— Если хотите, я отвезу вас домой, — предложил священник, поднимаясь. — У меня здесь поблизости джип.
Испытывая глубокую благодарность, я последовала за ним. В темноте, ожидая, пока он найдет свою машину, я не могла удержать слез. Они жгли мне глаза. Так вот какой удар я нанесла Алану. И обо всем мне стало известно совершенно случайно. Сам Алан не хотел, чтобы я узнала про все испытания. Да и священник, догадайся он, кто я, никогда бы даже и не заикнулся. Он почему-то заключил, что девушка Алана живет в Англии; ему просто в голову не пришло, что этой девушкой могу быть я. И трудно упрекнуть его за это. Моя короткая беседа с Аланом едва ли выглядела для стороннего наблюдателя как встреча двух влюбленных. Когда же священник впервые увидел меня, Алана уже не было: он ушел в госпиталь, а я танцевала с американским летчиком...
— А вот и мы, — раздался голос патера из темноты. Я уселась в джип рядом с ним, и изношенный мотор, громко затарахтев, ожил. Когда мы, развернувшись, выехали на главную аллею, я оглянулась. Клуб по-прежнему сиял огнями, и легкий ветерок донес до меня слабые звуки знакомой мелодии. Оркестр снова заиграл «Бумажную куколку».
Машинально я принялась про себя повторять слова.
— Гадкий мотивчик, — заметил священник. — Подрывает мораль, если проанализировать, какие он внушает мысли и чувства. Впрочем, я явно преувеличил, когда говорил вам о многих женщинах, якобы не желавших ждать своих суженых. На каждую не дождавшуюся девушку приходятся тысячи, которые продолжают ждать. Вероятно, с возрастом я все больше ожесточаюсь. Мне пока известно только об одной, которая не стала ждать, и должен признаться, что выслушивать подобные исповеди — это та часть моих обязанностей, которая мне особенно неприятна. Обычно мне нечем утешить человека, рассказавшего в припадке откровенности, что, пока он здесь терпел муки ада, его жена ушла к другому. Видит Бог, каждый солдат четырнадцатой армии с лихвой заслужил, чтобы его отпустили домой при первой же возможности. Длительная разлука с женой и семьей — тоже часть этого самого ада, быть может, даже его наихудшая часть. И вот тут многое зависит от девушек. — Священник коротко взглянул на меня и улыбнулся. — Вот вы все великолепно справляетесь со своими нелегкими обязанностями — вы и медсестры. Мужчины вновь обретают веру в прекрасные женские качества, когда встречают таких девушек, как вы, которые вместе с ними делят трудности, опасности и вынужденную разлуку с любимыми. Я знаю — пожалуй, лучше вас, — что означает для солдат на фронте приезд ваших передвижных магазинов. То же самое они будут означать и для бывших военнопленных в Рангуне.
— Вы так думаете? — сказала я, с трудом шевеля губами и еле выдавливая из себя слова.
— Безусловно, — твердо заявил священник и продолжал говорить, заставляя меня мучиться угрызениями совести, пока мы не подкатили к главному входу Маули.
В тот момент, когда я пожелала ему спокойной ночи, в небо взвились многочисленные ракеты и рассыпались ослепительным дождем ярких звездочек над крышами Шиллонга.
— День победы над Японией, — тихо проговорил патер. — Слава Богу.
Глава четвертая
Испытывая глубокую благодарность, я последовала за ним. В темноте, ожидая, пока он найдет свою машину, я не могла удержать слез. Они жгли мне глаза. Так вот какой удар я нанесла Алану. И обо всем мне стало известно совершенно случайно. Сам Алан не хотел, чтобы я узнала про все испытания. Да и священник, догадайся он, кто я, никогда бы даже и не заикнулся. Он почему-то заключил, что девушка Алана живет в Англии; ему просто в голову не пришло, что этой девушкой могу быть я. И трудно упрекнуть его за это. Моя короткая беседа с Аланом едва ли выглядела для стороннего наблюдателя как встреча двух влюбленных. Когда же священник впервые увидел меня, Алана уже не было: он ушел в госпиталь, а я танцевала с американским летчиком...
— А вот и мы, — раздался голос патера из темноты. Я уселась в джип рядом с ним, и изношенный мотор, громко затарахтев, ожил. Когда мы, развернувшись, выехали на главную аллею, я оглянулась. Клуб по-прежнему сиял огнями, и легкий ветерок донес до меня слабые звуки знакомой мелодии. Оркестр снова заиграл «Бумажную куколку».
Машинально я принялась про себя повторять слова.
— Гадкий мотивчик, — заметил священник. — Подрывает мораль, если проанализировать, какие он внушает мысли и чувства. Впрочем, я явно преувеличил, когда говорил вам о многих женщинах, якобы не желавших ждать своих суженых. На каждую не дождавшуюся девушку приходятся тысячи, которые продолжают ждать. Вероятно, с возрастом я все больше ожесточаюсь. Мне пока известно только об одной, которая не стала ждать, и должен признаться, что выслушивать подобные исповеди — это та часть моих обязанностей, которая мне особенно неприятна. Обычно мне нечем утешить человека, рассказавшего в припадке откровенности, что, пока он здесь терпел муки ада, его жена ушла к другому. Видит Бог, каждый солдат четырнадцатой армии с лихвой заслужил, чтобы его отпустили домой при первой же возможности. Длительная разлука с женой и семьей — тоже часть этого самого ада, быть может, даже его наихудшая часть. И вот тут многое зависит от девушек. — Священник коротко взглянул на меня и улыбнулся. — Вот вы все великолепно справляетесь со своими нелегкими обязанностями — вы и медсестры. Мужчины вновь обретают веру в прекрасные женские качества, когда встречают таких девушек, как вы, которые вместе с ними делят трудности, опасности и вынужденную разлуку с любимыми. Я знаю — пожалуй, лучше вас, — что означает для солдат на фронте приезд ваших передвижных магазинов. То же самое они будут означать и для бывших военнопленных в Рангуне.
— Вы так думаете? — сказала я, с трудом шевеля губами и еле выдавливая из себя слова.
— Безусловно, — твердо заявил священник и продолжал говорить, заставляя меня мучиться угрызениями совести, пока мы не подкатили к главному входу Маули.
В тот момент, когда я пожелала ему спокойной ночи, в небо взвились многочисленные ракеты и рассыпались ослепительным дождем ярких звездочек над крышами Шиллонга.
— День победы над Японией, — тихо проговорил патер. — Слава Богу.
Глава четвертая
Через три дня воздушной почтой пришло письмо от Коннора. По штемпелю на марке я определила, что оно проделало весь путь довольно быстро.
Анжела, которая обычно доставляла почту, отдавая письмо, взглянула на меня и, подшучивая, проговорила:
— Вики, дорогая, уж не влюбилась ли ты, чего доброго, в Австралии? Обыкновенное письмо, а у тебя такой вид, будто кто-то умер и оставил тебе огромное состояние!
Я рассмеялась, а она добавила:
— Мне кажется, ты еще не удосужилась посмотреть последние приказы. А я вот не поленилась специально сходить за ними, когда брала почту.
— Разве это так уж необходимо? Неужели ты не можешь просто передать на словах то, что мне непременно следует знать? — сказала я, желая как можно быстрее избавиться от нее.
— В них не содержится ничего особенного, идет лишь речь о твоем повышений, — ответила Анжела сухо, — и о твоем переводе в Рангун. Но если, дорогая, тебя это не интересует, то прошу извинить, что я совсем некстати упомянула об этом.
Я прочитала оба приказа, с трудом усваивая их смысл. В первом из них говорилось о производстве меня в лейтенанты, а во втором — о моем назначении на должность начальника специального магазина при транзитном лагере бывших военнопленных и интернированных в Инсайте, близ Рангуна.
— Ты должна выехать уже завтра, — поторопилась добавить Анжела, — вместе с группой австралийских девчат. Правда, их могут на несколько дней задержать в Калькутте, но ты полетишь прямо к месту работы на самолете. Все уже устроено, однако тебе по прибытии необходимо явиться в управление воинскими перевозками. Ты что, не рада? — уставилась она на меня. — Такие приятные новости, и в довершение еще и письмо. Что тебе еще надо?
— Ничего, — с трудом произнесла я и, чувствуя на своей спине пристальный взгляд Анжелы, вышла в сад в поисках укромного уголка, где можно было бы без помех прочесть долгожданное письмо. Обнаружив уединенное местечко в сосновом лесу недалеко от нашего здания, я села и дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем оказалось два послания: от Коннора и Алана. Письмо последнего с его обратным адресом находилось в неоднократно переадресованном конверте. Коннор его не распечатал; я тоже отложила весточку от Алана в сторону и начала читать письмо от мужа. И пока я читала, мне казалось, что какая-то часть меня медленно умирает. Во всяком случае, мое сердце совершенно определенно надолго остановилось, перестало биться. Письмо было сравнительно коротким, умеренно нежным и для меня абсолютно бесполезным и бессмысленным.
Он рассказывал в легкой, игривой манере о двух вечеринках, в которых он участвовал и где ему, как видно, было очень весело, упомянул — явно преисполненный самых радужных надежд — о том, что продал серию карикатур новому ежемесячному журналу, с которым рассчитывает на постоянное сотрудничество, и сообщил, не вдаваясь в подробности, что оставил службу в министерстве. Он не спрашивал меня, как я себя чувствую, и ни словечка не написал о моем возвращении к нему.
Такое письмо, с грустью подумала я, мог написать любой мужчина какой-нибудь своей случайной знакомой, с которой увидеться вновь особого желания не испытывает. Коннор мельком поблагодарил меня за мои письма, но не соизволил ответить ни на один затронутый в них вопрос. И с растущей горечью я спрашивала себя: а потрудился ли он вообще их прочитать? Судя по содержанию присланного им письма, на этот вопрос ответить утвердительно было трудно.
Горячие, жгучие слезы застлали мне глаза. Я перевернула листок, однако слова, написанные аккуратным мужским почерком Коннора, расплывались перед моим взором. Отерев кое-как глаза по-детски тыльной стороной ладони, я все-таки заставила себя продолжить чтение.
«Вложенный конверт пришел сюда после твоего отъезда , — сообщал Коннор, — по обратному адресу я заключил, что он от твоего десантника, значит, он жив, а не убит, как ты себе вообразила. Мне подумалось, что тебе будет приятно узнать об этом. Возможно, ты захочешь связаться с ним, если он не уехал домой. Сообщенный им адрес, видимо, давно устарел—его письмо проследовало за тобой по всей Бирме, побывало в Перте и Мельбурне и, наконец, пришло сюда. Я без задержки пересылаю его тебе на всякий случай. Как ты знаешь, ничто не заставляет тебя скучать в одиночестве, Вики. Веселись и не чувствуй себя заключенной из-за меня в клетку. Должен сказать справедливости ради, что я тоже стараюсь изо всех сил разорвать цепи, которыми ты опутала меня, и, по-моему, довольно успешно, однако время покажет. По крайней мере, надежда меня не оставляет...»
Внизу подпись: Коннор. Положив письмо на колени, я сидела и смотрела, как слепая, невидящими глазами на далекие горы, совершенно не воспринимая их красоты. Солнце ласково пригревало мою непокрытую голову, явственно ощущалось легкое дыхание хвои, с расположенной наверху террасы долетал смех невидимых мне девушек, читавших письма.
Как это ни глупо, но я чувствовала себя так, будто для меня уже наступил конец света, хотя и осознавала, что моя позиция абсурдна и воистину сродни капитулянтству. Если бы даже в письме Коннор попросил моего согласия на развод, то и тогда оно не могло бы свидетельствовать более явственно об окончательном характере нашего разрыва. Его недомолвки убедили меня сильнее всяких слов в том, что он осуществил свою угрозу и изменил мне. Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.
Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.
Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.
Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:
— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.
— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.
— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.
— Ах, да. Припоминаю.
Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.
— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.
— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.
— Да, я так и сделаю.
Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:
— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?
Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.
— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.
— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?
— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?
— Вполне.
— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.
— Поздравления? В связи с чем?
— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.
— Знаю, Анжела мне рассказала.
— Разве ты не рада?
— Конечно, рада.
— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.
Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:
— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.
— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:
— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.
Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила:
— Мы сейчас начнем раздавать второй завтрак. Вы к кому?
— К капитану Роуану. Насколько мне известно, он в полдень уезжает.
— Ах, вот как, — улыбнулась сестра. — В таком случае, я думаю, можно поступиться правилами. Но постарайтесь, чтобы он все съел. Ему предстоит долгий путь, а он еще не совсем окреп. Пожалуйста, вон туда...
Она указала в дальний конец палаты, и я различила бледное, изможденное лицо Алана. Он сидел полностью одетый возле своей кровати. Поднос с едой как-то неловко примостился у него на коленях. При моем приближении он сделал движение, намереваясь подняться.
— Пожалуйста, не вставай, Алан, — поспешила сказать я, и он, оставшись сидеть, попытался улыбнуться.
— Очень любезно с твоей стороны, что ты пришла, — произнес он учтиво, отставляя поднос.
— Священник сообщил мне, что ты уезжаешь... будь добр, поешь, а то у меня будут с сестрой неприятности. Она убеждена, что я пришла с единственной целью: помешать тебе справиться с завтраком.
— Я уже почти закончил, — заверил Алан, греша против истины; поковырявшись затем еще немного в своей тарелке, он вновь отодвинул поднос.
Показывая на аккуратно упакованный вещевой мешок рядом с кроватью, он сказал:
— Я уже собрался в дорогу, и у нас есть свободных полчаса. Пойдем-ка погуляем по парку. Там мы сможем поговорить, не мозоля глаза окружающей публике.
Я взяла поднос и, чувствуя на себе неодобрительный взгляд сестры, стоявшей у противоположной стены комнаты, помогла Алану подняться. Санитар подал ему чашку кофе, он выпил все в несколько глотков и, улыбнувшись мне, произнес:
— Прекрасно. Ну что ж, пошли?
Когда мы выходили, сестра строго предупредила Алана, чтобы он не задерживался более десяти минут, и у нас возникло ощущение, будто мы школьники, сбежавшие с уроков, а не взрослые люди, готовые навеки распрощаться друг с другом. За одним из зданий госпиталя мы нашли уединенное место; песчаная дорожка, по которой мы следовали, пролегала между глухой стеной строения и безлюдной верандой. Алан опирался на мою руку, но только ради собственной поддержки: он с трудом передвигал ноги и часто останавливался, чтобы справиться с одышкой, каждый раз смущенно извиняясь.
— Не бойся, я поправлюсь, — уверял он меня. — Нужно время. Возможно, уже к следующей встрече, Вики.
— Ты действительно хочешь встретиться со мной опять? — спросила я, глядя ему в лицо.
— Да, дорогая, — ответил он убежденно и затем, сжав мне руку и повернув лицом к себе, добавил: — Пойми же, что я люблю тебя. Я не принадлежу к тем парням, Вики, которые легкомысленно бегают за каждой юбкой, и я люблю тебя уже давно. — Я чувствовала, что он пристально всматривается мне в лицо. — Сегодня ты другая, непохожая на ту, какой была в тот вечер.
— Разве?
— Да, сегодня ты более близкая, совсем не чужая. Почему ты пришла ко мне? Не потому ли, что патер Николе сообщил тебе о моем отъезде?
— Отчасти. Конечно, его стараниями я сейчас с тобою здесь: он сказал мне, что ты сегодня покидаешь госпиталь. Но я, мне думается, пришла бы в любом случае. Завтра я улетаю в Рангун.
— Жаль, что завтра. Иначе мы смогли побыть вместе хотя бы часть пути.
Мы медленно прогуливались, и я чувствовала, что наши прежние отношения если и не в полной мере и не в былой форме, но все же восстановились. Как сказал Алан, мы стали ближе друг другу, вели себя непринужденно, как когда-то в прошлом. Я радовалась его дружбе и была ему благодарна за нее, а поскольку нам предстояла скорая разлука, нечего было опасаться, что эта дружба заведет нас слишком далеко. У нас не было будущего, а только несколько быстротечных минут для прощания. И сколько бы Коннор ни уверял меня, что я вовсе не нахожусь в его клетке, я все равно не чувствовала себя свободной от цепей, которыми он тоже опутал меня. И пришла я к Алану лишь для того, чтобы пожелать ему счастливого пути и распрощаться с ним навсегда. Именно это я попыталась как можно мягче растолковать ему, но он, выслушав меня, не перебивая, до конца, покачал головой.
— Нет, Вики, понимаешь, так не пойдет. Мы распрощаемся навсегда, только когда ты сможешь сказать мне абсолютно честно, что у тебя в семейной жизни все благополучно. Скажешь ли ты лично или напишешь в письме — мне все равно, но я хочу знать правду. Больше я ничего не прошу, и, кроме того, ты мне обещала, помнишь? Скажи мне...
Он замолчал и, прислонясь к стене, скрывающей нас от посторонних взоров, поманил меня, приглашая подойти и встать рядом с ним.
— Скажи мне, что произошло между тем нашим вечерним разговором и нашей встречей сегодня? Что-то случилось, это заметно по твоему лицу. Ты пережила какое-то потрясение, не так ли?
Я попыталась отрицать, но неожиданно глаза у меня наполнились слезами, и я отвернулась. Алан крепко схватил меня за плечи.
— Вики, ради Бога, у нас мало времени, а мне нужно знать правду! Подумай только, разве я могу позволить тебе уйти, если ты не расскажешь, что произошло?
— Я не собиралась с тобой откровенничать. Пришла только для того, чтобы пожелать тебе доброго пути.
Алан пропустил мои слова мимо ушей.
— Послушай, дорогая, я хочу знать. Сегодня была почта, и ты, по-видимому, получила письмо. Не отсюда ли перемена? Тебе написал он... то есть твой муж?
— Да, но...
— До сих пор он не писал? И это первая весточка от него с момента твоего отъезда из Сиднея? Верно?
— Да... Нет... Он не писал, хотела я сказать. Это действительно первое письмо от него. Он... — Я как-то странно и резко хохотнула. — Коннор переслал мне одно из твоих писем. Он его не вскрывал... просто переслал, и все.
— А ты прочла? — спросил Алан, и у него на бледных щеках проступила легкая краска.
— Нет, — отрицательно качнула я головой. — Вот оно. Я... его еще не читала. Не было времени. Получила письмо сегодня утром и...
— Не извиняйся, Вики.
И хотя он произнес это спокойным ровным тоном, я знала, что своим признанием я больно задела его. Доставая из кармана оба письма, я сказала:
— Мне кажется, Алан, что ты не захочешь, чтобы я читала твое письмо... при сложившихся обстоятельствах. Возьмешь его обратно?
— Нет, — ответил он с внезапной горечью. — Почему я должен забрать его у тебя? Письмо содержит чистую правду. Мои... чувства не изменились, и я вовсе не намерен делать вид, будто мое отношение к тебе теперь другое.
Алан замолчал и печально посмотрел на меня. Через некоторое время он довольно ласково спросил:
— Письмо мужа... оно что, внесло ясность? С твоей точки зрения то есть?
Тупо уставившись на Алана, я размышляла над его словами. Внесло ли письмо Коннора в самом деле в мою жизнь ясность? Разум говорил мне, что оно должно было внести, что именно эту цель преследовал Коннор, посылая свое письмо, но где-то в глубине души я знала, что полной ясности по-прежнему нет. Хотя, быть может, как раз подчиняясь разуму, я была сейчас здесь, с Аланом. Мне нужно было окончательно и бесповоротно расстаться с ним ради его же собственного счастья. Он уже достаточно страдал и было бы несправедливо позволить ему и дальше надеяться и любить. Мне отчаянно хотелось видеть в нем только друга, и я многим бы пожертвовала, чтобы иметь возможность запросто, по-дружески показать ему письмо Коннора и спросить, как мне поступить. Но сделать этого я не могла, он был последним человеком на свете, которому я решилась бы показать письмо: просто не имела права взваливать на плечи Алана собственные сомнения и страхи.
— Итак, Вики?
Он по-прежнему не спускал с меня прищуренных глаз. Я никогда не умела скрывать от него свои чувства и в давние времена никогда не стремилась, теперь же я должна была солгать ему и заставить поверить в эту ложь — единственное доброе дело, которое я могла сделать в подобных условиях. Алан уезжал домой, и мы, возможно, никогда больше не встретимся. И мне хотелось, чтобы он чувствовал себя свободным, ничем не связанным со мной.
— Алан, я возвращаюсь в Австралию, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно убедительнее.
— Возвращаешься к нему, к своему мужу? — нахмурился он.
— Да, к Коннору, — кивнула я, изображая на лице улыбку. — Он ждет меня, и я... тоже хочу вернуться.
— Причем так сильно, что даже не можешь удержать слез? — проговорил Алан с отчетливой иронией в голосе. — Ради всего святого, Вики, я же просил сказать мне правду! Зачем ты лжешь?
— Но плачут ведь не только от горя, — возразила я. — Порой плачут от радости и от чувства облегчения.
— Да, порой такое бывает, — согласился он, — но к данному случаю это не подходит, дорогая.
— Как нельзя лучше, Алан. Я действительно уезжаю в Австралию. А Коннор не писал потому, что между нами возникло недоразумение. Мы поссорились. Но теперь все позади, мы намерены наладить нашу жизнь. Даю честное слово.
Это «честное слово» чуть было не застряло у меня в горле, но ввиду очевидных сомнений Алана мне не оставалось ничего другого. Он вздохнул.
— Вероятно, вся беда в том, — проговорил он с грустью, — что мне не хочется расставаться с тобой и не хочется верить, что ты в состоянии любить кого-то еще. Но мне придется примириться с тем фактом, что ты замужем за другим, не так ли?
— Да.
— И что любишь его?
— Да, Алан, с этим фактом тоже. Потому что я в самом деле люблю его.
— Я всегда был против разрушения любого брака, — заметил Алан устало. — И уж, конечно, я не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь, Вики, как бы я тебя ни любил и как бы ни желал, чтобы ты стала моею. Во всяком случае, пока она протекает нормально и пока ты счастлива. Но так ли это? Вечером, в День победы над Японией — Боже мой, Вики! — ты ходила точно в воду опущенная; никогда прежде не наблюдал ни в ком столь разительной перемены. Я был до глубины души потрясен.
— Неожиданная встреча с тобой просто выбила меня из колеи, — вяло защищалась я.
— Неудивительно, — пробормотал Алан, жалобно глядя на меня. И тут я почувствовала, что мы снова сделались чужими — ложь стояла между нами.
Посмотрев на часы, Алан напомнил:
— Мне нужно быть в палате. Иначе та анафемская сестра пошлет за мной поисковую команду. Мне кажется, ты действительно хочешь, чтобы мы навсегда распрощались друг с другом.
— Да, так нужно. Ради... ради всех нас. И особенно ради тебя.
— И почему же ты не советуешь мне найти добропорядочную красивую девушку и забыть тебя? Ведь к этому ты клонишь?
На мгновение у меня перехватило дыхание, затем я проговорила:
— Что ж, такое вполне возможно, Алан.
— На свете нет ничего невозможного, Вики. Хотя для меня расстаться с тобой — это почти что-то невозможное. И, ради Бога, не начинай убеждать меня в том, что время — превосходный лекарь, я не могу этого от тебя слышать.
— А я вовсе и не собиралась тебя ни в чем убеждать.
— Ограничимся рукопожатием, или ты позволишь поцеловать тебя?
— Не лучше ли нам просто сказать друг другу «прощай»?
Душевные силы постепенно покидали меня; как бы угадав мое состояние, Алан привлек меня к себе. Его губы нежно, но бесстрастно коснулись моих губ.
— Прощай, Вики. Не забывай своего обещания. Я хотел бы знать, если что-то произойдет, повернется в ту или иную сторону.
— Непременно сообщу, хотя, думаю, у нас все наладится. И... мне очень жаль, Алан, что... что наши отношения закончились вот так.
Он взял меня под руку, и мы пошли назад к больничному корпусу.
— Пожалуй, будет лучше, — сказал Алан после некоторой паузы, — если ты вернешь мое письмо. И ты можешь сжечь остальные, когда они придут.
— Хорошо, — согласилась я, отдавая ему письмо, которое он, не глядя, сунул в карман военной рубашки. Мы остановились у входа в больничное здание и повернулись лицом друг к другу.
— Когда ты уезжаешь в Австралию, Вики?
— Ну... как можно скорее, — ответила я уклончиво, в душе умоляя его побыстрее уйти, так как понимала, что долго не выдержу этой пытки.
Анжела, которая обычно доставляла почту, отдавая письмо, взглянула на меня и, подшучивая, проговорила:
— Вики, дорогая, уж не влюбилась ли ты, чего доброго, в Австралии? Обыкновенное письмо, а у тебя такой вид, будто кто-то умер и оставил тебе огромное состояние!
Я рассмеялась, а она добавила:
— Мне кажется, ты еще не удосужилась посмотреть последние приказы. А я вот не поленилась специально сходить за ними, когда брала почту.
— Разве это так уж необходимо? Неужели ты не можешь просто передать на словах то, что мне непременно следует знать? — сказала я, желая как можно быстрее избавиться от нее.
— В них не содержится ничего особенного, идет лишь речь о твоем повышений, — ответила Анжела сухо, — и о твоем переводе в Рангун. Но если, дорогая, тебя это не интересует, то прошу извинить, что я совсем некстати упомянула об этом.
Я прочитала оба приказа, с трудом усваивая их смысл. В первом из них говорилось о производстве меня в лейтенанты, а во втором — о моем назначении на должность начальника специального магазина при транзитном лагере бывших военнопленных и интернированных в Инсайте, близ Рангуна.
— Ты должна выехать уже завтра, — поторопилась добавить Анжела, — вместе с группой австралийских девчат. Правда, их могут на несколько дней задержать в Калькутте, но ты полетишь прямо к месту работы на самолете. Все уже устроено, однако тебе по прибытии необходимо явиться в управление воинскими перевозками. Ты что, не рада? — уставилась она на меня. — Такие приятные новости, и в довершение еще и письмо. Что тебе еще надо?
— Ничего, — с трудом произнесла я и, чувствуя на своей спине пристальный взгляд Анжелы, вышла в сад в поисках укромного уголка, где можно было бы без помех прочесть долгожданное письмо. Обнаружив уединенное местечко в сосновом лесу недалеко от нашего здания, я села и дрожащими пальцами вскрыла конверт. В нем оказалось два послания: от Коннора и Алана. Письмо последнего с его обратным адресом находилось в неоднократно переадресованном конверте. Коннор его не распечатал; я тоже отложила весточку от Алана в сторону и начала читать письмо от мужа. И пока я читала, мне казалось, что какая-то часть меня медленно умирает. Во всяком случае, мое сердце совершенно определенно надолго остановилось, перестало биться. Письмо было сравнительно коротким, умеренно нежным и для меня абсолютно бесполезным и бессмысленным.
Он рассказывал в легкой, игривой манере о двух вечеринках, в которых он участвовал и где ему, как видно, было очень весело, упомянул — явно преисполненный самых радужных надежд — о том, что продал серию карикатур новому ежемесячному журналу, с которым рассчитывает на постоянное сотрудничество, и сообщил, не вдаваясь в подробности, что оставил службу в министерстве. Он не спрашивал меня, как я себя чувствую, и ни словечка не написал о моем возвращении к нему.
Такое письмо, с грустью подумала я, мог написать любой мужчина какой-нибудь своей случайной знакомой, с которой увидеться вновь особого желания не испытывает. Коннор мельком поблагодарил меня за мои письма, но не соизволил ответить ни на один затронутый в них вопрос. И с растущей горечью я спрашивала себя: а потрудился ли он вообще их прочитать? Судя по содержанию присланного им письма, на этот вопрос ответить утвердительно было трудно.
Горячие, жгучие слезы застлали мне глаза. Я перевернула листок, однако слова, написанные аккуратным мужским почерком Коннора, расплывались перед моим взором. Отерев кое-как глаза по-детски тыльной стороной ладони, я все-таки заставила себя продолжить чтение.
«Вложенный конверт пришел сюда после твоего отъезда , — сообщал Коннор, — по обратному адресу я заключил, что он от твоего десантника, значит, он жив, а не убит, как ты себе вообразила. Мне подумалось, что тебе будет приятно узнать об этом. Возможно, ты захочешь связаться с ним, если он не уехал домой. Сообщенный им адрес, видимо, давно устарел—его письмо проследовало за тобой по всей Бирме, побывало в Перте и Мельбурне и, наконец, пришло сюда. Я без задержки пересылаю его тебе на всякий случай. Как ты знаешь, ничто не заставляет тебя скучать в одиночестве, Вики. Веселись и не чувствуй себя заключенной из-за меня в клетку. Должен сказать справедливости ради, что я тоже стараюсь изо всех сил разорвать цепи, которыми ты опутала меня, и, по-моему, довольно успешно, однако время покажет. По крайней мере, надежда меня не оставляет...»
Внизу подпись: Коннор. Положив письмо на колени, я сидела и смотрела, как слепая, невидящими глазами на далекие горы, совершенно не воспринимая их красоты. Солнце ласково пригревало мою непокрытую голову, явственно ощущалось легкое дыхание хвои, с расположенной наверху террасы долетал смех невидимых мне девушек, читавших письма.
Как это ни глупо, но я чувствовала себя так, будто для меня уже наступил конец света, хотя и осознавала, что моя позиция абсурдна и воистину сродни капитулянтству. Если бы даже в письме Коннор попросил моего согласия на развод, то и тогда оно не могло бы свидетельствовать более явственно об окончательном характере нашего разрыва. Его недомолвки убедили меня сильнее всяких слов в том, что он осуществил свою угрозу и изменил мне. Больнее всего меня задевал тот факт, что он сам относился к супружеской неверности очень легкомысленно. Я бы скорее поняла и простила, если бы он по-настоящему полюбил другую женщину, однако в данном случае о любви не могло быть и речи. В основе измены Коннора — хладнокровной и равнодушной — лежала одна-единственная причина, о которой он говорил мне при расставании и которую повторил в своем письме — желание во что бы то ни стало разорвать цепи, которыми я якобы безрассудно опутала его.
Коннор не хотел обыкновенной, нормальной семейной жизни. Он предлагал мне унижение вместо счастья, предательство вместо взаимной сердечной преданности. Но даже если бы я согласилась вынести и унижение и обман, то и тогда я не могла рассчитывать получить от него хотя бы какое-то моральное оправдание для моего возвращения, в виде — пусть неискренне высказанного — желания вновь сойтись со мной. Он переслал письмо Алана нераспечатанным... так, на всякий случай.
Не знаю, как долго я просидела под соснами с письмом Коннора на коленях. Несколько часов или, быть может, всего десять минут. Сильное горе нельзя измерить часами или минутами. Оно приходит внезапно, и человек, оглушенный свалившимся на него несчастьем, не знает, сможет ли жить по-прежнему и найти в себе достаточно сил, чтобы снова улыбаться и спокойно разговаривать с друзьями. И все же каким-то странным образом, почти непроизвольно он справляется со всеми этими проблемами, так как у него нет другого выхода и так как этого ожидают от него окружающие, которые, как правило, не замечают произошедших в человеке внутренних перемен.
Когда Джилл уселась на скамейку рядом со мной, я поздоровалась с ней вполне нормально и, по-видимому, сумела довольно естественно улыбнуться, потому что она с обычной бодростью проговорила:
— Так вот ты где. В столовой сейчас священник по имени Николе. Спрашивал о тебе.
— Николе? — непонимающе посмотрела я на Джилл, и она кивнула.
— Это имя тебе ничего не говорит? Патер сказал, что оно тебе, по всей видимости, не знакомо. Ты познакомилась с ним вечером на танцах в День победы над Японией.
— Ах, да. Припоминаю.
Воспоминания о том танцевальном вечере отодвинулись далеко на задний план; казалось, что произошло все это много лет тому назад и вовсе не со мной.
— Ты знаешь, что ему нужно? — спросила я.
— Ни малейшего представления, дорогая. Он на этот счет ничего не сказал. Лишь заявил, что хотел бы увидеть тебя. Я полагаю, тебе следует сходить и выяснить.
— Да, я так и сделаю.
Я поднялась и пошла по направлению к столовой, но меня окликнула Джилл:
— Эй, Вики, твои письма! Разве ты не хочешь их сберечь?
Еще плохо соображая, я оглянулась. Джилл подобрала письма, которые я уронила, и подала их мне.
— Вики, с тобой все в порядке? — спросила она с беспокойством.
— Абсолютно, — ответила я, запихивая письма в карман мундира, — огромное спасибо. Как, ты сказала, зовут священника?
— Николе. Вики, родная, у тебя ужасно странный вид. Ты уверена, что ты не больна?
— Вполне.
— Ну, что ж... Если ты так считаешь. — Джилл встала и пошла рядом со мной. — Между прочим, я совсем забыла. Прими мои поздравления.
— Поздравления? В связи с чем?
— В связи с твоим повышением, — сказала Джилл с улыбкой, указывая пальцем на погон. — Разве ты не знаешь? Ты теперь полный лейтенант и завтра отправляешься в Рангун. Уже подписаны приказы.
— Знаю, Анжела мне рассказала.
— Разве ты не рада?
— Конечно, рада.
— Австралия как-то странно отразилась на тебе, Вики, — покачала головой Джилл — Одному Богу известно, в чем дело, но после поездки ты просто на себя не похожа.
Я промолчала, и у двери, ведущей в столовую, мы расстались. Священник беседовал с Элеонорой и Анжелой, а когда я приблизилась, он поднял глаза и улыбнулся. Мои подруги оставили нас вдвоем, и он без всяких предисловий сразу, перешел к делу:
— Сегодня утром, во время моего пребывания в госпитале, Алан Роуан попросил меня передать вам, что он получил билет на пароход и уезжает сегодня в полдень.
— Уезжает... Алан уезжает сегодня в полдень? Было бессмысленно испытывать сожаление из-за того, что Алан отправляется домой. Завтра меня тоже не будет. Но вопреки здравому смыслу я страшно сожалела и с несчастным видом смотрела на священника, стараясь обнаружить в его лице малейшие признаки сострадания или сочувствия, хотя не могла бы толком объяснить, почему я надеялась найти что-либо подобное. Но он все-таки проявил сочувствие. Взяв меня за руку, священник быстро предложил:
— Если хотите, я отвезу вас сейчас в госпиталь. Успеете попрощаться с ним. К пароходу его доставит после обеда санитарная машина.
Молча я последовала за ним и вскоре уже въезжала в Шиллонг. По дороге он даже не пытался заговорить со мной. У входа в палату он распрощался, коротко пожелав удачи, из чего можно было бы подумать, что он полностью в курсе дела, хотя, вероятнее всего, он ни о чем не догадывался. Я вошла в палату и столкнулась с незнакомой мне медсестрой, которая, нахмурившись, холодно проговорила:
— Мы сейчас начнем раздавать второй завтрак. Вы к кому?
— К капитану Роуану. Насколько мне известно, он в полдень уезжает.
— Ах, вот как, — улыбнулась сестра. — В таком случае, я думаю, можно поступиться правилами. Но постарайтесь, чтобы он все съел. Ему предстоит долгий путь, а он еще не совсем окреп. Пожалуйста, вон туда...
Она указала в дальний конец палаты, и я различила бледное, изможденное лицо Алана. Он сидел полностью одетый возле своей кровати. Поднос с едой как-то неловко примостился у него на коленях. При моем приближении он сделал движение, намереваясь подняться.
— Пожалуйста, не вставай, Алан, — поспешила сказать я, и он, оставшись сидеть, попытался улыбнуться.
— Очень любезно с твоей стороны, что ты пришла, — произнес он учтиво, отставляя поднос.
— Священник сообщил мне, что ты уезжаешь... будь добр, поешь, а то у меня будут с сестрой неприятности. Она убеждена, что я пришла с единственной целью: помешать тебе справиться с завтраком.
— Я уже почти закончил, — заверил Алан, греша против истины; поковырявшись затем еще немного в своей тарелке, он вновь отодвинул поднос.
Показывая на аккуратно упакованный вещевой мешок рядом с кроватью, он сказал:
— Я уже собрался в дорогу, и у нас есть свободных полчаса. Пойдем-ка погуляем по парку. Там мы сможем поговорить, не мозоля глаза окружающей публике.
Я взяла поднос и, чувствуя на себе неодобрительный взгляд сестры, стоявшей у противоположной стены комнаты, помогла Алану подняться. Санитар подал ему чашку кофе, он выпил все в несколько глотков и, улыбнувшись мне, произнес:
— Прекрасно. Ну что ж, пошли?
Когда мы выходили, сестра строго предупредила Алана, чтобы он не задерживался более десяти минут, и у нас возникло ощущение, будто мы школьники, сбежавшие с уроков, а не взрослые люди, готовые навеки распрощаться друг с другом. За одним из зданий госпиталя мы нашли уединенное место; песчаная дорожка, по которой мы следовали, пролегала между глухой стеной строения и безлюдной верандой. Алан опирался на мою руку, но только ради собственной поддержки: он с трудом передвигал ноги и часто останавливался, чтобы справиться с одышкой, каждый раз смущенно извиняясь.
— Не бойся, я поправлюсь, — уверял он меня. — Нужно время. Возможно, уже к следующей встрече, Вики.
— Ты действительно хочешь встретиться со мной опять? — спросила я, глядя ему в лицо.
— Да, дорогая, — ответил он убежденно и затем, сжав мне руку и повернув лицом к себе, добавил: — Пойми же, что я люблю тебя. Я не принадлежу к тем парням, Вики, которые легкомысленно бегают за каждой юбкой, и я люблю тебя уже давно. — Я чувствовала, что он пристально всматривается мне в лицо. — Сегодня ты другая, непохожая на ту, какой была в тот вечер.
— Разве?
— Да, сегодня ты более близкая, совсем не чужая. Почему ты пришла ко мне? Не потому ли, что патер Николе сообщил тебе о моем отъезде?
— Отчасти. Конечно, его стараниями я сейчас с тобою здесь: он сказал мне, что ты сегодня покидаешь госпиталь. Но я, мне думается, пришла бы в любом случае. Завтра я улетаю в Рангун.
— Жаль, что завтра. Иначе мы смогли побыть вместе хотя бы часть пути.
Мы медленно прогуливались, и я чувствовала, что наши прежние отношения если и не в полной мере и не в былой форме, но все же восстановились. Как сказал Алан, мы стали ближе друг другу, вели себя непринужденно, как когда-то в прошлом. Я радовалась его дружбе и была ему благодарна за нее, а поскольку нам предстояла скорая разлука, нечего было опасаться, что эта дружба заведет нас слишком далеко. У нас не было будущего, а только несколько быстротечных минут для прощания. И сколько бы Коннор ни уверял меня, что я вовсе не нахожусь в его клетке, я все равно не чувствовала себя свободной от цепей, которыми он тоже опутал меня. И пришла я к Алану лишь для того, чтобы пожелать ему счастливого пути и распрощаться с ним навсегда. Именно это я попыталась как можно мягче растолковать ему, но он, выслушав меня, не перебивая, до конца, покачал головой.
— Нет, Вики, понимаешь, так не пойдет. Мы распрощаемся навсегда, только когда ты сможешь сказать мне абсолютно честно, что у тебя в семейной жизни все благополучно. Скажешь ли ты лично или напишешь в письме — мне все равно, но я хочу знать правду. Больше я ничего не прошу, и, кроме того, ты мне обещала, помнишь? Скажи мне...
Он замолчал и, прислонясь к стене, скрывающей нас от посторонних взоров, поманил меня, приглашая подойти и встать рядом с ним.
— Скажи мне, что произошло между тем нашим вечерним разговором и нашей встречей сегодня? Что-то случилось, это заметно по твоему лицу. Ты пережила какое-то потрясение, не так ли?
Я попыталась отрицать, но неожиданно глаза у меня наполнились слезами, и я отвернулась. Алан крепко схватил меня за плечи.
— Вики, ради Бога, у нас мало времени, а мне нужно знать правду! Подумай только, разве я могу позволить тебе уйти, если ты не расскажешь, что произошло?
— Я не собиралась с тобой откровенничать. Пришла только для того, чтобы пожелать тебе доброго пути.
Алан пропустил мои слова мимо ушей.
— Послушай, дорогая, я хочу знать. Сегодня была почта, и ты, по-видимому, получила письмо. Не отсюда ли перемена? Тебе написал он... то есть твой муж?
— Да, но...
— До сих пор он не писал? И это первая весточка от него с момента твоего отъезда из Сиднея? Верно?
— Да... Нет... Он не писал, хотела я сказать. Это действительно первое письмо от него. Он... — Я как-то странно и резко хохотнула. — Коннор переслал мне одно из твоих писем. Он его не вскрывал... просто переслал, и все.
— А ты прочла? — спросил Алан, и у него на бледных щеках проступила легкая краска.
— Нет, — отрицательно качнула я головой. — Вот оно. Я... его еще не читала. Не было времени. Получила письмо сегодня утром и...
— Не извиняйся, Вики.
И хотя он произнес это спокойным ровным тоном, я знала, что своим признанием я больно задела его. Доставая из кармана оба письма, я сказала:
— Мне кажется, Алан, что ты не захочешь, чтобы я читала твое письмо... при сложившихся обстоятельствах. Возьмешь его обратно?
— Нет, — ответил он с внезапной горечью. — Почему я должен забрать его у тебя? Письмо содержит чистую правду. Мои... чувства не изменились, и я вовсе не намерен делать вид, будто мое отношение к тебе теперь другое.
Алан замолчал и печально посмотрел на меня. Через некоторое время он довольно ласково спросил:
— Письмо мужа... оно что, внесло ясность? С твоей точки зрения то есть?
Тупо уставившись на Алана, я размышляла над его словами. Внесло ли письмо Коннора в самом деле в мою жизнь ясность? Разум говорил мне, что оно должно было внести, что именно эту цель преследовал Коннор, посылая свое письмо, но где-то в глубине души я знала, что полной ясности по-прежнему нет. Хотя, быть может, как раз подчиняясь разуму, я была сейчас здесь, с Аланом. Мне нужно было окончательно и бесповоротно расстаться с ним ради его же собственного счастья. Он уже достаточно страдал и было бы несправедливо позволить ему и дальше надеяться и любить. Мне отчаянно хотелось видеть в нем только друга, и я многим бы пожертвовала, чтобы иметь возможность запросто, по-дружески показать ему письмо Коннора и спросить, как мне поступить. Но сделать этого я не могла, он был последним человеком на свете, которому я решилась бы показать письмо: просто не имела права взваливать на плечи Алана собственные сомнения и страхи.
— Итак, Вики?
Он по-прежнему не спускал с меня прищуренных глаз. Я никогда не умела скрывать от него свои чувства и в давние времена никогда не стремилась, теперь же я должна была солгать ему и заставить поверить в эту ложь — единственное доброе дело, которое я могла сделать в подобных условиях. Алан уезжал домой, и мы, возможно, никогда больше не встретимся. И мне хотелось, чтобы он чувствовал себя свободным, ничем не связанным со мной.
— Алан, я возвращаюсь в Австралию, — сказала я, стараясь, чтобы мои слова звучали как можно убедительнее.
— Возвращаешься к нему, к своему мужу? — нахмурился он.
— Да, к Коннору, — кивнула я, изображая на лице улыбку. — Он ждет меня, и я... тоже хочу вернуться.
— Причем так сильно, что даже не можешь удержать слез? — проговорил Алан с отчетливой иронией в голосе. — Ради всего святого, Вики, я же просил сказать мне правду! Зачем ты лжешь?
— Но плачут ведь не только от горя, — возразила я. — Порой плачут от радости и от чувства облегчения.
— Да, порой такое бывает, — согласился он, — но к данному случаю это не подходит, дорогая.
— Как нельзя лучше, Алан. Я действительно уезжаю в Австралию. А Коннор не писал потому, что между нами возникло недоразумение. Мы поссорились. Но теперь все позади, мы намерены наладить нашу жизнь. Даю честное слово.
Это «честное слово» чуть было не застряло у меня в горле, но ввиду очевидных сомнений Алана мне не оставалось ничего другого. Он вздохнул.
— Вероятно, вся беда в том, — проговорил он с грустью, — что мне не хочется расставаться с тобой и не хочется верить, что ты в состоянии любить кого-то еще. Но мне придется примириться с тем фактом, что ты замужем за другим, не так ли?
— Да.
— И что любишь его?
— Да, Алан, с этим фактом тоже. Потому что я в самом деле люблю его.
— Я всегда был против разрушения любого брака, — заметил Алан устало. — И уж, конечно, я не собираюсь разбивать вашу семейную жизнь, Вики, как бы я тебя ни любил и как бы ни желал, чтобы ты стала моею. Во всяком случае, пока она протекает нормально и пока ты счастлива. Но так ли это? Вечером, в День победы над Японией — Боже мой, Вики! — ты ходила точно в воду опущенная; никогда прежде не наблюдал ни в ком столь разительной перемены. Я был до глубины души потрясен.
— Неожиданная встреча с тобой просто выбила меня из колеи, — вяло защищалась я.
— Неудивительно, — пробормотал Алан, жалобно глядя на меня. И тут я почувствовала, что мы снова сделались чужими — ложь стояла между нами.
Посмотрев на часы, Алан напомнил:
— Мне нужно быть в палате. Иначе та анафемская сестра пошлет за мной поисковую команду. Мне кажется, ты действительно хочешь, чтобы мы навсегда распрощались друг с другом.
— Да, так нужно. Ради... ради всех нас. И особенно ради тебя.
— И почему же ты не советуешь мне найти добропорядочную красивую девушку и забыть тебя? Ведь к этому ты клонишь?
На мгновение у меня перехватило дыхание, затем я проговорила:
— Что ж, такое вполне возможно, Алан.
— На свете нет ничего невозможного, Вики. Хотя для меня расстаться с тобой — это почти что-то невозможное. И, ради Бога, не начинай убеждать меня в том, что время — превосходный лекарь, я не могу этого от тебя слышать.
— А я вовсе и не собиралась тебя ни в чем убеждать.
— Ограничимся рукопожатием, или ты позволишь поцеловать тебя?
— Не лучше ли нам просто сказать друг другу «прощай»?
Душевные силы постепенно покидали меня; как бы угадав мое состояние, Алан привлек меня к себе. Его губы нежно, но бесстрастно коснулись моих губ.
— Прощай, Вики. Не забывай своего обещания. Я хотел бы знать, если что-то произойдет, повернется в ту или иную сторону.
— Непременно сообщу, хотя, думаю, у нас все наладится. И... мне очень жаль, Алан, что... что наши отношения закончились вот так.
Он взял меня под руку, и мы пошли назад к больничному корпусу.
— Пожалуй, будет лучше, — сказал Алан после некоторой паузы, — если ты вернешь мое письмо. И ты можешь сжечь остальные, когда они придут.
— Хорошо, — согласилась я, отдавая ему письмо, которое он, не глядя, сунул в карман военной рубашки. Мы остановились у входа в больничное здание и повернулись лицом друг к другу.
— Когда ты уезжаешь в Австралию, Вики?
— Ну... как можно скорее, — ответила я уклончиво, в душе умоляя его побыстрее уйти, так как понимала, что долго не выдержу этой пытки.