Тарутин Олег. Потомок Мансуровых

   - Кирюша! Что с вами?-изумилась открывшая дверь соседка.-Звоните как на пожар, а ключ в руках.
   И правда. Ключ-то я, оказывается, вынул.
   - Извините, Ирина Кондратьевна, не сообразил,-улыбнулся я старушке.
   - Да пожалуйста, пожалуйста, - сказала она, глядя мне в лицо внимательно и тревожно.-Что с вами, Кирюша? На вас же лица нет!
   Она еще раз пытливо и быстро оглядела меня, мимолетно повела носом мол, не выпил ли?
   - Нездоровится малость, Ирина Кондратьевна, - сказал я, - пойду полежу.
   - Голова? Тошнота? Сердце? - деловито спрашивала соседка. - Таблетку анальгина? Или капель Зеленина? Прекрасное средство и совершенно безвредное. Так я принесу, Кирюша?
   Хорошая у меня соседка, славная старушка.
   Когда-то была она фронтовой медсестрой. В ее комнате висела фотография той поры: она и муж - капитан-артиллерист. Оба в форме, оба в орденах, оба молодые и красивые. Муж так и остался молодым, погибнув под Веной, а она вот дожила до пенсии, и поседела, и сгорбилась. Жили мы с ней в квартире дружно, с тех пор как въехали сюда в результате сложного тройного обмена. Она заботилась обо мне, потому что кроме нескольких подруг, бывших сослуживиц, редко звонивших и еще реже заходивших, да племянницы Зиночки, живущей в городе Алма-Ате, никого на свете у нее не было. Такая вот была у меня соседка - Ирина Кондратьевна Решина.
   - Сию минуту принесу. Выпьете да ляжете, вот все и пройдет,-успокаивающим, милосердным голосом проговорила она и вздохнула: Эх, молодежь нынешняя...
   Она энергично засеменила в свою комнату.
   Я услышал скрип дверцы ее стенной аптечки, звяканье стекла, представил, как она хлопочет там, как держит рюмку и склянку, как смотрит на свет, считая капли, и улыбнулся.
   Запахло лекарством.
   Привлеченный любимым запахом, из кухни выглянул Матвей, квартирный наш кот, - рыжий, облезлый, предельно старый. Этот кот остался в квартире от прежних хозяев, и ни я, ни Ирина Кондратьевна понятия не имели, сколько же ему лет. Может быть, не меньше, чем мне. Этот Матвей, одряхлев, опустился и совершенно перестал следить за собой. Теперь вот на ходу он не втягивал когтей, как положено порядочным котам, а шлепал ими по линолеуму, как старуха тапочками.
   Догадавшись, кому предназначаются капли, кот подошел к моим ногам, проехался боком по брючине, обваляв ее в шерсти, хрипло мяукнул и дрогнул напряженно вздыбленным хвостом.
   - Вот, Кирюша, - вышла из комнаты Ирина, протягивая мне рюмку.-Выпейте.
   - Спасибо.
   Я сглотнул снадобье и тряхнул над полом рюмкой, чтобы и коту досталось. Это ж я его приучил... Пьющий Матвей рухнул на пол, завалился набок и, закатив глаза, стал подползать к первой капле.
   - Сразу другой коленкор,- сказал я соседке, - сразу легче стало.
   - Первое средство,-обрадовалась та.Ну ступайте, лягте. . . Да, Кирилл!
   Я повернулся к ней в дверях своей комнаты.
   - Тут вам что-то раззвонились сегодня. Раза три-мужчина. И знаете, Кирюша, голос, прямо скажу, неприятный, да и тон тоже. Отрекомендовался вашим старым знакомым, а когда звонил в последний раз и я спросила, что все-таки вам передать, представьте себе, отвечает: "Передайте ему, чтоб поднимался лифтом". Ну, что это! - Ирина Кондратьевна возмущенно развела руками.
   Ясно...
   - А кто еще звонил? - спросил я невесело.
   - А еще, по-моему, ваша Людмила звонила. Не ручаюсь, конечно, она очень быстро повесила трубку, но кажется, она.
   Нет, не могла мне звонить Волхова. Чепуха это, а вернее-звено всей сегодняшней мансуровской цепи.
   - Так я лягу, Ирина Кондратьевна, а вы меня растолкайте через часик, ладно? Будильник у меня - не того...
   - Не беспокойтесь, Кирюша, разбужу. У меня там часы на кухне, я безе пеку. Вот встанете и попробуете.
   - Ага.
   - А телефон? - напомнила старушка.
   - Нету меня дома, - я стиснул зубы, - ни для кого нету.
   Соседка понимающе покивала и энергично засеменила в кухню. Закроешь глаза-словно ежик бежит: тук-тук-тук...
   Я постоял немного с закрытыми глазами, потом вошел в свою комнату. Подошел к распахнутому окну, глянул вниз, на дно колодца, на баки с мусором, на ящики-доски. . . Все как всегда, все то же. . . Вот стоят два дядьки, а рядом дворничиха. Разговаривают. Вот парень пестроклетчатый грохочет мусорным ведром по краю бака, что-то кричит тем троим, а что - не слышно за грохотом. В окне напротив, через двор, спортсмен грушу колотит, прыгает вокруг нее, набычившись. Этим он, когда ни посмотри, занят. Фанатик. Молодец.
   Все как всегда. Ну, спать. Отключиться.
   Я сдвинул книги по дивану в угол, поставил табурет под ноги и угнездился на диване, подоткнув под голову, на деревянную боковину, валявшийся тут же свитер. Спи.
   В дверь царапнулся кот, негромко мяукнул, опять царапнулся.
   - Гуляй, брат, гуляй,- сказал я коту, - лень мне дверь открывать, извини...
   Я уже засыпал.
   ".. .да не изнемогай ты попусту, не старайся. Не сможешь ты этого запомнить. Невозможно это. Уверяю тебя, не избежишь ты того, о чем тебе говорено. Все сбудется. Смотри, какое оно, твое будущее. Нет, да нет же!
   Проснувшись, будешь ты помнить совсем не то, не то, говорю тебе! Сейчас-то помнишь, еще бы! И до самого пробуждения будешь помнить, а потом... Исчезнет, растает, и в тот же миг всплывет нечто совсем другое, что ты и примешь за слышанное-виденное, за истинное. Как умрешь ты, я тебе показал. И как мог бы избежать того рокового для тебя стечения обстоятельств. Помнишь? Ох, да не пытайся ты запомнить, поверь мне! Не запомнишь ты и меня, меня, который говорит тебе все это. Будешь помнить нечто овальное и дрожащее. А разве же это так? Стони, стони...
   А знаешь ли, что должен бы ты сделать, чтобы этот человек, князь этот, отстал от тебя?
   Чтобы канул в тот же миг в небытие, не оставив и следа в твоей памяти? Проще простого: всего-навсего предложить ему, некурящему, закурить, а когда он откажется - бросить ему под ноги цену пачки, двумя монетами: двугривенным и пятаком. Просто? Бросил - и свободен.
   А чтобы навсегда стать счастливым с этой - твоей женщиной? Тоже просто до глупости.
   Нужно только... Стони, стони, корчись. Веришь ведь мне? Веришь! И опять ошибаешься: нет у меня к тебе никакой злобы, и сожаления нет, и радости я не испытываю. Может ли машина чувствовать? Ну, корчись, запоминай. .. Сколько уж раз встречались мы в твоих снах, сколько уж раз пытался ты совершить невозможное, отчего ж еще раз не попробовать? Нет, все-таки судьба - рельсы. И не шагнешь с них в сторону, и не свернешь. И голову не положишь на эти рельсы. Несчетны варианты каждого деяния, а предрешен толь-' ко один, вот ведь как... Кстати, завтра, ровно в семь вечера, тут на Каплина, у одиннадцатого дома вылетит на тротуар машина и собьет прохожего. Право, лучше бы насмерть.
   Да, да: у одиннадцатого дома, в семь. Ах, какое у тебя сейчас лицо! Вот проснешься, запомнив совершенно не то, что нужно запомнить, неправильно запомнишь, непростительно неправильно... Как всегда, как при всех прошлых пробуждениях. А вот кое-что повеселее: в булочной, на Октябрьской,-лотерейный билет № 03744, серии 161. "Жигули". Купил бы билетик, а? Ну ладно, ладно, хватит с тебя. Исчезаю, гасну, ухожу из сна... Ох и плохо же тебе сейчас, правда?"
   .. .Уже у самой кромки, у самой поверхности трясины сна, услышал я и запомнил интонации этого голоса, услышал свой стон и почувствовал боль в сцепленных зубах, сквозь которые этот стон выцеживался.
   - Да проснитесь же, проснитесь!
   Теперь я был уже на поверхности. Я открыл глаза. Надо мною стояла старушка, глядя на меня с испугом и участием.
   - Что же это с вами, Кирюша? Вы, кажется, не на шутку заболеваете? Я из кухни услышала, что вы стонете! Может быть, врача?
   Я сел на диване. Записать, записать, запомнить! Сейчас же. Да умолкни ты!
   Сон, словно льдинка на горячей ладони, стремительно стаивал со всех сторон. Вот только середина уцелела, вот уже...
   - .. .А доктор Васильчикова - прекрасный специалист, - звучал в это время ненавистный мне сейчас голос старушки.
   - Двадцать пять копеек! - яростно крикнул я в лицо соседке. - Старик под машиной!
   "Не запомнишь..."
   На миг, на неуловимую долю секунды, увиделось; озарилось все и погасло, и только яркая точка в памяти, как на экране погасшего телевизора. Льдинки на ладони больше не было. Я глянул на ладонь с недоумением, поднес ее ко лбу, отер пот.
   - Ирина Кондратьевна, - спросил я старушку, - что я сейчас сказал?
   - Не сказали, а крикнули. И очень грубо крикнули, - надменно и обиженно ответила она, вскинув подбородок и прищурившись.
   - Ирина Кондратьевна,-протянул я к ней руку, - вы меня простите, пожалуйста. Худо мне что-то в самом деле, да еще такая дрянь привиделась. . . Не сердитесь, а?
   Ее лицо мгновенно подобрело.
   - Крикнули вы, Кирюша, что-то про старика и про копейки. Ну да-двадцать пять копеек.
   И все-таки я вспомнил! Вспомнил и запишу! Сразу же, как только она уйдет. Как же сейчас мне ясно все: и про смерть мою, и про старика, и про Мансурова... Каждое слово, каждый штрих этого сна. Даже интонации говорившего: тускло-металлические, неживые.
   Так мог бы говорить металл, обросший шерстью. Как там было сказано? "Не старайся, ибо запомнишь нечто совсем иное..." Нe может того быть! Двадцать копеек и пятакмог ли я такое придумать? Или как мог бы я забыть хоть что-то, что было сказано о Волхове? Сейчас же, тотчас, как только уйдет Ирина...
   Старушка ушла. Не вставая с дивана, не очень почему-то и торопясь, я дотянулся до полки, до торчащего меж книг конверта, до карандаша и записал этот сон. Потом я улегся снова.
   "Запомнишь все не так..." Что, если это правда? А вдруг правда? "Тик-так",-стучало возле уха запястье. А вдруг не так? "Не так-не так-не так..." А старик? А Людмила? "Не так-не так..." Я закрыл глаза.
   - Ну, ты! Очумел?
   - Извини,дорогой!
   - Тесно тебе, что ли? Один человек на всей улице, и в того врезаться надо!
   - Извини, друг, извини.
   - Спичками не богат?
   - Держи.
   - А я вот домой топаю. Спроси, откуда? А дома, брат, э... эх!
   Шершавая ладонь неторопливо заграбастала коробок. А голос неспешный, с нетрезвой запинкой, настроенный на долгую беседу.
   И уже в спину мне-удивленный, ибо удивился этот шатун-верзила:
   - А коробок-то?
   - Забирай,обойдусь. . .
   Спички. . . Зря, пожалуй, спички-то отдал?
   Сам-то как теперь? И тут с радостным удивлением я понял, что не нужны мне теперь спички, и курево это окаянное ни к чему.
   Бросок-и пачка грохнулась в урну, в самую середку, в десятку. Сейчас мы с тобой побежим. Сейчас, сейчас... Мягче! Свободней!
   Легкий разминочный радостный бег. Ах, здорово! Прямо чудо. И началось оно еще с того мгновения, когда, выходя из дому, бросил я случайный взгляд в зеркало в прихожей и не узнал себя в мутноватом квадрате. Молодой, веселый, лохматый, - счастливый, что ли? Таким был я десять лет назад, таким вдруг отразился в зеркале теперь. И не удивился нисколько: так и надо... Как здорово бежится, а?
   Никогда не устанут ноги, и никогда не устанут легкие, не знавшие табачного дыма, омытые чистым воздухом.
   И вот всплыл в памяти, стал явственным забытый было запах гари, и запах здорового пота, и вспомнилась гулкая, пустая огромность крытого стадиона в часы тренировок. Чьи-то резкие команды, и выстрелы стартового пистолета, и тяжкое дребезжание брошенной на помост штанги там, у прыжковой ямы, чьи-то выкрики и вновь - выстрелы.
   На старт! Внимание! Стремительно догорает фитиль напряжения, за которым - взрыв.
   Марш! Взрыв! И вот уже сорок метров, и шестьдесят, и соперники сзади, обязательно сзади. А впереди разлинованный финиш и ленточка, на которую падаешь грудью в последнем броске и выносишь ее грудью на вираж. Финиш. Нажаты головки секундомеров, а ты все еще летишь по виражу, потому что не погасить сразу той скорости.
   Сколько раз было так в юности! И в скольких снах виделись потом эти забеги...
   Внимание! Тяжесть тела перенесена на руки, стремительно догорает фитиль последнего перед взрывом напряжения... И вдруг ты сознаешь, что случилось что-то неожиданное и непоправимое и вот сейчас ты с ним столкнешься. Марш! И нет никакого взрыва. Вялый толчок, и вялый первый шаг, и вялый второй. .. Соперники твои в середине дистанции, уже у финиша. А ты в каком-то невыразимо медленном кошмарном отчаянье отдираешь от гари ватные ступни ног, и пустота впереди - как резиновая, и ты ломишься в нее грудью...
   А трибуны хохочут и свистят, а мимо возвращаются участники твоего забега, бросая на тебя изумленные быстрые взгляды. И не было у меня снов безнадежнее этих...
   Ладно, дорогой! Что это за воспоминания.
   Смотри, как сейчас легко и здорово! А вот он за углом - мостик со львами, что уселись на тумбы, как в цирке, закинув хвосты на спину, и очугунели так, уставившись друг на друга в задумчивой свирепости.
   - Здравствуй, Кирилл.
   - Люська! Откуда ты тут?
   - Как откуда? Должно быть, ты позвонил. Я не знаю... Ты ведь вызвал меня сюда, нет разве?
   - Я? Звонил? Наверное, звонил... Звонил, конечно! Люська, неужели это ты? В самом деле ты?
   - Конечно же я. Вот глупый. Кому еще тут быть с тобой?
   - Сколько сейчас времени? - пробормотал я, оглянувшись почему-то по сторонам. Нет, не мог я все-таки поверить, что это-Люська, что она вернулась после всего того, что было выкрикнуто сквозь слезы...
   - Не знаю. Ночь... - она легко вздохнула и улыбнулась. Она плавным движением руки завела за ухо светлую прядь. Потом перебросила косу за спину. Я тихонько вскрикнул, Волхова подняла на меня глаза.
   - Ты что. Кирка?
   - Коса, - выдавил я.
   - Ну, коса,-согласилась она.-Что ж ты, косы моей не видел, что ли?
   - Да как же ты смогла отрастить ее с пятницы? Или, может, это парик?
   - Дурак! - обиделась Волхова. - Вот дурак-то!
   - Да ведь в пятницу мы с тобой чуть в кино не опоздали из-за парикмахерской твоей, из-за укладки. Да что я говорю, Люська! Ведь косу ты носила восемь лет назад, еще в институте, до замужества еще!
   Волхова смотрела на меня непонимающе, и не удивление, а испуг был в ее глазах.
   - Еще до чего... что? Что ты говоришь такое, Кирка? Какое замужество? Когда мы с тобой успели пожениться?
   - Со мной?! - крикнул я, схватив ее за плечи. - Что ж ты, что же ты!
   - Ну успокойся, успокойся, миленький!Люська взяла мою руку, прижала ее к щеке. - Как же мне сказать по-другому, если я тебя люблю. И ты меня любишь. Ну, как может быть иначе?
   - Люська, Люська, а Кокуров?
   - Что-Кокуров?-она смотрела на меня с изумлением. Она даже руку мою выпустила от полного непонимания. Она не помнила Кокурова! Кокурова тромбониста из филармонии, Кокурова - мужа, Кокурова - бывшего мужа. И сумасшедшим казался ей мой вопрос.
   - А Дарья?
   Волхова побледнела. Она медленно взяла мое лицо в ладони и притянула его к своему.
   - Я всегда мечтала, - сказала Волхова хрипло, - если у меня будет дочь, назвать ее Дарьей. Что ты знаешь, Кирка? Что я натворила, не ведая того? Что я могла сделать непоправимого, если я люблю тебя. Тебя! Только тебя, каждой клеткой, каждое мгновение!
   Лицо ее было мокрым от слез, губы дрожали. Родное, единственное на свете лицо... Но не это лицо видел я тогда, в пятницу. Это лицо было у Люськи в юности, восемь лет назад.
   И конопатинки эти, которых потом не стало...
   - Да посмотри на меня хорошенько, Люська! Неужели ты ничего не заметила? Ничего не видишь? Посмотри!
   - А что я должна увидеть, Кирка? Ты - это ты. Ты! Что ты меня пугаешь, дурак несчастный!
   Она целовала и целовала меня, и лицо мое стало таким же мокрым и соленым, как у нее.
   - Ну как же... - бормотал я. - Но я-то как же? Люсенька... Ведь прожил же я эти восемь лет! Я же помню все, день за днем помню! Который теперь год, ты знаешь, Люська? - Я цеплялся за реальные даты, за воспоминания, которые были реальностью. Я цеплялся за них отчаянно, как цеплялся когда-то за ветви свисавших над водой лиственниц, когда хлебнувшая дождей, хрипящая река волокла мой продранный клипер-бот вдоль скользкого берега к повороту, к перекату, за которым - амба.
   - Который теперь год, Волхова?
   - Молчи, - сказала она, - молчи, ради бога.
   Я замолчал. Я притянул Люськину голову к груди. Она уткнула лицо мне в свитер и затихла, и слева там вдруг потеплело от ее дыхания.
   И стало мне тогда спокойно и хорошо. И все быдо на своих местах. -Все было как надо.
   Люська что-то тихонько бормотала мне в сердце: то ли говорила, то ли напевала. Я тряхнул ее слегка за плечи, и она подняла на меня улыбающиеся глаза. Я подмигнул ей. Львиный круп с чугунной веревкой хвоста попался мне на глаза. Я поцарапал его ногтями, и легкая дрожь прошла по ожившей шкуре, а кисточка хвоста слегка дрогнула. Люська фыркнула и тоже пощекотала зверя, и другие львы с тумбочек напротив глядели при этом на нас неодобрительно.
   - Ну, куда ж мы теперь? - спросил я. - Куда бы ты хотела? Только ведь ночь...
   - Ночь, день-какая разница,-пропела она беззаботно - А кстати, теперь вечер.
   А ведь действительно вечер. Вот на улице, что идет от мостика, - толпа на автобусной остановке. На углу поближе гудит компания гитарно-песенная. Где-то недалеко трамвай заскрежетал, наткнувшись, должно быть, на остановку. Человек на мосту окурок в воду выщелкнул, на нас оглянулся. Топай, топай, дядя. .. Вечер. Но ведь ночь же была! И тот, первый, на которого натолкнулся я на улице, был ночным. Спички еще спрашивал. Н-да...
   - Бедненький, - поглядев на меня, вытянула губы Люська, - все ты перепутал! - Она погладила меня по голове. - Ну ничего, сейчас мы тебя развеселим. Слушай, Кирка, пойдем со мной на соревнования, а? Ну, Киранька! - умоляюще потянула она меня за рукав. - Ты иге сто раз обещал, ну пойдем! Посмотришь хоть, что я могу. А то все хвалят, хвалят, а ты не посмотрел ни разу. Ну, миленький! Для кого же я стараюсь? Все стараюсь, стараюсь, - она тащила меня за руку по мосту,-ДО мастера почти достаралась, а ты...
   Она занималась фехтованием, и раньше, до меня, ни о чем, кроме своей рапиры, и думать не могла. Там, где мы встретились впервые, в разгаре какой-то вечеринки, увидел я ее такой: стоит девица, голова вскинута, словно под тяжестью толстенной русой косы, глаза насмешливо прищурены, одна рука поднята над головой, а в другой руке, как рапира, покачивается длиннющая рейсшина, направленная в центр некоего живота: защищайтесь, граф! А польщенный граф похохатывает и ручки - вверх, сдается на милость. И охают все, и ахают, и просят сводить на соревнования: посмотреть-поболеть.
   А я только в прошлом году побывал на соревнованиях в ее "Труде". Бой за первое-второе место. Правая дорожка - мастер .спорта Людмила Волхова, "Труд", левая дорожка - мастер спорта Диана Албазова, "Спартак".
   Стоит моя Люська (Волхова все-таки, не Кокурова) красивая, взрослая, тихая такая...
   И смотрят на нее зрители-любители, знатоки фехтования. А сзади меня зритель зрителю, знаток знатоку: "Вот девочка - сколько лет за ней слежу таланту прорва, а проиграет ведь Албазовой, разбрасывается, года два совсем не выступала..." А того ты не знаешь, любитель, что у девочки этой дочка трехлетняя, Дарья, и бывший муж-решительный человек, и еще тут один обормот со стажем...
   Мы двинулись, взявшись за руки. И не свербило уже в душе недоверие ко всему, теперь происходящему, не было ни недоумения, ни беспокойства, был покой, была радость. И то, что я знал, что совершилось (что совершится) за эти восемь лет, не имело теперь никакого значения. Это настоящее еще не стало прошлым, и это настоящее - только оно и есть самое реальное: этот мостик, эти львы, так боящиеся щекотки...
   И все-таки это был странный путь. Вот возникли впереди прохожие, а откуда - непонятно, потом вдруг исчезли - а куда? Вот угловой дом "аптека"" и огромный серый дом напротив, а на фасаде его - аршинные буквы складываются в пляшущую, подмигивающую неоном надпись: "Обменъ веществъ" с ером на конце. А сам фасад колеблется, как матерчатый, и, словно от ветра, захлестывается за угол. Вот прямая как стрела улица, и трамвай мчится на полном ходу к остановке, к ожидающей толпе. И трамвай этот, не доехав до остановки десятка метров, зазвенел отчаянно и, изломав маршрут под прямым углом, втянул все шесть своих вагонов в темную пасть подворотни. Н-да-а...
   А публика на остановке даже ртов не пооткрывала. А сделали люди вот что: встали в круг, обхватив друг дружку за плечи, наклонились, словно команда регбистов перед атакой, крикнули что-то разом громко и неразборчиво и разбежались в разные стороны.
   Глянув в сторону крика, Люська улыбнулась и потянула меня в переулок, короткий, ведущий к ее спортобществу.
   - Волхова, - сказал я, повернув ее лицом к себе, - Волхова...
   Она медленно обняла меня и с закрытыми глазами поцеловала мои глаза один н второй.
   - Нет, Кирка, нет, - шептала она потом, пытаясь вырваться из моих рук. - Ну что с тобой, что ты делаешь, Кирка, милый? Не надо, не надо... не надо! Теперь, тут, вдруг... - Она шептала это с тоской, с отчаянием, с покорностью, вырываясь и стремясь ко мне. - Кирка мой, Киранька...
   - Ладно, малыш, успокойся, - сказал я, отпуская ее. Она перевела дыхание, улыбаясь благодарно и виновато, быстро поцеловала меня и потащила за собой.
   .. .В фойе спортклуба было пустынно и гулко, и неясный глухой говор изредка накатывал волнами откуда-то сверху, куда вела широкая лестница.
   Женщина-вахтер, пожилая, полная и степенная, сидела в своей стеклянной клетке и, неторопливо чередуя руки, подносила ко рту то бутерброд, то стакан в подстаканнике. Глаза ее при этом были опущены вниз, на стол, где лежал журнал развернутый на чем-то ярком.
   - Здравствуйте, Раиса Васильевна!крикнула ей Люська и помахала рукой.
   Вахтерша рассеянно глянула на нее, и обе руки ее замерли, а рот приоткрылся.
   - Ты, девонька, не сестра ли Люды Волхо вой? - спросила она.
   - Да что вы, тетя Рая? - изумилась Люська. - Вы что ж - не узнали меня? Ай-ай, тетечка Раечка! - пропела она укоризненно.
   - Так ты ж, Людмила, давеча еще наверх прошла. "Работницу" вот мне оставила, - подняла журнал вахтерша.
   Волхова недоуменно глянула на меня.
   - Да никак это не ты? - все сильнее сомневалась тетя Рая. - И моложе, и с косой... Или-парик это?-обрадовалась она возможному объяснению.
   - Далась вам всем моя коса, - с досадой сказала Волхова. - Да я это, я!
   - Этого-то я знаю, - кивнула вахтерша в мою сторону, - был как-то с Людмилой. . . С тобой то есть, что ли? Ox! - Вахтерша опять натолкнулась на непонятное. - Да я еще сегодня спрашивала. . . Тебя, что ли? - испуг был во взгляде тети Раи. - Спрашивала, что ж, мол, этого твоего сегодня нет. А ты мне еще ответила: все, мол, тетя Рая, не придет он больше сюда. Говорила, а?
   - Говорила, говорила, тетя Рая, - торопливо закивала Люська.
   - Ну вот, - облегченно сказала та, - я ж помню, не склеротик какой, слава тебе господи! С Албазовой вы и шли, финал же у вас.
   - С Динкой?
   - Ну да, с ней.
   - Скажите, пожалуйста, - Волхова иронически скривила губы, - и эта в финал пробилась, надо же... Пошли, Кирка!
   Торопясь и заметно нервничая, она стала подниматься по лестнице. Она вся жила предстоящим боем, и во взгляде, с которым оборачивалась она ко мне, поднимающемуся следом, было что-то отрешенное, меня не касающееся. Мы поднимались, и гул становился все сильнее - ни с чем не сравнимый гул людей, ожидающих спортивного зрелища.
   И вдруг все звуки умерли. И в этой мгновенно обрушившейся тишине Волхова вскрикнула и, отпрянув, прижалась ко мне.
   На площадке второго этажа, там, где белела закрытая дверь в раздевалку, стояла и смотрела на нас женщина в голубом спортивном костюме и со спортивной сумкой, из которой торчали рукоятки рапир. Вернее, смотрела она не на нас - по мне она лишь мельком скользнула взглядом - она смотрела на Люську. Потому что женщина эта тоже была Люськой. Той Люськой, с которой я расстался в прошлую пятницу.
   На секунду она закрыла лицо руками, втиснув пальцы в волосы, потом отняла руки от лица и вплотную подступила к Люське. Они смотрели друг на друга. Это было странно, невероятно странно и неестественно... Словно каждая из них, подойдя к зеркалу и отразившись там, изменила в отражении и облик свой, и одежду. И в то же время каждая из них, конечно, знала с уверенностью, что в зеркале - она. И движения их, и жесты стали вдруг одинаковыми. У обеих беспомощно дрогнули губы.
   - Ты? - и рука коснулась руки. - Бедная моя...
   ".. .Бедная моя, - молча говорила Люська Люське, - бедная моя, маленькая моя, глупая, счастливая, с косой... Ничего же не сбудется, ничего. И любовь твоя станет мукой твоей. Ничего не сбудется, малыш... Посмотри на меня - счастлива ли я?"
   ".. .Бедная, - молча говорила Волхова Волхове, - бедная моя Люсенька. Неужели же ты несчастна, такая красивая, взрослая? Неужели ты его разлюбила? Смотри на меня - видишь, я вся переполнена любовью. Я просто умру, если у меня отнимут ее. Но кто же сможет это сделать и зачем? .."
   Так говорили они, молча глядя друг на друга. И вдруг зеркало разбилось.
   - А ты помолодел, Кирилл, - сказала Люська, все еще глядя на Волхову. - Ты сейчас такой, как в тот первый год, когда я в тебя влюбилась. Помнишь? Ты помолодел, а я все та же. Ты любишь меня сейчас. Кирка?-она улыбнулась глазами Волхове.
   - Он любит меня, - сказала Волхова и перебросила косу.
   - Ответь, Кирка,- повторила Людмила, - говори!
   - Люблю и буду любить, пока живу, - ответил я.
   Они улыбнулись: Волхова радостно и Люська невесело.
   - Я - это только я, слышишь? - сказала мне Волхова.
   - Дурочка, - ласково сказала ей Люська, - ты - это я. И мое прошлое твое будущее. А вот он действительно - только он, и он знает свое будущее. Он всегда его знал и всегда делал непоправимое, правда, Кирилл?
   - Будущее... - повторила Волхова. - Что ты там со мной сделала? Ничего я не хочу здесь, слышишь? И никому я его не отдам,она взяла меня за руку, и никогда не сделаю того, что сделала ты. Понятно тебе?