Сестра вернулась и, обращаясь к Генри, сообщила:
— Там кто-то ждет вас.
Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.
— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.
— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.
Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.
Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.
— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:
Глава одиннадцатая
— Там кто-то ждет вас.
Когда Генри выходил, я заметила в дверном проеме стоявшую в коридоре девушку и узнала в ней Дженис. Она хмурила брови и поджимала губы, но при виде Генри черты ее лица сразу расправились и просветлели.
— Боже мой, Дженис, вам не следовало ждать, — упрекнул он ее.
— О, я решила, что мне лучше подождать. Правда, я не думала, что вы задержитесь так долго, — ответила она ласково.
Тут Генри прикрыл дверьми продолжения разговора я не слышала.
Пока сестра хлопотала возле меня, я размышляла: уж не влюбилась ли малышка Дженис в Генри? Ведь любила же Рейн Алана, а я ничего не подозревала, пока она сама не рассказала мне.
— Перевернитесь, пожалуйста, — попросила сестра. Я послушно повернулась на другой бок, думая при этом, что жизнь — это, в сущности, фантастическое переплетение противоречий и сложностей. Я вспомнила одно из стихотворений Одена, которое мне часто читал Коннор и которое я полюбила. Оно вошло в сборник сочинений поэта, даже в госпитале я не расставалась с ним. Вместе с другими моими книгами сюда его принесла из лагеря Мин Тхин. Когда сестра закончила готовить меня ко сну, я попросила ее не выключать настольную лампу. После ее ухода я достала из тумбочки томик стихов Одена и дрожащими пальцами открыла нужную страницу. А вот и «Рождественская оратория»:
Я отложила книгу и взяла письмо Коннора. Когда я перечитала последние строки, тоска сжала мне сердце и захотелось умереть...
... Жизнь — тот удел, что можешь ты не принимать,
пока не сдашься смерти.
И потому смотри, не видя, слушай, но не слышь,
дыши, но с выдохом не задавай вопросов.
Невероятное как раз с тобою и произойдет —
конечно, по случайности по чистой.
Реальность — то, что оглушит тебя абсурдом,
И если не уверен ты, что спишь,
ты в самом сердце сновиденья,
И если не вскричал ты: «Здесь ошибка!» —
ты сам ошибку эту допустил.
Глава одиннадцатая
Женщины организовали прямо в больничной палате прощальный ужин для меня и Дженис накануне нашего отплытия в Австралию.
Из-за тесноты в помещении на нем присутствовали только самые близкие; кроме того, невзирая на мои горячие протесты, я официально все еще значилась больной с постельным режимом. Тем не менее, было очень весело, мы, как обычно, много смеялись старым, хорошо знакомым шуткам и остротам.
И хотя повод для вечеринки вовсе не радовал меня и прощаться со всеми было мучительно больно, друзья быстро заставили отвлечься от мрачных мыслей. Всякий раз, когда мой смех замирал и с лица исчезала улыбка, я обнаруживала в руках эмалированную кружку с сильно разбавленным индийским джином.
Начальница заглянула на короткое время, чтобы выпить за мое здоровье и пожелать мне всего хорошего. Она пожала руки мне и Дженис и, улыбаясь и не оглядываясь, удалилась, как всегда подтянутая и элегантная. Мне не хотелось ее отпускать, но в этот момент Мин Тхин, пристроившись вместе с Джоан на моей измятой постели, начала вспоминать о своей первой беседе с начальницей, причем так комично, что мы все покатывались со смеху.
После этого — и, несомненно, под влиянием индийского джина — я заметно повеселела, а когда через час пришла медсестра, чтобы предупредить, что, дескать, пора завершать нашу вечеринку, я уже была в состоянии без чрезмерного напряжения сказать всем «до свидания». Мы обменялись адресами и пообещали писать друг другу, а Джоан, с гордостью щеголявшая своим новым капитанским званием, сказала, что когда-нибудь в будущем попытается собрать всех нас в Лондоне.
Заключительная часть вечера прошла несколько вяло. Моя служба в армии закончилась, я снова стану гражданским лицом, и подобная перспектива меня совсем не радовала. И санитар, который принес поднос с моим ужином, и сестра, которая пришла позже помочь мне уложить вещи, и даже Хью Ли — все завидовали моей вновь обретенной свободе, а меня она, признаться, страшила.
И хотя я сказала Генри о намерении вернуться к Коннору, я до сих пор не собралась с духом написать ему о своем возвращении, тем более о ребенке. Лежа на кровати, унылая и несчастная, я попивала из кружки остатки джина и старалась убедить себя, что, возможно, разумнее отложить все решения до прибытия в Сидней. Прежде чем армейские медики меня окончательно выпишут, им в любом случае придется соблюсти некоторые бюрократические формальности. Значит, у меня будут время и возможность по приезде в Сидней написать Коннору. И получить от него ответ...
Я провела беспокойную ночь, мне снились сны, в которых Коннор присутствовал как призрачное, постоянно исчезающее видение, настойчиво стремящееся ускользнуть от меня. В половине шестого утра меня разбудил санитар, который принес чай и сообщил, что машина уходит в порт через полчаса.
Его предсказание оказалось чересчур оптимистичным; лишь около половины восьмого я, измученная долгим ожиданием, с трудом взобралась в переполненную санитарную машину, которая, немилосердно громыхая и подпрыгивая на ухабах, черепашьим шагом повезла нас в гавань, где предстояло погрузиться на госпитальное судно. После часового муторного ожидания мы наконец взошли на борт, и санитар сказал мне, что я должна явиться к дежурному врачу. Однако, к кому бы я ни обращалась, никто не знал, где он находится. И я уже начала жалеть, что моя просьба — не доставлять меня на корабль на носилках — возымела действие. Я провела в постели более недели и совершенно не представляла себе, насколько за это время ослабли и сделались ненадежными мои ног». В довершение я ощущала приступы головокружения и тошноты.
А к трапу непрестанно подкатывали набитые людьми автобусы и грузовики, и новые толпы отъезжающих карабкались на корабль. Долгое время на пароходе царил настоящий хаос. В проходах скапливалось все больше и больше пассажиров, таких, кто, подобно мне, искал выделенные им каюты. Члены команды, медсестры и санитары буквально сбились с ног, пытаясь навести порядок, но их усилия были малоэффективными из-за огромного наплыва людей. В первую очередь занимались больными, доставленными на носилках, способных самостоятельно передвигаться направляли на нижние палубы, однако никто, казалось, не знал, как поступить со мной — единственной женщиной, в отношении которой не имелось никаких распоряжений.
В конце концов один из стюардов привел меня в четырехместную каюту, пообещав принести чаю, а заодно отыскать мои вещи и привести сюда дежурного врача. По его совету я легла на одну из нижних коек, давая наконец отдых моим слабым ногам. Стюард вернулся с кружкой очень крепкого сладкого чая, который здорово помог преодолеть подавленное настроение, затем вскоре он доставил и мои вещи.
— Пробиться к дежурному врачу не удалось, мисс, — проговорил он извиняющимся тоном. — Около его кабинета толпится народ. По моим прикидкам, он освободится примерно через час. Так что, на мой взгляд, вам выгоднее всего оставаться в этой каюте — теплой и уютной, пока кто-нибудь не начнет спрашивать о вас. Чувствуете себя небось уже лучше?
Я, поблагодарив от всей души за чай, заверила его, что мне уже значительно лучше.
— Вам чай пришелся по вкусу, правда? — улыбнулся стюард, довольный. — При первой же возможности принесу еще. И если мне удастся разыскать медсестру, способную уделить вам хотя бы пять минут, то и ее тоже прихвачу с собой. Пусть вас посмотрит и вообще позаботится. А вы теперь выглядите намного бодрее!
Он ушел, а я погрузилась в легкую дремоту. Очнулась я, как мне показалось, много часов спустя, когда в каюту вошли военно-морской врач в форме и две медсестры. Они внимательно посмотрели на меня, а одна из медсестер достала из кармана халата листок с отпечатанным на машинке текстом.
— Вы лейтенант Дейли из Женской службы передвижных магазинов? — спросила она.
— Да, это так, — подтвердила я.
— Ну, вы не должны находиться здесь, — коротко проинформировала она меня и повернулась к морскому врачу. — Лейтенант Дейли числится лежачей больной, ее место в больничной секции «В» — одному Богу известно, как она попала сюда, хотя сегодня меня ничто не удивляет. — Она вздохнула и заглянула в листок. — Лейтенант Дейли...
Понизив голос так, что я не могла разобрать ее слов, она в сжатой форме изложила врачу историю моей болезни. Тот кивнул и вынул из кармана стетоскоп.
— Ну что ж, — проговорил он, — давайте посмотрим, как у нас обстоят дела. И чья же это все-таки каюта? Я полагал, что на корабле нет ни одного свободного места, а тут одна женщина занимает целых четыре койки! Не сомневаюсь, придет время, и разгадка будет у нас в руках. — Его ловкие, быстрые пальцы нащупали мой пульс, и я заметила, как у него расширились глаза. — У вас температура. Как вы себя чувствуете?
А чувствовала я себя несколько странно: слегка кружилась голова и было жарко. Я так и сказала, запинаясь. В рот мне сунули термометр, а врач начал прикладывать стетоскоп к моей груди и спине. Затем, повернувшись к старшей медсестре, сказал:
— Переведите ее немедленно в изолятор. Нет, нет, — остановил он меня, когда я сделала попытку встать, — лежите спокойно, мы пришлем за вами санитаров с носилками. Вам нельзя подниматься, сударыня, и вы не должны даже и пытаться. Боже мой, в чем дело... — Внезапно его голос почти пропал, лицо превратилось в туманное пятно. Я вновь безуспешно попыталась приподняться, но на мои глаза опустилась черная пелена.
В себя я пришла уже на узкой больничной койке рядом с иллюминатором; далеко внизу мерно колыхалась зеленоватая водяная масса. Корабль здорово качало, и он громко поскрипывал всеми швами, как обычно бывает на судах при сильном волнении на море. Меня мутило, во рту все пересохло, и я попросила воды дрожащим слабым голосом — без всякой надежды на успех. Однако кто-то приблизился к койке, и ласковый голос произнес:
— Вот, пейте.
И я почувствовала, как к моим губам поднесли чашку.
Я жадно выпила прохладную сладкую жидкость и снова уснула.
Когда я проснулась в следующий раз, за иллюминатором было темно, а в нескольких шагах от меня мерцал слабый огонек. Корабль больше не качало. Проведя кончиком языка по пересохшим губам, я старалась угадать, как долго я спала. Сперва мне показалось, что я одна, но когда попыталась сесть, чьи-то руки удержали меня.
— Лежите спокойно, — проговорил строгий женский голос.
— Можно мне попить? Пожалуйста!
Мой собственный голос прозвучал так резко и неестественно, что я едва узнала его.
— Конечно, можно.
И опять возле губ я ощутила край чашки.
— Почему я здесь? — спросила я, когда чашка исчезла.
— Потому что вы больны. Не разговаривайте, постарайтесь уснуть. Я побуду возле вас, если вам что-нибудь потребуется.
Должно быть, я серьезно больна, промелькнуло в голове, раз ко мне на ночь приставили дежурную медсестру, причем на госпитальном корабле, переполненном пассажирами, не отличавшимися особым здоровьем. Прищурив глаза, я пристально вглядывалась и, в конце концов, смогла разглядеть, кто же мой ночной компаньон — оказалось, это очень хорошенькая светловолосая, голубоглазая девушка. Она сидела на стуле посреди каюты, склонив красивую головку над формуляром, в котором старательно делала какие-то пометки.
В течение нескольких минут я наблюдала за ней, туман перед глазами постепенно рассеивался, голова прояснялась. Она, видимо, не замечала моего любопытного взгляда, но примерно через полчаса встала и подошла к моей койке.
— Так вы не спите, — сказала она с упреком.
— Боюсь, что нет, — призналась я.
— Вы должны постараться уснуть. Вам нужно спать как можно больше.
— Разве?
— Да. Погодите минутку. Я дам вам снотворное.
Я стала послушно ждать. Скоро она вернулась с двумя таблетками на ложечке и стаканом воды, который поставила на столик рядом с моей койкой. Затем она помогла мне приподняться, и я, к своему удивлению, обнаружила, что самостоятельно, без посторонней помощи, я не села бы. Сестра протянула мне таблетки и воду.
— Сможете выпить прямо из стакана или принести вам специальную чашку с носиком?
— Думаю, что обойдусь стаканом, — ответила я, запивая таблетки. Сестра забрала стакан и ловко снова уложила меня на подушки.
— Сестра, — попросила я, — пожалуйста, скажите, что со мной?
Посмотрев на меня оценивающим взглядом, вероятно, решая, достаточно ли я крепка, чтобы выслушать информацию о собственном здоровье, она коротко сказала:
— У вас был приступ малярии, но уже прошел, и вам нечего беспокоиться.
— Малярии? — повторила я, не веря ушам своим. — Но, сестра, я не могу заболеть малярией.
— Вы хотите сказать, что регулярно принимали мепакрин и соблюдали другие меры предосторожности?
— Да.
— Ну что ж, — улыбнулась она, — иногда, знаете ли, подобное случается, даже если вы принимали лекарство и тщательно следовали рекомендациям. И у вас в самом деле была малярия. Но благодаря мепакрину вы, по всей видимости, можете не опасаться второго приступа. Вы удовлетворены? Может, все-таки поспите?
Я пообещала. Таблетки начали действовать, и я почувствовала приятную сонливость. И, уже засыпая, я внезапно вспомнила о ребенке. Огромным усилием воли, преодолевая вялость и апатию, я приподнялась на локте.
— Сестра...
— Что такое?
— У меня... Я хотела сказать, что у меня должен родиться ребенок. С ним все в порядке?
Медсестра подошла к кровати, прохладной ладонью убрала у меня со лба взлохмаченные волосы и улыбнулась.
— Я же говорила вам, чтобы вы не беспокоились. Ваш ребенок в полном порядке. Но вы были очень больны, и полковник Джемс — наш главный врач — счел целесообразным известить вашего мужа по радио о вашем состоянии. Уверена, что он с нетерпением будет ждать вас у причала, когда мы послезавтра прибудем в Сидней.
Наверное, на моем лице ясно отразилось крайнее изумление, так как сестра ласково добавила:
— Пожалуйста, не возбуждайтесь. Возможно, мне не следовало с вами так много говорить.
— Я вовсе не возбуждена, — ответила я. Возбуждение — вовсе не то состояние, в котором я теперь пребывала. Уныние, страх, сомнение, замешательство — все что угодно, но только не возбуждение. Коннора, значит, известили. Он знает дату моего прибытия в Сидней и будет ждать меня на пристани послезавтра. Неужели послезавтра? Но это невозможно. Мы ведь совсем недавно покинули Рангун?
— Послезавтра? — проговорила я, не сознавая, что в моем голосе явственно прозвучало недоверие, и сестра терпеливо объяснила, что я все это время лежала с высокой температурой.
— Вы, вероятно, ничего не помните, но мы отплыли из Рангуна больше недели назад — точнее, девять дней тому назад, и по пути останавливались в Коломбо и Фримантле. Через несколько часов мы будем в Мельбурне.
— В Мельбурне? — тихо повторила я. — Через несколько часов?
— Да, — кивнула, подтверждая, сестра. — Мы должны, насколько я знаю, причалить в семь часов, а сейчас пятый час. Долго мы не задержимся. Только выгрузим около восьмидесяти больных. На берег никого не отпустят. Но разве вас это интересует?
— Конечно, не интересует, — ответила я не совсем уверенно, и сестра рассмеялась. Смех у нее был чрезвычайно приятным: веселым, сердечным и непринужденным.
— Могу ручаться, уж вам-то не позволят сойти на берег, дорогая. Во всяком случае, до самого Сиднея, да и там, боюсь, вам придется спускаться по трапу на носилках. Вы еще не сможете передвигаться на собственных ногах.
— А в Сиднее вы поместите меня в госпиталь?
— Непременно, — заявила сестра очень уверенно, и мне стало легче на душе. Пребывание в госпитале — по всей вероятности, в Рандуике — даст мне время не спеша все хорошенько обдумать и составить планы на будущее. Даже если Коннор встретит корабль, ему не нужно будет заботиться обо мне, везти меня на квартиру, что, безусловно, подумала я с горечью, обрадует его. Оттолкнуть здоровую, работоспособную женщину можно без особых угрызений совести, однако бросить на произвол судьбы больную, о которой сочли необходимым заранее известить по радио, — совсем другое дело. А у Коннора, я знала, есть совесть. И тут еще ребенок. . Я почувствовала, как мне сделалось вновь тоскливо.
— Сестра, — опять позвала я. — Сестра...
— Вы, право, должны постараться уснуть, лейтенант Дейли, — проговорила медсестра — Таблетки словно не возымели действия, — добавила она, посмотрев на часы, а потом на мое лицо.
— Сейчас засну, — заверила я, — только ответьте на один вопрос. У меня в голове все немного перепуталось. Будет легче уснуть, если я узнаю.
— Ну, и что же не дает вам покоя?
— Вам известно содержание радиотелеграммы, которую полковник Джемс послал Коннору... моему мужу?
Медсестра колебалась, мой вопрос явно застал ее врасплох и поставил в затруднительное положение.
— Я, конечно, не знаю точно, думается, в ней говорилось о том, что вы серьезно больны малярией. Обычно мы не берем на борт тяжелобольных. Если бы болезнь обнаружили до отплытия, вас оставили бы на берегу. Понимаете?
Я не особенно разобралась, но предположила, что она знает, о чем говорит, а потому кивнула.
— Значит, в ней говорилось лишь о том, что у меня малярия? — спросила я с надеждой.
— Ваша беременность не упоминалась, если именно это вас тревожит, — сказала она, очевидно, угадав мои мысли. — Вашему мужу уже известно, не правда ли? Ведь вы сами ему уже сообщили?
Пробормотав нечто невразумительное, я, чтобы отвлечь ее внимание' от данной темы, попросила попить. Удовлетворив мое желание, сестра вновь настойчиво посоветовала мне поскорее заснуть.
— Возможно, сегодня вечером к вам допустит посетителей, — добавила она в качестве приманки. — Если у вас упадет температура и врач найдет, что вы хорошо отдохнули. На корабле у вас ведь есть друзья?
— Да, есть, — ответила я, наблюдая, как она взбивала мои подушки и поправляла простыню. — Девушка из моего отряда и несколько бывших военнопленных из транзитного лагеря в Инсайне.
— Вы имеете в виду австралийскую малышку капрала с огромными глазами? Она и ее отец все время справлялись о вас. А еще капитан О'Малли... — Сестра улыбнулась. — Прекрасный человек, не так ли? Товарищи его прямо-таки боготворят. Между прочим, как звать маленькую австралийку?
— Дженис, — ответила я. — Дженис Скотт. Ее отец попал в плен в Сингапуре. Он майор военно-воздушных сил.
Взяв у меня пустую чашку и, посмеиваясь одними глазами, медсестра заметила:
— Эту девочку здорово забрало. У нас в столовой многие держат пари, что она будет помолвлена еще до окончания плавания.
— Дженис? — вытаращила я глаза, всю сонливость, которая уже начала обволакивать меня, как рукой сняло. — Помолвлена? С кем же? Она с кем-то познакомилась на корабле?
— Боже милостивый, нет, конечно! С капитаном О'Малли, разумеется. Они просто неразлучны. — Сестра поправила мне одеяло. — А теперь вы должны непременно уснуть, иначе мне здорово попадет от полковника Джемса за то, что я позволила вам слишком много разговаривать.
Она вернулась к столу и к своему отчету, передвинув настольную лампу так, чтобы загородить свет.
Я лежала на спине с закрытыми глазами. Дженис и... Генри. Ну что ж, было бы просто замечательно для обоих. Если, конечно, сестра не заблуждается. Для Генри — лучшего и не придумаешь. Он — прекрасный человек, она — милая, прелестная девушка, живая и веселая. Именно такая жена нужна Генри. Я удивилась, обнаружив, что новость о возможной женитьбе Генри на Дженис задела меня не больше, чем признание Рейн о любви к Алану. Оба мужчины мне нравились, но мое сердце — на радость или на горе — принадлежало Коннору. Я не могла отдать его никому другому, хотя, быть может, Коннор в моем сердце совсем не нуждался.
Затем, забот о Генри, Дженис, Рейн и Алане, я стала размышлять о том, что скажу Коннору, когда увижу его послезавтра. Необходимость встречать пароход явно ему не по душе, но я нисколько не сомневалась, что он придет — та несчастная телеграмма заставит его. Он должен явиться на пристань, потому что я — его жена, а он — мой официальный «ближайший родственник».
Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, и мне сделалось страшно. Корабль мерно резал морские волны, неумолимо приближая меня к роковой черте — к Сиднею и к Коннору, а я еще не придумала ни одного слова, чтобы сказать человеку, за которого вышла замуж и для которого олицетворяла клетку...
Наконец таблетки, которые дала мне медсестра, подействовали. Я крепко заснула и проснулась, лишь когда наш пароход уже покинул Мельбурн.
Вскоре меня осмотрел полковник Джемс и предупредил, что мне придется провести в больнице Сиднея по меньшей мере две недели. Он подтвердил слова сестры относительно содержания телеграммы и сообщил, что я могу, если желаю, этим вечером в течение получаса принимать посетителей.
Это был угрюмый, прямолинейный человек, который, кажется, воспринимал мою болезнь как личное оскорбление. Тот факт, что мне, присланной на вверенный ему корабль в качестве выздоравливающей после несчастного случая, вдруг ни с того ни с сего вздумалось заболеть малярией, как видно, выводил его из себя. Прочитав мне короткую желчную нотацию, он, к моему несказанному облегчению, отправился осматривать других больных, которые, подобно мне, поступили на корабль с неточным диагнозом. Лишь позднее я узнала, что, когда температура достигла критической отметки и я находилась между жизнью и смертью, полковник Джемс просидел у моей кровати почти всю ночь, не позволяя мне умереть. Я простила ему и угрюмость, и желчность, понимая, что из-за меня ему пришлось пережить.
Однако мне так и не удалось лично поблагодарить его, так как я его больше не встречала.
Этим вечером меня навестила Дженис. Она робко, на цыпочках вошла в каюту, на лице застыла растерянная улыбка, в глазах — странная, немного конфузливая настороженность, которой я прежде у нее не видела. У меня сразу же возникло опасение, что Генри, чего доброго, рассказал ей о своих былых чувствах ко мне, и мне захотелось, насколько в моих силах, рассеять ее подозрения на этот счет. Но она не дала мне и рта раскрыть. Поздоровавшись и заботливо осведомившись о моем здоровье, она с места в карьер принялась описывать различные сцены, которые происходили на пристани при выгрузке первой партии военнопленных.
— Родственники и друзья ожидали у трапа, а сзади собралась огромная толпа. Почти все женщины плакали, некоторые мужчины тоже, хотя и пытались скрыть слезы. Сперва все держались довольно спокойно, а когда стали спускать людей на носилках, их стали громко приветствовать. Ты ничего не слышала? Я знаю, ты лежишь у противоположного борта, но они подняли такой гвалт, должно быть, слышно было в Сиднее.
Я сказала, что крепко спала, потому ничего не слышала, и она удивленно вскинула брови.
— Боже мой, просто поразительно! Они так громко пели «Вперед, Австралия», «Танцуй, Матильда» и другие песни, даже «Будь верным мне». Ты должна была проснуться! Пели все: и на пристани, и мы — на корабле. Буду помнить всю жизнь, и, уж конечно, этого не забудут бывшие военнопленные Мельбурна. Встреча получилась теплой, непринужденной, они должны были почувствовать — им действительно рады. Генри сказал...
Дженис внезапно замолчала и зарделась от смущения, словно имя Генри нечаянно сорвалось с ее губ и ей было стыдно, что это случилось в моем присутствии. Я попыталась заговорить, но она почти невежливо перебила меня и заторопилась продолжить рассказ, захлебываясь словами.
Говорила она, перескакивая без разбора с одной темы на другую, и я, наблюдая за быстроменяющимся выражением ее лица, подумала, что она быстро, почти за одну ночь, повзрослела и приобрела черты почти зрелой женщины. До сих пор она была ребенком, непосредственным и ласковым котеночком, вся, как на ладони, теперь же между нами вырос барьер, которого не существовало раньше. У Дженис появился секрет, и он мог быть связан только с Генри. Когда она собралась уходить, пробыв у меня положенные полчаса, мне страстно захотелось, чтобы она своим секретом поделилась со мной, вместе с тем я чувствовала, пожимая ей на прощание руку, что она не склонна вверять мне свои сокровенные мысли. Она пришла только потому, что я больна и мы служили в одной команде, однако время истекло, и можно с легким сердцем уйти. Вероятно, Дженис с удовольствием бы распрощалась навсегда, просто у нее язык не повернулся.
Я удержала ее за руку.
— Дженис, — сказала я, — пожалуйста, подожди, не уходи. Мне нужно тебе кое-что сказать.
В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.
— Но, Вики, я... я не могу оставаться дольше. Сестра предупредила, что ради твоего здоровья тебя не следует слишком утомлять и позволять тебе много говорить. Вики, мне жаль, но, право же, я должна уйти.
Она попыталась высвободить руку, и я отпустила ее.
— Хорошо, Дженис, как хочешь, — произнесла я устало. — Извини, что задержала тебя.
— Если бы могла, Вики, я бы осталась, честное слово, — заверила она вполне серьезно, хотя глаза изобличали ее во лжи.
Внезапно мне все опротивело, и я была слишком измочаленной — духовно и физически, — чтобы спорить.
— Давай отчаливай. Спокойной ночи и спасибо, что навестила.
Из-за тесноты в помещении на нем присутствовали только самые близкие; кроме того, невзирая на мои горячие протесты, я официально все еще значилась больной с постельным режимом. Тем не менее, было очень весело, мы, как обычно, много смеялись старым, хорошо знакомым шуткам и остротам.
И хотя повод для вечеринки вовсе не радовал меня и прощаться со всеми было мучительно больно, друзья быстро заставили отвлечься от мрачных мыслей. Всякий раз, когда мой смех замирал и с лица исчезала улыбка, я обнаруживала в руках эмалированную кружку с сильно разбавленным индийским джином.
Начальница заглянула на короткое время, чтобы выпить за мое здоровье и пожелать мне всего хорошего. Она пожала руки мне и Дженис и, улыбаясь и не оглядываясь, удалилась, как всегда подтянутая и элегантная. Мне не хотелось ее отпускать, но в этот момент Мин Тхин, пристроившись вместе с Джоан на моей измятой постели, начала вспоминать о своей первой беседе с начальницей, причем так комично, что мы все покатывались со смеху.
После этого — и, несомненно, под влиянием индийского джина — я заметно повеселела, а когда через час пришла медсестра, чтобы предупредить, что, дескать, пора завершать нашу вечеринку, я уже была в состоянии без чрезмерного напряжения сказать всем «до свидания». Мы обменялись адресами и пообещали писать друг другу, а Джоан, с гордостью щеголявшая своим новым капитанским званием, сказала, что когда-нибудь в будущем попытается собрать всех нас в Лондоне.
Заключительная часть вечера прошла несколько вяло. Моя служба в армии закончилась, я снова стану гражданским лицом, и подобная перспектива меня совсем не радовала. И санитар, который принес поднос с моим ужином, и сестра, которая пришла позже помочь мне уложить вещи, и даже Хью Ли — все завидовали моей вновь обретенной свободе, а меня она, признаться, страшила.
И хотя я сказала Генри о намерении вернуться к Коннору, я до сих пор не собралась с духом написать ему о своем возвращении, тем более о ребенке. Лежа на кровати, унылая и несчастная, я попивала из кружки остатки джина и старалась убедить себя, что, возможно, разумнее отложить все решения до прибытия в Сидней. Прежде чем армейские медики меня окончательно выпишут, им в любом случае придется соблюсти некоторые бюрократические формальности. Значит, у меня будут время и возможность по приезде в Сидней написать Коннору. И получить от него ответ...
Я провела беспокойную ночь, мне снились сны, в которых Коннор присутствовал как призрачное, постоянно исчезающее видение, настойчиво стремящееся ускользнуть от меня. В половине шестого утра меня разбудил санитар, который принес чай и сообщил, что машина уходит в порт через полчаса.
Его предсказание оказалось чересчур оптимистичным; лишь около половины восьмого я, измученная долгим ожиданием, с трудом взобралась в переполненную санитарную машину, которая, немилосердно громыхая и подпрыгивая на ухабах, черепашьим шагом повезла нас в гавань, где предстояло погрузиться на госпитальное судно. После часового муторного ожидания мы наконец взошли на борт, и санитар сказал мне, что я должна явиться к дежурному врачу. Однако, к кому бы я ни обращалась, никто не знал, где он находится. И я уже начала жалеть, что моя просьба — не доставлять меня на корабль на носилках — возымела действие. Я провела в постели более недели и совершенно не представляла себе, насколько за это время ослабли и сделались ненадежными мои ног». В довершение я ощущала приступы головокружения и тошноты.
А к трапу непрестанно подкатывали набитые людьми автобусы и грузовики, и новые толпы отъезжающих карабкались на корабль. Долгое время на пароходе царил настоящий хаос. В проходах скапливалось все больше и больше пассажиров, таких, кто, подобно мне, искал выделенные им каюты. Члены команды, медсестры и санитары буквально сбились с ног, пытаясь навести порядок, но их усилия были малоэффективными из-за огромного наплыва людей. В первую очередь занимались больными, доставленными на носилках, способных самостоятельно передвигаться направляли на нижние палубы, однако никто, казалось, не знал, как поступить со мной — единственной женщиной, в отношении которой не имелось никаких распоряжений.
В конце концов один из стюардов привел меня в четырехместную каюту, пообещав принести чаю, а заодно отыскать мои вещи и привести сюда дежурного врача. По его совету я легла на одну из нижних коек, давая наконец отдых моим слабым ногам. Стюард вернулся с кружкой очень крепкого сладкого чая, который здорово помог преодолеть подавленное настроение, затем вскоре он доставил и мои вещи.
— Пробиться к дежурному врачу не удалось, мисс, — проговорил он извиняющимся тоном. — Около его кабинета толпится народ. По моим прикидкам, он освободится примерно через час. Так что, на мой взгляд, вам выгоднее всего оставаться в этой каюте — теплой и уютной, пока кто-нибудь не начнет спрашивать о вас. Чувствуете себя небось уже лучше?
Я, поблагодарив от всей души за чай, заверила его, что мне уже значительно лучше.
— Вам чай пришелся по вкусу, правда? — улыбнулся стюард, довольный. — При первой же возможности принесу еще. И если мне удастся разыскать медсестру, способную уделить вам хотя бы пять минут, то и ее тоже прихвачу с собой. Пусть вас посмотрит и вообще позаботится. А вы теперь выглядите намного бодрее!
Он ушел, а я погрузилась в легкую дремоту. Очнулась я, как мне показалось, много часов спустя, когда в каюту вошли военно-морской врач в форме и две медсестры. Они внимательно посмотрели на меня, а одна из медсестер достала из кармана халата листок с отпечатанным на машинке текстом.
— Вы лейтенант Дейли из Женской службы передвижных магазинов? — спросила она.
— Да, это так, — подтвердила я.
— Ну, вы не должны находиться здесь, — коротко проинформировала она меня и повернулась к морскому врачу. — Лейтенант Дейли числится лежачей больной, ее место в больничной секции «В» — одному Богу известно, как она попала сюда, хотя сегодня меня ничто не удивляет. — Она вздохнула и заглянула в листок. — Лейтенант Дейли...
Понизив голос так, что я не могла разобрать ее слов, она в сжатой форме изложила врачу историю моей болезни. Тот кивнул и вынул из кармана стетоскоп.
— Ну что ж, — проговорил он, — давайте посмотрим, как у нас обстоят дела. И чья же это все-таки каюта? Я полагал, что на корабле нет ни одного свободного места, а тут одна женщина занимает целых четыре койки! Не сомневаюсь, придет время, и разгадка будет у нас в руках. — Его ловкие, быстрые пальцы нащупали мой пульс, и я заметила, как у него расширились глаза. — У вас температура. Как вы себя чувствуете?
А чувствовала я себя несколько странно: слегка кружилась голова и было жарко. Я так и сказала, запинаясь. В рот мне сунули термометр, а врач начал прикладывать стетоскоп к моей груди и спине. Затем, повернувшись к старшей медсестре, сказал:
— Переведите ее немедленно в изолятор. Нет, нет, — остановил он меня, когда я сделала попытку встать, — лежите спокойно, мы пришлем за вами санитаров с носилками. Вам нельзя подниматься, сударыня, и вы не должны даже и пытаться. Боже мой, в чем дело... — Внезапно его голос почти пропал, лицо превратилось в туманное пятно. Я вновь безуспешно попыталась приподняться, но на мои глаза опустилась черная пелена.
В себя я пришла уже на узкой больничной койке рядом с иллюминатором; далеко внизу мерно колыхалась зеленоватая водяная масса. Корабль здорово качало, и он громко поскрипывал всеми швами, как обычно бывает на судах при сильном волнении на море. Меня мутило, во рту все пересохло, и я попросила воды дрожащим слабым голосом — без всякой надежды на успех. Однако кто-то приблизился к койке, и ласковый голос произнес:
— Вот, пейте.
И я почувствовала, как к моим губам поднесли чашку.
Я жадно выпила прохладную сладкую жидкость и снова уснула.
Когда я проснулась в следующий раз, за иллюминатором было темно, а в нескольких шагах от меня мерцал слабый огонек. Корабль больше не качало. Проведя кончиком языка по пересохшим губам, я старалась угадать, как долго я спала. Сперва мне показалось, что я одна, но когда попыталась сесть, чьи-то руки удержали меня.
— Лежите спокойно, — проговорил строгий женский голос.
— Можно мне попить? Пожалуйста!
Мой собственный голос прозвучал так резко и неестественно, что я едва узнала его.
— Конечно, можно.
И опять возле губ я ощутила край чашки.
— Почему я здесь? — спросила я, когда чашка исчезла.
— Потому что вы больны. Не разговаривайте, постарайтесь уснуть. Я побуду возле вас, если вам что-нибудь потребуется.
Должно быть, я серьезно больна, промелькнуло в голове, раз ко мне на ночь приставили дежурную медсестру, причем на госпитальном корабле, переполненном пассажирами, не отличавшимися особым здоровьем. Прищурив глаза, я пристально вглядывалась и, в конце концов, смогла разглядеть, кто же мой ночной компаньон — оказалось, это очень хорошенькая светловолосая, голубоглазая девушка. Она сидела на стуле посреди каюты, склонив красивую головку над формуляром, в котором старательно делала какие-то пометки.
В течение нескольких минут я наблюдала за ней, туман перед глазами постепенно рассеивался, голова прояснялась. Она, видимо, не замечала моего любопытного взгляда, но примерно через полчаса встала и подошла к моей койке.
— Так вы не спите, — сказала она с упреком.
— Боюсь, что нет, — призналась я.
— Вы должны постараться уснуть. Вам нужно спать как можно больше.
— Разве?
— Да. Погодите минутку. Я дам вам снотворное.
Я стала послушно ждать. Скоро она вернулась с двумя таблетками на ложечке и стаканом воды, который поставила на столик рядом с моей койкой. Затем она помогла мне приподняться, и я, к своему удивлению, обнаружила, что самостоятельно, без посторонней помощи, я не села бы. Сестра протянула мне таблетки и воду.
— Сможете выпить прямо из стакана или принести вам специальную чашку с носиком?
— Думаю, что обойдусь стаканом, — ответила я, запивая таблетки. Сестра забрала стакан и ловко снова уложила меня на подушки.
— Сестра, — попросила я, — пожалуйста, скажите, что со мной?
Посмотрев на меня оценивающим взглядом, вероятно, решая, достаточно ли я крепка, чтобы выслушать информацию о собственном здоровье, она коротко сказала:
— У вас был приступ малярии, но уже прошел, и вам нечего беспокоиться.
— Малярии? — повторила я, не веря ушам своим. — Но, сестра, я не могу заболеть малярией.
— Вы хотите сказать, что регулярно принимали мепакрин и соблюдали другие меры предосторожности?
— Да.
— Ну что ж, — улыбнулась она, — иногда, знаете ли, подобное случается, даже если вы принимали лекарство и тщательно следовали рекомендациям. И у вас в самом деле была малярия. Но благодаря мепакрину вы, по всей видимости, можете не опасаться второго приступа. Вы удовлетворены? Может, все-таки поспите?
Я пообещала. Таблетки начали действовать, и я почувствовала приятную сонливость. И, уже засыпая, я внезапно вспомнила о ребенке. Огромным усилием воли, преодолевая вялость и апатию, я приподнялась на локте.
— Сестра...
— Что такое?
— У меня... Я хотела сказать, что у меня должен родиться ребенок. С ним все в порядке?
Медсестра подошла к кровати, прохладной ладонью убрала у меня со лба взлохмаченные волосы и улыбнулась.
— Я же говорила вам, чтобы вы не беспокоились. Ваш ребенок в полном порядке. Но вы были очень больны, и полковник Джемс — наш главный врач — счел целесообразным известить вашего мужа по радио о вашем состоянии. Уверена, что он с нетерпением будет ждать вас у причала, когда мы послезавтра прибудем в Сидней.
Наверное, на моем лице ясно отразилось крайнее изумление, так как сестра ласково добавила:
— Пожалуйста, не возбуждайтесь. Возможно, мне не следовало с вами так много говорить.
— Я вовсе не возбуждена, — ответила я. Возбуждение — вовсе не то состояние, в котором я теперь пребывала. Уныние, страх, сомнение, замешательство — все что угодно, но только не возбуждение. Коннора, значит, известили. Он знает дату моего прибытия в Сидней и будет ждать меня на пристани послезавтра. Неужели послезавтра? Но это невозможно. Мы ведь совсем недавно покинули Рангун?
— Послезавтра? — проговорила я, не сознавая, что в моем голосе явственно прозвучало недоверие, и сестра терпеливо объяснила, что я все это время лежала с высокой температурой.
— Вы, вероятно, ничего не помните, но мы отплыли из Рангуна больше недели назад — точнее, девять дней тому назад, и по пути останавливались в Коломбо и Фримантле. Через несколько часов мы будем в Мельбурне.
— В Мельбурне? — тихо повторила я. — Через несколько часов?
— Да, — кивнула, подтверждая, сестра. — Мы должны, насколько я знаю, причалить в семь часов, а сейчас пятый час. Долго мы не задержимся. Только выгрузим около восьмидесяти больных. На берег никого не отпустят. Но разве вас это интересует?
— Конечно, не интересует, — ответила я не совсем уверенно, и сестра рассмеялась. Смех у нее был чрезвычайно приятным: веселым, сердечным и непринужденным.
— Могу ручаться, уж вам-то не позволят сойти на берег, дорогая. Во всяком случае, до самого Сиднея, да и там, боюсь, вам придется спускаться по трапу на носилках. Вы еще не сможете передвигаться на собственных ногах.
— А в Сиднее вы поместите меня в госпиталь?
— Непременно, — заявила сестра очень уверенно, и мне стало легче на душе. Пребывание в госпитале — по всей вероятности, в Рандуике — даст мне время не спеша все хорошенько обдумать и составить планы на будущее. Даже если Коннор встретит корабль, ему не нужно будет заботиться обо мне, везти меня на квартиру, что, безусловно, подумала я с горечью, обрадует его. Оттолкнуть здоровую, работоспособную женщину можно без особых угрызений совести, однако бросить на произвол судьбы больную, о которой сочли необходимым заранее известить по радио, — совсем другое дело. А у Коннора, я знала, есть совесть. И тут еще ребенок. . Я почувствовала, как мне сделалось вновь тоскливо.
— Сестра, — опять позвала я. — Сестра...
— Вы, право, должны постараться уснуть, лейтенант Дейли, — проговорила медсестра — Таблетки словно не возымели действия, — добавила она, посмотрев на часы, а потом на мое лицо.
— Сейчас засну, — заверила я, — только ответьте на один вопрос. У меня в голове все немного перепуталось. Будет легче уснуть, если я узнаю.
— Ну, и что же не дает вам покоя?
— Вам известно содержание радиотелеграммы, которую полковник Джемс послал Коннору... моему мужу?
Медсестра колебалась, мой вопрос явно застал ее врасплох и поставил в затруднительное положение.
— Я, конечно, не знаю точно, думается, в ней говорилось о том, что вы серьезно больны малярией. Обычно мы не берем на борт тяжелобольных. Если бы болезнь обнаружили до отплытия, вас оставили бы на берегу. Понимаете?
Я не особенно разобралась, но предположила, что она знает, о чем говорит, а потому кивнула.
— Значит, в ней говорилось лишь о том, что у меня малярия? — спросила я с надеждой.
— Ваша беременность не упоминалась, если именно это вас тревожит, — сказала она, очевидно, угадав мои мысли. — Вашему мужу уже известно, не правда ли? Ведь вы сами ему уже сообщили?
Пробормотав нечто невразумительное, я, чтобы отвлечь ее внимание' от данной темы, попросила попить. Удовлетворив мое желание, сестра вновь настойчиво посоветовала мне поскорее заснуть.
— Возможно, сегодня вечером к вам допустит посетителей, — добавила она в качестве приманки. — Если у вас упадет температура и врач найдет, что вы хорошо отдохнули. На корабле у вас ведь есть друзья?
— Да, есть, — ответила я, наблюдая, как она взбивала мои подушки и поправляла простыню. — Девушка из моего отряда и несколько бывших военнопленных из транзитного лагеря в Инсайне.
— Вы имеете в виду австралийскую малышку капрала с огромными глазами? Она и ее отец все время справлялись о вас. А еще капитан О'Малли... — Сестра улыбнулась. — Прекрасный человек, не так ли? Товарищи его прямо-таки боготворят. Между прочим, как звать маленькую австралийку?
— Дженис, — ответила я. — Дженис Скотт. Ее отец попал в плен в Сингапуре. Он майор военно-воздушных сил.
Взяв у меня пустую чашку и, посмеиваясь одними глазами, медсестра заметила:
— Эту девочку здорово забрало. У нас в столовой многие держат пари, что она будет помолвлена еще до окончания плавания.
— Дженис? — вытаращила я глаза, всю сонливость, которая уже начала обволакивать меня, как рукой сняло. — Помолвлена? С кем же? Она с кем-то познакомилась на корабле?
— Боже милостивый, нет, конечно! С капитаном О'Малли, разумеется. Они просто неразлучны. — Сестра поправила мне одеяло. — А теперь вы должны непременно уснуть, иначе мне здорово попадет от полковника Джемса за то, что я позволила вам слишком много разговаривать.
Она вернулась к столу и к своему отчету, передвинув настольную лампу так, чтобы загородить свет.
Я лежала на спине с закрытыми глазами. Дженис и... Генри. Ну что ж, было бы просто замечательно для обоих. Если, конечно, сестра не заблуждается. Для Генри — лучшего и не придумаешь. Он — прекрасный человек, она — милая, прелестная девушка, живая и веселая. Именно такая жена нужна Генри. Я удивилась, обнаружив, что новость о возможной женитьбе Генри на Дженис задела меня не больше, чем признание Рейн о любви к Алану. Оба мужчины мне нравились, но мое сердце — на радость или на горе — принадлежало Коннору. Я не могла отдать его никому другому, хотя, быть может, Коннор в моем сердце совсем не нуждался.
Затем, забот о Генри, Дженис, Рейн и Алане, я стала размышлять о том, что скажу Коннору, когда увижу его послезавтра. Необходимость встречать пароход явно ему не по душе, но я нисколько не сомневалась, что он придет — та несчастная телеграмма заставит его. Он должен явиться на пристань, потому что я — его жена, а он — мой официальный «ближайший родственник».
Внезапно я почувствовала себя очень одинокой, и мне сделалось страшно. Корабль мерно резал морские волны, неумолимо приближая меня к роковой черте — к Сиднею и к Коннору, а я еще не придумала ни одного слова, чтобы сказать человеку, за которого вышла замуж и для которого олицетворяла клетку...
Наконец таблетки, которые дала мне медсестра, подействовали. Я крепко заснула и проснулась, лишь когда наш пароход уже покинул Мельбурн.
Вскоре меня осмотрел полковник Джемс и предупредил, что мне придется провести в больнице Сиднея по меньшей мере две недели. Он подтвердил слова сестры относительно содержания телеграммы и сообщил, что я могу, если желаю, этим вечером в течение получаса принимать посетителей.
Это был угрюмый, прямолинейный человек, который, кажется, воспринимал мою болезнь как личное оскорбление. Тот факт, что мне, присланной на вверенный ему корабль в качестве выздоравливающей после несчастного случая, вдруг ни с того ни с сего вздумалось заболеть малярией, как видно, выводил его из себя. Прочитав мне короткую желчную нотацию, он, к моему несказанному облегчению, отправился осматривать других больных, которые, подобно мне, поступили на корабль с неточным диагнозом. Лишь позднее я узнала, что, когда температура достигла критической отметки и я находилась между жизнью и смертью, полковник Джемс просидел у моей кровати почти всю ночь, не позволяя мне умереть. Я простила ему и угрюмость, и желчность, понимая, что из-за меня ему пришлось пережить.
Однако мне так и не удалось лично поблагодарить его, так как я его больше не встречала.
Этим вечером меня навестила Дженис. Она робко, на цыпочках вошла в каюту, на лице застыла растерянная улыбка, в глазах — странная, немного конфузливая настороженность, которой я прежде у нее не видела. У меня сразу же возникло опасение, что Генри, чего доброго, рассказал ей о своих былых чувствах ко мне, и мне захотелось, насколько в моих силах, рассеять ее подозрения на этот счет. Но она не дала мне и рта раскрыть. Поздоровавшись и заботливо осведомившись о моем здоровье, она с места в карьер принялась описывать различные сцены, которые происходили на пристани при выгрузке первой партии военнопленных.
— Родственники и друзья ожидали у трапа, а сзади собралась огромная толпа. Почти все женщины плакали, некоторые мужчины тоже, хотя и пытались скрыть слезы. Сперва все держались довольно спокойно, а когда стали спускать людей на носилках, их стали громко приветствовать. Ты ничего не слышала? Я знаю, ты лежишь у противоположного борта, но они подняли такой гвалт, должно быть, слышно было в Сиднее.
Я сказала, что крепко спала, потому ничего не слышала, и она удивленно вскинула брови.
— Боже мой, просто поразительно! Они так громко пели «Вперед, Австралия», «Танцуй, Матильда» и другие песни, даже «Будь верным мне». Ты должна была проснуться! Пели все: и на пристани, и мы — на корабле. Буду помнить всю жизнь, и, уж конечно, этого не забудут бывшие военнопленные Мельбурна. Встреча получилась теплой, непринужденной, они должны были почувствовать — им действительно рады. Генри сказал...
Дженис внезапно замолчала и зарделась от смущения, словно имя Генри нечаянно сорвалось с ее губ и ей было стыдно, что это случилось в моем присутствии. Я попыталась заговорить, но она почти невежливо перебила меня и заторопилась продолжить рассказ, захлебываясь словами.
Говорила она, перескакивая без разбора с одной темы на другую, и я, наблюдая за быстроменяющимся выражением ее лица, подумала, что она быстро, почти за одну ночь, повзрослела и приобрела черты почти зрелой женщины. До сих пор она была ребенком, непосредственным и ласковым котеночком, вся, как на ладони, теперь же между нами вырос барьер, которого не существовало раньше. У Дженис появился секрет, и он мог быть связан только с Генри. Когда она собралась уходить, пробыв у меня положенные полчаса, мне страстно захотелось, чтобы она своим секретом поделилась со мной, вместе с тем я чувствовала, пожимая ей на прощание руку, что она не склонна вверять мне свои сокровенные мысли. Она пришла только потому, что я больна и мы служили в одной команде, однако время истекло, и можно с легким сердцем уйти. Вероятно, Дженис с удовольствием бы распрощалась навсегда, просто у нее язык не повернулся.
Я удержала ее за руку.
— Дженис, — сказала я, — пожалуйста, подожди, не уходи. Мне нужно тебе кое-что сказать.
В ее глазах мелькнуло что-то, похожее на панику.
— Но, Вики, я... я не могу оставаться дольше. Сестра предупредила, что ради твоего здоровья тебя не следует слишком утомлять и позволять тебе много говорить. Вики, мне жаль, но, право же, я должна уйти.
Она попыталась высвободить руку, и я отпустила ее.
— Хорошо, Дженис, как хочешь, — произнесла я устало. — Извини, что задержала тебя.
— Если бы могла, Вики, я бы осталась, честное слово, — заверила она вполне серьезно, хотя глаза изобличали ее во лжи.
Внезапно мне все опротивело, и я была слишком измочаленной — духовно и физически, — чтобы спорить.
— Давай отчаливай. Спокойной ночи и спасибо, что навестила.