Страница:
– Вова… – Никон привстал. – Вова! Я здесь, слышь! Утром Бравик приедет… Старый, тебе больно? Я щас позову всех… Тебе больно, да? Щас – промедол, блин, омнопон, полегчает… У тебя, конечно, тяжелые дела, врать не буду…
Гаривас два раза медленно опустил веки: мол, понимаю.
– Оперировали тебя, все нормально… Удалили селезенку, диафрагму ушили… Сейчас все стабильно, гемодинамика хорошая, почки функционируют, все обойдется, не бзди…
Он врал, конечно: дела были отвратные. Перелом основания черепа, перелом позвоночника, при спленэктомии было тяжелое кровотечение, едва остановили. Никон выглянул из-за ширмы и громким шепотом сказал сестре:
– Дежурного доктора позовите.
И опять наклонился над Гаривасом.
– Ты давай воюй, блин… Вите Ольга сказала, что ты в командировке. Про машину не думай, хрен с ней, новую купишь…
Гаривас еще раз опустил отекшие багровые веки.
– Ты в пятнадцатой, на Выхино. Тут, оказывается, Игореха Лазарев реанимацией заведует. Кругом наши, блин… Не бзди, умереть не дадим, залечим насмерть.
Гаривас медленно подмигнул Никону и закрыл глаза.
Бравик подошел к Ольге, поправил очки и сказал:
– Оль, я хотел бы сохранить для себя его фотоархив.
– Ну конечно, – сказала Ольга. – Все фотографии в его лэптопе, приезжай, скачивай. Дать тебе ключ?
– У меня есть. И вот еще что. Над столом висит рисунок. Ну, ты знаешь – шарж, сангиной, Юля рисовала. Можно я возьму его себе?
– Конечно.
– Может, мы с тобой там встретимся? Скажем, завтра?
– Хорошо.
– Я хотел тебе сказать… Это не слюни, это не потому, что мы сейчас Вовку поминаем. Ты знай: я всегда рядом. И Никон, и Генка. И Лобода.
– Я знаю, Бравик. Я вела себя по-дурацки, когда мы разводились… Навыдумывала бог знает чего.
К ним подошел Милютин.
– Оль, мы с Юлькой поедем. Тебя отвезти?
– А тебе по пути? Я к родителям, на Преображенку.
– Да куда угодно.
Милютины перецеловались со всеми, Сережа прихватил Гену за шею, обнял, сказал, дыша водкой в ухо:
– Увидимся.
Юля обняла Лободу, потом Бравика, Никона, и сказала:
– Памятник будем ставить. Надо, чтоб простой обелиск из черного камня.
– Юльк, разберемся… – Милютин за локоть оттянул жену от Никона. – Еще будет время.
Милютины вышли на лестничную площадку. Марина клюнула Ольгу в щеку, погладила по волосам и сказала:
– Я тебе позвоню завтра, а в выходные подъеду.
Никон спросил Бравика:
– Хочешь его фотки скачать?
– Да. Еще хочу познакомить Ольгу с Ковалевым.
– С кем?
– Юрист. – Бравик сел к журнальному столику. – Опытный юрист.
Никон налил водку, подал рюмку Бравику. Тот понюхал, сделал маленький глоток и поставил рюмку на столик.
– Ему можно доверять. – Бравик взял сигарету. – Дай зажигалку.
Никон поднес огонь, Бравик прикурил и сказал:
– Он прекрасно знает все нюансы.
– Ты про квартиру?
– Да.
– Твой больной?
– Жену его оперировал осенью. Он много лет проработал в прокуратуре, порядочный человек, здравый. Вовка за квартиру до конца не расплатился. Там все может повернуться по-разному. А квартира должна отойти Вите при любых обстоятельствах.
– Разумно, – сказал Никон.
Марина уложила Катю спать в комнате Васена, Гена заварил чай, потом Никон вызвал такси, они с Бравиком спустились к подъезду. Остро пахло тополиными почками, из окна второго этажа неслось: «Ле-е-ето, ах, л-е-ето! Лето звездное, громче пой!..»
– Черт… – Бравик похлопал по карманам. – Вот растяпа…
– Забыл что-то?
– Футляр от очков.
– Поднимись.
– Ладно, в другой раз.
– Позвони Генке, он вынесет.
Бравик вынул из кармана телефон, нажал кнопку, на дисплее высветилось «контакты». Бравик нажал два раза, поднес телефон к уху. Слышались длинные гудки, ответа не было. Бравик посмотрел на дисплей и сжал губы. Над строчкой Гена, дом. была строчка Гаривас, сот. Бравик по ошибке набрал Гариваса.
– Не отвечает? – спросил Никон. – Не слышит, наверное. Позвони на городской.
Из-за угла выехал «рено» со светящимся коробом на крыше.
– Потом заберу, – сказал Бравик.
Когда свернули с Балаклавки на Чертановскую, Бравик спросил:
– Никон, а что стало с вещами?
– Вам к Битце потом? – сказал таксист.
– Да. Одного сейчас высаживаем вон там, за светофором. А потом, пожалуйста, опять на Балаклавку. А его, – Никон кивнул на Худого, – в Ясенево, на Тарусскую.
– Лобода что-нибудь говорил про Вовкины вещи? – сказал Бравик.
– У вас курить можно? – спросил таксиста Худой.
– Кури, – разрешил таксист.
– Не было никаких вещей, – сказал Бравику Никон. – Салон весь выгорел.
– Вот сволочи… – зло сказал Бравик. – Мародеры паскудные. Ублюдки.
– Ты чего?
– Какой-то гад спер его телефон. – Бравик тронул Худого за плечо. – Дай дернуть.
Худой, не оборачиваясь, подал сигарету, Бравик затянулся и вернул. Машина встала за светофором.
– До завтра, – сказал Бравик и открыл дверь.
– Давай, – сказал Никон.
– Пока. – Худой протянул Бравику полупустую пачку «Мальборо». – Бери, у меня еще есть.
Через несколько минут Бравик сел на скамейку возле своего подъезда, порылся в карманах плаща, вынул телефон и посмотрел «исходящие». Последним был «Гаривас. сот». Бравик вызвал его и услышал: «This number is switched off. Please call later».
«Вынули симку, сволочи», – подумал он.
День второй
Гаривас два раза медленно опустил веки: мол, понимаю.
– Оперировали тебя, все нормально… Удалили селезенку, диафрагму ушили… Сейчас все стабильно, гемодинамика хорошая, почки функционируют, все обойдется, не бзди…
Он врал, конечно: дела были отвратные. Перелом основания черепа, перелом позвоночника, при спленэктомии было тяжелое кровотечение, едва остановили. Никон выглянул из-за ширмы и громким шепотом сказал сестре:
– Дежурного доктора позовите.
И опять наклонился над Гаривасом.
– Ты давай воюй, блин… Вите Ольга сказала, что ты в командировке. Про машину не думай, хрен с ней, новую купишь…
Гаривас еще раз опустил отекшие багровые веки.
– Ты в пятнадцатой, на Выхино. Тут, оказывается, Игореха Лазарев реанимацией заведует. Кругом наши, блин… Не бзди, умереть не дадим, залечим насмерть.
Гаривас медленно подмигнул Никону и закрыл глаза.
* * *
– Потом еще раз пришел в сознание, часа через два, – сказал Никон. – И опять подмигнул. А в полшестого умер.Бравик подошел к Ольге, поправил очки и сказал:
– Оль, я хотел бы сохранить для себя его фотоархив.
– Ну конечно, – сказала Ольга. – Все фотографии в его лэптопе, приезжай, скачивай. Дать тебе ключ?
– У меня есть. И вот еще что. Над столом висит рисунок. Ну, ты знаешь – шарж, сангиной, Юля рисовала. Можно я возьму его себе?
– Конечно.
– Может, мы с тобой там встретимся? Скажем, завтра?
– Хорошо.
– Я хотел тебе сказать… Это не слюни, это не потому, что мы сейчас Вовку поминаем. Ты знай: я всегда рядом. И Никон, и Генка. И Лобода.
– Я знаю, Бравик. Я вела себя по-дурацки, когда мы разводились… Навыдумывала бог знает чего.
К ним подошел Милютин.
– Оль, мы с Юлькой поедем. Тебя отвезти?
– А тебе по пути? Я к родителям, на Преображенку.
– Да куда угодно.
Милютины перецеловались со всеми, Сережа прихватил Гену за шею, обнял, сказал, дыша водкой в ухо:
– Увидимся.
Юля обняла Лободу, потом Бравика, Никона, и сказала:
– Памятник будем ставить. Надо, чтоб простой обелиск из черного камня.
– Юльк, разберемся… – Милютин за локоть оттянул жену от Никона. – Еще будет время.
Милютины вышли на лестничную площадку. Марина клюнула Ольгу в щеку, погладила по волосам и сказала:
– Я тебе позвоню завтра, а в выходные подъеду.
Никон спросил Бравика:
– Хочешь его фотки скачать?
– Да. Еще хочу познакомить Ольгу с Ковалевым.
– С кем?
– Юрист. – Бравик сел к журнальному столику. – Опытный юрист.
Никон налил водку, подал рюмку Бравику. Тот понюхал, сделал маленький глоток и поставил рюмку на столик.
– Ему можно доверять. – Бравик взял сигарету. – Дай зажигалку.
Никон поднес огонь, Бравик прикурил и сказал:
– Он прекрасно знает все нюансы.
– Ты про квартиру?
– Да.
– Твой больной?
– Жену его оперировал осенью. Он много лет проработал в прокуратуре, порядочный человек, здравый. Вовка за квартиру до конца не расплатился. Там все может повернуться по-разному. А квартира должна отойти Вите при любых обстоятельствах.
– Разумно, – сказал Никон.
Марина уложила Катю спать в комнате Васена, Гена заварил чай, потом Никон вызвал такси, они с Бравиком спустились к подъезду. Остро пахло тополиными почками, из окна второго этажа неслось: «Ле-е-ето, ах, л-е-ето! Лето звездное, громче пой!..»
– Черт… – Бравик похлопал по карманам. – Вот растяпа…
– Забыл что-то?
– Футляр от очков.
– Поднимись.
– Ладно, в другой раз.
– Позвони Генке, он вынесет.
Бравик вынул из кармана телефон, нажал кнопку, на дисплее высветилось «контакты». Бравик нажал два раза, поднес телефон к уху. Слышались длинные гудки, ответа не было. Бравик посмотрел на дисплей и сжал губы. Над строчкой Гена, дом. была строчка Гаривас, сот. Бравик по ошибке набрал Гариваса.
– Не отвечает? – спросил Никон. – Не слышит, наверное. Позвони на городской.
Из-за угла выехал «рено» со светящимся коробом на крыше.
– Потом заберу, – сказал Бравик.
Когда свернули с Балаклавки на Чертановскую, Бравик спросил:
– Никон, а что стало с вещами?
– Вам к Битце потом? – сказал таксист.
– Да. Одного сейчас высаживаем вон там, за светофором. А потом, пожалуйста, опять на Балаклавку. А его, – Никон кивнул на Худого, – в Ясенево, на Тарусскую.
– Лобода что-нибудь говорил про Вовкины вещи? – сказал Бравик.
– У вас курить можно? – спросил таксиста Худой.
– Кури, – разрешил таксист.
– Не было никаких вещей, – сказал Бравику Никон. – Салон весь выгорел.
– Вот сволочи… – зло сказал Бравик. – Мародеры паскудные. Ублюдки.
– Ты чего?
– Какой-то гад спер его телефон. – Бравик тронул Худого за плечо. – Дай дернуть.
Худой, не оборачиваясь, подал сигарету, Бравик затянулся и вернул. Машина встала за светофором.
– До завтра, – сказал Бравик и открыл дверь.
– Давай, – сказал Никон.
– Пока. – Худой протянул Бравику полупустую пачку «Мальборо». – Бери, у меня еще есть.
Через несколько минут Бравик сел на скамейку возле своего подъезда, порылся в карманах плаща, вынул телефон и посмотрел «исходящие». Последним был «Гаривас. сот». Бравик вызвал его и услышал: «This number is switched off. Please call later».
«Вынули симку, сволочи», – подумал он.
День второй
В пять часов Бравик вышел из вестибюля «Спортивной». Капал мелкий дождь. Бравик достал из кармана плаща берет, надел и зашагал к Усачевке. Он зашел в один из подъездов, поднялся на третий этаж и нажал кнопку звонка. Дверь открыла Ольга.
– Здравствуй, Оль, – сказал Бравик и вытер подошвы о половичок.
– Здравствуй, Бравик. Проходи. Там дождь?
– Да, моросит.
– Чаю выпьешь?
– Нет, спасибо.
Бравик снял ботинки, надел тапочки и прошел в комнату, обставленнную просто и небрежно: письменный стол с двумя тумбами, кресло, журнальный столик с массивным основанием и грубой, искусственно состаренной столешницей, стеллажи с книгами, виниловыми дисками и проигрывателем «Филипс», самодельные полки из ошкуренных проморенных досок с коричневыми пятнами сучков. Всюду – на полках, столе, подоконнике – стояли оплавленные свечами бутылки из-под скотча. Над притолокой висел запаянный в пластик сувенирный плакат с панорамой Манхэттена.
Гаривас взял со стола плакат и приложил над притолокой.
– Вот сюда мы его, – сказал он. – Самое ему тут место.
– Холодильник купил? – спросил Бравик.
– Все бы тебе холодильники. Это, толстый, мещанство, вещизм. Помнишь, как Табаков мебель шашкой рубал? Хорошее было время, искреннее… А «Старый Новый год» помнишь?
– Папа этот фильм любит. Так ты купил холодильник?
– Не о холодильниках сейчас надо думать, а о глобальной концепции интерьера.
– Сколько тебе расплачиваться?
– Три года. – Гаривас сел на коробку с книгами. – Три гребаных года. Да это ерунда, люди по десять лет платят.
Гаривас с Ольгой развелись год тому назад. Все это время Гаривас снимал однокомнатную квартиру на Беговой, а две недели назад продал свои акции «Времени и мира», на недостающую сумму взял кредит и позавчера въехал сюда. Квартира была запущенная, несуразная, ванная комната сообщалась с крохотной узкой кухней.
– Что за плакат? – спросил Бравик.
Плакат был красивый. Солнце, встававшее над Upper New York Bay, золотило небоскребы и арки Бруклинского моста.
– Это мне Женька Флейшман привезла в две тысячи третьем. – Гаривас, склонив голову к плечу, смотрел на плакат. – Двадцать восемь звонков из разных автоматов… Господи, двадцать восемь…
– Ты бредишь, что ли? – сказал Бравик.
В ряду странностей Гариваса манера разговаривать с самим собой занимала особое место.
Гаривас отложил плакат и достал из стола бутылку «Катти Сарк».
– Выпьем за переезд. – Он свинтил крышку и глотнул из горла. – У меня есть недвижимость. Я буржуазен.
– Чего ты среди бела дня?
– Давай, мамочка. – Гаривас протянул бутылку. – За переезд.
– Есть не хочешь? – спросила Ольга.
– Нет, спасибо… Оль, я хотел тебе сказать насчет квартиры.
– То есть?
– Я дам тебе телефон грамотного юриста. Вовка за квартиру полностью не расплатился. Нужно сделать все, чтобы Виктор унаследовал именно квартиру, а не ту сумму, которая уже за нее уплачена. Я слышал, что банки в таких случаях ведут себя несентиментально.
Ольга посмотрела так, словно хотела что-то сказать, но сомневалась: стоит ли.
– Что, Оль? – спросил Бравик. – Ты что-то хотела сказать?
– Смотри фотографии. Я чай принесу.
Она ушла на кухню, а Бравик придвинул ноутбук и кликнул папку «Photo». Открылось окно с папками: «Крым, 89-й», «Крым, 92-й», «Витька», «Никон, дача, 2002-й», «Терскол, 2005-й». Бравик открыл «Крым, 91-й» и стал проглядывать черно-белые фото. Никон, Ольга, Гаривас и Милютины на катамаране. Скалы рядом с Ай-Данилем, Милютин жарит мидий на железном листе, Катя с Ольгой пьют из бумажных стаканов «Алиготе». Гаривас держит на руках Ольгу. Он же стоит голышом на скале и прикрывает гениталии веером из карт. В Гурзуфе, в маленьком ресторанчике с вывеской «У Валеры», Гена приставил к голове два листка салата. Никон, в Ялте, высовывается из телефонной будки в маске для подводного плавания и с длинной курительной трубкой во рту. Вечером, по галечному пляжу, обнявшись, идут Гена с Мариной. Потом Бравик открыл папку «Терскол, 2007-й». Гаривас и Шевелев стоят на крутом склоне лицом друг к другу и дурачатся: переговариваются, держа у лиц рации «Kenwood». За ними высится изумительной красоты гора с висячим ледником, похожим на цифру «семь».
– Героику разглядываешь? – спросила Ольга.
– Красивые фотографии.
– Просто дух захватывает. Вот, например, эта, – она показала подбородком на монитор, – сделана в тот день, когда у Витьки была температура сорок один. Он даже пить не мог – так ему больно было. Ночью ему вскрыли абсцессы в горле, он потом три дня выхаркивал гной с кровью. А Вова с Шевелевым в это время скакали по Чегету.
Бравик от неловкости кашлянул в кулак.
– Не мог же он там знать, что у Вити лакунарная ангина…
– Отчего ж не мог? Есть такая штука – телефон. Он позволяет довести до сведения настоящего мужчины и бесстрашного райдера, что у его сына второй день температура за сорок и невыносимо болит горло. Теперь это все уже неважно. Но эти фотографии у меня ничего, кроме раздражения, не вызывают.
– Оль, ну стоит ли теперь?
– Бравик, у него был сын. А Вова, понимаешь ли, любил фрирайд и одиночные восхождения. У тебя нет детей, тебе этого не понять. Надо быть беспечной дрянью, чтобы ходить на одиночные, если есть ребенок.
– Оль, остановись. Вовка погиб. И никогда он не был беспечной дрянью.
– У тебя нет детей. А я так просто в бешенство приходила, когда он говорил, что, мол, вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни. У Худого тоже нет детей, ему позволительно ломать руки и выбивать суставы. Ненавижу эту инфантильную героику.
В марте две тысячи четвертого, за пять дней до первенства по фрирайду, Худой вылетел на камни и сломал пястную кость. В Тырнаузе ему наложили гипсовую лангету, она не влезала в перчатку, и Худой заматывал кисть шарфом. За два дня до соревнований Худого возле «Ая» сшиб чайник – ударил плечом в лицо, выбил зуб. А накануне старта Худой упал на обледенелой дорожке возле «Купола» и ушиб плечо. Утром Худой зафиксировал плечо эластичным бинтом, замотал шарфом лангету и взял третье место, уступив лишь Летаги и Юрцеву. Вечером в «Чегет» приехал Гаривас. Про пястную кость, выбитый зуб и плечо он знал от Шевелева, а про третье место ему рассказал Рустам, когда встретил Гариваса в Минводах. «Вадик у нас герой, – уважительно сказал Рустам. – И гипс, и зуб выбили, и плечо ушиб – а третье место взял». Гаривас встретил Худого в баре, пожал ему руку и сказал: «Тебя, герой, такими темпами скоро будут в цинкаче сверху спускать, а внизу ловить».
Ольга вышла, а Бравик опять стал просматривать фотографии. Вдруг он нахмурился. Что-то странное было в одном из только что увиденных снимков. Странное и неприятное. Бравик вернул кадр с Ялтой, потом кадр с Чегетом. Нет, не то… Он открыл кадры с Ай-Данилем, с празднованием Гениного тридцатипятилетия, с Витькой под новогодней елкой. Не это… Банкет по случаю защиты его докторской, Гаривас с Шевелевым играют в нарды в вестибюле «Чегета»… Не то… Никон колет дрова на даче, Юля Милютина рисует шарж на Худого… Вот. Бравик прикусил губу и, не отрывая глаз от монитора, нащупал на столе сигареты.
В нижнем правом углу кадра были дата и время: 10.03.2005. 2-46 p. m. Гаривас и Гена обнимали за плечи сидящего между ними Худого. Все трое развалились на диване со спинкой из квадратных подушек. В кадре были сервировочный столик с бутылкой «Ахтамара», рюмками и тарелкой с нарезанным сыром. Еще в кадр попала тумбочка, на ней лежали две маленькие плоские коробки.
Бравик потащил из пачки сигарету, сломал, достал другую, неловко закурил.
«Чертовщина какая-то… – растерянно подумал он. – Бред…»
Худой на снимке был чудовищно истощен. Землистая кожа обтягивала скулы, виски и глаза провалились, над вырезом футболки торчали бугристые ключицы. Бравик кликнул символ лупы с плюсом, сдвинул изображение влево, и стали отчетливо видны плоские коробки на тумбочке. Можно было разобрать названия: «трамал», «флормидал», «дионин».
– Тут есть коньяк, – сказала Ольга, – хочешь?
– Нет, спасибо… – Бравик обернулся. – Скажи мне вот, какой вопрос: где мог быть Худой десятого марта две тысячи пятого года?
– В горах, наверно. Он же всегда уезжает в горы в конце февраля. А чего ты вдруг?
Поверху изображения шла надпись «Корр.26.jpg». Бравик свернул окно, просмотрел все ярлыки на рабочем столе, открыл и закрыл несколько папок и наконец в папке «Мое» нашел папку «Корр». Кликнул, но папка не открылась, а появилось «Enter password».
– Оль… – Бравик снял очки и щепотью помял переносицу. – Тут вот какое дело… Можно я возьму на время ноутбук?
– Ради бога. Послушай, я хотела тебе кое-что рассказать.
– Так… – Бравик, часто моргая, глядел на монитор. – Да-да…
– Ладно, потом как-нибудь. Слушай, мне пора ехать за Витькой. Ты тут сиди, сколько тебе надо, а я пойду.
– Я тоже пойду. – Бравик встал. – Ты на машине?
– Нет. У меня что-то с подвеской.
– Пойдем вместе.
Он выключил ноутбук, отсоединил шнур и мышку. Потом снял со стены альбомный лист, приколотый булавками к обоям. Это бы шарж сангиной: Бравик и Гаривас в виде Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака.
Через пять минут они подошли к «Спортивной», спустились по эскалатору. Внизу Ольга сказала:
– Пока, Бравик.
Но не ушла, а взяла Бравика под локоть.
– Погоди, – сказала она. – Давай присядем.
Они сели на мраморную скамью.
– Я очень благодарна тебе за заботу, – сказала Ольга, – но в юристе нет надобности. Во-первых, Володя полностью выплатил кредит.
– Вот как? – удивленно сказал Бравик. – Хм… Год назад он говорил мне, что ему платить еще три года.
– Это не все. Юрист не нужен еще потому, что Володя оставил завещание.
– Что?
– Вообрази. Он не только расплатился по кредиту, он еще оставил завещание. Квартира принадлежит Витьке, и нет нужды в юристах. Вот так.
– Вовка – и завещание! – сказал Бравик. – Фантастика… У него даже ежедневника никогда не было.
– На кой черт ежедневник, если есть Рита?
– Кто?
– Рита, его секретарь. На поминках салат тебе подкладывала. Она была при нем, как кошка. Он ее называл «орготдел ЦК».
– Чтобы Вовка написал завещание… Он и слова-то такого не знал.
– Тому есть причина.
– Какая может быть причина? Ему было сорок три года. Да, во всем, что касалось имущества, он был, мягко говоря, не Форсайт. Но не представляю, как он пошел в нотариальную контору, составил завещание…
– У него была причина написать завещание. Это долгая история, просто прими на веру. Но мне совсем другое кажется странным, Бравик. Вчера, перед поминками, я приезжала сюда, чтоб взять Володину пэтээску…
– Что взять?
– Паспорт технического средства. Лобода сказал, чтоб я передала ему пэтээску, ее запросили гаишники. Все Володины документы лежат в жестяной коробке, во втором ящике стола. Его диплом, свидетельства о рождении, о браке, о разводе… Словом, все. И там же лежала пэтээска.
– Так. И что?
– Я приехала и нашла ее. А сегодня мне понадобилась нотариально заверенная копия свидетельства о рождении Витьки, она лежала в той же коробке.
– Зачем тебе копия? У тебя разве нет оригинала?
– Через неделю Лена с Витькой поедут в Алушту, и нужно, чтоб у Лены было с собой свидетельство о рождении. Его надо предъявлять в аэропорту, и так далее. А я буду заниматься Витькиной школой. Я устраиваю его в хорошую школу на Плющихе, завтра иду к директору, и мне нужно свидетельство о рождении. Чтобы не ходить в нотариальную контору, я хотела забрать из стола ту копию, что оставалась у Володи.
– Да-да, понимаю… И что?
– За полчаса до твоего прихода я открыла коробку и нашла копию.
– Так.
– Там же, в коробке, я нашла завещание. И бумаги из банка. А вчера в коробке не было ни завещания, ни бумаг. За полчаса до твоего прихода я увидела их в первый раз.
– Ты просто вчера их не заметила.
– Я вчера искала довольно долго, перетряхнула всю коробку, каждую бумажку разложила на столе, и только после этого нашла пэтээску. Вчера в коробке не было завещания и банковских бумаг.
– У кого еще есть ключ?
– Только у меня и у тебя. Я могу предположить, почему он составил завещание и расплатился за квартиру. Но я не знаю, как документы попали в коробку.
– Ты их не заметила, вот и все… Так почему он написал завещание?
– Спроси Шевелева.
– Почему Шевелева?
– Потому, что мне про Вовины приключения в горах говорить противно. Скажи Шевелеву слово «Караташ», услышишь еще одну героическую историю.
– Какое слово?
– «Караташ». – Ольга встала. – Так вот, Бравик, я не идиотка, и к мистике не склонна. Вчера завещания и документов из банка в коробке не было.
– Да… – сказал он. – Да, здравствуй…Что делаю? Что может делать в будний день, в три часа пополудни, сорокадвухлетний честолюбивый образованный мужчина, житель мегаполиса? Я варю борщ.
Он стоял у плиты и помешивал половником в большой кастрюле.
– Разумеется, у меня есть его телефон, возьми ручку. Только имей в виду, что он на меня очень обижен. Он может послать и бросить трубку… Верно, не было его на кремации, он был во Владимире, у мамы, ничего не знал. А мы ему не позвонили – ни я, ни Никон, ни Худой. Некрасиво получилось. – Гена сел на узкий угловой диванчик, закурил. – Он вернулся сегодня утром, звонит Трушляковой: как дела, дескать, что нового? А Трушлякова ему – как обухом в лоб. Он к Никону: что ж вы, суки, до меня не дозвонились? Теперь у нас с ним война и немцы. Я пытался объяснить – какое там… Сука ты, говорит, последняя, я из-за тебя с Вовой не простился, забудь мой телефон. Такие дела. А зачем тебе Шевелев?.. Ну, раз нужен, то звони… Нет, ни про какой коротыш ничего не знаю… Хорошо, приезжай, о чем речь… Погоди, стоп. Что значит «страшная»?
Гена курил и слушал Бравика.
– Вот что, – сказал он, – бери комп и приезжай завтра ко мне. Запиши телефон Шевелева: триста девятнадцать, тридцать один, семьдесят один… Что значит «открыть папку»? В смысле взломать? Попроси Худого, какие проблемы… О, еще как умеет. Давай. До завтра.
– Да, я привезу, и ты сам увидишь… Так какой у Шевелева телефон?.. Да, вот еще. Послушай, а кто бы мог открыть папку?.. Ну папку, папку. Тут есть папка, она защищена паролем… А Худой это умеет?.. Хорошо, я еще позвоню. До завтра.
Он положил трубку, вновь поднял и набрал номер.
– Паша, добрый день. Это Браверманн беспокоит. У меня к тебе дело. Но я не хотел бы по телефону… Отлично. Спасибо. – Бравик посмотрел на часы. – Это было бы прекрасно…
Да, я знаю этот район, сам живу на Чертановской. Все, в восемь я у тебя.
– Да, – сказал Гена.
– Здравствуй, Ген, – сказал Худой.
– Привет.
– Я в некотором недоумении. Я сейчас говорил с Бравиком.
– И я с ним говорил. И я тоже в недоумении.
– Ему нужно хакнуть какую-то папку. Не знаешь, в чем дело?
– Он нашел в Вовкином ноуте заблокированную папку, хочет открыть. У него голос был странный.
– Он и в такси вчера чудил.
– Выпил, бывает.
– Не с ним. Ладно, завтра подъедем, он ноут привезет.
– Подъезжайте, – сказал Гена, – я борщ сварил. Настоящий, украинский.
Шевелев – ладно сбитый, среднего роста, широкобедрый, с крепкой шеей – был ювелиром. Работать он предпочитал по серебру, делал черненные, с замысловатыми капельными наплывами, грубоватые кулоны и серьги. Еще он был одним из лучших в Москве по ремонту лыж и бордов.
Сейчас Шевелев сидел на пуфике, пил из пиалы зеленый чай и закусывал сушкой. Он поставил пиалу на стол, придвинул телефон и набрал Гену.
– Это я, – сказал он. – Здравствуй.
– Здравствуй, – настороженно ответил Гена.
– Ты это… Я тут лишнее сказал. Занесло, извини.
– Да ерунда, – суетливо сказал Гена. – Слушай, мы, конечно, кругом виноваты. Но ты тоже пойми: у нас голова кругом шла…
– Никон не в обиде? А то я ему тоже наговорил, блин, сорок бочек арестантов.
– Да ерунда, нормально. Он все понимает.
Вошла Марина, шепотом спросила:
– Шевелев?
Гена быстро кивнул и сделал гримасу: мол, тише, не мешай.
– Генк, мне Браверманн звонил, – сказал Шевелев. – Хочет о чем-то потолковать, в восемь подъедет. Как-то он странно разговаривал.
– Да он уже с половиной Москвы странно разговаривал.
Шевелев спросил без выражения:
– Где будем урну хоронить?
– На Введенском, наверное. Там его родители лежат.
– Про памятник думали?
– Нет еще.
– Надо простой, – помолчав, сказал Шевелев. – Имя, дата рождения, дата смерти. Камень я сам подберу.
– Да.
– Привет, – сказал Худой.
– Привет. – Бравик пошел дальше, на ручке зонта нелепо качался портфель. – Хорошо, что ты позвонил. Не знаю даже, с чего начать… Я сейчас иду к Шевелеву.
– Зачем?
– У меня к нему дело. Послушай-ка… Я хотел скопировать из Вовиного компа фотографии. Там есть одна папка, она не открывается.
– И что?
– Мне нужно знать, что в ней.
– Вези мне комп, посмотрим.
– Может, ты завтра подъедешь к Гене, а? Лэптоп у меня, завтра привезу.
– Хорошо.
– И скажи мне такой вопрос: где ты был пятого марта две тысячи пятого года?
– Толстый, ты странно себя ведешь. То тебе нужно взломать папку в чужом компе, то ты хочешь знать, где я был четыре года назад.
– Так где?
– В горах. Я всегда уезжаю в горы в конце февраля.
– А как ты себя чувствовал?
– Когда, е-мое?!
– В две тысячи пятом, в марте.
– Послушай! – Худой понемногу закипал. – Как я мог себя чувствовать, если я ехал в горы? Я же не Ганс Касторп, я не чахотку лечить туда езжу!
– Ну, всякое бывает…
– Хватит, может, этого бреда?!
– Ты не болел тогда?
– Здравствуй, Оль, – сказал Бравик и вытер подошвы о половичок.
– Здравствуй, Бравик. Проходи. Там дождь?
– Да, моросит.
– Чаю выпьешь?
– Нет, спасибо.
Бравик снял ботинки, надел тапочки и прошел в комнату, обставленнную просто и небрежно: письменный стол с двумя тумбами, кресло, журнальный столик с массивным основанием и грубой, искусственно состаренной столешницей, стеллажи с книгами, виниловыми дисками и проигрывателем «Филипс», самодельные полки из ошкуренных проморенных досок с коричневыми пятнами сучков. Всюду – на полках, столе, подоконнике – стояли оплавленные свечами бутылки из-под скотча. Над притолокой висел запаянный в пластик сувенирный плакат с панорамой Манхэттена.
* * *
В комнате еще не было ни штор, ни мебели, на грязных обоях светлели прямоугольники от прежних шкафов и картин, и желтые разводы после протечек с верхнего этажа. Из обстановки был только письменный стол, заваленный виниловыми дисками, на полу громоздились картонные коробки с книгами и полиэтиленовые мешки с одеждой.Гаривас взял со стола плакат и приложил над притолокой.
– Вот сюда мы его, – сказал он. – Самое ему тут место.
– Холодильник купил? – спросил Бравик.
– Все бы тебе холодильники. Это, толстый, мещанство, вещизм. Помнишь, как Табаков мебель шашкой рубал? Хорошее было время, искреннее… А «Старый Новый год» помнишь?
– Папа этот фильм любит. Так ты купил холодильник?
– Не о холодильниках сейчас надо думать, а о глобальной концепции интерьера.
– Сколько тебе расплачиваться?
– Три года. – Гаривас сел на коробку с книгами. – Три гребаных года. Да это ерунда, люди по десять лет платят.
Гаривас с Ольгой развелись год тому назад. Все это время Гаривас снимал однокомнатную квартиру на Беговой, а две недели назад продал свои акции «Времени и мира», на недостающую сумму взял кредит и позавчера въехал сюда. Квартира была запущенная, несуразная, ванная комната сообщалась с крохотной узкой кухней.
– Что за плакат? – спросил Бравик.
Плакат был красивый. Солнце, встававшее над Upper New York Bay, золотило небоскребы и арки Бруклинского моста.
– Это мне Женька Флейшман привезла в две тысячи третьем. – Гаривас, склонив голову к плечу, смотрел на плакат. – Двадцать восемь звонков из разных автоматов… Господи, двадцать восемь…
– Ты бредишь, что ли? – сказал Бравик.
В ряду странностей Гариваса манера разговаривать с самим собой занимала особое место.
Гаривас отложил плакат и достал из стола бутылку «Катти Сарк».
– Выпьем за переезд. – Он свинтил крышку и глотнул из горла. – У меня есть недвижимость. Я буржуазен.
– Чего ты среди бела дня?
– Давай, мамочка. – Гаривас протянул бутылку. – За переезд.
* * *
Бравик сел за письменный стол и раскрыл черный «Acer».– Есть не хочешь? – спросила Ольга.
– Нет, спасибо… Оль, я хотел тебе сказать насчет квартиры.
– То есть?
– Я дам тебе телефон грамотного юриста. Вовка за квартиру полностью не расплатился. Нужно сделать все, чтобы Виктор унаследовал именно квартиру, а не ту сумму, которая уже за нее уплачена. Я слышал, что банки в таких случаях ведут себя несентиментально.
Ольга посмотрела так, словно хотела что-то сказать, но сомневалась: стоит ли.
– Что, Оль? – спросил Бравик. – Ты что-то хотела сказать?
– Смотри фотографии. Я чай принесу.
Она ушла на кухню, а Бравик придвинул ноутбук и кликнул папку «Photo». Открылось окно с папками: «Крым, 89-й», «Крым, 92-й», «Витька», «Никон, дача, 2002-й», «Терскол, 2005-й». Бравик открыл «Крым, 91-й» и стал проглядывать черно-белые фото. Никон, Ольга, Гаривас и Милютины на катамаране. Скалы рядом с Ай-Данилем, Милютин жарит мидий на железном листе, Катя с Ольгой пьют из бумажных стаканов «Алиготе». Гаривас держит на руках Ольгу. Он же стоит голышом на скале и прикрывает гениталии веером из карт. В Гурзуфе, в маленьком ресторанчике с вывеской «У Валеры», Гена приставил к голове два листка салата. Никон, в Ялте, высовывается из телефонной будки в маске для подводного плавания и с длинной курительной трубкой во рту. Вечером, по галечному пляжу, обнявшись, идут Гена с Мариной. Потом Бравик открыл папку «Терскол, 2007-й». Гаривас и Шевелев стоят на крутом склоне лицом друг к другу и дурачатся: переговариваются, держа у лиц рации «Kenwood». За ними высится изумительной красоты гора с висячим ледником, похожим на цифру «семь».
– Героику разглядываешь? – спросила Ольга.
– Красивые фотографии.
– Просто дух захватывает. Вот, например, эта, – она показала подбородком на монитор, – сделана в тот день, когда у Витьки была температура сорок один. Он даже пить не мог – так ему больно было. Ночью ему вскрыли абсцессы в горле, он потом три дня выхаркивал гной с кровью. А Вова с Шевелевым в это время скакали по Чегету.
Бравик от неловкости кашлянул в кулак.
– Не мог же он там знать, что у Вити лакунарная ангина…
– Отчего ж не мог? Есть такая штука – телефон. Он позволяет довести до сведения настоящего мужчины и бесстрашного райдера, что у его сына второй день температура за сорок и невыносимо болит горло. Теперь это все уже неважно. Но эти фотографии у меня ничего, кроме раздражения, не вызывают.
– Оль, ну стоит ли теперь?
– Бравик, у него был сын. А Вова, понимаешь ли, любил фрирайд и одиночные восхождения. У тебя нет детей, тебе этого не понять. Надо быть беспечной дрянью, чтобы ходить на одиночные, если есть ребенок.
– Оль, остановись. Вовка погиб. И никогда он не был беспечной дрянью.
– У тебя нет детей. А я так просто в бешенство приходила, когда он говорил, что, мол, вам, гагарам, недоступно наслажденье битвой жизни. У Худого тоже нет детей, ему позволительно ломать руки и выбивать суставы. Ненавижу эту инфантильную героику.
В марте две тысячи четвертого, за пять дней до первенства по фрирайду, Худой вылетел на камни и сломал пястную кость. В Тырнаузе ему наложили гипсовую лангету, она не влезала в перчатку, и Худой заматывал кисть шарфом. За два дня до соревнований Худого возле «Ая» сшиб чайник – ударил плечом в лицо, выбил зуб. А накануне старта Худой упал на обледенелой дорожке возле «Купола» и ушиб плечо. Утром Худой зафиксировал плечо эластичным бинтом, замотал шарфом лангету и взял третье место, уступив лишь Летаги и Юрцеву. Вечером в «Чегет» приехал Гаривас. Про пястную кость, выбитый зуб и плечо он знал от Шевелева, а про третье место ему рассказал Рустам, когда встретил Гариваса в Минводах. «Вадик у нас герой, – уважительно сказал Рустам. – И гипс, и зуб выбили, и плечо ушиб – а третье место взял». Гаривас встретил Худого в баре, пожал ему руку и сказал: «Тебя, герой, такими темпами скоро будут в цинкаче сверху спускать, а внизу ловить».
Ольга вышла, а Бравик опять стал просматривать фотографии. Вдруг он нахмурился. Что-то странное было в одном из только что увиденных снимков. Странное и неприятное. Бравик вернул кадр с Ялтой, потом кадр с Чегетом. Нет, не то… Он открыл кадры с Ай-Данилем, с празднованием Гениного тридцатипятилетия, с Витькой под новогодней елкой. Не это… Банкет по случаю защиты его докторской, Гаривас с Шевелевым играют в нарды в вестибюле «Чегета»… Не то… Никон колет дрова на даче, Юля Милютина рисует шарж на Худого… Вот. Бравик прикусил губу и, не отрывая глаз от монитора, нащупал на столе сигареты.
В нижнем правом углу кадра были дата и время: 10.03.2005. 2-46 p. m. Гаривас и Гена обнимали за плечи сидящего между ними Худого. Все трое развалились на диване со спинкой из квадратных подушек. В кадре были сервировочный столик с бутылкой «Ахтамара», рюмками и тарелкой с нарезанным сыром. Еще в кадр попала тумбочка, на ней лежали две маленькие плоские коробки.
Бравик потащил из пачки сигарету, сломал, достал другую, неловко закурил.
«Чертовщина какая-то… – растерянно подумал он. – Бред…»
Худой на снимке был чудовищно истощен. Землистая кожа обтягивала скулы, виски и глаза провалились, над вырезом футболки торчали бугристые ключицы. Бравик кликнул символ лупы с плюсом, сдвинул изображение влево, и стали отчетливо видны плоские коробки на тумбочке. Можно было разобрать названия: «трамал», «флормидал», «дионин».
– Тут есть коньяк, – сказала Ольга, – хочешь?
– Нет, спасибо… – Бравик обернулся. – Скажи мне вот, какой вопрос: где мог быть Худой десятого марта две тысячи пятого года?
– В горах, наверно. Он же всегда уезжает в горы в конце февраля. А чего ты вдруг?
Поверху изображения шла надпись «Корр.26.jpg». Бравик свернул окно, просмотрел все ярлыки на рабочем столе, открыл и закрыл несколько папок и наконец в папке «Мое» нашел папку «Корр». Кликнул, но папка не открылась, а появилось «Enter password».
– Оль… – Бравик снял очки и щепотью помял переносицу. – Тут вот какое дело… Можно я возьму на время ноутбук?
– Ради бога. Послушай, я хотела тебе кое-что рассказать.
– Так… – Бравик, часто моргая, глядел на монитор. – Да-да…
– Ладно, потом как-нибудь. Слушай, мне пора ехать за Витькой. Ты тут сиди, сколько тебе надо, а я пойду.
– Я тоже пойду. – Бравик встал. – Ты на машине?
– Нет. У меня что-то с подвеской.
– Пойдем вместе.
Он выключил ноутбук, отсоединил шнур и мышку. Потом снял со стены альбомный лист, приколотый булавками к обоям. Это бы шарж сангиной: Бравик и Гаривас в виде Тиля Уленшпигеля и Ламме Гудзака.
Через пять минут они подошли к «Спортивной», спустились по эскалатору. Внизу Ольга сказала:
– Пока, Бравик.
Но не ушла, а взяла Бравика под локоть.
– Погоди, – сказала она. – Давай присядем.
Они сели на мраморную скамью.
– Я очень благодарна тебе за заботу, – сказала Ольга, – но в юристе нет надобности. Во-первых, Володя полностью выплатил кредит.
– Вот как? – удивленно сказал Бравик. – Хм… Год назад он говорил мне, что ему платить еще три года.
– Это не все. Юрист не нужен еще потому, что Володя оставил завещание.
– Что?
– Вообрази. Он не только расплатился по кредиту, он еще оставил завещание. Квартира принадлежит Витьке, и нет нужды в юристах. Вот так.
– Вовка – и завещание! – сказал Бравик. – Фантастика… У него даже ежедневника никогда не было.
– На кой черт ежедневник, если есть Рита?
– Кто?
– Рита, его секретарь. На поминках салат тебе подкладывала. Она была при нем, как кошка. Он ее называл «орготдел ЦК».
– Чтобы Вовка написал завещание… Он и слова-то такого не знал.
– Тому есть причина.
– Какая может быть причина? Ему было сорок три года. Да, во всем, что касалось имущества, он был, мягко говоря, не Форсайт. Но не представляю, как он пошел в нотариальную контору, составил завещание…
– У него была причина написать завещание. Это долгая история, просто прими на веру. Но мне совсем другое кажется странным, Бравик. Вчера, перед поминками, я приезжала сюда, чтоб взять Володину пэтээску…
– Что взять?
– Паспорт технического средства. Лобода сказал, чтоб я передала ему пэтээску, ее запросили гаишники. Все Володины документы лежат в жестяной коробке, во втором ящике стола. Его диплом, свидетельства о рождении, о браке, о разводе… Словом, все. И там же лежала пэтээска.
– Так. И что?
– Я приехала и нашла ее. А сегодня мне понадобилась нотариально заверенная копия свидетельства о рождении Витьки, она лежала в той же коробке.
– Зачем тебе копия? У тебя разве нет оригинала?
– Через неделю Лена с Витькой поедут в Алушту, и нужно, чтоб у Лены было с собой свидетельство о рождении. Его надо предъявлять в аэропорту, и так далее. А я буду заниматься Витькиной школой. Я устраиваю его в хорошую школу на Плющихе, завтра иду к директору, и мне нужно свидетельство о рождении. Чтобы не ходить в нотариальную контору, я хотела забрать из стола ту копию, что оставалась у Володи.
– Да-да, понимаю… И что?
– За полчаса до твоего прихода я открыла коробку и нашла копию.
– Так.
– Там же, в коробке, я нашла завещание. И бумаги из банка. А вчера в коробке не было ни завещания, ни бумаг. За полчаса до твоего прихода я увидела их в первый раз.
– Ты просто вчера их не заметила.
– Я вчера искала довольно долго, перетряхнула всю коробку, каждую бумажку разложила на столе, и только после этого нашла пэтээску. Вчера в коробке не было завещания и банковских бумаг.
– У кого еще есть ключ?
– Только у меня и у тебя. Я могу предположить, почему он составил завещание и расплатился за квартиру. Но я не знаю, как документы попали в коробку.
– Ты их не заметила, вот и все… Так почему он написал завещание?
– Спроси Шевелева.
– Почему Шевелева?
– Потому, что мне про Вовины приключения в горах говорить противно. Скажи Шевелеву слово «Караташ», услышишь еще одну героическую историю.
– Какое слово?
– «Караташ». – Ольга встала. – Так вот, Бравик, я не идиотка, и к мистике не склонна. Вчера завещания и документов из банка в коробке не было.
* * *
Зазвонил телефон, Гена взял трубку.– Да… – сказал он. – Да, здравствуй…Что делаю? Что может делать в будний день, в три часа пополудни, сорокадвухлетний честолюбивый образованный мужчина, житель мегаполиса? Я варю борщ.
Он стоял у плиты и помешивал половником в большой кастрюле.
– Разумеется, у меня есть его телефон, возьми ручку. Только имей в виду, что он на меня очень обижен. Он может послать и бросить трубку… Верно, не было его на кремации, он был во Владимире, у мамы, ничего не знал. А мы ему не позвонили – ни я, ни Никон, ни Худой. Некрасиво получилось. – Гена сел на узкий угловой диванчик, закурил. – Он вернулся сегодня утром, звонит Трушляковой: как дела, дескать, что нового? А Трушлякова ему – как обухом в лоб. Он к Никону: что ж вы, суки, до меня не дозвонились? Теперь у нас с ним война и немцы. Я пытался объяснить – какое там… Сука ты, говорит, последняя, я из-за тебя с Вовой не простился, забудь мой телефон. Такие дела. А зачем тебе Шевелев?.. Ну, раз нужен, то звони… Нет, ни про какой коротыш ничего не знаю… Хорошо, приезжай, о чем речь… Погоди, стоп. Что значит «страшная»?
Гена курил и слушал Бравика.
– Вот что, – сказал он, – бери комп и приезжай завтра ко мне. Запиши телефон Шевелева: триста девятнадцать, тридцать один, семьдесят один… Что значит «открыть папку»? В смысле взломать? Попроси Худого, какие проблемы… О, еще как умеет. Давай. До завтра.
* * *
Бравик сказал в трубку:– Да, я привезу, и ты сам увидишь… Так какой у Шевелева телефон?.. Да, вот еще. Послушай, а кто бы мог открыть папку?.. Ну папку, папку. Тут есть папка, она защищена паролем… А Худой это умеет?.. Хорошо, я еще позвоню. До завтра.
Он положил трубку, вновь поднял и набрал номер.
– Паша, добрый день. Это Браверманн беспокоит. У меня к тебе дело. Но я не хотел бы по телефону… Отлично. Спасибо. – Бравик посмотрел на часы. – Это было бы прекрасно…
Да, я знаю этот район, сам живу на Чертановской. Все, в восемь я у тебя.
* * *
Гена протер губкой плиту. Марина в ванной сушила волосы, гудел фен. Опять зазвонил телефон.– Да, – сказал Гена.
– Здравствуй, Ген, – сказал Худой.
– Привет.
– Я в некотором недоумении. Я сейчас говорил с Бравиком.
– И я с ним говорил. И я тоже в недоумении.
– Ему нужно хакнуть какую-то папку. Не знаешь, в чем дело?
– Он нашел в Вовкином ноуте заблокированную папку, хочет открыть. У него голос был странный.
– Он и в такси вчера чудил.
– Выпил, бывает.
– Не с ним. Ладно, завтра подъедем, он ноут привезет.
– Подъезжайте, – сказал Гена, – я борщ сварил. Настоящий, украинский.
* * *
Квартира Шевелева, темноватая тесная «двушка», выглядела так, словно вся она была придатком к мастерской, оборудованной в маленькой комнате. В проходной комнате лежали вдоль стен борды, кайты и две пары лыж для целины. У подоконника стояли шлифовальный станок и плавильная печь. На стенах висели постер с Уэйтсом, абстрактная мазня в некрашеной рамке и черно-белая фотография с «домашнего» концерта: молоденький Шевелев с кларнетом в руках (он, наш-пострел-везде-поспел, поиграл некогда и в «Среднерусской возвышенности», и в «Манго-Манго», и в «Мягких зверях») стоял рядом с молодым Гребенщиковым. Над ламповым, шестьдесят девятого года выпуска, усилителем «NEC» был приколот бланк с шапкой местного РОВД.Гр. Шевелев П. В., несмотря на неоднократные предупреждения участкового уполномоченного, в Вашей квартире в ночное время продолжаются репетиции духового оркестра.Мебели в комнате было немного: самодельная подставка для аппаратуры, продавленный диван, исцарапанный полированный шифоньер, два пуфика и низкий стол темного дерева.
Шевелев – ладно сбитый, среднего роста, широкобедрый, с крепкой шеей – был ювелиром. Работать он предпочитал по серебру, делал черненные, с замысловатыми капельными наплывами, грубоватые кулоны и серьги. Еще он был одним из лучших в Москве по ремонту лыж и бордов.
Сейчас Шевелев сидел на пуфике, пил из пиалы зеленый чай и закусывал сушкой. Он поставил пиалу на стол, придвинул телефон и набрал Гену.
– Это я, – сказал он. – Здравствуй.
– Здравствуй, – настороженно ответил Гена.
– Ты это… Я тут лишнее сказал. Занесло, извини.
– Да ерунда, – суетливо сказал Гена. – Слушай, мы, конечно, кругом виноваты. Но ты тоже пойми: у нас голова кругом шла…
– Никон не в обиде? А то я ему тоже наговорил, блин, сорок бочек арестантов.
– Да ерунда, нормально. Он все понимает.
Вошла Марина, шепотом спросила:
– Шевелев?
Гена быстро кивнул и сделал гримасу: мол, тише, не мешай.
– Генк, мне Браверманн звонил, – сказал Шевелев. – Хочет о чем-то потолковать, в восемь подъедет. Как-то он странно разговаривал.
– Да он уже с половиной Москвы странно разговаривал.
Шевелев спросил без выражения:
– Где будем урну хоронить?
– На Введенском, наверное. Там его родители лежат.
– Про памятник думали?
– Нет еще.
– Надо простой, – помолчав, сказал Шевелев. – Имя, дата рождения, дата смерти. Камень я сам подберу.
* * *
Накрапывал дождь, Бравик досадливо посмотрел на небо и вытащил из портфеля зонт. Когда он дошел до Азовской, в кармане плаща зазвонил телефон. Бравик остановился, повесил портфель на изогнутую ручку зонта, вынул телефон, сказал:– Да.
– Привет, – сказал Худой.
– Привет. – Бравик пошел дальше, на ручке зонта нелепо качался портфель. – Хорошо, что ты позвонил. Не знаю даже, с чего начать… Я сейчас иду к Шевелеву.
– Зачем?
– У меня к нему дело. Послушай-ка… Я хотел скопировать из Вовиного компа фотографии. Там есть одна папка, она не открывается.
– И что?
– Мне нужно знать, что в ней.
– Вези мне комп, посмотрим.
– Может, ты завтра подъедешь к Гене, а? Лэптоп у меня, завтра привезу.
– Хорошо.
– И скажи мне такой вопрос: где ты был пятого марта две тысячи пятого года?
– Толстый, ты странно себя ведешь. То тебе нужно взломать папку в чужом компе, то ты хочешь знать, где я был четыре года назад.
– Так где?
– В горах. Я всегда уезжаю в горы в конце февраля.
– А как ты себя чувствовал?
– Когда, е-мое?!
– В две тысячи пятом, в марте.
– Послушай! – Худой понемногу закипал. – Как я мог себя чувствовать, если я ехал в горы? Я же не Ганс Касторп, я не чахотку лечить туда езжу!
– Ну, всякое бывает…
– Хватит, может, этого бреда?!
– Ты не болел тогда?