Страница:
Солдат сел; он указал на другой стул жене, все еще продолжавшей оставаться на коленях, и сказал ей:
— Сядь!
Франсуаза послушно поднялась и села.
— Слушай, жена, — начал Дагобер отрывистым, взволнованным голосом, причем в повышении и понижении его тона чувствовалось, какое жгучее нетерпение приходилось старику сдерживать, — ты должна же понять, что так остаться не может… Ты знаешь, что бить я тебя не могу… Сейчас я вспылил, не выдержал… Но прости меня за этот невольный порыв… Больше ничего подобного не повторится… будь уверена. Но, посуди сама, должен же я знать, где девочки… Ведь они мне поручены матерью… Неужели я затем вез их из Сибири, чтобы услыхать от тебя: «Не спрашивай… я не могу тебе открыть, что с ними сталось!» Согласись, что это не объяснение! Ну, вдруг, сейчас войдет маршал Симон и спросит меня: «Где мои дети, Дагобер?»… Что я ему отвечу? Видишь… я теперь спокоен… Но поставь себя на мое место… Ну, что я ему отвечу?.. А?.. Да говори же!.. Ну… говори!
— Увы, друг мой!..
— Эх! — сказал солдат, вытирая лоб, на котором жилы вздулись, точно готовые лопнуть. — Не до вздохов теперь! Что же я должен буду отвечать маршалу?
— Обвиняй меня… я все перенесу…
— Что же ты ответишь?
— Я ему скажу, что ты поручил мне его дочерей, ушел по делу, а возвратившись не нашел их дома и что я не могла ответить, где они!..
— Вот как! И, ты думаешь, маршал этим удовольствуется? — спросил солдат, руки которого, лежавшие на коленях, начали судорожно сжиматься в кулаки.
— К несчастью, больше я не могу ему сообщить ничего… ни тебе… ни ему… хоть вы меня убейте!
Дагобер вскочил со стула. В ответе Франсуазы звучала все та же кроткая и непоколебимая решимость. Старик окончательно потерял терпение и, боясь дать волю своему гневу, так как это не повело бы ни к чему, бросился к окну, раскрыл его и выставил голову, чтобы немножко освежиться. Холод его успокоил, и он снова через несколько минут вернулся к жене и сел подле нее. Франсуаза, вся в слезах, с отчаянием устремила взоры на распятие, думая, что и ей выпало теперь нести тяжелый крест.
Дагобер продолжал:
— Насколько я могу судить по твоему тону, их здоровью ничто не угрожает? Ничего с ними не случилось?
— О, нет! На это я могу ответить; они, слава Богу, совершенно здоровы…
— Они одни ушли?
— Не спрашивай… я не могу отвечать…
— Увел их кто-нибудь?
— Оставь, мой друг, свои расспросы… я не могу…
— Вернутся они сюда?
— Не знаю…
Дагобер снова вскочил со стула и, снова сделав несколько шагов, овладел собой и вернулся к жене.
— Я только одного не могу понять, — сказал он Франсуазе: — Какой тебе интерес скрывать все это от меня? Почему ты отказываешься все мне рассказать?
— Я не могу поступить иначе!
— Надеюсь, что ты переменишь свое мнение, когда я тебе открою одну вещь, — взволнованным голосом продолжал Дагобер: — Если эти девочки не будут мне возвращены накануне 13 февраля, — а до этого числа недалеко, — то я стану для дочерей маршала Симона вором и грабителем… слышишь: грабителем! — И с раздирающим душу воплем, отозвавшимся страшной болью в сердце Франсуазы, он прибавил: — Выйдет, что я обокрал этих детей… Это я-то, который употребил невероятные усилия, чтобы к сроку привезти их в Париж!.. Ты не знаешь, что пришлось мне вынести за эту долгую дорогу… сколько забот… тревог… Не легко мне было… возиться с двумя молоденькими девушками… Только любовь к ним и преданность меня выручали… Я ждал за все это только одной награды… я хотел сказать их отцу: «Вот они, ваши девочки!»…
Голос Дагобера прервался; за вспышкой гнева последовали горькие слезы. Солдат заплакал.
При виде слез, струившихся по седым усам старого воина, Франсуаза почувствовала, что она начинает колебаться в своем решении, но, вспомнив о словах духовника, о своей клятве, о том, что дело связано со спасением душ бедных сироток, она мысленно упрекнула себя в готовности поддаться искушению, за которое ее строго бы осудил аббат Дюбуа.
Она только робко спросила:
— Почему же тебя могут обвинить в ограблении этих девушек, как ты уверяешь?
— Знай же, — ответил Дагобер, проводя рукой по глазам, — эти девушки потому перенесли столько лишений и препятствий по пути сюда из Сибири, что к этому побуждали их важные интересы и, может быть, громадное богатство… Все это будет потеряно, если они не будут 13 февраля на улице св.Франциска в Париже… И это произойдет по моей вине… так как ведь я ответственен за все, что ты сделала!
— 13 февраля… на улице св.Франциска? — повторила Франсуаза, глядя с удивлением на мужа. — Так же как и Габриель, значит?
— Что?.. Габриель?..
— Когда я его взяла… бедного, брошенного ребенка… у него на шее была бронзовая медаль…
— Бронзовая медаль?! — воскликнул пораженный Дагобер. — И на ней надпись: «В Париже вы будете 13 февраля 1832 г., на улице св.Франциска»?
— Да… Но откуда ты это знаешь?
— Габриель! — повторил, задумавшись, солдат, а потом спросил с живостью: — А Габриель знает, что на нем была такая медаль, когда ты его взяла?
— Я ему об этом говорила. В кармане его курточки я нашла еще бумажник, полный каких-то документов на иностранном языке. Я отдала их моему духовнику, аббату Дюбуа, и тот сказал, что ничего важного в них не содержится. Затем, когда один добрый господин, некто Роден, взял на себя воспитание Габриеля и поместил его в семинарию, аббат передал ему медаль и бумаги Габриеля. Больше я ничего о них не слыхала.
Когда Франсуаза упомянула о своем духовнике, в голове Дагобера мелькнуло одно предположение. Хотя он и не знал о тайных интригах, с давних пор ведущихся против Габриеля и сирот, но он смутно почувствовал, что жена его попала под влияние исповедника. Он не мог понять цели и смысла этого влияния, но ухватился за эту мысль, потому что она частично объясняла ему непостижимое запирательство Франсуазы в вопросе о девочках.
После нескольких минут раздумья солдат встал и, строго глядя на жену, вымолвил:
— Во всем виноват священник!
— Что ты этим хочешь сказать?
— У тебя не может быть никакого интереса скрывать от меня детей! Ты добрейшая из женщин; ты видишь мои страдания, и если бы ты действовала по своей воле, то сжалилась бы надо мной…
— Но… друг мой…
— Я тебе говорю, что тут пахнет рясой!.. — продолжал Дагобер. — Ты жертвуешь мной и сиротами ради своего духовника! Но берегись… Я узнаю, где он живет, и… тысяча чертей, я добьюсь от него, кто здесь хозяин: я или он! А если он будет молчать, — с угрозой продолжал Дагобер, — так я сумею его заставить говорить!
— Великий Боже! — воскликнула Франсуаза, с ужасом всплеснув руками при таких святотатственных словах. — Ведь он священник, подумай… духовное лицо!
— Аббат, который вносит в дом измену, ссору и горе, — такой же бесчестный человек, как и всякий другой, и я потребую от него отчета в том зле, какое нанесено моей семье… Итак, отвечай мне сейчас иге, где дети, или, клянусь, я пойду за ответом к твоему духовнику. Я убежден, что тут кроется какой-то гнусный заговор, и ты, несчастная, сама того не ведая, являешься сообщницей… Ну, да мне и приятнее потребовать отчета от другого, чем от тебя!
— Друг мой, — кротко, ко очень твердо заметила Франсуаза, — ты напрасно думаешь чего-нибудь добиться насилием от уважаемого человека, более двадцати лет состоящего моим духовным отцом. Это почтенный старец.
— Я на годы не посмотрю!
— Но, Боже! Куда ты идешь? У тебя такой страшный вид!
— Я иду в твою приходскую церковь… тебя там, конечно, знают… Я спрошу, кто твой духовник… а там посмотрим!
— Друг мой… умоляю! — воскликнула в ужасе Франсуаза, загораживая мужу дверь. — Подумай, чему ты подвергаешься! Боже!.. Оскорбить священника!.. Да разве ты не знаешь, что этот грех может отпустить только епископ или папа!
Бедная женщина наивно думала, что эта угроза устрашит ее мужа, но он не обратил на нее никакого внимания и, вырвавшись от жены, бросился к дверям даже без фуражки, — так велико было его волнение.
Но когда дверь отворилась, в комнату вошел полицейский комиссар с Горбуньей и полицейским агентом, который нес захваченный у девушки узел.
— Комиссар! — воскликнул Дагобер, узнав чиновника по его шарфу. — Вот и отлично, нельзя было явиться более кстати.
8. ДОПРОС
КОММЕНТАРИИ
— Сядь!
Франсуаза послушно поднялась и села.
— Слушай, жена, — начал Дагобер отрывистым, взволнованным голосом, причем в повышении и понижении его тона чувствовалось, какое жгучее нетерпение приходилось старику сдерживать, — ты должна же понять, что так остаться не может… Ты знаешь, что бить я тебя не могу… Сейчас я вспылил, не выдержал… Но прости меня за этот невольный порыв… Больше ничего подобного не повторится… будь уверена. Но, посуди сама, должен же я знать, где девочки… Ведь они мне поручены матерью… Неужели я затем вез их из Сибири, чтобы услыхать от тебя: «Не спрашивай… я не могу тебе открыть, что с ними сталось!» Согласись, что это не объяснение! Ну, вдруг, сейчас войдет маршал Симон и спросит меня: «Где мои дети, Дагобер?»… Что я ему отвечу? Видишь… я теперь спокоен… Но поставь себя на мое место… Ну, что я ему отвечу?.. А?.. Да говори же!.. Ну… говори!
— Увы, друг мой!..
— Эх! — сказал солдат, вытирая лоб, на котором жилы вздулись, точно готовые лопнуть. — Не до вздохов теперь! Что же я должен буду отвечать маршалу?
— Обвиняй меня… я все перенесу…
— Что же ты ответишь?
— Я ему скажу, что ты поручил мне его дочерей, ушел по делу, а возвратившись не нашел их дома и что я не могла ответить, где они!..
— Вот как! И, ты думаешь, маршал этим удовольствуется? — спросил солдат, руки которого, лежавшие на коленях, начали судорожно сжиматься в кулаки.
— К несчастью, больше я не могу ему сообщить ничего… ни тебе… ни ему… хоть вы меня убейте!
Дагобер вскочил со стула. В ответе Франсуазы звучала все та же кроткая и непоколебимая решимость. Старик окончательно потерял терпение и, боясь дать волю своему гневу, так как это не повело бы ни к чему, бросился к окну, раскрыл его и выставил голову, чтобы немножко освежиться. Холод его успокоил, и он снова через несколько минут вернулся к жене и сел подле нее. Франсуаза, вся в слезах, с отчаянием устремила взоры на распятие, думая, что и ей выпало теперь нести тяжелый крест.
Дагобер продолжал:
— Насколько я могу судить по твоему тону, их здоровью ничто не угрожает? Ничего с ними не случилось?
— О, нет! На это я могу ответить; они, слава Богу, совершенно здоровы…
— Они одни ушли?
— Не спрашивай… я не могу отвечать…
— Увел их кто-нибудь?
— Оставь, мой друг, свои расспросы… я не могу…
— Вернутся они сюда?
— Не знаю…
Дагобер снова вскочил со стула и, снова сделав несколько шагов, овладел собой и вернулся к жене.
— Я только одного не могу понять, — сказал он Франсуазе: — Какой тебе интерес скрывать все это от меня? Почему ты отказываешься все мне рассказать?
— Я не могу поступить иначе!
— Надеюсь, что ты переменишь свое мнение, когда я тебе открою одну вещь, — взволнованным голосом продолжал Дагобер: — Если эти девочки не будут мне возвращены накануне 13 февраля, — а до этого числа недалеко, — то я стану для дочерей маршала Симона вором и грабителем… слышишь: грабителем! — И с раздирающим душу воплем, отозвавшимся страшной болью в сердце Франсуазы, он прибавил: — Выйдет, что я обокрал этих детей… Это я-то, который употребил невероятные усилия, чтобы к сроку привезти их в Париж!.. Ты не знаешь, что пришлось мне вынести за эту долгую дорогу… сколько забот… тревог… Не легко мне было… возиться с двумя молоденькими девушками… Только любовь к ним и преданность меня выручали… Я ждал за все это только одной награды… я хотел сказать их отцу: «Вот они, ваши девочки!»…
Голос Дагобера прервался; за вспышкой гнева последовали горькие слезы. Солдат заплакал.
При виде слез, струившихся по седым усам старого воина, Франсуаза почувствовала, что она начинает колебаться в своем решении, но, вспомнив о словах духовника, о своей клятве, о том, что дело связано со спасением душ бедных сироток, она мысленно упрекнула себя в готовности поддаться искушению, за которое ее строго бы осудил аббат Дюбуа.
Она только робко спросила:
— Почему же тебя могут обвинить в ограблении этих девушек, как ты уверяешь?
— Знай же, — ответил Дагобер, проводя рукой по глазам, — эти девушки потому перенесли столько лишений и препятствий по пути сюда из Сибири, что к этому побуждали их важные интересы и, может быть, громадное богатство… Все это будет потеряно, если они не будут 13 февраля на улице св.Франциска в Париже… И это произойдет по моей вине… так как ведь я ответственен за все, что ты сделала!
— 13 февраля… на улице св.Франциска? — повторила Франсуаза, глядя с удивлением на мужа. — Так же как и Габриель, значит?
— Что?.. Габриель?..
— Когда я его взяла… бедного, брошенного ребенка… у него на шее была бронзовая медаль…
— Бронзовая медаль?! — воскликнул пораженный Дагобер. — И на ней надпись: «В Париже вы будете 13 февраля 1832 г., на улице св.Франциска»?
— Да… Но откуда ты это знаешь?
— Габриель! — повторил, задумавшись, солдат, а потом спросил с живостью: — А Габриель знает, что на нем была такая медаль, когда ты его взяла?
— Я ему об этом говорила. В кармане его курточки я нашла еще бумажник, полный каких-то документов на иностранном языке. Я отдала их моему духовнику, аббату Дюбуа, и тот сказал, что ничего важного в них не содержится. Затем, когда один добрый господин, некто Роден, взял на себя воспитание Габриеля и поместил его в семинарию, аббат передал ему медаль и бумаги Габриеля. Больше я ничего о них не слыхала.
Когда Франсуаза упомянула о своем духовнике, в голове Дагобера мелькнуло одно предположение. Хотя он и не знал о тайных интригах, с давних пор ведущихся против Габриеля и сирот, но он смутно почувствовал, что жена его попала под влияние исповедника. Он не мог понять цели и смысла этого влияния, но ухватился за эту мысль, потому что она частично объясняла ему непостижимое запирательство Франсуазы в вопросе о девочках.
После нескольких минут раздумья солдат встал и, строго глядя на жену, вымолвил:
— Во всем виноват священник!
— Что ты этим хочешь сказать?
— У тебя не может быть никакого интереса скрывать от меня детей! Ты добрейшая из женщин; ты видишь мои страдания, и если бы ты действовала по своей воле, то сжалилась бы надо мной…
— Но… друг мой…
— Я тебе говорю, что тут пахнет рясой!.. — продолжал Дагобер. — Ты жертвуешь мной и сиротами ради своего духовника! Но берегись… Я узнаю, где он живет, и… тысяча чертей, я добьюсь от него, кто здесь хозяин: я или он! А если он будет молчать, — с угрозой продолжал Дагобер, — так я сумею его заставить говорить!
— Великий Боже! — воскликнула Франсуаза, с ужасом всплеснув руками при таких святотатственных словах. — Ведь он священник, подумай… духовное лицо!
— Аббат, который вносит в дом измену, ссору и горе, — такой же бесчестный человек, как и всякий другой, и я потребую от него отчета в том зле, какое нанесено моей семье… Итак, отвечай мне сейчас иге, где дети, или, клянусь, я пойду за ответом к твоему духовнику. Я убежден, что тут кроется какой-то гнусный заговор, и ты, несчастная, сама того не ведая, являешься сообщницей… Ну, да мне и приятнее потребовать отчета от другого, чем от тебя!
— Друг мой, — кротко, ко очень твердо заметила Франсуаза, — ты напрасно думаешь чего-нибудь добиться насилием от уважаемого человека, более двадцати лет состоящего моим духовным отцом. Это почтенный старец.
— Я на годы не посмотрю!
— Но, Боже! Куда ты идешь? У тебя такой страшный вид!
— Я иду в твою приходскую церковь… тебя там, конечно, знают… Я спрошу, кто твой духовник… а там посмотрим!
— Друг мой… умоляю! — воскликнула в ужасе Франсуаза, загораживая мужу дверь. — Подумай, чему ты подвергаешься! Боже!.. Оскорбить священника!.. Да разве ты не знаешь, что этот грех может отпустить только епископ или папа!
Бедная женщина наивно думала, что эта угроза устрашит ее мужа, но он не обратил на нее никакого внимания и, вырвавшись от жены, бросился к дверям даже без фуражки, — так велико было его волнение.
Но когда дверь отворилась, в комнату вошел полицейский комиссар с Горбуньей и полицейским агентом, который нес захваченный у девушки узел.
— Комиссар! — воскликнул Дагобер, узнав чиновника по его шарфу. — Вот и отлично, нельзя было явиться более кстати.
8. ДОПРОС
— Госпожа Франсуаза Бодуэн? — спросил комиссар.
— Это я, сударь… — отвечала Франсуаза, а затем, увидавши дрожавшую, бледную Горбунью, которая не смела даже подойти поближе, она воскликнула со слезами: — Ах, бедняжка!.. Прости нас, милая, из-за нас тебе пришлось вынести такое унижение… Прости…
После того, как Франсуаза выпустила Горбунью из своих объятий, молодая девушка с кротким и трогательным достоинством обратилась к комиссару:
— Видите, господин… я не воровка!
— Значит, мадам, — сказал чиновник Франсуазе, — серебряный стаканчик, шаль… простыни… все, что было в этом свертке…
— Все это мое, месье… Эта бедная девушка, честнейшее и лучшее в мире существо, хотела оказать мне услугу и снести эти вещи в ломбард…
— Вы виноваты в непростительной ошибке, — обратился комиссар к полицейскому, — я о ней сообщу… и вы будете наказаны. А теперь идите вон! — Затем, обращаясь к Горбунье, он прибавил с чувством подлинного огорчения: — Я, к несчастью, могу только выразить вам мое глубокое сожаление по поводу случившегося… Поверьте, я вполне сознаю, как тяжела была для вас эта ужасная ошибка…
— Я вам верю и благодарю за сочувствие, — сказала Горбунья.
И она в изнеможении опустилась на стул. Мужество и силы девушки совершенно иссякли после стольких потрясений.
Комиссар хотел уже уйти, но Дагобер, все это время поглощенный какими-то суровыми размышлениями, остановил его, сказав твердым голосом:
— Господин комиссар… прошу вас меня выслушать… мне надо сделать заявление…
— Что вам угодно?
— Дело весьма важное: я обращаюсь к вам, как к государственному чиновнику.
— Я готов вас выслушать в качестве такового.
— Всего два дня, как я сюда приехал. Я привез в Париж из России двух молодых девушек, порученных мне их матерью, женой маршала Симона…
— Господина маршала герцога де Линьи? — с удивлением спросил комиссар.
— Да… Вчера я должен был уехать по делу… и оставил их здесь… Во время моего отсутствия, сегодня утром они исчезли… и я почти убежден, что знаю виновника этого исчезновения…
— Друг мой! — с испугом воскликнула Франсуаза.
— Ваше заявление весьма серьезно, — заметил комиссар. — Похищение людей… быть может, лишение свободы… Вполне ли вы в этом уверены?
— Час тому назад эти девушки были здесь. Повторяю, что их похитили в мое отсутствие…
— Я не хотел бы сомневаться в искренности вашего заявления, но, как хотите, трудно объяснить подобное внезапное похищение… Кроме того, почему вы думаете, что эти девушки не вернутся? Наконец, кого вы подозреваете? Но только одно слово, прежде чем вы сделаете свое заявление. Помните, что вы имеете дело с государственным чиновником: после меня это дело должно перейти в суд… Оно попадет в руки правосудия.
— Именно этого я и желаю… Я несу ответственность за этих девушек перед их отцом. Он может приехать с часу на час, и должен же я оправдать себя перед ним!
— Я понимаю вас, месье… Я только напоминаю вам, чтобы вы не увлеклись необоснованными подозрениями… Если ваше заявление будет сделано, то, быть может, я обязан буду немедленно принять предварительные меры против того лица, которое вы обвиняете… И если вы ошиблись, то последствия для вас будут очень серьезные… Да что ходить далеко!.. — и комиссар с волнением указал на Горбунью. — Вы видите, что значит иногда ложное обвинение!
— Друг мой… видишь… — уговаривала мужа Франсуаза, ужасно испуганная решением Дагобера обвинить аббата Дюбуа. — Умоляю тебя… оставь это дело… не говори больше ни слова!
Но солдат был уверен, что молчание навязано Франсуазе ее духовником и что она действовала по его наущению. И он совершенно твердым голосом заявил:
— Я обвиняю духовника моей жены в том, что он сам лично или в сговоре с кем-либо устроил похищение дочерей маршала Симона.
Франсуаза закрыла лицо руками и горестно застонала; Горбунья бросилась ее утешать.
Комиссар с большим удивлением взглянул на солдата и строго заметил:
— Позвольте… Справедливо ли вы обвиняете человека, облеченного столь высоким саном… духовное лицо? Помните, я вас предупреждал… а тут еще речь идет о священнике… Обдумали ли вы свои слова? Все это чрезвычайно серьезно и важно… Легкомысленное отношение к делу в ваши годы было бы непростительно.
— Помилуйте! — с нетерпением воскликнул Дагобер. — В мои годы не теряют еще здравого смысла. Между тем вот что случилось: моя жена — лучшее и честнейшее создание в мире, спросите о ней здесь в квартале, и все это подтвердят… но она очень набожна: вот уже двадцать лет она на все смотрит глазами своего духовника… Она обожает своего сына, любит меня… но важнее сына и меня для нее… ее духовник!
— Месье, — прервал комиссар, — я считаю, что эти подробности… слишком личные…
— Они необходимы… вот увидите… Час тому назад я вышел из дому по делу бедной Горбуньи… Когда я вернулся, девушек уже не было… они исчезли… Я спросил жену, на попечение которой я их оставил, где девушки… Она упала передо мной на колени и, заливаясь слезами, заявила: «Делай со мной, что хочешь… но не спрашивай, что сталось с ними… я не могу тебе дать ответа!»
— Правда ли это? — спросил комиссар, с изумлением взглянув на Франсуазу.
— Ни гнев, ни просьбы, ни угрозы — ничто не подействовало, — продолжал Дагобер. — На все она мне отвечала с ангельской кротостью: «Я не могу ничего открыть!» Вот поэтому-то, месье, я и утверждаю: личного интереса в исчезновении этих девушек моя жена иметь не может; она полностью во власти своего духовника; она действует несомненно по его приказанию и служит орудием в его руках; поэтому виноват во всем он один.
Пока Дагобер говорил, полицейский чиновник внимательно наблюдал за Франсуазой, которая горько плакала, опираясь на Горбунью. После минутного раздумья комиссар подошел к жене Дагобера и сказал:
— Вы слышали, мадам, заявление вашего мужа?
— Да.
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Позвольте! — воскликнул Дагобер. — Я не обвиняю свою жену!.. Я не о ней говорил, а об ее духовнике!
— Вы обратились к должностному лицу, и ему решать, как следует действовать… Еще раз, мадам, что вы можете сказать в свое оправдание?
— Увы! Ничего!
— Правда ли, что ваш супруг поручил вам этих девушек в свое отсутствие?
— Да!
— Правда ли, что на его вопрос, где они, вы ответили, что не можете ничего ему сообщить по этому поводу?
Казалось, комиссар ожидал ответа Франсуазы на последний вопрос с некоторого рода беспокойным любопытством.
— Да, месье, — ответила та с обычной простотой и наивностью, — я ответила так моему мужу.
Комиссар не мог удержаться от выражения горестного изумления.
— Как, мадам! На все просьбы… на все настояния вашего мужа… вы не могли дать другого ответа? Как! вы отказались что-либо пояснить? Но это невозможно… это абсолютно невероятно…
— Однако это правда!
— Но что же случилось с этими девушками, которых вам поручили?
— Я ничего не могу сказать по этому поводу… Если уж я не ответила моему бедному мужу, то, естественно, никому другому не отвечу!
— Видите, разве я не прав? — вмешался Дагобер. — Разве может говорить таким образом женщина добрая, честная, разумная до этого времени, готовая на всякого рода самопожертвования?.. Разве это естественно? Повторяю, главную роль тут играет духовник! Надо решительно и быстро принять меры… тогда все выяснится, и, быть может, мне будут возвращены мои бедные девочки!
Комиссар снова обратился к Франсуазе с видимым волнением:
— Мадам… я вынужден говорить с вами очень строго… меня обязывает к этому долг… Все это так необычно, что я должен сообщить судебному ведомству, не медля ни минуты. Вы сознаетесь, что девушки были вам поручены, и не хотите открыть, что с ними сталось!.. Выслушайте же меня хорошенько: если вы отказываетесь дать на этот счет объяснение, то я обязан обвинить вас в исчезновении сестер Симон… только вас одну… и вы будете взяты под стражу…
— Я! — с ужасом воскликнула Франсуаза.
— Она! — закричал Дагобер. — Никогда!.. Повторяю, я обвиняю во всем духовника, а не ее… Бедная моя жена… Разве можно ее арестовать!.. — и он подбежал к жене, как бы желая защитить ее.
— К несчастью, месье, поздно! — сказал комиссар. — Вы подали мне жалобу по поводу похищения двух девушек. По показаниям вашей жены, только она одна замешана в этом похищении. Я должен ее отвести к прокурору, и он уже решит ее участь.
— А я говорю вам, что не позволю увести мою жену! — угрожающим томом сказал Дагобер.
— Я понимаю ваше огорчение, — холодно возразил комиссар, — но прошу вас в интересах истины не препятствовать мере, которой через какие-нибудь десять минут уже физически нельзя будет препятствовать.
Эти слова, произнесенные очень спокойно, вернули Дагоберу сознание.
— Но позвольте же! — воскликнул он. — Ведь я не жену обвиняю!
— Оставь, мой друг, — с ангельской покорностью заметила несчастная мученица. — Не думай обо мне. Господь Бог посылает мне новое тяжкое испытание! Я Его недостойная раба… Я должна с благодарностью исполнять Его волю… Пусть меня арестуют… я и в тюрьме не скажу больше, чем здесь, об этих бедных детях.
— Но, помилуйте! вы должны сами видеть, что у бедняги голова не в порядке, — убеждал Дагобер. — Вы не можете ее арестовать…
— Однако против лица, которое вы обвиняете, нет ни малейшего доказательства, нет ни одного признака его соучастия в этом деле, да кроме того его сан служит ему защитой. Позвольте мне увести с собой вашу жену… Быть может, она вернется после первого же допроса… Поверьте, — прибавил растроганный комиссар, — мне очень прискорбно принимать такие меры… и как раз в ту минуту, когда ваш сын находится в заключении, что, конечно, должно быть для вас…
— Что?! — воскликнул Дагобер, с недоумением смотря на присутствующих. — Что, что вы сказали?.. Мой сын?
— Как, вы этого еще не знаете? Ах, месье, простите тысячу раз! — проговорил с грустным волнением комиссар. — Мне очень жаль, что я вам сообщил это печальное известие…
— Мой сын! — схватившись за голову, повторил Дагобер. — Мой сын арестован!
— По политическому делу… и не особенно важному… — сказал комиссар.
— Нет, это уж слишком!.. сразу столько горя! — воскликнул Дагобер, опускаясь в изнеможении на стул и закрывая лицо руками.
Несмотря на душераздирающее прощание с мужем и собственный страх, Франсуаза осталась верна обещанию, данному аббату Дюбуа. Дагобер, отказавшийся показывать против жены, облокотился на стол и, под гнетом горькой думы, проговорил:
— Вчера я был окружен семьей… у меня была жена… сын… мои две девочки… а теперь я один… один!..
Когда он с мукой и отчаянием выговорил эти горькие слова, возле него послышался ласковый, грустный голос, скромно произнесший:
— Господин Дагобер… я здесь… Если вы позволите, я останусь с вами… я буду помогать вам…
Это была Горбунья.
— Это я, сударь… — отвечала Франсуаза, а затем, увидавши дрожавшую, бледную Горбунью, которая не смела даже подойти поближе, она воскликнула со слезами: — Ах, бедняжка!.. Прости нас, милая, из-за нас тебе пришлось вынести такое унижение… Прости…
После того, как Франсуаза выпустила Горбунью из своих объятий, молодая девушка с кротким и трогательным достоинством обратилась к комиссару:
— Видите, господин… я не воровка!
— Значит, мадам, — сказал чиновник Франсуазе, — серебряный стаканчик, шаль… простыни… все, что было в этом свертке…
— Все это мое, месье… Эта бедная девушка, честнейшее и лучшее в мире существо, хотела оказать мне услугу и снести эти вещи в ломбард…
— Вы виноваты в непростительной ошибке, — обратился комиссар к полицейскому, — я о ней сообщу… и вы будете наказаны. А теперь идите вон! — Затем, обращаясь к Горбунье, он прибавил с чувством подлинного огорчения: — Я, к несчастью, могу только выразить вам мое глубокое сожаление по поводу случившегося… Поверьте, я вполне сознаю, как тяжела была для вас эта ужасная ошибка…
— Я вам верю и благодарю за сочувствие, — сказала Горбунья.
И она в изнеможении опустилась на стул. Мужество и силы девушки совершенно иссякли после стольких потрясений.
Комиссар хотел уже уйти, но Дагобер, все это время поглощенный какими-то суровыми размышлениями, остановил его, сказав твердым голосом:
— Господин комиссар… прошу вас меня выслушать… мне надо сделать заявление…
— Что вам угодно?
— Дело весьма важное: я обращаюсь к вам, как к государственному чиновнику.
— Я готов вас выслушать в качестве такового.
— Всего два дня, как я сюда приехал. Я привез в Париж из России двух молодых девушек, порученных мне их матерью, женой маршала Симона…
— Господина маршала герцога де Линьи? — с удивлением спросил комиссар.
— Да… Вчера я должен был уехать по делу… и оставил их здесь… Во время моего отсутствия, сегодня утром они исчезли… и я почти убежден, что знаю виновника этого исчезновения…
— Друг мой! — с испугом воскликнула Франсуаза.
— Ваше заявление весьма серьезно, — заметил комиссар. — Похищение людей… быть может, лишение свободы… Вполне ли вы в этом уверены?
— Час тому назад эти девушки были здесь. Повторяю, что их похитили в мое отсутствие…
— Я не хотел бы сомневаться в искренности вашего заявления, но, как хотите, трудно объяснить подобное внезапное похищение… Кроме того, почему вы думаете, что эти девушки не вернутся? Наконец, кого вы подозреваете? Но только одно слово, прежде чем вы сделаете свое заявление. Помните, что вы имеете дело с государственным чиновником: после меня это дело должно перейти в суд… Оно попадет в руки правосудия.
— Именно этого я и желаю… Я несу ответственность за этих девушек перед их отцом. Он может приехать с часу на час, и должен же я оправдать себя перед ним!
— Я понимаю вас, месье… Я только напоминаю вам, чтобы вы не увлеклись необоснованными подозрениями… Если ваше заявление будет сделано, то, быть может, я обязан буду немедленно принять предварительные меры против того лица, которое вы обвиняете… И если вы ошиблись, то последствия для вас будут очень серьезные… Да что ходить далеко!.. — и комиссар с волнением указал на Горбунью. — Вы видите, что значит иногда ложное обвинение!
— Друг мой… видишь… — уговаривала мужа Франсуаза, ужасно испуганная решением Дагобера обвинить аббата Дюбуа. — Умоляю тебя… оставь это дело… не говори больше ни слова!
Но солдат был уверен, что молчание навязано Франсуазе ее духовником и что она действовала по его наущению. И он совершенно твердым голосом заявил:
— Я обвиняю духовника моей жены в том, что он сам лично или в сговоре с кем-либо устроил похищение дочерей маршала Симона.
Франсуаза закрыла лицо руками и горестно застонала; Горбунья бросилась ее утешать.
Комиссар с большим удивлением взглянул на солдата и строго заметил:
— Позвольте… Справедливо ли вы обвиняете человека, облеченного столь высоким саном… духовное лицо? Помните, я вас предупреждал… а тут еще речь идет о священнике… Обдумали ли вы свои слова? Все это чрезвычайно серьезно и важно… Легкомысленное отношение к делу в ваши годы было бы непростительно.
— Помилуйте! — с нетерпением воскликнул Дагобер. — В мои годы не теряют еще здравого смысла. Между тем вот что случилось: моя жена — лучшее и честнейшее создание в мире, спросите о ней здесь в квартале, и все это подтвердят… но она очень набожна: вот уже двадцать лет она на все смотрит глазами своего духовника… Она обожает своего сына, любит меня… но важнее сына и меня для нее… ее духовник!
— Месье, — прервал комиссар, — я считаю, что эти подробности… слишком личные…
— Они необходимы… вот увидите… Час тому назад я вышел из дому по делу бедной Горбуньи… Когда я вернулся, девушек уже не было… они исчезли… Я спросил жену, на попечение которой я их оставил, где девушки… Она упала передо мной на колени и, заливаясь слезами, заявила: «Делай со мной, что хочешь… но не спрашивай, что сталось с ними… я не могу тебе дать ответа!»
— Правда ли это? — спросил комиссар, с изумлением взглянув на Франсуазу.
— Ни гнев, ни просьбы, ни угрозы — ничто не подействовало, — продолжал Дагобер. — На все она мне отвечала с ангельской кротостью: «Я не могу ничего открыть!» Вот поэтому-то, месье, я и утверждаю: личного интереса в исчезновении этих девушек моя жена иметь не может; она полностью во власти своего духовника; она действует несомненно по его приказанию и служит орудием в его руках; поэтому виноват во всем он один.
Пока Дагобер говорил, полицейский чиновник внимательно наблюдал за Франсуазой, которая горько плакала, опираясь на Горбунью. После минутного раздумья комиссар подошел к жене Дагобера и сказал:
— Вы слышали, мадам, заявление вашего мужа?
— Да.
— Что вы можете сказать в свое оправдание?
— Позвольте! — воскликнул Дагобер. — Я не обвиняю свою жену!.. Я не о ней говорил, а об ее духовнике!
— Вы обратились к должностному лицу, и ему решать, как следует действовать… Еще раз, мадам, что вы можете сказать в свое оправдание?
— Увы! Ничего!
— Правда ли, что ваш супруг поручил вам этих девушек в свое отсутствие?
— Да!
— Правда ли, что на его вопрос, где они, вы ответили, что не можете ничего ему сообщить по этому поводу?
Казалось, комиссар ожидал ответа Франсуазы на последний вопрос с некоторого рода беспокойным любопытством.
— Да, месье, — ответила та с обычной простотой и наивностью, — я ответила так моему мужу.
Комиссар не мог удержаться от выражения горестного изумления.
— Как, мадам! На все просьбы… на все настояния вашего мужа… вы не могли дать другого ответа? Как! вы отказались что-либо пояснить? Но это невозможно… это абсолютно невероятно…
— Однако это правда!
— Но что же случилось с этими девушками, которых вам поручили?
— Я ничего не могу сказать по этому поводу… Если уж я не ответила моему бедному мужу, то, естественно, никому другому не отвечу!
— Видите, разве я не прав? — вмешался Дагобер. — Разве может говорить таким образом женщина добрая, честная, разумная до этого времени, готовая на всякого рода самопожертвования?.. Разве это естественно? Повторяю, главную роль тут играет духовник! Надо решительно и быстро принять меры… тогда все выяснится, и, быть может, мне будут возвращены мои бедные девочки!
Комиссар снова обратился к Франсуазе с видимым волнением:
— Мадам… я вынужден говорить с вами очень строго… меня обязывает к этому долг… Все это так необычно, что я должен сообщить судебному ведомству, не медля ни минуты. Вы сознаетесь, что девушки были вам поручены, и не хотите открыть, что с ними сталось!.. Выслушайте же меня хорошенько: если вы отказываетесь дать на этот счет объяснение, то я обязан обвинить вас в исчезновении сестер Симон… только вас одну… и вы будете взяты под стражу…
— Я! — с ужасом воскликнула Франсуаза.
— Она! — закричал Дагобер. — Никогда!.. Повторяю, я обвиняю во всем духовника, а не ее… Бедная моя жена… Разве можно ее арестовать!.. — и он подбежал к жене, как бы желая защитить ее.
— К несчастью, месье, поздно! — сказал комиссар. — Вы подали мне жалобу по поводу похищения двух девушек. По показаниям вашей жены, только она одна замешана в этом похищении. Я должен ее отвести к прокурору, и он уже решит ее участь.
— А я говорю вам, что не позволю увести мою жену! — угрожающим томом сказал Дагобер.
— Я понимаю ваше огорчение, — холодно возразил комиссар, — но прошу вас в интересах истины не препятствовать мере, которой через какие-нибудь десять минут уже физически нельзя будет препятствовать.
Эти слова, произнесенные очень спокойно, вернули Дагоберу сознание.
— Но позвольте же! — воскликнул он. — Ведь я не жену обвиняю!
— Оставь, мой друг, — с ангельской покорностью заметила несчастная мученица. — Не думай обо мне. Господь Бог посылает мне новое тяжкое испытание! Я Его недостойная раба… Я должна с благодарностью исполнять Его волю… Пусть меня арестуют… я и в тюрьме не скажу больше, чем здесь, об этих бедных детях.
— Но, помилуйте! вы должны сами видеть, что у бедняги голова не в порядке, — убеждал Дагобер. — Вы не можете ее арестовать…
— Однако против лица, которое вы обвиняете, нет ни малейшего доказательства, нет ни одного признака его соучастия в этом деле, да кроме того его сан служит ему защитой. Позвольте мне увести с собой вашу жену… Быть может, она вернется после первого же допроса… Поверьте, — прибавил растроганный комиссар, — мне очень прискорбно принимать такие меры… и как раз в ту минуту, когда ваш сын находится в заключении, что, конечно, должно быть для вас…
— Что?! — воскликнул Дагобер, с недоумением смотря на присутствующих. — Что, что вы сказали?.. Мой сын?
— Как, вы этого еще не знаете? Ах, месье, простите тысячу раз! — проговорил с грустным волнением комиссар. — Мне очень жаль, что я вам сообщил это печальное известие…
— Мой сын! — схватившись за голову, повторил Дагобер. — Мой сын арестован!
— По политическому делу… и не особенно важному… — сказал комиссар.
— Нет, это уж слишком!.. сразу столько горя! — воскликнул Дагобер, опускаясь в изнеможении на стул и закрывая лицо руками.
Несмотря на душераздирающее прощание с мужем и собственный страх, Франсуаза осталась верна обещанию, данному аббату Дюбуа. Дагобер, отказавшийся показывать против жены, облокотился на стол и, под гнетом горькой думы, проговорил:
— Вчера я был окружен семьей… у меня была жена… сын… мои две девочки… а теперь я один… один!..
Когда он с мукой и отчаянием выговорил эти горькие слова, возле него послышался ласковый, грустный голос, скромно произнесший:
— Господин Дагобер… я здесь… Если вы позволите, я останусь с вами… я буду помогать вам…
Это была Горбунья.
КОММЕНТАРИИ
Агасфер — «Вечный жид», персонаж христианской легенды позднего западноевропейского средневековья. Имя Агасфера произвольно заимствовано из книги Есфири Пятикнижия Моисея по звуковой аналогии с именем персидского царя Артаксеркса. Согласно легенде Агасфер отказал Иисусу Христу в отдыхе во время его восхождения на Голгофу и потому был обречен на вечное скитание в ожидании второго пришествия Христа. В легенде находят отражение эсхатологические мотивы, равно как и ветхозаветный мотив проклятия Каину, обреченного Яхве на скитания. Различные версии легенды о Вечном жиде получают распространение в Западной Европе с XIII в. К образу Агасфера обращались И.В.Гете, П.Б.Шелли, В.А.Жуковский и другие.
Господину К.П. — Камиль Плейель (1788-1855), французский композитор и пианист, автор квартетов, сонат и небольших пьес для рояля. В 1825 г. основал в Париже фабрику по производству роялей, пользовавшихся известностью среди знатоков. Близкий друг Э.Сю. Предполагается, что фабрика Плейеля послужила прототипом изображаемого в романе фаланстера. Здесь были организованы школа для детей, библиотека, касса взаимопомощи, певческое общество и т.п.
…семь гвоздей… оставляют след, имеющий форму креста. — Намек на причастность Агасфера ко кресту. Число «7» имеет в романе символическую функцию: оно не только ассоциируется с семью заповедями Христа, но также и указывает на семь центральных персонажей романа, связанных узами родства с Агасфером.
Agnus Dei — в переводе с латинского «агнец Божий», изображение Христа в виде закланного ягненка, олицетворяющего искупительную жертву Иисуса во спасение греховного человечества. Символическая параллель между Христом и агнцем, принесенным в жертву, проявляется в евхаристии — обряде пасхального ужина во время Тайной Вечери, когда Иисус подает ученикам хлеб и вино, мистически претворяя их в свое тело и свою кровь, а себя уподобляя закланному и поедаемому пасхальному ягненку. Преломив хлеб, Иисус дает вкусить от него ученикам со словами: «сие есть Тело Мое», а затем дает испить из чаши с вином, говоря: «сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Матфей 26, 20-29; Марк 14, 18-52; Лука 22, 8-38; Иоанн 13).
Фрибург — город в Швейцарии, административный центр кантона. Вплоть до 1847 г. в общественно-политической жизни кантона, в том числе в системе образования, большим влиянием пользовались иезуиты.
…с мрачными предсказаниями на 1831 и 1832 год, адресованными революционной и нечестивой Франции. — Имеется в виду нестабильная социально-политическая обстановка во Франции после Июльской революции 1830 г., покончившей с монархией Бурбонов и установившей Июльскую монархию Луи-Филиппа. Среди самых крупных антиправительственных выступлений начала 30-х гг. известно рабочее восстание в Лионе 20 ноября 1831 г.
…обращение Игнатия Морока… — Не случаен выбор имени Предсказателя, ассоциируемого с именем Игнатия Лойолы (1491?-1556), основателя ордена иезуитов.
Иуда — тигр назван именем одного из двенадцати апостолов, учеников Иисуса Христа, предавшего своего Учителя первосвященникам за тридцать сребреников.
Каин — лев назван именем ветхозаветного персонажа Каина, старшего сына Адама и Евы, убившего брата своего Авеля из зависти. Проклят Богом за братоубийство и помечен особым знаком — «каиновой печатью» (Бытие 4, 2-16).
Лье — французская единица длины около 4 км.
Виттенберг — город в Прусии на реке Эльба. Впервые упоминается в 1180 г. В XVI в. один из главных центров Реформации.
Голиаф — слуга Морока назван именем ветхозаветного великана-филистимлянина из Гэфа, побежденного в единоборстве с пастухом Давидом (Первая Книга Царств 17, 12-51).
…носили имена Розы и Бланш… — Имена девушек ассоциируются с красным и белым цветом, символизирующим в западноевропейской культурной традиции различные аспекты женской ипостаси. Наибольшее распространение получили в этой связи образы алой розы и белой лилии. Сходными именами названы многие красавицы многих старофранцузских куртуазных романов (ср. «Роман о Розе», «Флуар и Бланшфлор» и т.д.).
…старый солдат Империи… — Имеется в виду время правления Наполеона Бонапарта, французского императора в период с 1804 г. по 1814г.
Грез Жан-Батист (1725-1805) — французский художник, автор картин на сентиментальные сюжеты из жизни третьего сословия («Паралитик», «Отцовское благословение», «Отец семейства, читающий Библию своим детям», «Любимая мать»). Широкой популярностью у современников пользовались его изображения ангелоподобных благочестивых девушек, наделенных томным взглядом, алыми непорочными губками, вьющимися белокурыми волосами («Разбитый кувшин», «Девушка, оплакивающая мертвую птичку», «Девушка с собачкой»).
Красная гвоздика, увлажненная росой, не сравнилась бы ни в цвете, ни в бархатистости с их цветущими губками… — Начиная со средних веков общим местом в западноевропейской культуре становится сравнение девушки и ее прелестей с цветком — розой, лилией, гвоздикой и т.п.
…изображение орла. — Знак императорской гвардии Наполеона I, императора французов (1804-1814), эмблема силы и величия, власти, господства и вместе с тем великодушия и прозорливости. Символическая функция орла в эпоху Наполеона объясняется соответствующим значением эмблемы в Римской империи, служившей для Франции тех лет своеобразным образцом для подражания. Кроме Римской империи, изображение орла фигурировало также на штандартах персидских царей, египетских фараонов династии Птолемеев, Карла Великого, германских императоров и т.д.
Господину К.П. — Камиль Плейель (1788-1855), французский композитор и пианист, автор квартетов, сонат и небольших пьес для рояля. В 1825 г. основал в Париже фабрику по производству роялей, пользовавшихся известностью среди знатоков. Близкий друг Э.Сю. Предполагается, что фабрика Плейеля послужила прототипом изображаемого в романе фаланстера. Здесь были организованы школа для детей, библиотека, касса взаимопомощи, певческое общество и т.п.
…семь гвоздей… оставляют след, имеющий форму креста. — Намек на причастность Агасфера ко кресту. Число «7» имеет в романе символическую функцию: оно не только ассоциируется с семью заповедями Христа, но также и указывает на семь центральных персонажей романа, связанных узами родства с Агасфером.
Agnus Dei — в переводе с латинского «агнец Божий», изображение Христа в виде закланного ягненка, олицетворяющего искупительную жертву Иисуса во спасение греховного человечества. Символическая параллель между Христом и агнцем, принесенным в жертву, проявляется в евхаристии — обряде пасхального ужина во время Тайной Вечери, когда Иисус подает ученикам хлеб и вино, мистически претворяя их в свое тело и свою кровь, а себя уподобляя закланному и поедаемому пасхальному ягненку. Преломив хлеб, Иисус дает вкусить от него ученикам со словами: «сие есть Тело Мое», а затем дает испить из чаши с вином, говоря: «сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая во оставление грехов» (Матфей 26, 20-29; Марк 14, 18-52; Лука 22, 8-38; Иоанн 13).
Фрибург — город в Швейцарии, административный центр кантона. Вплоть до 1847 г. в общественно-политической жизни кантона, в том числе в системе образования, большим влиянием пользовались иезуиты.
…с мрачными предсказаниями на 1831 и 1832 год, адресованными революционной и нечестивой Франции. — Имеется в виду нестабильная социально-политическая обстановка во Франции после Июльской революции 1830 г., покончившей с монархией Бурбонов и установившей Июльскую монархию Луи-Филиппа. Среди самых крупных антиправительственных выступлений начала 30-х гг. известно рабочее восстание в Лионе 20 ноября 1831 г.
…обращение Игнатия Морока… — Не случаен выбор имени Предсказателя, ассоциируемого с именем Игнатия Лойолы (1491?-1556), основателя ордена иезуитов.
Иуда — тигр назван именем одного из двенадцати апостолов, учеников Иисуса Христа, предавшего своего Учителя первосвященникам за тридцать сребреников.
Каин — лев назван именем ветхозаветного персонажа Каина, старшего сына Адама и Евы, убившего брата своего Авеля из зависти. Проклят Богом за братоубийство и помечен особым знаком — «каиновой печатью» (Бытие 4, 2-16).
Лье — французская единица длины около 4 км.
Виттенберг — город в Прусии на реке Эльба. Впервые упоминается в 1180 г. В XVI в. один из главных центров Реформации.
Голиаф — слуга Морока назван именем ветхозаветного великана-филистимлянина из Гэфа, побежденного в единоборстве с пастухом Давидом (Первая Книга Царств 17, 12-51).
…носили имена Розы и Бланш… — Имена девушек ассоциируются с красным и белым цветом, символизирующим в западноевропейской культурной традиции различные аспекты женской ипостаси. Наибольшее распространение получили в этой связи образы алой розы и белой лилии. Сходными именами названы многие красавицы многих старофранцузских куртуазных романов (ср. «Роман о Розе», «Флуар и Бланшфлор» и т.д.).
…старый солдат Империи… — Имеется в виду время правления Наполеона Бонапарта, французского императора в период с 1804 г. по 1814г.
Грез Жан-Батист (1725-1805) — французский художник, автор картин на сентиментальные сюжеты из жизни третьего сословия («Паралитик», «Отцовское благословение», «Отец семейства, читающий Библию своим детям», «Любимая мать»). Широкой популярностью у современников пользовались его изображения ангелоподобных благочестивых девушек, наделенных томным взглядом, алыми непорочными губками, вьющимися белокурыми волосами («Разбитый кувшин», «Девушка, оплакивающая мертвую птичку», «Девушка с собачкой»).
Красная гвоздика, увлажненная росой, не сравнилась бы ни в цвете, ни в бархатистости с их цветущими губками… — Начиная со средних веков общим местом в западноевропейской культуре становится сравнение девушки и ее прелестей с цветком — розой, лилией, гвоздикой и т.п.
…изображение орла. — Знак императорской гвардии Наполеона I, императора французов (1804-1814), эмблема силы и величия, власти, господства и вместе с тем великодушия и прозорливости. Символическая функция орла в эпоху Наполеона объясняется соответствующим значением эмблемы в Римской империи, служившей для Франции тех лет своеобразным образцом для подражания. Кроме Римской империи, изображение орла фигурировало также на штандартах персидских царей, египетских фараонов династии Птолемеев, Карла Великого, германских императоров и т.д.