оно у вас разное? -- удивился Ван. -- У нас --
одинаковое. А чье у вас самое дорогое?
-- Профессорское, -- немедленно сказал Андрей. Просто
невозможно было удержаться.
-- А! -- Ван высыпал в бак очередной совок и покивал. --
Понятно. Но у нас в сельской местности не было профессоров,
поэтому и цена была одна -- пять юаней за ведро. Это -- в
Сычуане. А в Цзянси, например, цены доходили до семи и даже до
восьми юаней.
Андрей наконец понял. Ему вдруг захотелось спросить,
правда ли, что китаец, пришедший в гости на обед, обязан потом
опорожниться на огороде хозяина, однако спрашивать это было,
конечно, неловко.
-- А как у нас сейчас, я не знаю, -- продолжал Ван. --
Последнее время я не жил в деревне... А почему профессорское
ценится у вас дороже?
-- Это я пошутил, -- сказал Андрей виновато. -- У нас этим
делом вообще не торгуют.
-- Торгуют, -- сказал Дональд. -- Вы даже этого не знаете,
Андрей.
-- А вы даже это знаете, -- огрызнулся Андрей.
Еще месяц назад он ввязался бы с Дональдом в яростный
спор. Его ужасно раздражало то, что американец то и дело
рассказывает о России такие вещи, о которых он, Андрей, и
понятия не имеет. Андрей был тогда искренне уверен, что Дональд
просто берет его на пушку или повторяет злопыхательскую
болтовню Херста. "Да шли бы вы с вашей херстовиной!" --
отмахивался он. Но потом появился этот недоносок Изя Кацман, и
Андрей спорить перестал, огрызался только. Черт их знает,
откуда они всего этого набрались. И бессилие свое он объяснял
тем обстоятельство, что он-то пришел сюда из пятьдесят первого
года, а эти двое -- из шестьдесят седьмого.
-- Счастливый вы человек, -- сказал вдруг Дональд,
поднялся и пошел к бакам у кабины.
Андрей пожал плечами и, надеясь избавиться от неприятного
осадка, вызванного этим разговором, надел рукавицы и принялся
сгребать вонючий мусор, помогая Вану. Ну, и не знаю, думал он.
Подумаешь, дерьмо-то. А что ты знаешь об интегралах? Или,
скажем, о постоянной Хаббла? Мало ли кто чего не знает...
Ван запихивал в бак последние остатки мусора, когда в
воротах с улицы появилась ладная фигура полицейского Кэнси
Убукаты.
-- Сюда, пожалуйста, -- сказал он кому-то через плечо и
двумя пальцами откозырял Андрею. -- Привет, мусорщики!
Из уличной тьмы в круг желтого света вступила девушка и
остановилась рядом с Кэнси. Была она совсем молоденькая, лет
двадцати, не больше, и совсем маленькая, едва по плечо
маленькому полицейскому. На ней был грубый свитер с широченным
воротом и узкая короткая юбка, на бледном мальчишеском личике
ярко выделялись густо намазанные губы, длинные светлые волосы
падали на плечи.
-- Не пугайтесь, -- вежливо улыбаясь, сказал ей Кэнси. --
Это всего лишь наши мусорщики. В трезвом состоянии совершенно
безопасны... Ван, -- позвал он. -- Это Сельма Нагель,
новенькая. Приказано поселить у тебя в восемнадцатом номере.
Восемнадцатый свободен?
Ван, снимая на ходу рукавицы, подошел к ним.
-- Свободен, -- сказал он. -- Давно уже свободен.
Здравствуйте, Сельма Нагель. Я -- дворник, меня зовут Ван. Если
что нибудь понадобится, вот -- дверь в дворницкую, приходите
сюда.
-- Давай ключ, -- сказал Кэнси. -- Пойдемте, я вас
провожу, -- сказал он девушке.
-- Не надо, -- проговорила она устало. -- Сама найду.
-- Как угодно, -- сказал Кэнси и снова откозырял. -- Вот
ваш чемодан.
Девушка взяла у Кэнси чемодан, а у Вана -- ключ, мотнула
головой, отбрасывая упавшие на глаза волосы, и спросила:
-- Который подъезд?
-- Прямо, -- сказал Ван. -- Вон тот, под освещенным окном.
Пятый этаж. Может быть, вы хотите есть? Чаю?
-- Нет, не хочу, -- сказала девушка, снова тряхнула
головой и, цокая каблуками по асфальту, пошла прямо на Андрея.
Он отступил, пропуская ее. Когда она проходила, он ощутил
крепкий запах духов и еще какой-то парфюмерии. И он все смотрел
ей вслед, пока она шла по желтому освещенному кругу, юбка у нее
была совсем короткая, чуть длиннее свитера, а ноги были голые,
белые, и Андрею показалось, что они светятся, когда она вышла
из-под арки в темноту двора, и в этой темноте был виден только
ее белый свитер и белые мелькающие ноги.
Потом заныла, завизжала и грохнула дверь, и тогда Андрей
снова машинально достал сигареты и закурил, представляя, как
эти нежные белые ноги ступают по лестнице, ступенька за
ступенькой... гладкие икры, ямочки под коленями, обалдеть
можно. Как она поднимается выше и выше, этаж за этажом, и
останавливается перед дверью восемнадцатой квартиры -- как раз
напротив шестнадцатой квартиры... ч-черт, надо хоть белье
постельное переменить, три недели уже не менял, наволочка серая
сделалась, как портянка... А какое у нее лицо? Надо же --
совсем не помню, какое у нее лицо. Только ноги и запомнил.
Он вдруг осознал, что молчат все, даже женатый Ван, и в ту
же секунду заговорил Кэнси:
-- У меня есть двоюродный дядя, полковник Маки. Он был
адъютантом господина Осимы и два года просидел в Берлине. Потом
его назначили исполняющим обязанности нашего военного атташе в
Чехословакии, и он присутствовал при вступлении немцев в
Прагу...
Ван кивнул Андрею, они рывком подняли бак и благополучно
переправили его в кузов.
-- ...Потом, -- продолжал Кэнси неторопливо, закуривая
сигаретку, -- он немного повоевал в Китае, по-моему, где-то на
юге, на Кантонском направлении. Потом он командовал дивизией,
высадившейся на Филиппинах, и организовал "марш смерти" пяти
тысяч американских военнопленных -- извините меня, Дональд...
Потом его направили в Маньчжурию и назначили начальником
Сахалинского укрепрайона, где он, между прочим, в целях
сохранения секретности загнал в шахту и взорвал восемь тысяч
китайских рабочих... извини меня, Ван... Потом он попал к
русским в плен, и они, вместо того чтобы повесить его или, что
то же самое, передать его Китаю, всего-навсего упрятали его на
десяток лет в концлагерь...
Пока Кэнси все это рассказывал, Андрей успел слазить в
кузов, помог там Дональду расставить баки, поднял и закрепил
борт грузовика, снова спрыгнул на землю, угостил Дональда
сигаретой, и теперь они втроем стояли перед Кэнси и слушали
его. Дональд Купер, длинный, сутулый, в выцветшем комбинезоне,
длинное лицо со складками возле рта, острый подбородок,
поросший редкой седой щетиной; и Ван, широкий, приземистый,
почти без шеи, в стареньком, аккуратно заштопанном ватнике,
широкое бурое лицо, курносый носик, благожелательная улыбка,
темные глаза в щелках припухших век; и Андрея вдруг пронизала
острая радость при мысли, что все эти люди из разных стран и
даже из разных времен собрались здесь вместе и делают одно,
очень нужное дело, каждый на своем посту.
-- ...Теперь он уже старый человек, -- закончил Кэнси. --
И он утверждает, что самые лучшие женщины, каких он когда-либо
знал, -- это русские женщины. Эмигрантки в Харбине.
Он замолчал, уронил окурок и старательно растер его
подошвой блестящего штиблета. Андрей сказал:
-- Какая же она русская? Сельма, да еще Нагель.
-- Да, она шведка, -- сказал Кэнси. -- Но все равно. Это
был рассказ по ассоциации.
-- Ладно, поехали, -- сказал Дональд и полез в кабину.
-- Слушай, Кэнси, -- сказал Андрей, берясь за дверцу. -- А
кем ты был раньше?
-- Контролером на литейном заводе, а до того -- министром
коммунального...
-- Да нет, не здесь, а там...
-- А-а, там? Там я был литсотрудником в издательстве
"Хаякава".
Дональд завел двигатель, и старенький грузовик затрясся и
залязгал, испуская густые клубы синего дыма.
-- У вас правый подфарник не горит! -- крикнул Кэнси.
-- Он у нас сроду не горел, -- отозвался Андрей.
-- Так почините! Еще раз увижу -- оштрафую!
-- Понасажали вас на нашу голову...
-- Что? Не слышу!
-- Бандитов, говорю, лови, а не шоферов! -- проорал
Андрей, стараясь перекричать лязг и дребезг. -- Дался тебе наш
подфарник! И когда только вас всех разгонят, дармоедов!
-- Скоро! -- крикнул Кэнси. -- Теперь уже скоро -- не
пройдет и ста лет!
Андрей погрозил ему кулаком, махнул Вану и ввалился на
сиденье рядом с Дональдом. Грузовик рванулся вперед, чиркнул
бортом по стене в арке ворот, выкатился на Главную улицу и
круто повернул направо.
Устраиваясь поудобнее, так, чтобы пружина, вылезшая из
сиденья, не колола в зад, Андрей искоса поглядел на Дональда.
Дональд сидел прямо, положив левую руку на баранку, а правую --
на рычаг переключения скоростей, надвинув шляпу на глаза и
выставив острый подбородок, и гнал во всю мощь. Он всегда ездил
так, "с максимальной разрешенной скоростью", не думая даже
тормозить перед выбоинами на асфальте, и на каждой такой
выбоине в кузове тяжело ухали баки с мусором, дребезжал
проржавевший капот, а сам Андрей, как не старался упираться
ногами, подлетал и падал в точности на острие проклятой
пружины. Только раньше все это сопровождалось веселой
перебранкой, а сейчас Дональд молчал, тонкие губы его были
крепко сжаты, на Андрея он не смотрел вовсе, и потому чудился в
этой обычной тряске какой-то злой умысел.
-- Что это с вами, Дон? -- спросил Андрей наконец. -- Зубы
болят?
Дональд коротко дернул плечом и ничего не ответил.
-- Правда, вы какой-то сам не свой последние дни. Я же
вижу. Может быть, я вас обидел как-нибудь нечаянно?
-- Бросьте, Андрей, -- проговорил Дональд сквозь зубы. --
При чем здесь вы?
И опять Андрею почудилось в этих словах какое-то
недоброжелательство и даже что-то обидное, оскорбительное: где
уже тебе, сопляку, меня, профессора, обидеть?.. Но тут Дональд
заговорил снова:
-- Я ведь не зря сказал вам, что вы счастливый. Вам и в
самом деле можно только позавидовать. Все это идет как-то мимо
вас. А по мне это идет, как паровой каток. Ни одной целой кости
не осталось.
-- О чем вы? Ничего не понимаю.
Дональд молчал, искривив губы. Андрей посмотрел на него,
невидящими глазами поглядел вперед на дорогу, снова покосился
на Дональда, почесал себе макушку и расстроенно сказал:
-- Честное слово, ничего не понимаю. Так вроде все хорошо
идет...
-- Потому я вам и завидую, -- жестко сказал Дональд. -- И
хватит от этом. Не обращайте внимания.
-- То есть как не обращать внимания? -- сказал Андрей,
совсем расстроившись. -- Как это я могу не обращать внимания?
Мы здесь вместе... вы, я, ребята... Конечно, дружба -- это
большое слово, слишком большое... Ну, просто товарищи... Я бы,
например, рассказал, если что... Ведь никто не откажется
помочь! Ну, сами скажите: если бы со мной что-нибудь случилось
и я бы попросил у вас помощи, вы бы мне отказали? Ведь не
отказали бы, верно?
Правая рука Дональда оторвалась от рычага и легонько
потрепала Андрея по плечу. Андрей замолчал. Его переполняли
чувства. Снова все было хорошо, все было в порядке. Дональд был
в порядке. Просто обычная хандра. Может же быть у человека
хандра. Просто у него самолюбие взыграло. Все-таки как-никак
профессор социологии, а тут баки с мусором, а до этого он был
грузчиком на складе. Конечно, ему это неприятно и обидно, тем
более что никому об этих обидах не расскажешь -- никто его сюда
не гнал, и жаловаться неудобно... Это только сказать просто:
выполняй хорошо любое дело, на которое тебя поставили... Ну и
ладно. И хватит об этом. Сам справится.
А грузовичок уже катился по диабазу, скользкому от
осевшего тумана, и здания по сторонам стали ниже, дряхлее, и
цепочки фонарей, протянувшиеся вдоль улицы, стали тусклее и
реже. Цепочки эти впереди сходились в туманное расплывчатое
пятно, на мостовой и на тротуарах не было ни души, даже
дворники почему-то не попадались, только на углу Семнадцатого
переулка, перед приземистой старой гостиницей, известной более
под названием "Клопиный вольер", стояла телега с понурой
лошадью, и в телеге кто-то спал, закутавшись с головой в
брезент. Было четыре часа ночи -- время самого крепкого сна, и
ни одно окно не светилось в черных этажах.
Впереди слева из подворотни высунулся грузовик. Дональд
помигал ему фарами, промчался мимо, а грузовик, такой же
мусорщик, вывернув на дорогу, попытался их перегнать, но не на
таковских напал, где ему было тягаться с Дональдом, -- так,
посветил фарами через заднее стекло и отстал безнадежно. Еще
одного мусорщика они обогнали в горелых кварталах, и вовремя,
потому что сразу за горелыми начался булыжник, и Дональду
пришлось-таки снизить скорость, чтобы грузовичок невзначай не
развалился.
Здесь стали попадаться встречные машины, уже пустые, --
они шли со свалки и больше никуда не торопились. Потом от
фонаря впереди отделилась неясная фигура, вышла на мостовую, и
Андрей, сунув руку под сиденье, вытащил было тяжелую
монтировку, но оказалось, что это полицейский, который попросил
подбросить его до Капустного переулка. Ни Андрей, ни Дональд не
знали, где это, и тогда полицейский, здоровенный мордастый
дядька со светлыми лохмами, беспорядочно торчащими из-под
форменной фуражки, сказал, что покажет.
Он встал на подножку рядом с Андреем и, держась за раму,
всю дорогу недовольно крутил носом, словно бог весть что
унюхал, хотя от самого от него так и шибало застаревшим потом,
и Андрей вспомнил, что эта часть города уже отключена от
водопровода.
Некоторое время ехали молча, полицейский насвистывал из
оперетки, а потом ни с того ни с сего сообщил, что на углу
Капустного и Второй Левой нынче в полночь кокнули какого-то
беднягу, все золотые зубы повыдергивали...
-- Плохо работаете, -- зло сказал ему Андрей.
Такие случаи выводили его из себя, а тон у полицейского
был такой, что так и надавал бы ему по шее: сразу было видно,
что ему совершенно безразличны и убийство, и убитый, и убийцы.
Полицейский озадаченно повернул широкую пряжку и спросил:
-- Ты, что ли, меня учить будешь, как работать?
-- Может быть, и я, -- сказал Андрей.
Полицейский нехорошо прищурился, посвистел и сказал:
-- Учителей то, учителей!.. Куда ни харкни -- везде
учителя. Мусор уже возит, а все учит.
-- Я тебя не учу... -- начал было Андрей, повысив голос,
но полицейский говорить ему не дал.
-- Вот вернусь сейчас в участок, -- спокойно сообщил он,
-- и позвоню к тебе в гараж, что у тебя подфарник правый не
горит. Подфарник у него, понимаешь, не горит, а туда же -- учит
полицию, как работать. Молокосос.
Дональд вдруг рассмеялся сухим скрипучим смехом.
Полицейский тоже ржанул и сказал совсем уже миролюбиво:
-- Я один на сорок домов, понял? И оружие запретили
носить. Чего же ты от нас хочешь? Тебя скоро дома резать
начнут, не то что в переулках.
-- Так а чего же вы? -- ошеломленно сказал Андрей. --
Протестовали бы, требовали бы...
-- "Протестовали", -- повторил полицейский. --
"Требовали"... Новичок, что ли? Эй, шеф, -- позвал он Дональда.
-- Притормози-ка. Мне здесь.
Он спрыгнул с подножки и вразвалку, не оглядываясь,
направился в темную щель между покосившимися деревянными
домами, где в отдалении горел одинокий фонарь, а под фонарем
стояла кучка людей.
-- Да что они, ей богу, сдурели, что ли? -- возмущенно
сказал Андрей, когда машина снова тронулась. -- Как это так --
в городе полно шпаны, а полиция без оружия! Не может этого
быть. У Кэнси же кобура на боку, что он в ней -- сигареты
носит?
-- Бутерброды, -- сказал Дональд.
-- Ничего не понимаю, -- сказал Андрей.
-- Было разъяснение, -- сказал Дональд. -- "В связи с
участившимися случаями нападения гангстеров на полицейских с
целью захвата оружия"... и так далее.
Некоторое время Андрей размышлял, изо всех сил упираясь
ногами, чтобы не подбрасывало над сиденьем. Булыжник
практически уже кончился.
-- По моему, это ужасно глупо, -- сказал он наконец. -- А
по вашему?
-- И по-моему, тоже, -- отозвался Дональд, неловко
закуривая одной рукой.
-- И вы об этом так спокойно говорите?
-- Я уже свое отбеспокоился, -- сказал Дональд. -- Это
очень старое разъяснение, вас еще здесь не было.
Андрей почесал макушку, наморщился. Черт его знает, может,
и был какой-то смысл в этом разъяснении? В конце концов,
полицейский-одиночка действительно соблазнительная приманка для
этих гадов. Если уж изымать оружие, то изымать надо, конечно, у
всех. И конечно, дело не в этом дурацком разъяснении, а в том,
что полиции мало, и облав мало, а надо было бы устроить одну
хорошенькую облаву и вымести эту нечисть одним махом. Население
привлечь. Я бы, например, пожалуйста, пошел... Дональд бы,
конечно, пошел... Надо будет написать мэру. Потом мысли его
приняли вдруг новое направление.
-- Слушайте, Дон, -- сказал он. -- Вот вы социолог. Я,
конечно, считаю, что социология -- это никакая не наука... я
вам уже говорил... и вообще не метод. Но вы, конечно, много
знаете, гораздо больше меня. Вот вы мне объясните: откуда в
нашем городе вся эта дрянь? Как они сюда попали -- убийцы,
насильники, ворье... Неужели Наставники не понимали, кого сюда
приглашают?
-- Понимали, наверное, -- равнодушно ответил Дональд, с
ходу проскакивая страховидную яму, наполненную черной водой.
-- Так зачем же тогда?..
-- Вором не рождаются. Вором становятся. А потом, как
известно: "Откуда нам знать, что нужно Эксперименту?
Эксперимент есть Эксперимент..."
-- Дональд помолчал. -- Футбол есть футбол, мяч круглый,
поле квадратное, пусть победит достойнейший...
Фонари кончились, жилая часть города осталась позади.
Теперь по сторонам разбитой дороги тянулись заброшенные
развалины -- остатки нелепых колоннад, просевшие в скверные
фундаменты, подпертые балками стены с зияющими дырами вместо
окон, бурьян, штабели гниющих бревен, заросли крапивы и
колючек, чахлые, полузадушенные лианами деревца среди
нагромождений почерневшего кирпича. А потом впереди опять
возникло туманное сиянье. Дональд свернул вправо, осторожно
разминулся со встречным пустым грузовиком, пробуксовал в
глубоких колеях, забитых грязью и, наконец, затормозил вплотную
к красным огонькам последнего в очереди мусорщика. Он заглушил
двигатель и посмотрел на часы. Андрей тоже посмотрел на часы.
Было около половины пятого.
-- Часок простоим, -- бодро сказал Андрей. -- Пошли
посмотрим, кто там впереди.
Сзади подошла и остановилась еще одна машина.
-- Идите один, -- сказал Дональд, откинулся на спинку
сиденья и сдвинул поля шляпы на лицо.
Тогда Андрей тоже откинулся на спинку, поправил под собой
пружину и закурил. Впереди полным ходом шла разгрузка --
лязгали крышки баков, высокий голос учетчика кричал:
"...Восемь... десять...", на столбе покачивалась тысячесвечовая
лампа под плоской жестяной тарелкой. Потом вдруг заорали сразу
в несколько глоток: "Куда, куда, мать твою? Сдай назад! Сам ты
-- слепая!.. По зубам захотел?.." Справа и слева громоздились
горы мусора, слежавшегося в плотную массу, ночной ветерок
наносил ужасную тухлятину.
Знакомый голос вдруг сказал над ухом:
-- Здорово, дерьмовозы! Как идет великий Эксперимент?
Это был Изя Кацман, в натуральную величину, --
встрепанный, толстый, неопрятный и, как всегда, неприятно
жизнерадостный.
-- Слыхали? Есть проект окончательного решения проблемы
преступности. Полиция упраздняется! Вместо нее будут по ночам
выпускать на улицы сумасшедших. Бандитам и хулиганам конец --
теперь только сумасшедший решится ночью выйти из дома.
-- Неостроумно, -- сказал Андрей сухо.
-- Неостроумно? -- Изя встал на подножку и просунул голову
в кабину. -- Наоборот! Чрезвычайно остроумно! Никаких же
дополнительных расходов. Водворение сумасшедших на место
постоянного жительства по утрам возлагается на дворников...
-- За что дворникам выдается дополнительный паек в размере
литра водки, -- подхватил Андрей, чем и привел Изю в
необъяснимый восторг: Изя принялся хихикать, издавая странные
горловые звуки, брызгать и мыть ладони воздухом.
Дональд вдруг глухо выругался, распахнул свою дверцу,
спрыгнул и исчез в темноте. Изя тут же перестал хихикать и
спросил обеспокоенно:
-- Что это с ним?
-- Не знаю, -- мрачно сказал Андрей. -- Наверное, его от
тебя затошнило... А вообще-то он уже несколько дней такой.
-- Правда? -- Изя поверх кабины глядел в ту же сторону,
куда ушел Дональд, -- Жалко. Он хороший человек. Только очень
уж неприспособленный.
-- А кто приспособленный?
-- Я приспособленный. Ты приспособленный. Ван
приспособленный. Дональд давеча все возмущался: почему, чтобы
свалить мусор, надо стоять в очереди? На кой хрен здесь
учетчик? Что он здесь учитывает?
-- Ну и правильно возмущался, -- сказал Андрей. --
Действительно же, кретинизм какой-то.
-- Но ведь ты же не нервничаешь по этому поводу, --
возразил Изя. -- Ты прекрасно понимаешь, что учетчик -- человек
подневольный. Поставили его учитывать, вот он и учитывает. А
поскольку он учитывать не успевает, образуется, сами понимаете,
очередь. А очередь -- она и есть очередь... -- Изя снова