Тарутин Олег. Потомок Мансуровых

   Говорила мне Волхова:
   - Знаешь, Кирка, я ведь тоже тебе не прощу никогда этих трех лет. Я тебя люблю (ничего мне с этим не поделать), и ты-мой муж (и никогда другого не было, никогда!), и сама я во всем виновата, дура, знаю, но все равно не прощу тебе этого. Дашка вот моя от тебя без ума, и сам ты нас любишь, а ведь никогда не быть нам вместе. Насовсем. Только тайком, только так вот, как сейчас.
   Волхова лежала, уткнувшись лицом мне куда-то в ключицу, и оттого я сначала ощущал, а потом уже слышал ее бормотание-, горячее и невнятное. А в окно медленно сочился рассвет, и был уже виден стол, заваленный книгами и посудой, и стул, и свесившееся с него Люськино платье, и рукав его на полукак рука упавшего навзничь всадника, волочащаяся по земле. . .
   - Ты знаешь, - она приподнялась на локте, близко заглянув мне в глаза,-знаешь, почему не прощу?
   Я закрыл глаза.
   - Знаешь, - с горькой убежденностью сказала она. - И ряд бы не знать, а знаешь, правда, милый? Потому, что ты - это ты. Ведь знал ты тогда наперед, что я сделаю: тот звонок, то письмо.. . Ты знал, что я сделаю, а я не знала. Вот в чем разница, Кирка. Как же ты позволил мне? Как допустил, если знал?
   - Нет, Волхова, нет!
   - Да, - сказала она. - Ты такой странный, Кирка. . . Иногда мне кажется, что ты какимто образом подсмотрел в будущем самое важное для нас, запомнил все ямы, ловушки и западни (а их на нас наставлено судьбой не больше, чем на других), запомнил, знаешь и подводишь меня к каждой, и смотришь, как я плюхаюсь в каждую, и сам плюхаешь вслед за мной. Как же так, милый?
   - А что, если я запомнил неправильно?пошутил я тогда.
   - Вот этого-то и нельзя простить, Кирка, - ответила она горько.
   - . . .а, дяденька! Дайте сигаретку, а?
   Отлила от глаз мутная одурь. Вот она - вода внизу, чугунный брус парапета, белые пятна на нем - костяшки пальцев, руки. . . Вот он-я. Стою, как и стоял, никакой компании не слышно, и кто-то просит меня о чем-то.
   - Вы курящий? - вновь зазвучал тот самый просительный тенорок.
   - Курящий.
   Я обернулся. Пацан, не старше пятиклассника с виду, стоял передо мной и смотрел с несмелой дерзостью.
   - Что-о? - спросил я грозно. - Я тебе закурю!
   Пацан отскочил, независимо сплюнул, пробурчал что-то обо мне нелестное и заспешил прочь. Я снова повернулся к воде. Не глядя, достал из кармана тощую пачку, поднес ко рту, вытянул губами папиросу. Последнюю. Я скомкал пачку и бросил ее, метя в осточертевшую мне щепку, и промазал самую малость.
   Так же, не глядя, я вынул коробок, выколупал на ощупь спичку и долго чиркал по коробочным бокам, пока не посмотрел и не убедился, что спичка горелая. Ишь, символ... Так вот и надеешься сослепу, попусту. А как же ей загореться, горелой? Не может она этого, хоть тресни. АРЕУ. ..
   Циллоны, Носители Шрамов... Нет, погоди, сначала все-таки-Люська. Три последних года и этот год, когда ты все-таки решил не уезжать в поле (в такое отличное поле, в Забайкалье), а пробыть лето с ними. И последняя пятница, начавшаяся так замечательно...
   Ну послушай, скажи честно: веришь ли ты сам тому, что все кончено навсегда? Что это вообще возможно с нами - навечно, намертво?
   Ведь не веришь ты этому, точно, не веришь!
   Хоть вроде бы и пережил все, и передумал.
   Да-и пережил, и передумал, и даже предпринять что-то собрался в новом своем качестве, уехать вот. . . И клялся себе, и божился, что сам не простишь ей всего того, что с тобой сделано. А не веришь ты в такой конец. Да как же не верить? Все ведь сказано прямо в глаза.
   И как сказано! Тебе даже вспомнить тошно, как это было сказано. Вот ты и теперь глаза закрываешь, бледнеешь-как это было сказано. Сам не простишь! Ох, врешь! Ох, не вру... Врешь! Где-то под спудом жива в тебе уверенность, что вдруг, разом кончится это наваждение, кромешный этот сон. Нет. .. Дергаюсь на цепи прошлого, как пес: не сорваться, не убежать, а верить... Разве что-чудо.
   Хотя, пожалуй, и чудо тут бессильно. А чудо потому и чудо, что всесильно!
   Ну, хватит! Опять погнал мысли по тому же кругу. Как вот с этой щепкой получается. Смехота прямо. Думано-передумано...
   Неужели и сегодня тебе не о чем больше печалиться? Нет, шалишь! Ведь если выйдет по-мансуровски, а скорее всего так и выйдет, - тебе не только Люськи, дома, Ленинграда, тебе ведь и себя больше не видеть. Потому что будешь ты уже не ты, а черт те кто и черт те где!
   Я ударил ногой, прямо косточкой, в решетчатый переплет парапета, и обрадовался боли, и стер с лица испарину.
   Да что же это! Так и будет этот аферист меня, как рыбину, на крючке водить? Эх, Федор Харлампиев, Тверская губерния... Прожил ты спокойно до самой смерти, и морщины на твоем лбу никого не интересовали небось, и жену даже. Докопался же Мансуров до сути, добрался до манускрипта, понял, гад, чем единственно можно взять Циллона! .. Неужто правда, может он меня заставить? Да не сделаю я этого, хоть убей! Лучше я его сам угроблю. Черта с два мои корни в Ливии или вообще в запланетье! Черта с два родина (здешняя земля, сказал князь) - временное мое пристанище! Постой-постой... А в самом деле-милиция! Неужто не всполошатся там, коли расскажу я им обо всем? Потом-то, после десяти вечера, ясное дело, всполошатся. Да и сейчас должны бы. Хотя-что князю милиция!
   А мне чего терять? Вдруг удастся задержать его хоть на сутки - и конец его предприятию.
   А в крайнем случае... А в крайнем случаевидно будет.
   . . .Мелкие оспинки капель дырявили воду внизу. Вовсю сеял дождь, начала которого я не почувствовал. Я повернулся и пошел от канала. По мосткам, мимо ларька, возле которого уже никого не было. Минуя сломанную вершину, я провел рукой по листьям, сорвал один и с неожиданным остервенением прихлопнул его ко лбу, к своему клейму, к идеально правильному латинскому "зет".
   За спиной участкового на стене, что слева от двери, висел стенд с тремя рядами фотографий суроволицых активистов-дружинников.
   Лицо же самого участкового, находившееся как бы в центре нижнего ряда, выпадало из общей картины волевого спокойствия. Не было это лицо, как говорится, обезображено ясной мыслью, являло оно растерянность и недоверие, а рот участкового слегка даже приоткрылся. И непохоже это было на нашего лейтенанта Листикова, мужика делового и энергичного, а порою и геройского, - я это знал.
   Сегодня, в свой выходной день, оказался он тут, в штабе дружины, случайно: заглянул, возвращаясь из бани. Был он в штатском и не просох еще как следует; волнистые волосы на листиковской голове лежали, как ровная горка влажных каштанов.
   - Может, ты, Сурин, домой пойдешь, а? - спросил он, продолжая наш разговор.-Двигал бы ты, брат, поспал бы, успокоился, во всяком случае. (Была у него такая присказка с неправильным ударением.) - Сам подумай, что за ахинею ты тут мне несешь: князь, гиена какая-то, да еще взрыв на канале. В десять, что ли? (Взрыв все-таки тревожил Листикова). А я, главное, выходной сегодня. Иду из бани, дай, думаю, зайду на минутку, посмотрю, как тут и что. И на тебе! Явился, не запылился...
   Участковый откинулся на стуле и с огорчением оглядел штатский свой костюм. Мечтал небось Листиков отдохнуть нынче, расслабиться, с семейством побыть, с дочкой. Работа-то у него, прямо скажем, была собачья.
   - Хасыев! - крикнул вдруг участковый решительно и кивнул заглянувшему в дверь сержанту на стул рядом с собой. - Ну-ка слушай сюда. Может, хоть ты, Хасыев, тут чтонибудь сообразишь.
   В новенькой милицейской форме, тонколицый и тонкоусый смуглый Хасыев подошел пружинящим, легким шагом. Он опустился на стул, встопорщив желтополосые крылышки новеньких погон, и, проследив взгляд участкового, выжидающе уставился на меня.
   - Вот послушай, Витя, какие пироги,-сказа ч участковый, чуть повеселев.-Давай, Сурин!
   Я с надеждой глянул на Хасыева. Черные, чуть раскосые рысьи глаза его были внимательны и настороженны.
   - Давай, давай,-торопил меня Листиков, - и про взрыв давай, и про гиену. А то я, понимаешь, совсем тут с ним ополоумел. Да трезвый он, трезвый, - предугадал участковый сомнения Хасыева. - А вот насчет этого, тут он постучал пальцем по лбу и подмигнул мче,-насчет этого сомневаюсь. Ну, давай, во всяком случае.
   Я снова начал. Начал с очереди за пивом, с фон Брауна, с Ковригина-водопроводчика, и Хасыев, знавший этих людей, покивал понимающе, а Листиков заулыбался. Потом я рассказал о Мансурове и как он заговорил со мною на древнекатринарском. Хасыев снова кивнул и не изумился, как прежде лейтенант.
   Словно каждый день рассказывали ему, как по Каплина шастают князья-аферисты, а на древнекатринарском слушает он футбольные репортажи.
   - Ну вот,-торопливо говорил я,-тут князь и сказал в первый раз: УРНО К.РПИ...
   Хасыев кивнул.
   - Где стояли-то? - спросил он вдруг.
   - Где стояли? - переспросил я с изумлением. - На тротуаре, в конце парапета, где труба, - вспомнил я трубу и щепку.
   - Часов в девять это было?-уточнил серьезный сержант.
   - Да, вроде бы... Да, точно-в девять.
   - Не было вас там, - чуть дрогнув усиками, сказал Хасыев, и в рысьеватых глазах его вспыхнул черный огонь.-Вершина точноупала, и выпивохи эти там околачивались, а вас не было, гражданин.
   Хасыев встал, задвинул ногою стул и, не глядя больше ни на меня, ни на участкового, легко и пружиняще двинулся к двери. Я молчал, глядя ему вслед, и ужасно знакомыми показались мне спина и затылок уходящего сержанта.
   - Проспаться вам нужно, Кирюша!-сказал он, обернувшись в дверях. Хи-хи...
   - .. .Жилконтора?-кричал участковый в телефонную трубку. - Ну да Листиков. Привет! Слушай, что ж вы до сих пор дерево не убрали? Комлем - на проезжей части. Приходят люди, жалуются, понимаешь. Вот именно. Левый поворот. Ага, чтоб мигом! Слушай сюда: автокар, не автокар-дело ваше, но во всяком случае убрать. Вот так. Привет. Да нет же! Ухожу я сейчас. Уже ушел! Выходной у меня, выходной, понял!..
   Лейтенант хряснул трубкой о рычаг и глянул на меня тоскливо.
   - Что ж ты, Сурин, такие шуточки отмачиваешь? Да ты заснул никак, Сурин?
   - Твое дело, лейтенант,-я зевнул,-ваше с Хасыевым...
   - Хасыев-то тут при чем? - изумился Листиков.
   - Так с его же слов я шуточки-то отмачиваю. Не было меня там, говорит. Ну и...я махнул рукой.
   - Слушай, ты, Сурин, - участковый сел на край стола в совершенной растерянности. - Какой Хасыев?! - крикнул он.
   Я кивнул на дверь:
   - Этот. Какой же еще? ..
   - Что-этот?!-опять крикнул Листиков.
   - Ну, который сейчас вышел, - равнодушно уточнил я.
   Лейтенант съехал задом со стола, увлекая на пол какие-то бумажки:
   - Да Хасыев месяц как в Московский район перевелся, по месту жительства. Каким макаром он мог тут быть? Это ты понимаешь?
   - Не понимаю, - тихо ответил я. Ох князь, ох Мансуров... Ну, постой. Вот теперьто я по-другому попытаюсь рассказать. Сумею, смогу! Все-таки я циллон, князь! Во всяком случае, как говорит наш лейтенант. Погоди, гадюка...
   Участковый уже сидел напротив, вытянув по столу руки. Я накрыл левой ладонью правую его кисть с наколотым голубым лучистым полукругом солнца и надписью "Север", обхватив пальцами запястье. Правую свою ладонь я упер в колено.
   Участковый затих, не сводя с меня изумленного взгляда. Да, именно так и нужно. Так!
   Сейчас он у меня увидит. Сейчас он нырнет в подкорку, в мое давнопрошедшее. Сейчас...
   Листиков протяжно вздохнул и закрыл глаза.
   - Кончено! - высокий снежноволосый человек резко щелкнул выключателем и повернулся спиной к жертвеннику - огромному круглому белесому экрану. С этого экрана только что, потускнев, сползло изображение человеческого запрокинутого лица, и экран, вздымавшийся над толпой вертикальной светящейся полусферой, неслышно повернулся на шарнирах и, опустившись, застыл горизонтально- полусферой вниз.
   - Братья!
   Говоривший поднес руку ко лбу, на котором четким врезом была означена буква "зет".
   Стоящие в передних рядах безмолвной толпы столь же высокие и снежноволосые люди тоже поднесли ладони ко лбам, к тем же знакам.
   - Циллоны! Соплеменники! Земляки!
   С самого начала он обращался только к ним, и языка, на котором он говорил, не понимали остальные, бывшие под этим бесконечным невесомым куполом на полированном базальте пола. Эти остальные-красивые люди с кожей цвета прокаленного песка - при первых же звуках голоса жреца опустились на колени, закрыв ладонями лица.
   - Братья! Это было нашим прощанием с Циллой, с домом, с родиной. Циллоны, у нас нет больше энергии даже для односторонней связи. Последние крохи милла сожжены сегодня здесь, - он повел рукой в сторону экрана. Катринарии не принесут уже милла на жертвенник, запасы его исчерпаны. Братья!
   После катастрофы с кораблем наша цель, цель, ради которой мы стартовали с родной Циллы, была недостижимой. Нам не найти следов экспедиции одиннадцатого старта. Нам не узнать, что сталось с Одином и его спутниками. Слушайте, циллоны! Отныне эта планета - наш дом и дом наших потомков. Отныне катринарии-это красивое и доброе племянаши братья в обществе равных. Отныне мы - земляне. Мы забудем о Цилле, о бездне знаний и опыта, разделяющей нас и катринариев.
   Сегодня мы станем такими же, как они. Не в силах покинуть эту планету, мы могли бы странствовать по ней, искать иные места, иных соседей. Но где, братья, найдем мы народ, подобный катринариям, которые так полюбили нас и так сжились с нами? Да будет так! Сейчас автоматы уничтожат без следа все это, - он обвел рукой огромное пространство здания, бесчисленные скопления механизмов и приборов,-а потом самоуничтожатся. И все здесь станет таким, каким было до нашего появления... Циллоны! В последний раз я обращаюсь к вам с этим именем. Сейчас каждый ступит в Круг Забвения, и волны, сфокусированные в нем, смоют память о нашем прошлом.
   Каждый из нас выйдет из этого Круга уже землянином. Жребий брошен, братья! Да будем мы счастливы на Земле!
   Старик замолчал. Он шагнул в сторону от жертвенника и скрестил на груди руки. Он отыскал глазами первого и кивнул ему. Первый вышел из раздвинувшейся толпы циллонов и приблизился к старику. Каждый из них тихо провел ладонью по щеке другого.
   - Прощай, командир,-сказал первый.
   - До встречи землянами, сын мой,-ответил старик.
   Первый вошел в Круг Забвения и, подняв руки, застыл в безмолвии. Через миг, словно вынесенный из Круга неслышным и мягким дуновением, он стоял в стороне, оглядываясь вокруг недоуменно.
   А к старику приблизился второй, потом третий, четвертый... Прошедшие Круг циллоны стояли, сбившись в тесную несмелую толпу, которая все росла и росла.
   Потом старик остался один. Он долго-долго глядел на толпившихся поодаль бывших соратников, которые уже, ничего не знали о себе, о своем прошлом, из которых уже ни один не понял бы его-командира звездолета планеты Цилла. В глазах старика стояли слезы. Потом он перевел взгляд на катринариев, безмолвных и коленопреклоненных, потом склонился над жертвенником. Пальцы его с привычной легкостью пробежали по клавишам у нижнего среза экрана, набирая какую-то комбинацию значков. Чуть слышное гудение возникло и смолкло. Плавные движения пальцев старика становились все более резкими, задвигались скачками, и вдруг он с силой ткнул крайнюю, на отшибе, рубиновую клавишу и мгновенно выпрямился.
   - Шесть! - сказал. - Пять!.. - Он шагнул к Кругу. До Круга было четыре шага. - Четыре! Три! Два!
   Старик встал в Круг, поднял руки, как и все предшествовавшие циллоны, застыл неподвижно.
   И в этот миг, соответствовавший нулю отсчета, дрогнув и потускнев, словно мираж растаяли стены огромного здания, исчез купол, открыв бездонную синеву неба. На гигантской зеркально гладкой базальтовой плите остались лишь две разобщенных толпы людей: коленопреклоненная и стоящая. Было тихо, и воздух, словно после грозы пахнущий озоном, был чуть влажен, и так легко дышалось.
   На какое-то время все вокруг замерло, оцепенело, умолкло. Потом, словно очнувшись, катринарии отвели ладони от глаз и поднялись на ноги. Вот они уже смотрят друг на друга, две эти толпы: одна - с привычной доброжелательностью, другая - с несмелой приветливостью. Потом толпа катринариев качнулась, сломалась, и люди пошли навстречу новым землянам, протянув руки. И женщины шли впереди.
   - ИВЛИ-И-И... - запели женщины. - МАНТИЛЛА ПРОМИЛЛ...
   Подо мной скрипнул стул.
   - Листиков слушает! - опять кричал в трубку участковый. - Слушает, говорю! Фуфу,-дул он в трубку и тряс ее.-Тьфу! Ты у меня доиграешься, архаровец! - пригрозил он кому-то. Звякнул рычаг.
   А кого ж ты, Листиков, слушал? Меня или того, в трубке? Эх, лейтенант... Для кого ж я уродовался, кому все это транслировал, кому? Эх, Листиков...
   - Ну ты даешь, Сурин! - оборотив на меня взор, громко возмутился участковый.-Заснул! Ей-богу, впервые такого фрукта наблюдаю. Мне тут с тобой и самому черт те что мерещиться стало: мужики какие-то в белье, телевизоры в спортзале... Как ты меня за руку уцепил, так и пошло мерещиться. А вцепился-то-еле руку вырвал! Ты, друг, что-гипнотизировать меня собрался для ради выходного? Хорошо хоть шпана эта позвонила, очухался. ..
   - Какая шпана? - поинтересовался я вяло.
   Весь я был как стружками набитый. До лампочки мне стало все теперь.
   - А кто его знает, - весело ответил Листиков. - Кажется, подопечный мой, Степанчиков с Алексеевской. Молодой балбес, осенью в армию. Во всяком случае, голос похож и хихикает так же. Как, говорит, обстоит дело с ксилоном? Материал, что ли, такой новый? - глянул он на меня вопросительно.
   - Циллоном. .. - поправил я тускло.
   - Может, и циллоном, - согласился лейтенант. - Уследи, попробуй, за этой химией.
   Нет, не Степанчиков тебе звонил, товарищ Листиков. Это уж как пить дать не он. Мансуров-князь тебе звонил. Мансуров, что в молодые свои голодные эмигрантские годы работал прорабом в археологической группе французов в Верхнем Египте...
   Через сколько же веков, через сколько безвестных рук прошел этот самый бортжурнал циллонов - единственная вещь, избежавшая аннигиляции в день Великого Слияния! Сколько глаз скользило по этим непостижимо-головоломным символам, впивалось в них: с любопытством ли, со священным ли трепетом, с досадой на бессилие разума постичь их смысл.
   Сколько хозяев, сколько земель сменил этот свиток, прежде чем очутился в Верхнем Царстве, пока не залег под невысоким холмом ("бесперспективным", как считал сам великий Шарло), в безвестном саркофаге, под тряпичным затылком мумии. И этот-то саркофаг нчшел Мансуров в первый же день раскопoк, редпринятых им на свой страх и риск в отсутствие прославленного метра. Словно вело его непостижимое наитие, словно сама судьба взяла его за руку, подвела и сказала: здесь!
   И не сама ли судьба вывела его загодя, с рукописью на груди под рубашкой, из лагеря археологов, пораженного странной и мгновенной эпидемией? Судьба, конечно.
   Ох, лейтенант. .. Не рассказать мне тебе этого. Не поймешь ты меня, не поверишь, во всяком случае. Не рассказать, как год за годом расшифровывал Мансуров этот убийственно-тяжкий текст, работая как проклятый, как расшифровал в конце концов. И знает он теперь, единственный на земле, о планете Цилле, о циллонах, о цели экспедиции двадцать четвертого старта. Имеет представление князь о великих знаниях циллонов, накопленных за долгие тысячелетия их цивилизации, о великих знаниях, загнанных в подкорку потомков тех, что прошли Круг Забвения и стали затем катринариями. Да еще заодно поднабрался князь Мансуров, копаясь в древних источниках, всяческой эффектной жреческой чертовщины. А главное, знает Мансуров, знает, где находится звездолет одиннадцатого старта! И самое смешное, лейтенант, что это-то было для него наиболее легким делом. Просто вспомнился однажды князю янтарный перстень-пария в бабкиной шкатулке с драгоценностями. "Ах, мой друг, - гундосила, бывало, бабка по-французски, - будьте поласковее с этим уродцем. Это подарок вашего деда".
   Урод-не урод, а все же странно выглядел в перстне огромный, бесформенный, нешлифованный янтарь с сеточкой трещин, как бы порожденных взрывом изнутри, От соринки, заключенной в янтарных недрах. Такой странной, веретенообразной соринки... То ли хвоинка попала в смоляную каплю, то ли семя.
   И кабы не дедова память, не лежать бы этому перстню в шкатулке в соседстве с бесценными фамильными кулонами и диадемами.
   Вспомнил Мансуров перстень, соринку-хвоинку эту - веретено, и каким-то опять-таки чудом сопоставил с вычитанным в бортжурнале упоминанием о том, что работающие на распаде милла двигатели циллоновых кораблей бессильны в вязких углеродистых средах.
   Не сразу поверил Мансуров в еще одну невероятную свою удачу. Даже и сегодня дрожал его голос и губы кривились в волнении, когда он рассказывал о том самом вечере в полутемной мансарде, в Бельвиле. Судьба...
   Хвоинка-соринка - звездолет одиннадцатого старта-так вот ты где! Звездолет циллонов, впоровшийся на подлете к Солнечной системе в микроскопическую спиральную туманность и уменьшенный, стало быть, вследствие этого в шесть миллионов раз... Нет, не поверишь, Листиков, я бы и сам ни в жисть не поверил.
   Участковый, облокотясь о стол, слегка навис надо мной.
   - Опять засыпаешь? - спросил он с негодованием.-Ты спать сюда пришел? Спать, друг, дома надо. И шагай-ка ты домой. Точка!
   Я поднялся. Прав-таки оказался князь, прав...
   - Я пойду, - сказал я, - пойду. Ты только запомни: ровно в десять рванет на канале, как сказано. Или вы князя ловите, коли сможете, или меня задержите. Хотя бесполезно все это, товарищ участковый, не задержать.
   - Как это не задержать? - обиделся Листиков. - Коли было бы за что, я б тебя, брат, за милую душу прищучил, во всяком случае. Только с какого, спрашивается, переполоха нам тебя задерживать? Начитался, понимаешь, детективов...
   - Звездолет стартует, так вашу! Понимаешь? Корабль циллонов! Как там рванет, кого угробит-кабы я знал! А виноват буду я, через князя, через Мансурова... И не сделать этого я не могу! Не в моей воле, понял?!
   Начал я спокойно, а теперь орал прямо в лицо участкового. Орал от беспомощности своей, от тоски, что копилась еще там, у парапета, от разговоров с князем, от воспоминаний всех. Главное же-от беспомощности ни изменить ничего, ни даже рассказать толком ничего я не мог.
   - Князю решать, а мне делать!-кричал я. - Робот я, робот! - Потом опять вдруг стало мне все безразлично, дохло как-то, ватно-опилочно. Впрочем, - сказал я Листикову, - может, и зря я тут... Может, и взрыва-то никакого не будет. Ну прощай, извини, лейтенант. С легким паром!
   Я пошел к двери.
   - Мозги ты мне запудрил, друг,-вслед мне простонал Листиков. - Ох запудрил! Псих ты, брат, какой-то, чудак, во всяком случае... Да погоди ты! Эй, Сурин, квартира-то твоя - семнадцатая, что ли?
   Я аккуратно прикрыл за собой входную дверь со стеклянной табличкой "Штаб ДНД".
   Вот и исчерпана попытка, брат мой Кирюша...
   "Вот и исчерпана попытка, брат Кирюша..."-все повторял и повторял я бездумно по дороге домой. А путь был совсем недальний. Вот парадная, вот и лифт.
   Я ткнул кулаком в кнопку. Кабина, видимо, еще поднималась вверх. Я послонялся по площадке, заглянул в щель своего почтового ящика. Пусто. Где-то на самой верхотуре громыхнула железом дверь. Кабина двинулась вниз.
   Давай, давай скорее! Я вдруг заторопился. Да скорее же! Я мотнулся было идти пешком, но в этот миг лифт остановился, осветился дырчатый узор в двери. Я нетерпеливо распахнул дверь.
   - Кирилл Иванович! Какими судьбами? - передо мной со своей осточертевшей мне наглой и заискивающей усмешечкой стоял Мансуров. - Домой? - спросил он. - Прекрасное, великолепное решение! Чудесно, дорогой мой друг и соратник! Побездельничайте в предпоследний-то день отпуска, почитайте легонькое что-нибудь этакое, про шпионов-контрразведчиков, а лучше всего-ухо подавите минуточек сто двадцать, а? Хи-хи... Да не хмурьтесь, не хмурьтесь, золотой мой, янтарный, шрамчики-то циллоновские не напрягайте!
   - Ну что вы за мной... Да буду я, буду в полдесятого! Знаете же... Не таскайтесь за мной, ради аллаха!
   - Боже упаси, Кирилл Иванович! - запротестовал князь. - Недоверие, слежка... Фу, как только вы могли подумать! С вами мы тут встретились совершенно случайно. Ах, знакомый дом, знакомая лестница! Там,-он вскянул голову вверх,-жил когда-то мой хороший знакомый, студент-путеец. Сын нашей Антиповны. Умница, талант необычайный, горячее сердце, чистейшая душа. Но, к сожалению,-князь пригорюнился, - чахотка, чахотка. .. О, те вечера, те споры! Годы, годы быстротечные, годы... Эх, был кирюха! - изумив меня, ляпнул князь. - Был корешок! Зашел вот наудачу. Думал узнать, может, кто и помнит о нем, сообщит что-нибудь. И - никто, и ничего... Такие-то дела, такие-то, Кирилл Иванович, пироги. Господи! - всполошился Мансуров, глянув на часы. - Что ж это я вас задерживаю? Входите, пожалуйста,-распахнул он предупредительно лифтовую дверь и приглашающе простер руку.-Ну не хмурьтесь, прошу, встреча наша, повторяю, была совершенно непреднамеренной. До свидания, Кирилл Иванович. До девяти тридцати. Адью!
   Князь покрутил ладошкой над головой и бодро, почти чечеточно обстучав подошвами ступени, скользнул за дверь. Парадная опустела.
   Я вошел в лифт, и дверь его захлопнулась за мной, точно дверца несгораемого шкафа.
   И поехали мы наверх-я и тот циллон в зеркале. Вот они, эти самые Шрамы Циллыкастовый знак, звено цепи, пароль векор...
   Клеймо веков. Вот ведь когда аукнулись тебе эти морщины, Кирюша.
   Лифт дернулся и встал. У дверей своей квартиры я постоял чуть, пытаясь собраться с мыслями. Где там... Я позвонил. Звонил и звонил, и когда за дверью заспешили мелкие, твердые шажки и щелкнул замок, мой палец все еще был на кнопке.