Страница:
Спускаясь вниз, чтобы воспользоваться ванной, по пути я засмотрелась на лупоглазых чудовищ, вырезанных на раме окна без стекол – единственного источника света на темной лестнице, – и чуть не сбила с ног Су. Та рассмеялась.
Я призналась, что бунгало очень красивое, и она лишь захихикала в ответ.
– Да, – ответила девушка.
– Вот уж не думала, что приеду на семинар по йоге, а там будет три бассейна! – Тут Су нахмурилась и надула нижнюю губу. Я решила, что она не поняла меня, и повторила: – Целых три бассейна! Здорово.
– Два, – сказала она, посерьезнела и замолчала, подбирая слова. – Малый бассейн зарезервирован.
– Зарезервирован, – повторила я.
Су кивнула, обошла меня и продолжила подниматься.
Я обернулась, глядя, как она прыгает через две ступеньки. Девушка почти скрылась в темноте наверху лестницы, когда я ее окликнула:
– А для кого он зарезервирован?
– Для Бога, – ответила она, не обернувшись.
Полночь
25 февраля утро
Вечер
2. Святые призраки
Некоторые мои знакомые сбежали бы с того йога-семинара в первый же день. Такие люди, оказавшись в неприятной ситуации, говорят себе: «Эта ситуация не для меня. Я отвергаю ее, потому что она мне не подходит». Признав свое поражение в мыслях, они подтверждают его действием. И уходят. Бросают родные города, семьи и отношения. Уезжают с йога-семинаров, обнаружив, что вокруг все пьют мочу.
Но я решила остаться.
Очень трудно сейчас, вспоминая туманное прошлое, определить, почему именно мы поступили так, а не иначе. Я могу сказать лишь одно: когда мой разум кричал, что нужно сматываться поскорее из этой дыры, отдохнуть пару недель в качестве туристки, а потом сесть на самолет до дома, я решила остаться, и это связано с потребностью в самобичевании.
Видите ли, эта потребность у меня в крови. Желание исповедаться, даже когда в исповеди нет нужды. Думаю, причина этого – в детской уверенности, что Господь все видит. В детстве я так и представляла себе Создателя, который наблюдает за нами – как некий старший братец в небесах, которому очень хочется меня подловить. Стоит соврать или обмануть, мой надоедливый братец тут же дразнится с небес: «Врушка Сюзи! Врушка-хрюшка!» И мне казалось, что окружающие тоже его слышат, если, конечно, они достаточно чувствительны и способны услышать голос Божий. Вот я и вела себя соответственно, пытаясь расплатиться за все плохое, что сделала.
Возможно, вам покажется, что я слишком сурова по отношению к себе, и вы подумаете, что я одна из тех ненормальных, кто ссорится с матерью, а потом из чувства вины и религиозного рвения целый месяц себя наказывает, подбирая мусор на улице, как уголовник, отбывающий срок.
Простите, но это не так. Считаю ли я себя преступницей, достойной наказания? Нет. В моем понимании лучшее наказание – это то, которое всегда с тобой, то, в котором ты сам принимаешь участие каждый день, до самой смерти. Оно как легкая простуда, которая не мешает ходить на работу, но и получать удовольствие от жизни тоже не дает. И чем дольше страдаешь, тем больше у тебя шансов угодить Богу. Видите ли, ненависть к себе – это лишь способ угодить Всевышнему. И для такого наказания самодисциплина не нужна – достаточно хорошей памяти, чтобы его все время повторять.
Дело в том, что я, безусловно, заслужила того, чтобы застрять на острове любителей уринотерапии. Ведь я согрешила против самих учителей, к которым приехала учиться.
Я помню, что поклялась ничего не утаивать в балинезийском дневнике, но даже сейчас, когда пишу эти строки, понимаю, что сказать всю правду все равно не смогу. Есть вещи, о которых я просто не могу писать. Это так стыдно, так по-детски, эгоистично и, как правило, мне несвойственно. Я уже писала, что Лу наводит на меня страх, но тогда еще не готова была признаться, почему он так меня пугает и почему мне кажется, будто он смотрит на меня сверху вниз с осуждением, как самый строгий священник из моего католического детства. Я написала, что Лу чувствует мою слабость, но так и не призналась, в чем она заключается.
Дело в том, что я долгие месяцы копила деньги как на поездку на Бали, так и на переезд в Нью-Йорк. Вплоть до того, что продавала книги, одежду и возвращала в магазины рождественские подарки. Я позволяла себе тратить деньги только на одно: абонемент в йога-клуб. Когда я начала ходить в студию Индры, то все еще продолжала учиться на последнем курсе в колледже и посещала занятия под названием «Террор, апокалипсис, революция» (название вполне отвечало моему темпераменту). Но это также было выгодно и для кошелька, потому что благодаря учебе я могла рассчитывать на студенческую скидку. Когда курс закончился, я перестала быть студенткой, то есть теперь должна была выкладывать почти вдвое больше, чтобы продолжать заниматься йогой.
В «Йога-сутрах» говорится, что мы должны быть благодарны за то, что имеем, и не зацикливаться на том, чего не имеем, но хотели бы получить. (Например, на свечках за сорок долларов, которые продаются у нас в йога-клубе, а к ним еще масло для тела с органическим пчелиным воском, благодаря которому все мои аюрведические доши тут же должны прийти в полный баланс.) Это называется практикой довольства. Но мне кажется, довольство гораздо легче было бы практиковать тем, кто купается в деньгах.
И тут на сцене возникает Карли – моя лучшая подружка из колледжа и девушка с весьма гибкой моралью. (Мой надоедливый братец с небес сейчас смотрит на меня и укоризненно головой качает: «Кто бы говорил».) Карли считала, что ни одному настоящему йогу не придет в голову требовать деньги у творческих людей, художественных натур, которыми мы и являлись.
– Это противоречит самтоше, – объяснила она и, не моргнув глазом, стащила три батончика-мюсли с полки магазина здорового питания. – Нет, погоди. Это противоречит этой… ахимсе[8]. Кажется… Короче, нельзя жадничать, вот в чем смысл. Нужно практиковать довольство. Поняла? К тому же, все в мире – иллюзия. Поэтому всем должно быть все равно.
Карли верила в йогическую практику довольства, но развернула ее под своим углом. В йоге необходимо не зацикливаться на том, чего не имеешь, а ценить то, что уже имеешь, ведь это все, что нам действительно необходимо. Другими словами, нужно сосредоточиться на том, чем богаты, а не на том, чем бедны. Но в мире Карли эта идея означала, что всего должно быть в изобилии и весь мир должен делиться (с ней). Сколько хочешь, столько и бери. Другими словами, все – общее, включая солнце, дождь, время, батончики-мюсли, 90-минутные классы «сурья намаскар» и пранаямы[9]. В мире Карли, если йог думал о деньгах, значит, это не йог никакой, а обычный инструктор по фитнесу. «Учитель йоги, которого заботят деньги, – не йог. Йога – дар древних мудрецов, а настоящий учитель йоги – всего лишь проводник. Если деньги для него становятся на первое место, передача загрязняется, и цикл кармы продолжается».
Я призналась, что бунгало очень красивое, и она лишь захихикала в ответ.
– Да, – ответила девушка.
– Вот уж не думала, что приеду на семинар по йоге, а там будет три бассейна! – Тут Су нахмурилась и надула нижнюю губу. Я решила, что она не поняла меня, и повторила: – Целых три бассейна! Здорово.
– Два, – сказала она, посерьезнела и замолчала, подбирая слова. – Малый бассейн зарезервирован.
– Зарезервирован, – повторила я.
Су кивнула, обошла меня и продолжила подниматься.
Я обернулась, глядя, как она прыгает через две ступеньки. Девушка почти скрылась в темноте наверху лестницы, когда я ее окликнула:
– А для кого он зарезервирован?
– Для Бога, – ответила она, не обернувшись.
Полночь
Кажется, я поняла, что именно в Джессике кажется мне странным и непривычным: она все воспринимает всерьез. То есть все. Большинство моих друзей все время друг друга подкалывают, им не чужды ирония и сарказм. Это театралы, писатели, интеллектуалы. Курильщики. Курильщикам нельзя без сарказма, понимаете, о чем я? (Хотя говорят, после 11 сентября всем нам предстоит стать более серьезными. Мол, эпоха ироничного отношения к жизни, в которую мы жили, закончилась. Очень странно, учитывая, что ирония пережила большинство войн, революций и эпидемий, но что поделать, такая уж мы сентиментальная нация в последнее время.)
Джессика не знала, что такое ирония, и ее постоянно что-то вдохновляло. Как будто она подсоединилась к какому-то невероятно вдохновляющему радио, которое каждую минуту сообщало ей Самую Лучшую Новость В Мире. Стоило ей особенно возбудиться по этому поводу, как ее голос повышался до серебристо-голубых трелей, и мне казалось, что она сейчас запоет. Вот так примерно она рассказывала мне про массаж, который делает (какая-то краниосакральная терапия):
– Это! Так! Потрясающе! Что! У меня! Есть! Возможность! Практиковать! Эту! Ах! Технику.
Разобрав вещи, я спустилась вниз на закате и обнаружила Джессику за столиком на веранде. Та что-то писала в блокноте на пружинах. Я села напротив, и мы стали любоваться сгущающимся сумраком над рисовыми полями и слушать музыку.
В павильоне среди рисовых полей репетирует гамелан[6]. В этом оркестре играют только женщины, сообщила мне Джессика. Они издают просто фантастические звуки – это похоже то на тонкую серебристую паутину, натянутую в воздухе, то на средневековых рыцарей, которые пускаются в пляс в кольчугах и при полном вооружении. Наверняка их слышно на всю деревню. Мой первый парень после школы (тот самый, что любил читать мой дневник) говорил, что игра гамелана – самая трансцендентная и мистическая музыка. Утверждал, что его металлический звон напрямую связывает нас с Божественным. Тогда, в его прокуренной квартире, меня ужасно раздражали резкость звучания гамелана, его непредсказуемые звуки. Но сейчас, в темно-зеленой ночи, я вдруг поняла, что он имел в виду.
Джессика скрылась в доме, а потом появилась с тарелкой рисовых лепешек, тахинной пасты[7], джема и авокадо. Я порылась в соломенной сумке и достала все вегетарианские закуски, купленные на прошлой неделе в магазине здорового питания: несоленый миндаль, соевые крекеры и конопляное семя.
А потом, проявив храбрость, достойную отряда партизан, добавила пару кусочков вяленого мяса, которые стащила на работе во время последней смены пару дней назад.
– Ох, мамочка милая! – воскликнула вдруг Джессика.
Я, разумеется, тут же стала прятать контрабанду обратно в сумку, решив, что соседка – вегетарианка и не может есть даже просто в присутствии мяса. Она посмотрела на меня широко раскрытыми голубыми глазами, поморщившись от отвращения:
– В тахинной пасте муравьи!
Она оттолкнула банку от себя, а я чуть не рассмеялась. Во-первых, мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь кричал «мамочка милая», увидев муравьев. И во-вторых, можно было вздохнуть с облегчением и припрятать мясо. Я была уверена, что с завтрашнего дня мне два месяца нельзя будет вкушать животную плоть, а дальше кто знает? Может, я вообще вернусь домой вегетарианкой.
Отчетливо слышу сейчас, как мои братья смеются надо мной, хотя они в десяти тысячах миль отсюда. Мои брательники называют себя «мясорианцами». У них есть диета собственного сочинения, в которой единственная еда, которая не запрещена, кроме мяса, – это масло или все, что в нем плавает или окунается в него. Подозреваю, что Джессика лишилась бы чувств, случись ей поужинать в их компании.
Она спит рядом со мной. У нас одно королевское ложе на двоих, где поместилось бы целое семейство – такое оно огромное. Джессика лежит на спине, подперев голову двумя подушками, чтобы сохранять позвоночник в правильном положении.
Мне же не спится. Здешняя темнота очень вязкая и теплая, и москитная сетка отвлекает. Она напоминает мне домики, которые мы с братьями и сестрой строили в детстве. Чувствую себя ребенком. Ну как тут можно уснуть? Так здорово лежать под балдахином. Между прочим, я в хорошей компании. Бали тоже не спит.
Сверчки. Лягушки. Собаки. Петух – не рано ли для петуха? В павильоне женщины собирают инструменты. Лязг, звон, разговоры. Все просто идеально. Идеальнее и быть не могло.
Интересно, чем заняты сейчас мои домашние? Джона – дома ли он? Или на работе? Я даже не знаю, сколько там у них времени. Думает ли он обо мне – как я поживаю там, на острове, о существовании которого год назад даже не подозревала? У меня нет обязательств, только перед собой. Я тут совсем одна.
Джессика не знала, что такое ирония, и ее постоянно что-то вдохновляло. Как будто она подсоединилась к какому-то невероятно вдохновляющему радио, которое каждую минуту сообщало ей Самую Лучшую Новость В Мире. Стоило ей особенно возбудиться по этому поводу, как ее голос повышался до серебристо-голубых трелей, и мне казалось, что она сейчас запоет. Вот так примерно она рассказывала мне про массаж, который делает (какая-то краниосакральная терапия):
– Это! Так! Потрясающе! Что! У меня! Есть! Возможность! Практиковать! Эту! Ах! Технику.
Разобрав вещи, я спустилась вниз на закате и обнаружила Джессику за столиком на веранде. Та что-то писала в блокноте на пружинах. Я села напротив, и мы стали любоваться сгущающимся сумраком над рисовыми полями и слушать музыку.
В павильоне среди рисовых полей репетирует гамелан[6]. В этом оркестре играют только женщины, сообщила мне Джессика. Они издают просто фантастические звуки – это похоже то на тонкую серебристую паутину, натянутую в воздухе, то на средневековых рыцарей, которые пускаются в пляс в кольчугах и при полном вооружении. Наверняка их слышно на всю деревню. Мой первый парень после школы (тот самый, что любил читать мой дневник) говорил, что игра гамелана – самая трансцендентная и мистическая музыка. Утверждал, что его металлический звон напрямую связывает нас с Божественным. Тогда, в его прокуренной квартире, меня ужасно раздражали резкость звучания гамелана, его непредсказуемые звуки. Но сейчас, в темно-зеленой ночи, я вдруг поняла, что он имел в виду.
Джессика скрылась в доме, а потом появилась с тарелкой рисовых лепешек, тахинной пасты[7], джема и авокадо. Я порылась в соломенной сумке и достала все вегетарианские закуски, купленные на прошлой неделе в магазине здорового питания: несоленый миндаль, соевые крекеры и конопляное семя.
А потом, проявив храбрость, достойную отряда партизан, добавила пару кусочков вяленого мяса, которые стащила на работе во время последней смены пару дней назад.
– Ох, мамочка милая! – воскликнула вдруг Джессика.
Я, разумеется, тут же стала прятать контрабанду обратно в сумку, решив, что соседка – вегетарианка и не может есть даже просто в присутствии мяса. Она посмотрела на меня широко раскрытыми голубыми глазами, поморщившись от отвращения:
– В тахинной пасте муравьи!
Она оттолкнула банку от себя, а я чуть не рассмеялась. Во-первых, мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы кто-нибудь кричал «мамочка милая», увидев муравьев. И во-вторых, можно было вздохнуть с облегчением и припрятать мясо. Я была уверена, что с завтрашнего дня мне два месяца нельзя будет вкушать животную плоть, а дальше кто знает? Может, я вообще вернусь домой вегетарианкой.
Отчетливо слышу сейчас, как мои братья смеются надо мной, хотя они в десяти тысячах миль отсюда. Мои брательники называют себя «мясорианцами». У них есть диета собственного сочинения, в которой единственная еда, которая не запрещена, кроме мяса, – это масло или все, что в нем плавает или окунается в него. Подозреваю, что Джессика лишилась бы чувств, случись ей поужинать в их компании.
Она спит рядом со мной. У нас одно королевское ложе на двоих, где поместилось бы целое семейство – такое оно огромное. Джессика лежит на спине, подперев голову двумя подушками, чтобы сохранять позвоночник в правильном положении.
Мне же не спится. Здешняя темнота очень вязкая и теплая, и москитная сетка отвлекает. Она напоминает мне домики, которые мы с братьями и сестрой строили в детстве. Чувствую себя ребенком. Ну как тут можно уснуть? Так здорово лежать под балдахином. Между прочим, я в хорошей компании. Бали тоже не спит.
Сверчки. Лягушки. Собаки. Петух – не рано ли для петуха? В павильоне женщины собирают инструменты. Лязг, звон, разговоры. Все просто идеально. Идеальнее и быть не могло.
Интересно, чем заняты сейчас мои домашние? Джона – дома ли он? Или на работе? Я даже не знаю, сколько там у них времени. Думает ли он обо мне – как я поживаю там, на острове, о существовании которого год назад даже не подозревала? У меня нет обязательств, только перед собой. Я тут совсем одна.
25 февраля утро
Семь утра. Я встала в семь утра! Это просто фантастика. Жаль, что нельзя обзвонить всех знакомых и сказать: «Вот видите? Я могу вставать рано утром!»
Особенно если учесть, что мои биоритмы совсем спятили.
Через два часа у нас начинаются занятия. Сижу на веранде и смотрю на Джессику. Ем папайю с лаймом и пью имбирный чай, хотя на улице примерно четыре тысячи градусов. Очень хочется кофе, но перед отъездом Индра предупредила, что эти два месяца будут посвящены «очищению». Что означает: никакого кофе, сахара, алкоголя и мяса.
О, и никакого секса. Я сказала Индре, что этот пункт будет легко выполнить, поскольку мой бойфренд останется дома, а она странно на меня посмотрела и ответила: «Вообще никакого секса. Ты сама можешь с таким же успехом посадить свою батарейку, как и любой другой».
Вот так!
Джессика сидит в позе лотоса на краю веранды, чуть подняв голову и закрыв глаза. Она прижимает к груди большую кружку из «Старбакса» и раз в несколько минут прихлебывает из нее, потом снова подставляет лицо солнцу и улыбается, точно отправляет в небо молитву. Я ее не виню. За то, что молится на это место. Но мне глаза закрывать совсем не хочется, даже моргать не хочется – хочется смотреть по сторонам. Какая же здесь красота! Пальмы, папайи, кусочек бирюзового бассейна поблескивает внизу. Я словно завтракаю в сияющем изумрудном раю.
Слева от веранды – маленький храм, откуда на нас, мирно улыбаясь, поглядывает изваяние маленького бесполого бога. Такое впечатление, что каменный бог и Джессика улыбаются друг другу. Как будто у них есть общий секрет.
Я спросила Джессику: как она думает, будет очень плохо, если я выпью кофе? Она ответила, что да, плохо. И при этом еще явно сдержала свои эмоции. Вид у нее был такой, будто я только что предложила нюхнуть кокаина перед занятием.
– Не очень-то и хотелось, – выпалила я, но слова вырвались каким-то хриплым полушепотом.
От мысли, что придется жить без кофе, в горле запершило, как перед истерикой. Но это было пятнадцать минут назад. Теперь мне уже лучше. Кажется.
О ЧЕРТ! О блин! Блин, какая… фу! Только что я потянулась за одним из пупырчатых личи, которые лежат в вазе с фруктами посреди стола, подумав, что, может быть, фруктовый сахар заменит мне кофеин. Но даже не успела подумать о том, как буду снимать шкурку, как руку защипало, и я увидела армию муравьев, марширующую прямиком к моей подмышке! И только тогда заметила, что фрукты плавают в луже из насекомых.
Теперь без передышки смахиваю муравьев, реальных и воображаемых. Их бесконечная вереница карабкается по ножке стола. Они, как паломники на пути к Земле обетованной – земле личи.
Одно хорошо: муравьи отвлекают от нервных мыслей перед занятием. Остался час. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все прошло хорошо.
Особенно если учесть, что мои биоритмы совсем спятили.
Через два часа у нас начинаются занятия. Сижу на веранде и смотрю на Джессику. Ем папайю с лаймом и пью имбирный чай, хотя на улице примерно четыре тысячи градусов. Очень хочется кофе, но перед отъездом Индра предупредила, что эти два месяца будут посвящены «очищению». Что означает: никакого кофе, сахара, алкоголя и мяса.
О, и никакого секса. Я сказала Индре, что этот пункт будет легко выполнить, поскольку мой бойфренд останется дома, а она странно на меня посмотрела и ответила: «Вообще никакого секса. Ты сама можешь с таким же успехом посадить свою батарейку, как и любой другой».
Вот так!
Джессика сидит в позе лотоса на краю веранды, чуть подняв голову и закрыв глаза. Она прижимает к груди большую кружку из «Старбакса» и раз в несколько минут прихлебывает из нее, потом снова подставляет лицо солнцу и улыбается, точно отправляет в небо молитву. Я ее не виню. За то, что молится на это место. Но мне глаза закрывать совсем не хочется, даже моргать не хочется – хочется смотреть по сторонам. Какая же здесь красота! Пальмы, папайи, кусочек бирюзового бассейна поблескивает внизу. Я словно завтракаю в сияющем изумрудном раю.
Слева от веранды – маленький храм, откуда на нас, мирно улыбаясь, поглядывает изваяние маленького бесполого бога. Такое впечатление, что каменный бог и Джессика улыбаются друг другу. Как будто у них есть общий секрет.
Я спросила Джессику: как она думает, будет очень плохо, если я выпью кофе? Она ответила, что да, плохо. И при этом еще явно сдержала свои эмоции. Вид у нее был такой, будто я только что предложила нюхнуть кокаина перед занятием.
– Не очень-то и хотелось, – выпалила я, но слова вырвались каким-то хриплым полушепотом.
От мысли, что придется жить без кофе, в горле запершило, как перед истерикой. Но это было пятнадцать минут назад. Теперь мне уже лучше. Кажется.
О ЧЕРТ! О блин! Блин, какая… фу! Только что я потянулась за одним из пупырчатых личи, которые лежат в вазе с фруктами посреди стола, подумав, что, может быть, фруктовый сахар заменит мне кофеин. Но даже не успела подумать о том, как буду снимать шкурку, как руку защипало, и я увидела армию муравьев, марширующую прямиком к моей подмышке! И только тогда заметила, что фрукты плавают в луже из насекомых.
Теперь без передышки смахиваю муравьев, реальных и воображаемых. Их бесконечная вереница карабкается по ножке стола. Они, как паломники на пути к Земле обетованной – земле личи.
Одно хорошо: муравьи отвлекают от нервных мыслей перед занятием. Остался час. Пожалуйста, Господи, сделай так, чтобы все прошло хорошо.
Вечер
О нет! О боже! О Иисусе! Все плохо. Я даже не знаю, как подобрать слова.
Нет, минуточку. Я знаю! Они – секта. Я попала в секту! Но они не из тех ненормальных, которые пьют яд и совершают массовое самоубийство.
Черт, Джессика идет. Надо бежать. Теперь я знаю, что в ее кружке из «Старбакса». Надо спасаться!
Так. Теперь я готова все записать. Я убежала из дома и укрылась в безопасном месте – в маленькой забегаловке «Варунг Вайан». Вайан – здоровая тетка, которая носит на груди пятерых младенцев одновременно и хохочет, как будто гром гремит. Хотелось бы мне признаться ей, почему я оказалась здесь одна.
Но боюсь, возникнут трудности перевода.
А как все хорошо сегодня начиналось! Я пришла на занятие, немного нервничая, но была рада увидеть Индру. У меня сразу возникло чувство, что все будет в порядке. Все будет просто прекрасно!
Занятия проводились в том самом большом деревянном павильоне, у которого Маде меня вчера высадил. Он называется вантилан. У вантилана остроконечная крыша, как у плетеной корзины с крышкой, а вид из него открывается на зеленые поля и лес, так что хочется встать в центре и кружиться как волчок. В одном его углу стояли гамеланы женского оркестра – множество разных ксилофонов и гонгов в деревянных футлярах, раскрашенных красной и золотой краской. Когда кто-нибудь из нас подпрыгивал или падал, гамеланы потом еще несколько минут вибрировали.
Индра и Лу вошли в павильон, держась за руки. Оба с головы до ног в белых льняных одеждах. Я поняла, что впервые вижу их вместе. Они улыбнулись сначала нам, потом друг другу, потом снова нам. Я поразилась, как им удается сохранять такой йогический вид: ведь если бы мне пришлось изображать такую полную безмятежность, я наверняка бы рассмеялась.
Мы быстро сели в круг, Индра и Лу заняли свои места. Индра села на пятки, Лу – скрестив голени. Прежде чем обратиться к нам, Индра каждому заглянула в глаза. Когда взгляд ее больших карих глаз упал на меня, я не могла сдержаться – кошмар, какая же я впечатлительная – и расплылась в улыбке. Я была так рада ее видеть. Она рассмеялась.
Индра начала рассказывать, что предстоит нам в ближайшие два месяца, а Лу тем временем делал сам себе массаж. Он, не прекращая, мял себя, массировал пальцы ног и пятки, икры и бедра. Даже мочки ушей. Мне хотелось крикнуть: да успокойся ты и найми себе наконец массажиста! Например, Джессику. Но он продолжал мять свои пальцы и, казалось, витал где-то далеко в облаках.
Итак, мы по очереди представились.
Лу сказал:
– Я очень жду, когда можно будет начать нашу совместную практику. Это будет нелегко. Это будет тяжело.
Он еще что-то добавил, но после «это будет тяжело» я уже ничего не слышала.
Потом заговорила Индра:
– Я очень рада, что у этой группы йогов и йогинь появится возможность лучше узнать друг друга. Лу! – Она повернулась к нему, и ее лицо просияло. – Как думаешь, сможем мы сделать из них преподавателей йоги за два месяца?
От ее слов мне захотелось прыгать от счастья и хлопать в ладоши.
Когда настала моя очередь назвать свое имя, Индра меня и вовсе осчастливила.
– Сюзанн – моя любимица! – проговорила она. – В Сиэтле она всегда спрашивает именно о том, чему мне хотелось бы учить. Итак, Сюзанн, скажи, ты готова поработать над своим центром?
– Э-э… да, безусловно, готова, – отвечала я.
– И как вы сегодня себя чувствуете, Сюзанн? – спросил Лу, прохрустев всеми пятью пальцами на ногах.
– О, замечательно, – сказала я. – Не терпится размять мышцы после самолета. – Все рассмеялись, точно я сказала что-то очень забавное и всем понятное. А потом начался кошмар. Ни с того ни с сего я вдруг выпалила: – А еще я боюсь умереть.
Повисла тишина, и я почувствовала, как открылись краники в моих порах. Потом Индра посмотрела мне в глаза, и я перестала потеть.
– Мы все боимся смерти. Именно поэтому мы здесь. Ты молодец, Сюзанн.
И мы двинулись дальше по кругу.
Так я сразу почувствовала, что попала в хорошие руки и сделала верный выбор, приехав сюда, чтобы собраться с мыслями перед переездом в Нью-Йорк. Мне пришло в голову, что, возможно, именно за этим ощущением безопасности и понимания люди начинают ходить к психотерапевтам. Но не успела я взлететь под потолок на облаке счастья и облегчения, как Индра заявила, что хочет сказать нам пару слов о мерах предосторожности на Бали.
– Не пейте воду из-под крана, – предупредила она, и мы хором рассмеялись.
В самом деле – это же все знают, так? Воду из-под крана в развивающихся странах пить нельзя. Но оказывается, как сообщила нам Индра, когда находишься где-то два месяца, рано или поздно почти невозможно не хлебнуть глоток-другой воды. К примеру, однажды утром от усталости забудешь и прополощешь зубную щетку водой. Или запоешь в душе и не заметишь, как вода течет по лицу и попадает прямо в открытый рот. Небольшая реакция в благотворной для размножения бактерий желудочной среде, и у вас уже балинезийский желудочный паразит. Это заболевание отличается от других тяжестью протекания. По сути, это амебная дизентерия, такая же, как «месть Монтесумы» или «синдром индийского ресторана», но, по словам Индры, она особенно противна своими длительными и неприятными последствиями. Оказывается, при заболевании балинезийским паразитом после того, как проведешь несколько дней в туалете, токсины начинают выходить через язык. А я вообще не люблю, когда токсины выходят откуда бы то ни было. Я против этого.
Итак, слой токсинов сначала бывает зеленым, как слизь, потом постепенно сереет, как будто эта слизь разлагается прямо у вас во рту, ну а потом, когда обезвоживание достигает уже критической отметки, язык чернеет.
В то самое мгновение, как она это произнесла, у меня перед глазами появилась картина из «Имени розы» Умберто Эко: отравленные священники, которых находили с почерневшими языками. Я тут же представила своих товарищей по йога-семинару, распластавшихся по полу вантилана с чернильными языками, вывалившимися из бездыханных ртов. Тут уж мне стало не до полетов под потолком на облаке.
– Но не надо волноваться! – сказала Индра. – Нет ничего страшного. Есть очень простой способ защититься от балинезийского паразита, и не надо даже принимать антибиотики. Мне вот никогда не приходилось беспокоиться, что подцеплю его или язык почернеет. Потому что я пью свою мочу.
Отличненько, подумала я. И не надо даже принимать антибиотики… Что?.. Минуточку.
Тут-то павильон и закружился у меня перед глазами, как карусель среди рисовых полей: вжжжж! вжжжж!
– Люди, – встрял Лу, – понимаю, это может показаться странным, но уринотерапия – обычное дело за пределами западного мира. С ее помощью борются с болезнями, старением…
– А еще из мочи получаются прекрасные маски для лица, – добавила Индра.
Лу яростно растирал свою шею. У него был такой вид, будто он уже замучился объяснять все это нам.
– Моча – чистейший продукт. У нее плохая репутация, ее считают отходом жизнедеятельности. Но на самом деле моча, – договорил Лу, тяжело вздыхая, – убивает токсины наповал.
Индра добавила, что моча веками помогала людям справиться с любыми болезнями – от прыщей до СПИДа. То есть буквально: пьешь мочу и говоришь своему СПИДу «до свидания».
Я даже не стала размышлять над тем, какой это бред. У меня в голове крутилась только одна мысль: «А стоит ли овчинка выделки?»
Индра продолжала вещать. У меня возникло такое ощущение, что эту речь она знала наизусть.
– Итак, сегодня, перед тем как лечь спать, выпейте стакан воды. Не из-под крана! Завтра, когда проснетесь, идите на кухню и возьмите высокий стакан. В него должно поместиться восемь унций жидкости.
Я работала барменом и потому знала, что восемь унций – это примерно четыре двойные стопки по 25 мл. Это осознание долго и угрюмо оседало в голове.
– Затем возьмите этот стакан с собой в туалет и помочитесь в него, – приказала Индра, – взяв мочу из середины струи, как для анализа. А потом выпейте. – Она потерла руки, точно впереди нас ждало самое интересное. – Если будете делать это каждый день в течение всего пребывания на Бали, гарантирую: черный язык вам не грозит.
– И продолжайте пить мочу до конца жизни, – добавил Лу, по очереди заглянув нам в глаза. – Тогда вы станете здоровее, счастливее, а главное – обогатите свою практику йоги.
Ох, мамочка милая!
Мои учителя только что приказали мне пить мочу. Собственную мочу. То есть для них моча – это напиток. Я годами сидела с младенцами и стариками, и точно знаю, что моча – не напиток. Моча – это моча. Так что же это, шутка такая?
Но непохоже, чтобы они шутили.
Дальше Индра и Лу принялись обсуждать, как вкусно смешивать мочу с фруктовыми соками, и я почувствовала в животе знакомое трепыхание. Точно такое же чувство возникало у меня в церкви, когда я знала, что вот-вот рассмеюсь и тем самым сильно разозлю маму. И в точности, как в детстве в церкви Санта Моника, я стала оглядываться в поисках кого-нибудь, кто разделил бы мое веселье.
Сканируя взглядом лица окружающих, я остановилась на Марси – женщине в годах из Сан-Франциско, с густыми седыми волосами, завязанными в хвост. Марси улыбалась. Легкая мишень! Но тут я заметила еще кое-что.
Она не просто улыбалась.
Она еще и кивала.
И Джейсон, что сидел рядом, тоже кивал.
Как и моя соседка Джессика.
Они все кивали. Как будто пить мочу – самая обычная вещь, и все мы уже сто раз это делали. Как будто наши родители в детстве сначала научили нас ходить на горшок, а потом – ходить в кружки для питья.
И тут меня осенило. Я была здесь единственной, кто еще не пил из середины струи. Единственной, кто не знал вкуса собственной мочи. Единственной, у кого не поехала крыша.
Оглядевшись на своих товарищей, которые кивали и улыбались, на учителей, которые кивали и улыбались, я вдруг поняла, что совершила большую ошибку, приехав сюда. Я бросила свой дом, своих родных – и все ради чего? Чтобы вступить в секту. Но мне надо быть осторожной. За свою жизнь я повидала достаточно фильмов про зомби и знала, что если героя обнаружили, значит, он обречен. Поэтому еще до того, как мой разум сделал сознательный выбор, шея сама напряглась, подбородок опустился – и я закивала. Попыталась улыбнуться – мол, как же здорово оказаться здесь с другими, такими же, как я, которые тоже пьют мочу! – и продолжала кивать. Я сомневалась, что мне удастся кого-либо убедить в своей искренности, но что еще мне было делать? Их было больше, а бежать некуда. Я застряла на острове с сектой мочепоклонников.
Нет, минуточку. Я знаю! Они – секта. Я попала в секту! Но они не из тех ненормальных, которые пьют яд и совершают массовое самоубийство.
Черт, Джессика идет. Надо бежать. Теперь я знаю, что в ее кружке из «Старбакса». Надо спасаться!
Так. Теперь я готова все записать. Я убежала из дома и укрылась в безопасном месте – в маленькой забегаловке «Варунг Вайан». Вайан – здоровая тетка, которая носит на груди пятерых младенцев одновременно и хохочет, как будто гром гремит. Хотелось бы мне признаться ей, почему я оказалась здесь одна.
Но боюсь, возникнут трудности перевода.
А как все хорошо сегодня начиналось! Я пришла на занятие, немного нервничая, но была рада увидеть Индру. У меня сразу возникло чувство, что все будет в порядке. Все будет просто прекрасно!
Занятия проводились в том самом большом деревянном павильоне, у которого Маде меня вчера высадил. Он называется вантилан. У вантилана остроконечная крыша, как у плетеной корзины с крышкой, а вид из него открывается на зеленые поля и лес, так что хочется встать в центре и кружиться как волчок. В одном его углу стояли гамеланы женского оркестра – множество разных ксилофонов и гонгов в деревянных футлярах, раскрашенных красной и золотой краской. Когда кто-нибудь из нас подпрыгивал или падал, гамеланы потом еще несколько минут вибрировали.
Индра и Лу вошли в павильон, держась за руки. Оба с головы до ног в белых льняных одеждах. Я поняла, что впервые вижу их вместе. Они улыбнулись сначала нам, потом друг другу, потом снова нам. Я поразилась, как им удается сохранять такой йогический вид: ведь если бы мне пришлось изображать такую полную безмятежность, я наверняка бы рассмеялась.
Мы быстро сели в круг, Индра и Лу заняли свои места. Индра села на пятки, Лу – скрестив голени. Прежде чем обратиться к нам, Индра каждому заглянула в глаза. Когда взгляд ее больших карих глаз упал на меня, я не могла сдержаться – кошмар, какая же я впечатлительная – и расплылась в улыбке. Я была так рада ее видеть. Она рассмеялась.
Индра начала рассказывать, что предстоит нам в ближайшие два месяца, а Лу тем временем делал сам себе массаж. Он, не прекращая, мял себя, массировал пальцы ног и пятки, икры и бедра. Даже мочки ушей. Мне хотелось крикнуть: да успокойся ты и найми себе наконец массажиста! Например, Джессику. Но он продолжал мять свои пальцы и, казалось, витал где-то далеко в облаках.
Итак, мы по очереди представились.
Лу сказал:
– Я очень жду, когда можно будет начать нашу совместную практику. Это будет нелегко. Это будет тяжело.
Он еще что-то добавил, но после «это будет тяжело» я уже ничего не слышала.
Потом заговорила Индра:
– Я очень рада, что у этой группы йогов и йогинь появится возможность лучше узнать друг друга. Лу! – Она повернулась к нему, и ее лицо просияло. – Как думаешь, сможем мы сделать из них преподавателей йоги за два месяца?
От ее слов мне захотелось прыгать от счастья и хлопать в ладоши.
Когда настала моя очередь назвать свое имя, Индра меня и вовсе осчастливила.
– Сюзанн – моя любимица! – проговорила она. – В Сиэтле она всегда спрашивает именно о том, чему мне хотелось бы учить. Итак, Сюзанн, скажи, ты готова поработать над своим центром?
– Э-э… да, безусловно, готова, – отвечала я.
– И как вы сегодня себя чувствуете, Сюзанн? – спросил Лу, прохрустев всеми пятью пальцами на ногах.
– О, замечательно, – сказала я. – Не терпится размять мышцы после самолета. – Все рассмеялись, точно я сказала что-то очень забавное и всем понятное. А потом начался кошмар. Ни с того ни с сего я вдруг выпалила: – А еще я боюсь умереть.
Повисла тишина, и я почувствовала, как открылись краники в моих порах. Потом Индра посмотрела мне в глаза, и я перестала потеть.
– Мы все боимся смерти. Именно поэтому мы здесь. Ты молодец, Сюзанн.
И мы двинулись дальше по кругу.
Так я сразу почувствовала, что попала в хорошие руки и сделала верный выбор, приехав сюда, чтобы собраться с мыслями перед переездом в Нью-Йорк. Мне пришло в голову, что, возможно, именно за этим ощущением безопасности и понимания люди начинают ходить к психотерапевтам. Но не успела я взлететь под потолок на облаке счастья и облегчения, как Индра заявила, что хочет сказать нам пару слов о мерах предосторожности на Бали.
– Не пейте воду из-под крана, – предупредила она, и мы хором рассмеялись.
В самом деле – это же все знают, так? Воду из-под крана в развивающихся странах пить нельзя. Но оказывается, как сообщила нам Индра, когда находишься где-то два месяца, рано или поздно почти невозможно не хлебнуть глоток-другой воды. К примеру, однажды утром от усталости забудешь и прополощешь зубную щетку водой. Или запоешь в душе и не заметишь, как вода течет по лицу и попадает прямо в открытый рот. Небольшая реакция в благотворной для размножения бактерий желудочной среде, и у вас уже балинезийский желудочный паразит. Это заболевание отличается от других тяжестью протекания. По сути, это амебная дизентерия, такая же, как «месть Монтесумы» или «синдром индийского ресторана», но, по словам Индры, она особенно противна своими длительными и неприятными последствиями. Оказывается, при заболевании балинезийским паразитом после того, как проведешь несколько дней в туалете, токсины начинают выходить через язык. А я вообще не люблю, когда токсины выходят откуда бы то ни было. Я против этого.
Итак, слой токсинов сначала бывает зеленым, как слизь, потом постепенно сереет, как будто эта слизь разлагается прямо у вас во рту, ну а потом, когда обезвоживание достигает уже критической отметки, язык чернеет.
В то самое мгновение, как она это произнесла, у меня перед глазами появилась картина из «Имени розы» Умберто Эко: отравленные священники, которых находили с почерневшими языками. Я тут же представила своих товарищей по йога-семинару, распластавшихся по полу вантилана с чернильными языками, вывалившимися из бездыханных ртов. Тут уж мне стало не до полетов под потолком на облаке.
– Но не надо волноваться! – сказала Индра. – Нет ничего страшного. Есть очень простой способ защититься от балинезийского паразита, и не надо даже принимать антибиотики. Мне вот никогда не приходилось беспокоиться, что подцеплю его или язык почернеет. Потому что я пью свою мочу.
Отличненько, подумала я. И не надо даже принимать антибиотики… Что?.. Минуточку.
Тут-то павильон и закружился у меня перед глазами, как карусель среди рисовых полей: вжжжж! вжжжж!
– Люди, – встрял Лу, – понимаю, это может показаться странным, но уринотерапия – обычное дело за пределами западного мира. С ее помощью борются с болезнями, старением…
– А еще из мочи получаются прекрасные маски для лица, – добавила Индра.
Лу яростно растирал свою шею. У него был такой вид, будто он уже замучился объяснять все это нам.
– Моча – чистейший продукт. У нее плохая репутация, ее считают отходом жизнедеятельности. Но на самом деле моча, – договорил Лу, тяжело вздыхая, – убивает токсины наповал.
Индра добавила, что моча веками помогала людям справиться с любыми болезнями – от прыщей до СПИДа. То есть буквально: пьешь мочу и говоришь своему СПИДу «до свидания».
Я даже не стала размышлять над тем, какой это бред. У меня в голове крутилась только одна мысль: «А стоит ли овчинка выделки?»
Индра продолжала вещать. У меня возникло такое ощущение, что эту речь она знала наизусть.
– Итак, сегодня, перед тем как лечь спать, выпейте стакан воды. Не из-под крана! Завтра, когда проснетесь, идите на кухню и возьмите высокий стакан. В него должно поместиться восемь унций жидкости.
Я работала барменом и потому знала, что восемь унций – это примерно четыре двойные стопки по 25 мл. Это осознание долго и угрюмо оседало в голове.
– Затем возьмите этот стакан с собой в туалет и помочитесь в него, – приказала Индра, – взяв мочу из середины струи, как для анализа. А потом выпейте. – Она потерла руки, точно впереди нас ждало самое интересное. – Если будете делать это каждый день в течение всего пребывания на Бали, гарантирую: черный язык вам не грозит.
– И продолжайте пить мочу до конца жизни, – добавил Лу, по очереди заглянув нам в глаза. – Тогда вы станете здоровее, счастливее, а главное – обогатите свою практику йоги.
Ох, мамочка милая!
Мои учителя только что приказали мне пить мочу. Собственную мочу. То есть для них моча – это напиток. Я годами сидела с младенцами и стариками, и точно знаю, что моча – не напиток. Моча – это моча. Так что же это, шутка такая?
Но непохоже, чтобы они шутили.
Дальше Индра и Лу принялись обсуждать, как вкусно смешивать мочу с фруктовыми соками, и я почувствовала в животе знакомое трепыхание. Точно такое же чувство возникало у меня в церкви, когда я знала, что вот-вот рассмеюсь и тем самым сильно разозлю маму. И в точности, как в детстве в церкви Санта Моника, я стала оглядываться в поисках кого-нибудь, кто разделил бы мое веселье.
Сканируя взглядом лица окружающих, я остановилась на Марси – женщине в годах из Сан-Франциско, с густыми седыми волосами, завязанными в хвост. Марси улыбалась. Легкая мишень! Но тут я заметила еще кое-что.
Она не просто улыбалась.
Она еще и кивала.
И Джейсон, что сидел рядом, тоже кивал.
Как и моя соседка Джессика.
Они все кивали. Как будто пить мочу – самая обычная вещь, и все мы уже сто раз это делали. Как будто наши родители в детстве сначала научили нас ходить на горшок, а потом – ходить в кружки для питья.
И тут меня осенило. Я была здесь единственной, кто еще не пил из середины струи. Единственной, кто не знал вкуса собственной мочи. Единственной, у кого не поехала крыша.
Оглядевшись на своих товарищей, которые кивали и улыбались, на учителей, которые кивали и улыбались, я вдруг поняла, что совершила большую ошибку, приехав сюда. Я бросила свой дом, своих родных – и все ради чего? Чтобы вступить в секту. Но мне надо быть осторожной. За свою жизнь я повидала достаточно фильмов про зомби и знала, что если героя обнаружили, значит, он обречен. Поэтому еще до того, как мой разум сделал сознательный выбор, шея сама напряглась, подбородок опустился – и я закивала. Попыталась улыбнуться – мол, как же здорово оказаться здесь с другими, такими же, как я, которые тоже пьют мочу! – и продолжала кивать. Я сомневалась, что мне удастся кого-либо убедить в своей искренности, но что еще мне было делать? Их было больше, а бежать некуда. Я застряла на острове с сектой мочепоклонников.
2. Святые призраки
Все возможности поиска открываются перед вами, когда вы чувствуете, что напали на след. Без этого ощущения возникает отчаяние.
Уокер Перси, кинозритель
Некоторые мои знакомые сбежали бы с того йога-семинара в первый же день. Такие люди, оказавшись в неприятной ситуации, говорят себе: «Эта ситуация не для меня. Я отвергаю ее, потому что она мне не подходит». Признав свое поражение в мыслях, они подтверждают его действием. И уходят. Бросают родные города, семьи и отношения. Уезжают с йога-семинаров, обнаружив, что вокруг все пьют мочу.
Но я решила остаться.
Очень трудно сейчас, вспоминая туманное прошлое, определить, почему именно мы поступили так, а не иначе. Я могу сказать лишь одно: когда мой разум кричал, что нужно сматываться поскорее из этой дыры, отдохнуть пару недель в качестве туристки, а потом сесть на самолет до дома, я решила остаться, и это связано с потребностью в самобичевании.
Видите ли, эта потребность у меня в крови. Желание исповедаться, даже когда в исповеди нет нужды. Думаю, причина этого – в детской уверенности, что Господь все видит. В детстве я так и представляла себе Создателя, который наблюдает за нами – как некий старший братец в небесах, которому очень хочется меня подловить. Стоит соврать или обмануть, мой надоедливый братец тут же дразнится с небес: «Врушка Сюзи! Врушка-хрюшка!» И мне казалось, что окружающие тоже его слышат, если, конечно, они достаточно чувствительны и способны услышать голос Божий. Вот я и вела себя соответственно, пытаясь расплатиться за все плохое, что сделала.
Возможно, вам покажется, что я слишком сурова по отношению к себе, и вы подумаете, что я одна из тех ненормальных, кто ссорится с матерью, а потом из чувства вины и религиозного рвения целый месяц себя наказывает, подбирая мусор на улице, как уголовник, отбывающий срок.
Простите, но это не так. Считаю ли я себя преступницей, достойной наказания? Нет. В моем понимании лучшее наказание – это то, которое всегда с тобой, то, в котором ты сам принимаешь участие каждый день, до самой смерти. Оно как легкая простуда, которая не мешает ходить на работу, но и получать удовольствие от жизни тоже не дает. И чем дольше страдаешь, тем больше у тебя шансов угодить Богу. Видите ли, ненависть к себе – это лишь способ угодить Всевышнему. И для такого наказания самодисциплина не нужна – достаточно хорошей памяти, чтобы его все время повторять.
Дело в том, что я, безусловно, заслужила того, чтобы застрять на острове любителей уринотерапии. Ведь я согрешила против самих учителей, к которым приехала учиться.
Я помню, что поклялась ничего не утаивать в балинезийском дневнике, но даже сейчас, когда пишу эти строки, понимаю, что сказать всю правду все равно не смогу. Есть вещи, о которых я просто не могу писать. Это так стыдно, так по-детски, эгоистично и, как правило, мне несвойственно. Я уже писала, что Лу наводит на меня страх, но тогда еще не готова была признаться, почему он так меня пугает и почему мне кажется, будто он смотрит на меня сверху вниз с осуждением, как самый строгий священник из моего католического детства. Я написала, что Лу чувствует мою слабость, но так и не призналась, в чем она заключается.
Дело в том, что я долгие месяцы копила деньги как на поездку на Бали, так и на переезд в Нью-Йорк. Вплоть до того, что продавала книги, одежду и возвращала в магазины рождественские подарки. Я позволяла себе тратить деньги только на одно: абонемент в йога-клуб. Когда я начала ходить в студию Индры, то все еще продолжала учиться на последнем курсе в колледже и посещала занятия под названием «Террор, апокалипсис, революция» (название вполне отвечало моему темпераменту). Но это также было выгодно и для кошелька, потому что благодаря учебе я могла рассчитывать на студенческую скидку. Когда курс закончился, я перестала быть студенткой, то есть теперь должна была выкладывать почти вдвое больше, чтобы продолжать заниматься йогой.
В «Йога-сутрах» говорится, что мы должны быть благодарны за то, что имеем, и не зацикливаться на том, чего не имеем, но хотели бы получить. (Например, на свечках за сорок долларов, которые продаются у нас в йога-клубе, а к ним еще масло для тела с органическим пчелиным воском, благодаря которому все мои аюрведические доши тут же должны прийти в полный баланс.) Это называется практикой довольства. Но мне кажется, довольство гораздо легче было бы практиковать тем, кто купается в деньгах.
И тут на сцене возникает Карли – моя лучшая подружка из колледжа и девушка с весьма гибкой моралью. (Мой надоедливый братец с небес сейчас смотрит на меня и укоризненно головой качает: «Кто бы говорил».) Карли считала, что ни одному настоящему йогу не придет в голову требовать деньги у творческих людей, художественных натур, которыми мы и являлись.
– Это противоречит самтоше, – объяснила она и, не моргнув глазом, стащила три батончика-мюсли с полки магазина здорового питания. – Нет, погоди. Это противоречит этой… ахимсе[8]. Кажется… Короче, нельзя жадничать, вот в чем смысл. Нужно практиковать довольство. Поняла? К тому же, все в мире – иллюзия. Поэтому всем должно быть все равно.
Карли верила в йогическую практику довольства, но развернула ее под своим углом. В йоге необходимо не зацикливаться на том, чего не имеешь, а ценить то, что уже имеешь, ведь это все, что нам действительно необходимо. Другими словами, нужно сосредоточиться на том, чем богаты, а не на том, чем бедны. Но в мире Карли эта идея означала, что всего должно быть в изобилии и весь мир должен делиться (с ней). Сколько хочешь, столько и бери. Другими словами, все – общее, включая солнце, дождь, время, батончики-мюсли, 90-минутные классы «сурья намаскар» и пранаямы[9]. В мире Карли, если йог думал о деньгах, значит, это не йог никакой, а обычный инструктор по фитнесу. «Учитель йоги, которого заботят деньги, – не йог. Йога – дар древних мудрецов, а настоящий учитель йоги – всего лишь проводник. Если деньги для него становятся на первое место, передача загрязняется, и цикл кармы продолжается».