Светов Феликс. Чижик-пыжик

   Простыней больше не было, я завернулся в полотенца - их много, как в заграничном отеле.
   ...Трамвай грохотал, дребезжал, звенел, хрипел - надвигался... Она лежала, положив голову на рельс, волосы закрывали лицо, я кинулся к ней... И проснулся...
   За окном все тот же серый туман, грохот трамвая, она тихонько поскрипывала на соседней койке. Тоже мне Анна Каренина, подумал я.
   Волосы у нее высохли, подушка была влажной, а простыни сухие. Я поднял ей голову и перевернул подушку. Она не проснулась.
   "Зачем бедному еврею такой дворец?" - вспомнил я. И опять заснул.
   На сей раз я оказался в лесу: зимний сумеречный лес по обе стороны дороги, деревья в белых шапках. Дребезжащий трамвай тащили... лошади. Я видел впереди два хвоста, нет, еще один, третий... Я сидел рядом с кучером... Нет, рядом с вагоновожатым. "Гляди!" - крикнул он и нажал на звонок. Перед нами, через колею прыгнул заяц - серый, взмахнул длинными ушами и скрылся в лесу. "Стой! крикнул я, - плохая примета, предупреждение- не доедем..." - "Ладно тебе, сказал вагоновожатый, - бабьи сказки..." И тут через дорогу прыгнул еще один. Или тот же - серый и ушастый. Я схватился за рычаг: трамвай заскрипел, грохнул, дернулся, я ударился головой о...
   Проклятая тумбочка! Это я об нее приложился. За окном клубился все тот же серый туман, грохотало, звенело...
   Она спала глубоко и тихо. Посапывала.
   Если водку мешать с коньяком, то тебе открывается... Что открывается?
   Я вспомнил, откуда возник заяц. На открытии выставки писателей, которые рисуют, кроме презентации книги о литераторах, сидевших в русской тюрьме, была еще одна презентация. Наш коллега Битов предложил проект: "О перебегании зайцем дороги Пушкину". Мне тогда было не до того, я думал о билетах на поезд, менял "СВ" на купе и разрабатывал механизм интриги. Но что-то, видать, засело, а тут после перемешивания коньяка с... Да, все выстроилось, об этом я им сегодня и доложу.
   Что же произошло 175 лет назад на зимней дороге из Михайловского в Петербург? - скажу я им. А они будут меня переводить на разные языки... Ну, чтоб не слишком углубляться в эту историю?.. - продолжу я. И дело даже не в том, что ежели бы не заяц, у нас не было бы последующего десятилетия, сделавшего русскую литературу действительно великой. В то время никто ничего об этом не мог знать и даже думать. И Пушкин, который "наше все", в том числе. Но он не хотел скакать в Петербург, это очевидно. Не хотел, но у него не хватало мужества себе - не кому-то, а себе! - в этом признаться...
   Я думал все быстрее, быстрее, и мне стало весело: я сидел на идиотской кровати, лицом к окну, за ним клубился серый туман, который они называют "белыми ночами", далеко внизу гремел дурацкий трамвай, а я повторял про себя свою завтрашнюю - нет, сегодняшнюю! - речь...
   Откуда же заяц, который спас русскую литературу? - риторически спросил я. И сам себе ответил: "Да не было никакого зайца. Или был, но это не имеет ни малейшего значения".
   Я приоткрыл окно, вдохнул серого тумана и закурил. Голова легонько поплыла...
   Это высокая история, заторопился я, испугавшись, что утеряю нить и опозорюсь. В жизни человека непременно присутствует Бог, не важно - знает он о том или не знает. И человеку дано слышать Его или не слышать. Но Он всегда рядом и особенно явственно в минуты пограничные, когда человек стоит на перекрестке: направо пойдешь, налево пойдешь... Господь все знает о каждом из нас, предупреждает и протягивает руку. А дальше твой собственный выбор: или ты Его услышишь и поймешь, или нет, но тогда пеняй на себя. Господь знает все потаенные мысли человека и всегда готов ему помочь...
   Я вспомнил нашу первую ночь: если она была предупреждением, почему я Его не слышал и не понял?.. Нет, об этом сейчас я не хотел думать, мне надо было разобраться с докладом.
   Дело тут в том, быстро говорил я себе, что никто другой не мог бы дать Пушкину такого совета, он не услышал бы и не захотел бы никого слушать, да никто б и не решился давать такой совет.
   И тогда Господь послал "зайца", которого на самом деле, по всей вероятности, не было. У Бога сколько угодно таких "зайцев", и Он может выпускать их в любую нужную Ему минуту.
   Те, кто видел, как зайцы перебегают дорогу, знают, как это происходит, скажу я им, - это мгновенье, даже перед автомобилем с горящими фарами. Или перед трамваем, - добавлю я, и тут они уже совсем ничего не поймут. А там, на зимней дороге из Михайловского, он мелькнул - и Пушкин получил ответ, совет, сделал выбор, оперся на протянутую руку, - и развернул лошадей...
   Конечно! Пусть они представят себе, что едут к девушке, а она ждет где-то за следующим поворотом - разве что-то или кто-то способны нас остановить, уговорить - отказаться? Да никогда! Но если вы понимаете, - скажу я им, и пусть меня переводят на все ихние языки, которые я никогда не буду знать! что эта девушка на самом деле вам не нужна, что ваш порыв всего лишь минутная слабость, за которую потом платить годы и годы, сломать себе жизнь... Но вы обещали, она ждет и рассчитывает... Господи, хоть бы спустило колесо или заглох мотор, думаете вы, а девушка поплачет, слезы высохнут... Девушка плачет, шарик улетел! И если в первом случае, когда нет никакого сомнения, только любовь, азарт и легкость - да пусть сотни зайцев, не остановишь! - то в случае, когда нужен всего лишь повод... И тогда ты разворачиваешься...
   Да, пусть этот пример не слишком корректен, скажу я им: в случае пушкинского зайца речь шла о чести и верности дружбе. Но разве любовь - не высокий выбор? Соблазн, его преодоление, или - поражение... А поражение может быть высоким или всего лишь чужим, тебе не нужным. Не твоим.
   Меня уже несло. Да, писатель обречен на поражение, продолжал я свою речь. Он создает нечто из ничего, из мелькнувшего чувства, ощущения, мелькнувшей мысли. Он создает характер, - как Господь Бог человека из глины. Но он всего лишь человек, а потому созданное им, даже в самом удачном варианте, в самом гениальном воплощении его мысли, ощущения или чувства никогда не будет абсолютно созвучно задуманному. Только он сам знает о своем поражении, и только он один может о нем судить...
   Вот что такое творчество, скажу я им, и вот чем на самом деле должен заниматься писатель. Как бы он ни страдал от того, что происходит вокруг - с ним и с тем, что ему дорого, как бы ни гремели в нем его гражданские чувства. Он может выразить эти чувства на бумаге и тем помочь людям, которые способны его понять. Но это его собственный выбор, и он волен, как любой его соотечественник, плотник или доярка, оставить свое дело и заниматься реальной политикой. В этом тоже его свобода. А власть всегда временна, и ее усилия имеют в виду, в лучшем случае, всего лишь сиюминутный успех... Выбирайте...
   Очень напыщенно, подумал я, и мне стало неловко...
   - Что с тобой? - услышал я за спиной. - Почему ты завернулся в полотенца, отдал мне все одеяла?.. Я спала, как мертвая, прости, пожалуйста... Больше такого не будет.
   - Хорошо бы, - сказал я, - эта воробьиная ночь оказалась позатейливей первой.
   - Правда, прости, я не понимаю, что со мной и почему.
   - Пить надо меньше, - процитировал я младшего брата. - Ты помнишь битовского зайца?
   - Какого зайца?
   - Тогда, на твоей выставке, он со своим другом-скульптором предложил проект и демонстрировал золотого зайца. Они поставят его на верстовом столбе в Михайловском.
   - Там была толпа, и все говорили хором. Я не разобрала.
   - Надеюсь, не золотого, - продолжал я, - золотого унесут первой же ночью. Бронзового в ночь следующую. А медный простоит неделю, и его найдут в скупке. Если повезет. У нас охота на медь - ты не слышала? Провода срезают на десятки километров.
   - Ну и что? - спросила она.
   - Ничего. Просто заяц бывает нужен, когда не хочется делать то, что ты, быть может, делать должен. С точки зрения нравственного императива. Или не должен. В этом твоя свобода. И об этом - мой доклад.
   - Я ничего не поняла, но, наверно, пора вставать.
   - Пожалуй, тем более, я как бы и не ложился...
   И тут зазвонил телефон.
   - Вы собираетесь завтракать? - сосед, московский приятель. - Шведский стол в том самом ресторане, где вчера... Через пять минут.
   - Через полчаса, - сказал я.
   - Через полчаса я должен вернуться в номер, у нас срочная работа. Тогда увидимся вечером.
   - Ты не будешь на моем докладе? - спросил я.
   - Я же объяснил - я занят. Мой доклад, кстати, завтра, и мне надо еще и к нему...
   Человек работает сутками, а я лезу к нему со всякими глупостями. Мне стало стыдно.
   Зато я успею в душ и, быть может, даже побреюсь...
   В ресторане - другой интерьер, светло, столики, столики, народу, как на вокзале...
   Пива не было видно. Мои коллеги кушали йогурт и пили кофе.
   Огромная стойка: салаты, сыр-колбаса, жареная картошка, жареная рыба, жареное мясо, макароны в соусе...
   Я онемел. Всю жизнь я хочу есть: папу убили, маму посадили... Первый раз наелся, когда мама вернулась из лагеря, потом одна, вторая, третья жена - но они как бы не по этому делу, хотя порой, но крайне редко, и у них бывали гастрономические фантазии... Последние десять лет я воспринимал еду вообще только закуской. Но если случалось, меня, бывало, не удержать...
   - Гуляем по всему буфету, - сказал я и взял глубокую тарелку.
   Следовало, конечно, выработать систему, но я не успел, испугался, что все это великолепие мгновенно исчезнет. И принялся накладывать все подряд: салаты, жареную картошку, рыбу и мясо, макароны в соусе и что-то еще.
   Когда я шел к занятому ею столику, похожие на морских офицеров официанты глядели на меня с уважением, а иностранные коллеги - с восхищением.
   Моя девушка кушала кофе. Даже без йогурта.
   - Покарауль миску, - сказал я, - и не торопись с кофе. Я сориентируюсь насчет пива.
   Пиво продавали в баре. Я взял три бутылки - "Балтика", третий номер.
   - Ты справишься? - спросила моя Анна Каренина.
   - Мне нужны силы для доклада. Боюсь спутать зайца с этим, как его... Александром III. Хотя они и не похожи. Помнишь, у Мраморного дворца?
   - А может, скажем - ты заболел? Это я виновата, ты не спал всю ночь.
   - Ты очень заботливая. И совестливая, - сказал я. - Но я должен отчитаться за билеты и всю эту роскошь.
   Нас посадили в автобус. Может, тот самый?.. Я тщательно обшмонал салон, лазил под сиденья - крутых яиц не было. И красной икры тоже.
   Я не успел усесться и отдышаться, мы уже остановились. Опять Фонтанка!
   У дверей нас ждала Тина, мерцала глазами.
   - Я спала как мертвая.
   - Она тоже, - сказал я.
   Тина посмотрела на меня с сочувствием.
   - А Изольда всю ночь проплакала, - продолжала она, - с утра я ее утешала: убеждала, что ты хороший, но она...
   - Я хороший, - согласился я, - мне просто не везет с бабами, у них идеи или обстоятельства. Одной я предложил поехать в Австралию, но она... Ты помнишь, я про это рассказывал. Другую привез в Санкт-Петербург, а...
   Тут моя барышня подошла, и я заткнулся.
   Дворец, мраморная лестница, большой зал, длинный стол, микрофоны, наши евро-азиаты и эти. Мы сели втроем.
   - Ты правда ко мне хорошо относишься? - спросил я Тину, она сидела слева.
   - Я тебя обожаю, - сказала она, - если б я не была ее подругой...
   - Тогда принеси, - сказал я, - а то мне сейчас отсюда уже не выйти - вдруг позовут к микрофону?
   Тина раскрыла сумочку. Я заглянул. Дамские сумочки очень вместительны.
   - Я подумаю насчет твоего предложения, - сказал я.
   - Изольда права - ты скотина, - она и впрямь была возмущена. И закрыла сумочку.
   - Я пошутил, - сказал я, - от смущения.
   На столе стояли бутылки с водой: я налил в один стакан воду, а она под столом - в другой.
   - С утра можно и понижать, - сказал я, - иначе бывает трудно разобраться с тем, что ты должен сделать, чтоб отстоять свою собственную свободу. Выбрать. Или - или...
   - О чем вы все время шепчетесь? - спросила справа моя Анна Каренина.
   - Я пересказываю кое-что из тезисов...
   Мне дали слово через час, и за это время мы с Тиной успели повторить.
   Наверно, я был не слишком красноречив и едва ли точен. Когда я рассказывал о том, как на зимней дороге из Михайловского в Петербург трамвай чуть было не переехал зайца, переводчик открыл рот и замолчал.
   Напротив меня, через стол сидел очень знаменитый московский писатель, мы были едва знакомы, и я не знал, что он тоже приехал. Он реагировал очень живо, смеялся, подмигивал и что-то такое изображал пальцами. Для оратора всегда очень важен конкретный слушатель. Я обращался только к нему и закончил с подъемом:
   - Писатель имеет право на высокое поражение, - сказал я, - в этом его подлинное мужество и подлинная свобода. Они значительно более ценны, чем любые усилия власти, неважно - тоталитарной или демократической, улучшить человеческую жизнь путем увеличения производства нефти, презервативов или "стингеров", - и все это якобы во имя рекламируемой властью Свободы, Демократии, Гуманности и прочей Белиберды. Впрочем, коль ему, писателю, охота, он волен сотрудничать с властью, даже властью становиться. И Бог ему судья, если он оставит письменный стол, поменяет перо на мундир чиновника или эполеты солдата. Это его выбор, его совесть, а он стоит перед своим Богом...
   Мне вежливо похлопали, и я направился к своим девушкам.
   Еще полчаса мы соблюдали приличия, а потом тихонько выбрались из зала.
   Я был совершенно свободен!
   За нами вышел один из устроителей:
   - В три часа обед в ресторане на той стороне Фонтанки...
   Кто это сказал, что в Петербурге нет ничего лучше Невского проспекта? Более того, - что в Петербурге он составляет все?.. Известно кто, но не забудьте - когда это было? Сегодня здесь, несомненно, только Фонтанка, и ее более чем достаточно.
   Солнце освещало дворцы и особняки - от Аничкова моста до Летнего сада. Мы шли мимо дома княгини Лиговской, бывшего цирка Чинезелли, мимо... И вот уже...
   - Обратите внимание, - сказал я голосом экскурсовода, - Инженерный, он же - Михайловский замок, в котором учились Достоевский, Петрашевский и другие, его всегда красят в цвет перчаток фрейлины Нелидовой. Уже двести лет красят. Вам известно - чья она была любовница?..
   - Знаток, - сказала моя барышня, - а делал вид, что тебе наплевать на то, что рассказывает младший брат? Все время норовил от него убежать. Надо ж - все услышал и запомнил! Но теперь я заставлю тебя посмотреть самое-самое... Тина, держи его с другой стороны!
   Они прижали меня к парапету и заставили заглянуть вниз. Фонтанка втекала тут в Мойку (или вытекала из нее), на той стороне здание Третьего отделения, подальше Шереметьевский дворец, флигель, в котором жили Ахматова и Пунины...
   - Не упадешь, не бойся, - твердила моя барышня. - Тина, держи его за ноги!
   Я отбивался, как мог - смертельно боюсь высоты... И тут увидел...
   На вогнутой каменной стене, сопрягающей Фонтанку с Мойкой, у самой воды поблескивало что-то маленькое и блестящее... Птичка! Медная головка отсвечивала, вроде даже шевелилась - поворачивалась...
   - Чижик? - спросил я, - тот самый, о котором...
   - Разглядел, - сказала моя барышня, - а сколько раз я тебе о нем...
   - Разве ты его уже видела?
   - Твой брат обещал завтра утром показать нам город с воды, вот тогда, может, и разглядим получше...
   Маленький, беззащитный, он стоял на какой-то полочке, весь в сверкающих брызгах, один, посреди всего этого великолепия...
   - К Мраморному дворцу! - крикнул я. - Их надо смотреть вместе, рядом - то чудище и это чудо. В них все!.. - Не какой-то Всадник с Шиллером...
   - Мы именно так вчера и смотрели, - сказала моя барышня, - это ты...
   - Кабы я вчера его увидел, - сказал я, - я бы не говорил сегодня глупости про зайца, я бы им...
   Я и не заметил, а мы уже оказались возле Дома ученых. По Неве все так же шел ветер. Мы снова ели холодные пельмени с теплой водкой. Потом... Потом, не понять как, но оказались в Летнем саду.
   - Посиди тут, - сказала моя барышня, - вот тебе книжка с картинками, чтоб не заглядывался на скульптуры, а то тебя заберут.
   - А вы куда?
   - Нам надо на Невский, в один-другой магазин. Ты же не пойдешь с нами? Подарки в Москву.
   - А он еще стоит - Невский? - спросил я с удивлением.
   Они растолкали меня часа через два - в Летнем саду хорошо спится.
   Потом был ресторан на той стороне Фонтанки. Я пришел с двумя дамами, хотя они стеснялись и упирались.
   - Вы обе участвовали в дискуссии, - сказал я твердо, - и у вас все права на обед. А кроме того, вы, надеюсь, пришли не с пустыми руками?..
   Дальнейшее стало совсем смутным. Я не уверен, но мне помнится, словно бы мы присутствовали на вечере поэзии в Пушкинском доме. Я запомнил знаменитого московского поэта. Он появился на эстраде в шортах, и, поглядев на его волосатые ноги, я заскучал и, кажется, отправился покурить. Питерские поэты были значительно скромнее и симпатичней.
   Вообще город мне все больше и больше нравился...
   Внезапно, не понять как, но мы оказались у входа в нашу гостиницу. Стояли и курили. Вдвоем. Наступал вечер, верней, еще одна белая ночь.
   - А куда делась Тина? - спросил я.
   - Ты ж только что с ней прощался? Она поехала утешать Изольду - она плачет, не переставая. Ты очень трогательно Тину напутствовал и был с ней нежен - неужто не помнишь?..
   Телефон зазвонил как только мы вошли в номер.
   - Пойдете ужинать? - мой московский приятель был, как всегда, точен и заботлив.
   - Мы только вошли.
   - Вот и хорошо. Как твой доклад?
   - А как твоя работа?
   - Норму мы выполнили. И более того.
   - Что более?..
   - Перевыполнили.
   - Я вроде тоже...
   - Итак, ждем, коньяк я уже поставил в сумку...
   Мы снова сидели в полутемном ресторане. Горели свечи, но цветов не было.
   Коньяк сначала смягчал, смягчал, потом начал снижать. Или наоборот.
   - Как грустна наша Россия, сказал один гений другому, - напомнил я им. Причем, здесь сказал. В этом самом городе.
   - Ты к чему это? - спросил мой московский приятель.
   - Я про чижика, - сказал я. - Мы пьем коньяк и закусываем шашлыком. А он там, на ихней Фонтанке, - один, мокрый и маленький.
   - Да, пока нам неплохо, - сказал мой московский приятель. - Ты сделал доклад, а я успел двинуть работу. Причем далеко.
   - Кому везет - везет, - сказал я.
   Она стала кашлять, как только мы вчетвером вошли в лифт. Отчаянно и надрывно.
   - Давай, пока не поздно, поищем врача, - сказал я.
   - Не надо, это от коньяка - я не привыкла.
   - Коньяк хороший, - мой московский приятель очень огорчился. - У меня с ним никогда никаких проблем...
   - При чем тут коньяк, - сказал я, - она просто слишком впечатлительная, а мы живем как бы в контрасте - то холодные пельмени, то теневая экономика.
   - У меня есть какие-то лекарства, - сказал помощник моего московского приятеля и тоже очень за нас огорчился: помощник был очарователен. - Я сейчас посмотрю, подождите минутку...
   Нам выдали лекарства, и мы открыли свой номер.
   Все те же каменные кровати. И мерзкая тумбочка.
   Она кашляла, не переставая. Очень жалобно.
   - У тебя коклюш, - сказал я, - у взрослых это бывает, хотя и редко. Но ты вообще редкое вещество. Хорошо бы покатать тебя на самолете, говорят, помогает.
   - У меня был коклюш в пять лет, - сказала она. - Он дает иммунитет и не повторяется...
   Она сидела на кровати, согнувшись, - маленькая и несчастная, похожая на птичку. Под лампой сверкали светлые волосы.
   - А на коньяк у тебя иммунитет, видать, отсутствует, - сказал я, - очень жалко...
   И подумал вслух:
   - Может, у них не только лекарства, но и кипятильник? Он хозяйственный мужик, а поскольку они всю ночь работают, то, наверно, кипятят чай и варят кофе. Мы вскипятим молоко, и оно забьет в тебе коньяк.
   - Они трудятся над книгой и докладом, - сказала она сквозь кашель и горько усмехнулась. - Всю ночь работают и работают, а мы с тобой... Я никогда не пью молоко, не говоря о том, что его у тебя все равно нет.
   - Тогда ложись, - сказал я, - я укрою тебя двумя одеялами, а утром ты отряхнешься - и вспорхнешь...
   Я притащил из ванны полотенца, завернулся в них и потушил свет.
   Она кашляла и гремела...
   Я бежал по зимнему лесу, на сей раз - безо всякой дороги, проваливался в глубоком снегу, падал, поднимался, натыкался на деревья, за мной что-то гремело, звенело, трещало...
   От кого я убегаю? - думал я. Как тот самый заяц в белорусском лесу во время больших маневров: танки грохотали, крушили деревья, над их макушками рокотала одна эскадрилья за другой, меж деревьями батальон за батальоном бежала пехота в белых маскхалатах... А заяц метался и думал, что вся охота за ним и против него...
   Но я не был зайцем. Или был?.. От кого я спасался?..
   На усыпанной красными ягодами ветке сидел, качался... чижик. Маленький, взъерошенный, с медной головкой. Потом он спрыгнул в снег и скакнул ко мне, ближе, ближе... Я его разглядел: он был в мундирчике - училище правоведения! криво, не в те петли застегнутом, в пуху и перьях. Из коротких рукавов торчали помороженные красные лапки, растопыренные и дрожавшие... Несло перегаром... Может, от меня? Нет, это он явно с большого бодуна.
   "Ваше превосходительство, - произнес он пискляво и с хрипотцой, - оставьте меня, зачем вы меня обижаете?.."
   Я проснулся в поту, полотенца валялись на полу, за окном гремел, звенел, скрипел трамвай, подбирался к десятому этажу - вот-вот въедет...
   На соседней кровати она посапывала, вздыхала, уже не кашляла.
   Мадам литература, с тоской думал я, одна только мадам литература... Но, быть может, не во мне все-таки причина - это город путает всех и каждого, кто сюда попадает, однажды он кому-то приснился, и тот, кому он приснился, попытался его воссоздать, построить... И построили, воссоздали -из ничего, из болотного тумана, из нелепых снов... С тех пор город и не оставляет никого из тех, кто сюда приезжает, морочит, закручивает, путает, делает с ними все, что хочет, захочет, и никто не может понять - как, почему, зачем?.. Никто не в состоянии добраться до смысла того, что с ними здесь происходит... Да уж писали об этом, все давно написано - но разве в том дело?..
   Спать я уже боялся: приоткрыл окно, курил и глотал клубившийся серый туман...
   5
   Наверно, у окна я и задремал. Во всяком случае, очнувшись, понял, как правы те, кто говорит, что жизнь пестра и разнообразна.
   В окно било солнце, трамвай внизу словно бы не грохотал, звенел весело щебетал.
   Я обернулся: она только что вышла из ванной, волосы сверкали золотом, глаза сияли.
   - Какое утро!.. Видишь, как нам везет? И сегодня мы наконец все-все увидим.
   - Ты о чем? - спросил я: все-таки она неожиданное существо.
   - Забыл? Твой брат покажет нам...
   О, Господи, думаю, а я собирался накрыться освободившимися одеялами и пусть все идет прахом...
   Затрещал телефон. Тина.
   "Позавтракали?.. Через полчаса я у вас..."
   Бреясь, я услышал новый звонок: она болтала с соседом, моим московским приятелем, благодарила за лекарства...
   Мы побежали завтракать. Город меня все-таки достал, или все в конце концов в прямом смысле - приедается? Я равнодушно прошел мимо жареной, вареной, разноцветной и благоухающей кулинарии, взял себе чашку чая и позабыл про пиво.
   У номера на десятом этаже бродила Тина, стояли ее сумки.
   - Я все притащила - не возражаете? Мы ведь прямо отсюда на банкет, а потом...
   День приезда - день отъезда, вспомнил я, ну и ладно...
   - Изольда начинает успокаиваться, - продолжала Тина, - только всхлипывает. Тебе ее жалко?
   - Нет, - сказал я, - таких надо учить, и чем раньше, тем перспективней...
   Мы спустились, прошли вестибюль, мимо стоек с сидящими за ними стюардессами, прошли сквозь стеклянные двери, взяли машину - и снова Аничков мост, Клодтовы кони, все та же вечная Фонтанка...
   Брат ждал нас у маленькой пристани, в двух шагах от моста. Катерок-пароходик - никого.
   - Что-то мало желающих, - сказал я.
   - Москвичи нелюбознательны, - ответил брат, - а ленинградцы, в отличие от вас, работают.
   - Пожалуй, следует сбегать за пивом, - сказал я, - а то очумею, глядя на твои достопримечательности...
   Еще полчаса мы просидели на бортике, курили, пили пиво, жмурились на солнце, а наши девушки поворачивались то одним боком, то другим - как на пляже.
   - Может, разденетесь, а то тоска смертная, - сказал я, - пусть дикие ленинградцы развлекутся.
   Брат сердился. Подошли еще человек десять. Нас прогнали с борта - здесь не положено, загнали внутрь. Курить нельзя.
   - Может, ты нас помилуешь, - попросил я, - пойдем лучше в Летний сад, а там рядом...
   - Ни за что, - сказал брат, - мне уже хватило твоего московского безобразия и наглого красноречия. Сейчас вы увидите...
   - А мимо чижика мы хоть раз проплывем? - спросил я.
   Брат удивился, не успел ответить, катерок свистнул, и мы двинулись все по той же Фонтанке. Но теперь по воде.
   Внутри было душно, окна закрыты, в уши бил резкий, хрипатый голос экскурсовода-профи, опохмелиться она явно не успела и порой принималась жеманничать, как снегурочка на детской новогодней елке.
   - Справа от нас...
   Я немедленно поворачивался налево и отхлебывал из бутылки. Как только снегурочка замолкала, брат что-то начинал объяснять моим девушкам, но тут же включалась очаровательная жеманница. Я снова прикладывался к бутылке. Хрипатая не унималась. Она наверняка сейчас курит, думал я, пачкает сигареты жирной помадой, глаза у нее накрашены неряшливо, текут, ей жарко - грудь вываливается из открытого платья... У меня была такая соседка в одной из моих московских коммуналок...
   Сколько ж это будет продолжаться? - думал я и вдруг услышал брата: "Вот отсюда - поглядите налево, Обуховскую больницу мы уже прошли, а за тем зданием были казармы Московского полка, они и вышли тем утром... Не сразу, конечно, не так все было просто - саблями рубились...".