Тагор Рабиндранат. Ты погляди без отчаянья… (стихотворения)

         Прах бога рассеял над ширью земли!
Слышится в стонах ветра Маданы голос тоскливый,
         Слезы его с небес потекли.
Рыданья богини Рати^[29] небеса оглашают и землю,
         Все рыдает, о милости Шиву моля.
Месяц фальгун^[30] приходит, и, чьему-то веленью
                внемля,
         Вздрогнув, сознанье теряет земля.
Кто скажет, чья боль звучит, чей трепет прошел
               по струнам,
         Чья отзывается в сердце беда?
Нет, ни за что не понять сегодня девушкам юным,
         Куда их влекут стихии, куда!
О чем бормочет листва в кронах лесных исполинов?
         О чем жужжит, пролетая, пчела?
О ком тоскует подсолнух, лик золотой запрокинув?
         Куда речная вода потекла?
Что там луна серебрит? Чье там сброшенное
               одеянье?
         Чьи глаза отражает небес синева?
Чей ослепительный лик в солнечном тонет сиянье?
         Под чьими шагами шуршит трава?
В тревожном дыханье цветов чьи запахи ныне
                живы?
         Они, как лианы, душу мою оплели.
Испепелив Камадеву, что ты содеял, о Шива!
         Прах бога рассеял над ширью земли!
 

Упущенный миг

 
Лишь светильник на заре погас,
Встала я, гирляндой обвилась,
Крик кукушки услыхав со сна,
И в раздумье стала у окна.
По дороге алой, вижу, мчится
Мимо нас на царской колеснице
Юноша в короне золотой,
Отблеском рассвета залитой.
Повторяет: «Где же, где она?»
         Вышла я, мгновения бегут, —
Все же не решилась, смущена,
         Крикнуть: «Оглянись, я тут, я тут!»
 
 
Не зажгли еще в домах огня.
Подойдя к окну на склоне дня,
Собрала я волосы в пучок,
Золотой на лбу горит значок.
Вижу я, по сумрачной дороге
Юноша в печали и тревоге
 
 
Близится на взмыленных конях,
На его одежде пыль и прах.
 
 
Говорит он: «Где же, где она?»
         Я спустилась, грудь сомненья жгут…
Так и не сказала, смущена:
         «Утомленный путник, тут я, тут!»
Ночь. Горит светильник. Не уснуть.
Южный ветер бьет с размаха в грудь.
 
 
Дремлет птица в клетке золотой,
Сторож спит, застигнут темнотой,
В комнате невесты дым курений,
Плоть томится, дух мой в озаренье.
Подтянув, плотней к груди прижав
Покрывало цвета свежих трав,
Я сижу за дверью на земле,
         Путь безлюдный вдаль уходит, крут,
Повторяю в беспросветной мгле:
         «Несчастливый путник, тут я, тут!»
 

Гордость

 
Войдя, попросил он: «Взгляни на меня!»
Сказала: «Уйди!» – вид суровый храня.
Подруга, подруга, так было, поверь.
И все же за ним не захлопнулась дверь.
 
 
Поближе шагнул. Говорю: «Отойди!»
Взял за руки. «Брось, – говорю, – не серди!»
Подруга, подруга, верь, это не ложь.
В покое меня не оставил он все ж.
 
 
Приблизил лицо он вплотную ко мне,
«Фу», – сморщившись, я отвернулась к стене.
Подруга, подруга, клянусь, было так.
Он все ж не отстал, этот дерзкий чудак.
 
 
Губами щеки он коснулся моей.
Сказала я, вздрогнув: «Ну что ты? Не смей!»
Подруга, подруга, то сон или явь?
Он все ж отступить не подумал, представь.
 
 
Гирлянду надел на меня. «Ни к чему!
Возьми ее прочь!» – я сказала ему.
Подруга, подруга, как быть мне? Беда!
Ни страха у дерзкого нет, ни стыда.
 
 
Гирлянду мою захватив не спросясь,
Ушел он. С тех пор не смыкала я глаз.
Подруга, подруга, ах, слезы слепят,
Скажи, почему не пришел он назад?
 

Индия-лакшми

 
                 О ты, чарующая людей,
Ты, о земля, сияющая в блеске солнца лучей,
               великая Мать матерей,
 
 
Долы, омытые Индом шумящим, ветром – лесные,
               дрожащие чащи,
С Гималайскою в небо летящей снежной короной
                своей;
В небе твоем солнце взошло впервые, впервые леса
               услышали веды святые,
Впервые звучали легенды, песни живые, в домах
                твоих
               и в лесах, в просторах полей;
Ты – вечно богатство цветущее наше, народам
               дающая полную чашу,
Джамуна и Ганга, нет краше, привольней,
               ты – жизни нектар, молоко матерей!
 

Из книги  «Мгновения»  («Кхоника»)
1900

Пьяный

 
О пьяные, в беспамятстве хмельном
         Идете, двери распахнув рывком,
Вы все спускаете за ночь одну,
         С пустым домой идете кошельком.
Пророчества презрев, идете в путь
         Наперекор календарям, приметам,
Плутаете по свету без дорог,
         Пустых деяний груз таща при этом;
Вы парус подставляете под шквал,
         Канат перерубая рулевой.
                  Готов я, братья, ваш обет принять:
                           Пьянеть и – в пекло головой!
 
 
Копил я мудрость столько долгих лет,
         Упорно постигал добро и зло,
Я в сердце столько рухляди скопил,
         Что стало сердцу слишком тяжело.
О, сколько я убил ночей и дней
         В трезвейшей изо всех людских компаний!
Я видел много – стал глазами слаб,
         Я стал седым и дряхлым от познаний.
Мой груз пустой, весь нищий мой багаж
         Пускай развеет ветер штормовой.
                  Я понял, братья, счастье лишь в одном:
                           Пьянеть и – в пекло головой!
 
 
О, распрямись, сомнений кривизна!
         О буйный хмель, сбивай меня с пути!
Вы, демоны, должны меня схватить
         И от защиты Лакшми унести!
Есть семьянины, тружеников тьма,
         Их мирный век достойно будет прожит,
На свете есть большие богачи,
         Встречаются – помельче. Кто как может!
Пускай они, как жили, впредь живут.
         Неси меня, гони, о шквал шальной!
                  Я все постиг – занятье лучше всех:
                           Пьянеть и – в пекло головой!
 
 
Отныне я, клянусь, заброшу все, —
         Досужий, трезвый разум в том числе,
Теории, премудрости наук
         И все понятья о добре и зле.
Я памяти сосуд опустошу,
         Навек забуду и печаль и горе,
Стремлюсь я к морю пенного вина,
         Я смех омою в этом зыбком море.
Пускай, достоинство с меня сорвав,
         Меня уносит ураган хмельной!
                  Клянусь идти по ложному пути:
                           Пьянеть и – в пекло головой!
 

Мы живем в одной деревне

 
В той же я живу деревне, что она.
         Только в этом повезло нам – мне и ей.
Лишь зальется свистом дрозд у их жилья —
         Сердце в пляс пойдет тотчас в груди моей,
Пара выращенных милою ягнят
         Под ветлой у нас пасется поутру;
Если, изгородь сломав, заходят в сад,
         Я, лаская, на колени их беру.
                  Называется деревня наша Кхонджона,
                  Называется речушка наша Онджона,
                  Как зовусь я – это здесь известно всем,
                  А она зовется просто – наша Ронджона.
 
 
Мы живем почти что рядом: я вон там,
         Тут она, – нас разделяет только луг.
Их лесок покинув, может в рощу к нам
         Рой пчелиный залететь с гуденьем вдруг.
Розы те, что в час молитв очередной
         В воду с гхата их бросают богу в дар,
Прибивает к гхату нашему волной;
         Зачастую из квартала их весной
Продавать несут цветы на наш базар.
                  Называется деревня наша Кхонджона,
                  Называется речушка наша Онджона,
                  Как зовусь я – это здесь известно всем,
                  А она зовется просто – наша Ронджона.
 
 
К той деревне подошли со всех сторон
         Рощи манго и зеленые поля.
По весне у них на поле всходит лен.
         Подымается на нашем – конопля.
Если звезды над жилищем их взошли,
         То над нашим дует южный ветерок,
Если ливни гнут их пальмы до земли,
         То у нас цветет кадамбовый цветок.
                  Называется деревня наша Кхонджона,
                  Называется речушка наша Онджона,
                  Как зовусь я – это здесь известно всем,
                  А она зовется просто – наша Ронджона.
 

Из книги  «Дары»   («Нойбеддо»)
1901

* * *

 
На небе багровый кровоподтек,
Который не утро, не свет предрек:
Пылают израненные вечера,
Горит погребальный огонь костра
На побережье западных вод.
Факел корысти чадит и жжет, —
Последние искры летят во мглу…
Там силам земным возносят хвалу,
Но ты не прославлен и не воспет.
Твоей бесконечной радости свет
Над берегом Инда, в восточной стране,
В терпенье, в покорности, в тишине,
В этом уменье ждать без конца
Того, что навек утолит сердца.
 

Из книги  «Ее памяти»  («Шорон»)
1903

* * *

 
Пришла – и ушла… Приоткрыта дверь…
         Никогда не вернется домой…
Один лишь гость войдет в эту дверь, —
         Последний знакомый мой.
Придет, погасит лампаду мою,
         Подъедет его колесница.
Из дома он выведет душу мою,
         С ней в путь бездомный помчится.
 
 
Один я буду и ночь и день
         Свой здешний оканчивать труд.
Последнему гостю в последний день
         Другие мешать не придут.
Цветы и куренья будут готовы
         Для моленья в тихом дому.
Протянутся руки, к объятью готовы, —
         Я радостно гостя приму.
 
 
Та, приоткрывшая нынче дверь,
         Уходя, сказала тайком:
 
 
«Не плачь и открой перед гостем дверь,
         Перед тем, с кем ты незнаком».
Сказала: «Плети до конца плетеницу,
         От терний очисть и потом
Внеси совершеннейшую плетеницу,
         Бездомный, в свой новый дом!»
 

* * *

 
О, как ты столько дней, для всех неуловимо,
Существовала здесь, неслышна и незрима?
В заботы прятала сияние лица,
Открыта одному всеведенью творца.
Покорно-тихая, сквозь каждое мгновенье
Легко скользила ты, полна благоговенья;
Семью лелеяла любовью и трудом…
Но где таилась ты и здесь ли был твой дом?
Когда ты в ночь ушла и дверь еще зияла,
Вся красота твоя так дивно просияла!..
Вдруг все обрушилось, пред сердцем пало ниц, —
Ни плодотворных дум, ни начатых страниц…
Но ты передо мной, и ты не наважденье, —
Недвижным оком зришь всевечное рожденье.
 

* * *

 
Подруга, нет тебя ни дома, ни на гхате…
Плывешь ты в облике прекрасной Сарасвати^[31]
В столистом лотосе, и музыка звучит;
Желаний озеро у ног твоих молчит.
Ты отражением озарена вселенной.
Нет более преград красе всесовершенной,
Весь мир вокруг нее. Восторженно слиясь
Со светом истинным, теперь вкушаешь связь
С весельем всех миров. Звенят твои запястья,
Сверкают женственно и излучают счастье.
Твоя любовь жива в сердцах у смертных жен,
Твой благородный дух в их душах отражен.
Вселенский образ твой, источник благодати,
Обрел внутри меня лик Лакшми-Сарасвати.
 

* * *

 
Сегодня увидал я пачку писем старых, —
О, весть о нежности, о миновавших чарах!
Игрушки памяти… Вдали от глаз чужих
С какой заботою ты сохраняла их!
 
 
Течет река времен в беспамятстве жестоком,
И столько солнц и лун уносится потоком.
Страх обуял тебя – от дней и от ночей
Украдкой несколько любимых мелочей
Ты спрятала, сказав: «Они – моя отрада,
И у меня никто отнять не вправе клада!»
А нынче у кого найдется им приют?
Они уже ничьи, но дышат и живут,
С какой ты нежностью их берегла когда-то…
Тебя же кто-нибудь сберег ли так же свято?
 

* * *

 
Когда-то, свадебным смущенная нарядом,
Здесь, в мире суеты, со мной ты стала рядом,
И было трепетно соприкасанье рук.
По прихоти ль судьбы все совершилось вдруг?
То был не произвол, не беглое мгновенье,
Но тайный промысел и свыше повеленье.
И прожил я свой век с любимою мечтой, —
Что будем, ты и я, единством и четой.
Как из души моей ты черпала богато!
Как много свежих струй влила в нее когда-то!
Что создавали мы в волнении, в стыде,
В трудах и бдениях, в победах и беде,
Меж взлетов и потерь, – то, навсегда живое,
Кто в силах довершить? – Лишь мы с тобою, двое.
 

* * *

 
Нисходит полумрак и синим краем сари
Окутывает мир в его грязи и гари, —
Дом развалившийся, одежды рваной срам.
О, пусть, подобная спокойным вечерам,
Скорбь о тебе сойдет в мой бедный дух и мглою
Всю жизнь окутает с ее тоской былою,
Когда влачился я, изношен, хил и хром.
О, пусть она в душе, сливая зло с добром,
Мне начертает круг для золотой печали.
Желаний в сердце нет, волненья замолчали…
Да не предамся вновь глухому мятежу, —
Все бывшее ушло… Туда я отхожу,
Где пламя ровное в светильнике свиданья,
Где вечно радостен владыка мирозданья.
 

Из книги  «Посвящения»  («Утшорго»)
1903  

* * *

 
Я, как безумный, по лесам кружу.
       Как мускусный олень, не нахожу
       Покоя, запахом своим гонимый.
О ночь фальгуна! – все несется мимо:
И южный ветер, и весны дурман.
       Какая цель меня во мгле манила?..
       К чему стремлюсь – безумье и обман,
              А что само дается, мне не мило.
 
 
И вырвалось желанье из груди.
       То мечется далеко впереди,
       То вырастает неотвязным стражем,
То кружит вкруг меня ночным миражем.
       Теперь весь мир моим желаньем пьян,
       А я не помню, что меня пьянило…
       К чему стремлюсь – безумье и обман,
              А что само дается, мне не мило.
 
 
Увы, моя свирель сошла с ума:
       Сама рыдает, буйствует сама,
       Сошли с ума неистовые звуки.
Я их ловлю, протягиваю руки…
       Но мерный строй безумному не дан.
       По морю звуков мчусь я без кормила…
       К чему стремлюсь – безумье и обман,
              А что само дается, мне не мило.
 

* * *

 
Тяжесть вязкой смолы в аромате мечтает излиться,
       Аромат навсегда в смоле затвориться готов.
И мелодия просит движенья и к ритму стремится,
       И торопится ритм к перекличке певучих ладов.
Ищет смутное чувство и форму, и четкие грани.
       Форма меркнет в тумане и тает в бесформенном
                сне.
Безграничное просит границ и тугих очертаний,
       И предел растворяется вновь —
               в беспредельной волне.
Кто в веках утвердил законы старинного спора:
       Созидание – в смерти, в покое – огонь
                мятежа?
Все стесненное молит свободы и жаждет простора,
       А свобода – ищет жилища и ждет рубежа.
 

* * *

 
Та женщина, что мне была мила,
Жила когда-то в этой деревеньке.
Тропа к озерной пристани вела,
К гнилым мосткам на шаткие ступеньки.
 
 
Названье этой дальней деревушки,