Таманцев Андрей. Пропавшие без вести (Кодекс бесчестия)

   — Ну, хвались, — предложил Боцман, когда мы вышли за линию оцепления. — Как же это ты обосрался?
   — Ну нет у меня глаза на затылке, нет! — огрызнулся Муха. — Не просек четвертого!
   — А надо просекать. Теряешь квалификацию.
   — Да не было его с ними! Они втроем на джипе приехали!
   — Откуда же взялся четвертый?
   — Черт его знает! Откуда-то взялся.
   — Ниоткуда ничего не берется, — назидательно заметил Боцман. — Если он откуда-то взялся, значит, там и был.
   — Что с Игнатом? — спросил я.
   — Все в порядке, — ответил Муха. — Уехал с матерью в Склиф. Туда увезли Сомова. Плохо с ним, сильно обгорел.
   Я показал в сторону гаражей:
   — Те трое — он? Муха кивнул: — Он.

* * *

   Никак Боцман не мог понять, почему Муха не просек четвертого бандита. Он, судя по всему, был на подстраховке. Да чтобы Муха его не вычислил? Быть этого не могло!
   Мне тоже это показалось странным. Но была и еще одна странность.
   Намечая план похищения, мурманские должны были провести рекогносцировку. Тем более, что заказ очень серьезный, недаром же сам Грек явился в Москву. И если они это сделали, то не могли не понять, что есть гораздо лучший способ провернуть дело: выманить или вытащить Игната в парк, там оглушить и спокойно загрузить в багажник машины. А тачку поставить на лучевом просеке, в который упиралась аллейка. Вместо этого на глазах у всех они волокут парня к «Мицубиси». Даже если бы им удалось засунуть его в джип, далеко не уехали бы — кто-нибудь обязательно позвонил бы в милицию. И потом: раскатывать по Москве с мурманскими номерами и со связанным человеком в багажнике? Это до первого поста.
   Что-то не то. Явно не то.
   А с чего мы, собственно, взяли, что Игната тащили в джип? Его тащили по направлению к джипу. Джип стоял чуть дальше от прохода в парк. Сомов решил блокировать бандитам путь отхода. Но в горячке не сообразил, что блокировать нужно не джип. Ну конечно же! Не джип, а проход в парк! Этот четвертый не подстраховывал бандитов, а стоял на подхвате. Как только двое исполнителей вытащат Игната, он должен был отсечь преследователей, если бы кто-нибудь на это решился. Поэтому его Муха и не засек!
   Мы погрузились в мой «Ниссан» и выехали на лучевой просек, который был ближе других к дому Галины Сомовой. Где-то здесь должна была стоять тачка и ожидать груз.

* * *

   Здесь она и стояла. На обочине, с выключенными огнями, незаметная в темноте. Обычный «ВАЗ-2104» — синий пикап с московским номером.
   А вот это было уже на что-то похоже.
   Как только первый этап завершится и Игната вытащат в парк, водитель «Мицубиси» выезжает на просек, забирает участников операции, а неприметный «жигуленок» с одним человеком за рулем и максимум с одним пассажиром начинает свой путь по Москве и ближнему Подмосковью.
   В «жигуленке» не было никакого движения. Водитель сидел за рулем, откинув голову на спинку кресла. Казалось, спал.
   Он действительно спал. Вечным сном. Я развернул «Ниссан», поставил его носом к «четверке» и включил дальний свет. Мощные галогеновые фары осветили толстую золотую цепь на шее водителя, острый подбородок, орлиный нос и густые черные брови на бескровном белом лице.
   — Я, конечно, не очень хорошо разбираюсь в медицине, — озадаченно заметил Муха. — Но мне почему-то кажется, что у него инфаркт.

* * *

   Галину Сомову мы нашли в зале ожидания института Склифосовского, мрачноватом от мучительной тревоги, словно бы пропитавшей все стены, пол, потолок. Она накапливалась здесь десятилетиями. Люди приходили, ждали, уходили, а тревога оставалась, была неистребима, как дух казармы или тюрьмы.
   Игнат сидел рядом с матерью в углу холодного зала, неловко сутулился, сжимал в коленях длинные руки. У него были такие же высокие скулы, как у Калмыкова, такой же разрез черных глаз и большой красивый, как у матери, рот.
   — Юра в реанимации, — сказала она. — Уже три часа. Пойди покури, сын. Да знаю я, что ты куришь, чего уж!
   Игнат виновато улыбнулся и вышел.
   — Не расспрашивайте его ни о чем, — попросила Галина. — Он ничего не помнит. Помнит, что его вытащили в парк, потом что-то произошло. Когда пришел в себя, рядом были только эти бандиты. Мертвые. Это был... он?.. Не отвечайте. Я знаю. Спасибо вам, — обратилась она к Мухе. — Я все видела с балкона. Я услышала, как он закричал «Папа», и выскочила на балкон. И я все думаю и думаю и не могу понять. Не могу, не могу!.. Кому он кричал «Папа»?..

Глава одиннадцатая
Кто есть кто

I

   О том, что произошло в Сокольниках, Мамаев узнал в тот же вечер от генерала с Петровки, к которому поехал сразу после встречи с Пастуховым в офисе «МХ плюс» на Неглинке. Он был в ярости. Этот наемник разговаривал с ним, как с убогим. Как с недоумком! Он его убеждал. Он ему советовал. Он его предупреждал. Он заботился о его жизни!
   Что творится? Уголовник его воспитывает. Проститутка его жалеет. Наемник учит его жить. А Тюрин ему угрожает! Тюрин, которого он вытащил из говна, который должен жопу ему лизать! Что, твою мать, творится?
   Конверт, который дал Пастухов, Мамаев вскрыл сразу, в машине. Подписанный Горбачевым Указ Президиума Верховного Совета СССР о присвоении Калмыкову звания Героя Советского Союза ошеломил его. А приписка «посмертно» резанула, как бритвой.
   Слишком часто стала заходить речь о смерти. Слишком часто. Сквознячком потянуло. Мертвящим. Из пустоты.
   Но Мамаев умел вычленять существо дела из-под всех эмоций. Практическое значение этого Указа было в том, что никакого практического значения он не имел. Даже если Пастухов сразу отправит копию Указа в Минюст, пройдет время, прежде чем бумага проследует по инстанциям и произведет то действие, на которое Пастухов рассчитывал: обесценит купленные Мамаевым документы. Недели пройдут. А счет уже шел на дни.
   Мамаев не очень понимал, для чего он покупает у Пастухова протоколы трибунала, которые ему, строго говоря, не нужны. Сработала привычка подстраховываться, ставшая инстинктом еще с тех времен, когда он был цеховиком, которых при советской власти травили, как бешеных собак. Обдумывая то, что сделал, он понял, что поступил правильно. Если Грек проколется, эти бумаги послужат надежным алиби. Он законопослушный гражданин. Он понятия не имеет ни о каком Греке. Он сразу проинформировал правоохранительные органы о том, что на свободе разгуливает опасный государственный преступник, не имевший на амнистию никакого права.
   Да и подстраховка не помешает. Очень даже не помешает. Когда имеешь дело с таким, как Калмыков, никакая мера предосторожности не может быть лишней.
   Милицейский генерал, на стол которому Мамаев выложил папку с протоколами военного трибунала, сделал вид, что обрадован возможностью оказать Мамаеву услугу, но Мамаев слишком хорошо знал эту породу людей, чтобы верить ему на слово. И оказался прав. На вопрос Мамаева, что он намерен предпринять, генерал с воодушевлением изложил план действий: запросим Минюст, на каком основании Калмыкова амнистировали, потом перешлем приговор трибунала, потом...
   — Не так! — злобно оборвал Мамаев. — Не так! Сначала ты объявишь Калмыкова в розыск, арестуешь его, а потом затеешь эту бодягу. Потом! Вот так! Понял?
   — Петрович, это незаконно! — воспротивился генерал, но посмотрел на потемневшее лицо Мамаева, вспомнил, возможно, о министре юстиции, сидящем в Бутырке в приличной компании фальшивомонетчика и наркоторговца, вспомнил о спецзоне в Тулуне, последнем прибежище продажных ментов, которые пытались сидеть на двух стульях, и согласился: — Сделаем. План «Перехват» не получится, но в розыск объявим. Завтра.
   — Сегодня!
   — Ну ладно, ладно. Сегодня так сегодня. Не понимаю, почему ты так нервничаешь!..
   В конце рабочего дня Мамаев позвонил ему, чтобы узнать, что конкретно сделано. Секретарша сказала, что генерал выехал на происшествие. Мамаев приказал передать, что ждет звонка. Генерал позвонил в десятом часу вечера. Как Мамаев и предполагал, ничего сделано не было, так как произошло ЧП и генералу пришлось...
   — Когда произошло ЧП? — перебил Мамаев.
   — В восемнадцать пятнадцать.
   — А до этого? Времени не хватило? Времени, я спрашиваю, не хватило?
   — Не дави! — прикрикнул генерал. — В масть тебе это ЧП. Ищем твоего Калмыкова. В Сокольниках была попытка похищения его сына.
   Мамаев похолодел.
   — Попытка? — переспросил он внезапно севшим голосом.
   — Ну да. Сорвалась. Охранник помешал.
   — Какой охранник?
   — Из какого-то частного агентства. Случайно оказался на месте. Маленький, стервец, но действовал ловко. Двух быков отключил. А вот что было дальше, пока загадка.
   — Что было дальше?
   — Пять трупов. Пять! Что делается в Москве, что делается! Мурманские бандиты, из ОПГ Грека. Один в джипе сгорел, троим шеи свернули. Как куренкам...
   — Кто? Кто им свернул шеи?
   — Неизвестно. Никто никого не видел. А вот сам Грек... Тут вообще какая-то ерундовина.
   — Какая, твою мать, ерундовина?
   — Он сидел в тачке на просеке. Метрах в пятистах от двора, где все произошло. Наши опера не сразу его нашли. Потом какой-то мужик позвонил, сказал, что видел подозрительную машину. Кинулись, а в ней Грек. Ждал, скорее всего, когда притащат парня. И, видно, переволновался.
   — И что?
   — Инфаркт.
   — Инфаркт?!
   — Представь себе.
   — Кто заказал похищение — узнали?
   — У кого? Трупы! Их не допросишь. Так что ищем Калмыкова. По подозрению в причастности. Он может знать, кому и зачем нужен был его сын. Как только найдем, сразу пустим в ход твои документы.
   — По подозрению в причастности, — повторил Мамаев. — Я, конечно, в ваших делах не разбираюсь...
   — Приятно слышать, — хохотнул генерал. — Хоть кто-то не разбирается. А то все, понимаешь, разбираются!
   — Но кое в чем все-таки разбираюсь, — продолжил Мамаев. — Помнишь, что произошло пятнадцатого сентября в районе мурманской ИТК-6? Видел сводку?
   — Ну, видел.
   — Помнишь, что в ней было?
   — Ну, помню. Четыре трупа. У двоих профессионально сломаны шеи, а у двоих... Погоди. Погоди, Петрович! Что ты этим хочешь сказать?
   — Ничего. Только одно. В тот день Калмыков вышел из лагеря.
   — Но... Но это же... Да нет, чепуха! Инфаркт — совпадение! Конечно, совпадение!
   — Какой инфаркт? — рявкнул Мамаев. — Шеи сломаны, а не инфаркт!
   — Понял, — сказал генерал. — Все понял. Объявляю «Перехват». Немедленно. Есть основания. Слушай, Петрович... Что за тип твой Калмыков, а? Откуда он взялся? Откуда он такой взялся?
   Не ответив, Мамаев швырнул трубку.

* * *

   Ну что за страна! Что за долбанная страна! Никто ничего не хочет делать. Никому ничего нельзя поручить. Никому, ничего, ни за какие бабки! Зона — вот лучшее политическое устройство для этой страны. Да, зона!
   Зона! Зона! Зона!

* * *

   С большим трудом Мамаев заставил себя вернуться к делу.

* * *

   Пять трупов. Это хорошо. Никого допросить не успели. Тоже хорошо.
   Инфаркт у Грека. У этого здоровенного сорокалетнего бугая. Инфаркт. Менты обнаружили его уже мертвым. Значит, ничего сказать не успел. Уже легче.
   Охранник. Из частного агентства. Случайно оказался на месте. Случайно?
   Мамаев потянулся к телефону, чтобы перезвонить генералу и выяснить, что это за охранник, но остановил себя. Нельзя.
   Поручить Тюрину навести справки? Нет, тоже нельзя.
   Нельзя обнаруживать своего интереса к этому делу. Ни перед кем. Это дело его не интересует. И не может интересовать.

* * *

   Мамаев вдруг почувствовал, что смертельно устал.
   К черту. Домой. Спать.

* * *

   Всякий раз, когда Мамаев выходил из офиса к поданному Николаем «Мерседесу», дежурный охранник почтительно открывал перед ним дверцу. Но этим вечером к машине подскочил какой-то парень в черном плаще, до этого стоявший у входа с дежурным, услужливо распахнул заднюю дверь «Мерседеса» и негромко сказал:
   — Владимир Петрович, можно вас на два слова?
   — Запишись на прием, — буркнул Мамаев. — Есть порядок.
   — Вы меня не узнали? Я из службы безопасности. Дежурил на Малых Каменщиках. Вы приказали мне допросить сантехника.
   — А, ты! Что у тебя?
   — Не здесь. Владимир Петрович, не здесь! — умоляюще проговорил охранник и испуганно оглянулся по сторонам.
   — Что с тобой? — удивился Мамаев.
   — Расскажу. Все расскажу! Только давайте отъедем!
   — Ну, садись. Он юркнул в салон и вжался в угол.
   На темной Москворецкой набережной Николай остановил машину и хотел выйти, но Мамаев задержал его и кивнул охраннику:
   — Докладывай. При нем можно. В чем дело?
   — Мы узнали, кто был земляк, который бухал с сантехником.
   — Долго же вы его пытали!
   — Протрезвлять пришлось. Под капельницу возили, иначе никак. Земляк этот никакой ему не земляк. В пивной познакомились, он поставил, потом добавили, потом еще взяли и пошли к нему домой. Земляк сказал, что он по делам в Москве, нельзя ли ему пожить в той комнате. Васька открыл комнату. Ключ у него был, когда-то врезал старухе замок, с тех пор и остался. Земляк сказал: годится. Хорошо забашлял. Сказал: если нигде не устроюсь, приду. Сантехник отрубился, утром земляка не было. Больше он не пришел. А на его бабки Васька закеросинил.
   — Почему ты говоришь это мне? — прервал Мамаев. — У тебя что, начальника нет?
   — В том и дело, Владимир Петрович, в том-то и дело!
   — Что ты, черт бы тебя, мямлишь? В чем?
   — Земляк этот и есть... он.
   — Кто?
   Охранник поежился, тоскливо вздохнул и сказал:
   — Тюрин.

II

   Рабочий день в компании «Интертраст» заканчивался в шесть вечера. К семи особняк на Варварке пустел, в охрану заступала ночная смена, в приемной оставался только дежурный. Мамаев хотел разобраться с Тюриным прямо с утра, но не отвечал ни домашний его телефон, ни мобильный, дозвонились до него только во второй половине дня. На переданный ему приказ шефа срочно явиться в офис Тюрин сказал, что находится далеко за городом, подъедет к вечеру. Пришлось ждать.
   Грузно, угрюмо сидел Мамаев в черном кожаном кресле за письменным столом, освещенным настольной лампой, и смотрел, как помигивает двоеточие на циферблате электронных часов. Помигивает. Пульсирует. Как кровь в виске. Во рту было сухо от бесчисленного количества выкуренных сигарет. В глаза будто насыпало песку, стояла резь от тяжелой бессонной ночи.

* * *

   Прошлой ночью Мамаев долго не мог заснуть. Он велел Зинаиде постелить на диване в кабинете. Ворочался, садился, снова ложился. Не было сна. Ни в одном глазу.
   Предательство Тюрина произвело на него действие сокрушительное. Нестерпимо болезненное само по себе, как нестерпимо болезненно любое предательство близкого человека, оно сложилось со всем, что навалилось на него, и на какое-то время лишило воли и желания сопротивляться. Он лежал на диване, смотрел в темноту и мучительно пытался понять, что же произошло, почему?
   Не было никакой ошибки в его игре с Буровым. Он правильно ее начал, не было у него другого выхода. Он правильно, грамотно ее провел. Были мелкие накладки, но они неизбежны в любом деле. Случись начать эту игру с начала, он делал бы точно те же ходы. Потому что это были правильные, логически выверенные ходы. Сильные, выигрышные.
   Объяснение могло быть только одно. Это была не та игра. Он играл в шашки шахматными фигурами. А это были не шашки. Это были шахматы. Они вдруг оказались шахматами.

* * *

   Как же случилось, что в роли статиста в его игре оказался Калмыков?
   Профессиональный диверсант. Приговорен к расстрелу. Герой Советского Союза. Награжден посмертно. Четыре трупа в Мурманске. У двух профессионально сломаны шеи, у двух инфаркт. У судьи отсохла рука. У адвоката отнялся язык. Пять трупов в Сокольниках. Один сгорел в джипе, у троих сломаны шеи, у Грека инфаркт.
   Что это за чертовщина? Как случилось, что из десятка вполне приемлемых кандидатур он выбрал его? Какой бес толкнул его под руку?

* * *

   В кабинет заглянула Зинаида, спросила, не нужно ли чего.
   — Перину принеси, — попросил Мамаев. — Холодно.
   Сквознячком тянуло, сквознячком. По ногам тянуло, по телу, подступало к сердцу. Будто на даче в морозную ночь неслышно открылась дверь на улицу.
   В космос отрылась дверь. В бездну.
   Зинаида принесла перину, стала рассказывать, как она навела порядок в семье старшей из дочерей, но поняла, что Мамаев не слушает. Привыкшая к тому, что муж никогда не болеет, удивленно спросила:
   — Ты не захворал ли?
   — Нет, — буркнул он. — Я умер.
   Зинаида ушла, очень встревоженная. Через некоторое время пришел Николай, молча сел в темноте на краешек дивана. Сидел, молчал. Не удержавшись, укорил:
   — Говорил я тебе: нельзя ментам верить. Гнилые они. Мусора и есть мусора. Как разбираться с ним будешь, надумал?
   Мамаев не ответил.
   — Если что, свистни. Я за тебя, Петрович, любому кадык вырву. Так и знай. Я тебя не продам.
   Еще посидел. Решив, что Мамаев уснул, осторожно вышел.
   Мамаев не спал. В нем продолжалась та же мучительная внутренняя работа. Снова и снова прокручивал он в сознании ситуацию, как шахматист анализирует отложенную в трудной позиции партию, пытаясь понять, где была сделана самая первая ошибка, с которой все началось.
   Только под утро он понял, в чем был главный его прокол. Тот, с которого все началось. Он понадеялся, что за шесть лет, которые Калмыкову предстояло провести в колонии строгого режима, проблема решится сама собой. У Мамаева была возможность решить ее уже тогда, сразу: драка, в которой либо Калмыкова убьют, либо он убьет, несчастный случай в промзоне. Не стал решать. Понадеялся на авось. Это и было нарушением главного закона любого жизнеустройства, которое в сути своей всегда зона: либо ты, либо тебя. Дал слабину — плати.
   Он дал слабину. Но больше не даст. Никогда!

* * *

   Утром, перед началом рабочего дня, Мамаев пересекся с генералом с Петровки. Встречу назначил на Москворецкой набережной. По воде стелился туман. Окна гостиницы «Россия» пылали отражением низкого солнца. Парапет набережной был влажный от ночной росы.
   Мамаев написал в блокноте единичку с пятью нулями и показал генералу:
   — Столько будет, если Калмыков сядет не позже, чем через пять дней.
   — Чего? — предусмотрительно спросил генерал.
   — Итальянских лир, чего! Баксов! Если через десять дней... — Мамаев зачеркнул ноль. — Понял?
   — А если не уложимся?
   — Будешь жить на зарплату.
   Обрывки листка полетели в воду.
   — Петрович, будет сделано, — поклялся генерал. — Все, что возможно. И сверх того.
   Сейчас Мамаев в этом не сомневался. С набережной он проехал в офис турецкой строительной фирмы «Измир», приказал перенести мебель из контейнера в дом и подписал все счета.
   — К обеду чтобы там не было никого, — распорядился он. — Ни единой души!
   В фирме удивились, но спорить не стали. Работа оплачена, а если русский хочет жить в доме с недоделками, пусть живет.
   Выйдя из офиса, Мамаев из уличного автомата позвонил Люське:
   — Бросай все и езжай на Истру. Купи еды и сиди, жди меня. Никому не говори, куда едешь. Никому. Ясно?
   По его голосу Люська поняла, что происходит что-то серьезное, но спрашивать ни о чем не стала.
   — Папа, все сделаю, — заверила она. — Только я не помню, где дом. И дорогу не помню. Диктуй адрес.
   Адрес. Не было там никакого адреса, только номер участка. Но Мамаев нашелся:
   — Писатель, который возил нас. Он помнит. Визитку не выбросила?
   — Нет.
   — Звони ему. Когда приедешь, запрись, никому не открывай. Свет не включай.
   Сообразив, что в доме ей придется быть одной, Люська перепугалась:
   — Папа, я боюсь. Там же вокруг никого!
   — Черт! Найми кого-нибудь из местных, пусть сторожит!
   — Когда ты приедешь?
   — Не знаю. Когда приеду, тогда и приеду.
   У него было острое желание отправиться на Истру немедленно, затаиться там, переждать опасность, но это было бы проявлением слабости, а он не мог позволить себе быть слабым.
   — В офис! — приказал он Николаю и весь день занимался делами с той особенной старательностью, с какой всегда делает рутинную работу человек, которому вечером предстоит тяжелый, но сладостный разговор с уличенной в измене женой.

III

   Тюрин приехал в восьмом часу вечера. Даже злобное мстительное чувство, с которым Мамаев ждал его, не помешало ему отметить тяжелую мрачность и словно бы брезгливость на высокомерном и более сонном, чем обычно, лице начальника службы безопасности. Но Мамаев был слишком вздрючен, слишком занят собой, чтобы задумываться о причинах его мрачности.
   Не спрашивая разрешения, на правах своего, Тюрин подошел к бару, вмонтированному в книжный шкаф, налил себе старого скотча, который Мамаев держал для важных посетителей, тут же, не отходя, выпил, налил еще и со стаканом в руках уселся в кожаное кресло возле журнального стола.
   — Устал, как собака. Полдня за рулем, — объяснил он. — Дела-то плохие, Петрович.
   — Может быть, может быть, — покивал Мамаев. — Но ты даже не представляешь, насколько плохие.
   — Не хочешь спросить, куда я ездил?
   — Нет, Тюрин, я хочу спросить тебя о другом, — ответил Мамаев. — Совсем о другом.
   Он пересел из-за письменного стола во второе кресло возле журнального стола и доверительно поинтересовался:
   — Скажи, Тюрин, тебе плохо работалось у меня?
   — Нормально.
   — Может, я мало тебе платил? Работой перегружал? Или тачку плохую купил? Может, ты хотел «мерс», а я купил тебе вшивую «вольвуху»?
   — Тачка как тачка.
   — Но ведь что-то тебе не нравилось? Давай начистоту. Что тебе не нравилось?
   — Кончай, не время! — раздраженно бросил Тюрин. — Многое мне не нравилось. Но не время сейчас об этом.
   — Нет, Тюрин, время, — возразил Мамаев. — Время! Другого не будет!
   От невозможности сидеть на месте вскочил, быстро прошел по кабинету, остановился перед Тюриным, набычив лысоватую голову и сунув руки в карманы пиджака, как бы силой удерживая их там.
   — Понять я хочу, Тюрин. Понять я тебя хочу. Я же тебя из говна вытащил. Я дал тебе все. Ты был мне почти другом. За что же ты со мной так поступил? За что же ты меня продал?
   И тут же, не давая времени для ответа, крикнул с прорвавшейся злобой:
   — Молчи! Молчи, сука! Молчи!
   Затем шагнул к комнате отдыха и распахнул дверь:
   — Заходите!
   В кабинет вошли Николай и охранник из службы безопасности, подталкивая впереди себя мужичонку с опухшим от пьянки лицом. Это был Васька-сантехник из дома на Малых Каменщиках.
   — Смотри, кореш, — предложил ему Николай. — Разуй глаза и смотри. Нет ли среди присутствующих известного тебе гражданина?
   Васька-сантехник испуганно огляделся, увидел Тюрина и обрадовался ему, как родному:
   — Земляк! Ты? А я тебя ждал, ждал!
   — Он? — спросил Николай.
   — Он! Он! — радостно закивал сантехник. — Здорово, земеля! Куда ты пропал?
   — Что же ты не поздоровкаешься с земляком? — поинтересовался Мамаев.
   — Хватит ломать комедию! — брезгливо бросил Тюрин.
   — Не рад тебе землячок, — сочувственно проговорил Мамаев. — Ну, иди, отдыхай. — Он вытащил из кармана десятидолларовую купюру и сунул сантехнику. — Выпей за здоровье землячка.
   — Это можно. Это мы завсегда. Если у тебя, хозяин, будут проблемы насчет фановой трубы или, к примеру сказать, засор...
   — Иди, иди! — подтолкнул его к выходу Николай. — Закончено опознание.
   — Что скажешь, Тюрин? — спросил Мамаев. — Что скажешь, гниль ты ментовская?
   — Не вовремя ты затеял эту бодягу, вот что скажу! — с неожиданной для Мамаева резкостью ответил Тюрин. — Не вовремя!
   — А ты куда-то спешишь?
   — Я никуда не спешу. А вот твой счет пошел уже на часы!
   Даже тени смущения не было на его высокомерном сонном лице. Усталость была. Раздражение было. Злость была. А смущения не было. Не было!
   — Правильно народ говорит: когда человек приходит в торговлю, он теряет стыд, а когда приходит в милицию — теряет совесть, — констатировал Мамаев. — Я все думал: как мне с тобой поступить? Выгнать, это само собой. А потом? Перекрыть кислород, чтобы тебя даже рядовым охранником никуда не взяли? Можно, конечно. Но потом подумал: нет, не буду я этого делать. Просто задам тебе один вопрос. И если честно ответишь, отпущу с миром. Вот этот вопрос: за сколько ты меня продал? Сколько сребреников Буров тебе заплатил?
   — Знаешь, в чем твоя проблема, Петрович? Ты считаешь, что всех можно купить.
   — Да, ошибся, — сокрушенно признал Мамаев. — Виноват, ошибся. Забыл, что всех можно перекупить. За сколько же тебя перекупили, мразь?
   Тюрин повертел стакан с виски в руках, поставил его на стол и встал.
   — Хватит с меня. Прощай, Петрович. На твои похороны я принесу венок. Сказать, что будет написано на ленте? «Мудаку». Вот это и будет написано: «Мудаку»! Вот такими буквами: «Мудаку!»
   И он показал, какими буквами.
   — Уйдешь, когда разрешу! — рявкнул Мамаев.
   — Уйду, когда захочу! Ты не в том положении, чтобы так разговаривать со мной! Ты сейчас ни с кем не можешь так разговаривать! Потому что ты труп! Понял? Труп! И только один человек может тебе помочь!
   — Ты?
   — Ты!
   — Что ты этим хочешь сказать?