- У меня скоро бой, скоро бой, - дважды с тоской повторила Люська. - С Албазовой...
- Это у меня скоро бой с Албазовой, - сказала Волхова, вскинув голову.
- А что, если бы мы сошлись с тобой на дорожке, - спросила ее Люська, - сейчас?
- Давай! - немедленно согласилась Волхова.
- Глупая, - мучительно улыбнулась Людмила, - даже в этом ты не хочешь мне уступить.
- Не хочу. Я не верю тебе. Я не верю в такую судьбу. Я не знаю тебя! Что нас с тобой связывает? Что?!
- Что нас с тобой связывает? - повторила ее вопрос Людмила. Не отрывая взгляда от Волховы, она медленно раскрыла карманчик сумки. Не посмотрев, безошибочно вынула тот самый фотоснимок. Я хорошо знал его, потому что печатал снимки с Люськой, и такой же стоял у меня на книжной полке. Это была фотография Дарьи. В каком-то саду, она сидела на полотенце в платочке и трусиках - курносая, лукавая, держа в руках огромную кружку.
- Вот.
- Моя дочь? - побледнев, спросила Люську Волхова.
- Моя Дашка, - кивнула Людмила.
Замолчав, они застыли друг против друга, вновь отразившись на миг в том невероятном зеркале, а потом шагнули навстречу друг другу за разделявшую их грань. И тогда их не стало.
Я открыл глаза. Все-таки это был сон, только сон! Лишь во сне смог бы я заплакать. Смог, и это было как награда, как дар, которого я ждал все последние дни, весь сегодняшний день. Заплакать бы... И - не мог. Заплакать бы, как в младенчестве, когда изливалось со слезами, уплывало, уносилось любое мое горе, любая обида. Какая грубая подмена в душе: каменеть, а не плакать, мертветь, а не жить.
Глаза мои были мокры - и значит, это был только сон.
Теперь же наступила явь. И сразу вспомнилось нынешнее и заныло под ним вчерашнее, точно под панцирем гипса недавний перелом.
Негромко потрескивали дождинки на карнизе, словно слабые помехи в радиоприемнике.
Тянуло сыростью.
Я поднялся и вышел на кухню.
- Встали? Сами? Ну, как ваше самочувствие? - спросила Ирина Кондратьевна.
- Нормально.
- Ну и отлично! А вам опять... - начала она. Я понял, о чем она хочет сказать. Я шагнул к телефону. "Сейчас зазвонит", - уверенно подумал я. Телефон зазвонил. Я снял трубку.
- Да!
Молчала трубка. Ни дыхания, ни хихиканья.
Кончились шуточки...
- Ждите же, - сказал я, - выхожу! - и опустил трубку на рычаг.
Вот так. Вернувшись в комнату, я снял смятые брюки и надел новые от костюма, который заставила меня купить Людмила. Из старых брюк я выгреб горсть мелочи, подкинул на ладони. Вот двугривенный, вот и пятак.
А вот на полу-бумажка с моими каракулями, с пересказом первого сна. Да-да, все точно. Так я и запомнил.
Я скомкал бумажку. Присел на диван. Подумав, я взял подвернувшийся лист бумаги и написал так: "Ирина Кондратьевна, дорогая! Извините меня за обман и будьте счастливы!" Потом я пошел на кухню.
- Ирина Кондратьевна, - сказал я, - совсем, балда, забыл: тут утром вам звонила Татьяна Петровна, очень просила зайти. Что-то у нее с печенью. Она просила, если можете, часиков в девять.
- С печенью! - всполошилась Ирина. - Опять! Вот несчастье-то!
Татьяна Петровна была старинной и самой близкой ее подругой. И конечно же, помчится к ней моя Ирина Кондратьевна в далекий новостроечный район города, и телефона у подруги нет.
- Да как она до автомата-то добрела, бедная! А я,значит, опоздала?
- Она сказала, - успокоил я старуху, - пусть, мол, в любое время, неважно. Как сможете. И чтоб ничего с собой не тащили.
Старушка убежала в ванную-мыться и переодеваться.
.. .Прощайте, Ирина Кондратьевна, будьте счастливы, живите сто лет! А главное - уходите скорее из дому подальше, на всякий случай. Простите, что обманул вас, но это, наверное, единственное, что подвластно мне сегодня, что не подвластно Мансурову. Прощайте, Ирина Кондратьевна...
Я вышел на лестницу и толкнул за собой дверь. Куце лязгнул за спиной замок. Теперь- вниз.
.. .Он стоял на площадке последнего пролета и смотрел на меня снизу вверх внимательно и серьезно.
На лестничном развороте, за марш до Мансурова, я сунул правую руку в карман, нащупал папиросную пачку. Как с пистолетом в кармане, как с пальцем на предохранителе, спускался я к нему.
- Что у вас там? - негромко спросил Мансуров.
- Закуривайте, Карбиол Филиппович!
Рука с пачкой вылетела из кармана, уткнулась ему в грудь. В сжатом кулаке левой руки, в другом кармане, плавились, жгли ладонь монеты.
- Закуривайте, Карбиол Филиппович!
- Я не курю, - сказал он совсем тихо и отступил, ибо я продолжал надвигаться на него.
И тогда с величайшим облегчением, освобождаясь от последнего страха, словно гранату под ноги обоим нам, швырнул я эти монеты, и, как при взрыве, отшатнулся Мансуров. Монеты грянули о бетон, взметнулись вверх, снова упали, запрыгали по ступенькам и сгинули в подвальном пролете. Потом была тишина, и в этой тишине невесело засмеялся князь.
- Что, Кирилл, видимо, и вам явилось это? А? Ну конечно же! Пророчества, понятые неверно. Папиросная пачка и монеты, чтобы покончить со мною, так, что ли? Монеты и папиросы?-допытывался он, заглядывая мне в лицо.-А в каком виде предстало вам это?
Огромное колесо, напоминающее срез гигантского апельсина? И оно медленно вращалось, и лучи его трепетали, как щупальца, и слегка подгибались по ходу вращения, да?
Я молчал, бессильно и бездумно прислонясь спиной к перилам. Потом оттолкнулся от них и стал спускаться.
- Впрочем, разумеется, не это предстало вам, - задумчиво говорил Мансуров, спускаясь следом. - Конечно, не это. Каждому свое. Знаете, Кирилл Иванович, как называли это древние? Мертвый Палач. Как точно, не правда ли? Именно палач, и именно мертвый. Пророчество, которое обречен запомнить неверно и знаешь об этом,-это ли не палачество? И я наглотался этого в свое время, Кирилл Иванович, ох наглотался! Как я вас понимаю! - Он зашел вперед, заглянул мне в глаза, остановясь у самой двери. Во взгляде его были грусть и сочувствие. - Ведь и вы были в тех, мне отпущенных пророчествах, говорил он, держась за дверную ручку, - не могло там вас не быть! А запомнился мне, представьте, некий горбун, владелец коллекции марок, человек, никогда не расстающийся с часами фирмы "Павел Буре". И где я только не искал этих горбунов, со сколькими только не имел я дела! А подразумевались-то вы, Кирилл Сурин, потомок циллонов. А все прочие пророчества касательно моей судьбы?.. Мерт-вый Палач, будь он проклят!
- Кто же он? - спросил я князя. - Что это, по-вашему?
У Мансурова дернулся угол рта:
- Ваш "он" и мой "он"-это разное. Древние считали, что это суть человеческой сущности: вашей, моей, Иванова... Это-нервы ваших нервов, душа вашей души. Это ваш настрой, что ли, тональность вашего настроя, если уподобить вас прибору, антенны которого направлены в мир. Слишком грубый настрой, - грустно улыбнулся князь, - слишком грубый, Кирилл... Как ему правильно воспроизвести истину? Невозможно это. А истина транслируется, говоря зременным языком, непрерывно транслируется. Истина для каждого. И вот она обретает образ, всплывает на телеэкране вашей души, трансформируясь, приобретая чудовищные контуры Мертвого Палача. Для вашей души - вашего, для моей - моего. Откуда летит-транслируется истина, я не ведаю. Ну, представьте себе хотя бы некий, не для людей замысленный маяк Вселенной, ну хоть в пресловутом четвертом измерении. И светит себе этот маяк, и свет егонесчетные варианты несчетных вариантов пересечения судеб каждого шага любого живущего в мире. Понимаете? А прибор ваш, сами вы то есть, вылавливая в свете этого маяка свою часть, свою долю, не способен правильно воспроизвести, воссоздать принятое. Ну мыслимо ли проиграть Чайковского булыжником на стене? Вот и выстукивается такое: папиросы, монеты, горбун, апельсиновый срез... Идемте-ка, друг мой.
Князь открыл передо мной дверь парадной, и мы молча двинулись рядом: по Каплина, к углу. И странное дело, Мансуров, так вовремя посерьезневший, Мансуров, нахлебавшийся, как и я, лиха в видениях, враг мой Мансуров уже не казался мне таким омерзительным, неуязвимо страшным. Человек под машиной. . Волхова, которой нужно... Забудь о ней! Мертвый Палач... Булыжник...
Мы свернули за угол. Вот оно-заведение лейтенанта Листикова. Князь быстро глянул на меня, чуть приметно улыбнулся:
- Хороший вы человек, Кирилл, - сказал он.
Вот так. Мир-дружба. Сейчас за руки возьмемся. Парикмахерская. Газетный киоск. Цистерна с квасом...
- По Алексеевской? - спросил я князя. - Как лучше?
- Как прикажете, Кирилл Иванович,сказал он,-ваша добрая воля. Хотя, признаться, я предпочел бы по Литовской.
- Значит - по Литовской.
Мы перешли Алексеевскую. Садик. Сберкасса. Тут еще тридцатка моя сберегается, остаток таежных моих капиталов. Быстро ж я их...
- Жалей не жалей, сто рублей - не деньги!-князь опять выступал в амплуа разбитного телепата.
"Обувь". Через два дома - булочная. Тут начинался Угольный переулок, и по нему можно было свернуть на набережную, а по ней попасть туда, куда мы направлялись.
- Вот что, - сказал я, - по Литовской не стоит. Идемте-ка по Угольному.
- А, понимаю...-начал князь развязно.
- Стоп,-глянул я ему в глаза,-не нужно. ..
В конце Литовской жила Людмила.
- Что ж,-изменил тон Мансуров,-по Угольному так по Угольному. Чуть дальше, и только.
Он аккуратно обогнул урну, возле которой мы было остановились, и двинулся, опустив голову, близко-близко от стены. И я двинулся следом и оглянулся на урну - ту самую, в которую так метко швырнул я пачку папирос в начале того чудесного и грустного сна. Почти целый квартал мы молчали. Изредка он взглядывал на меня, не решаясь заговорить.
- Да, вы мне нравитесь, Кирилл,-сказал он, когда мы оказались уже на канале, - честное слово, нравитесь. Мне было бы крайне неприятно, если бы с вами стряслось что-нибудь худое. Но ведь я же убежден, слышите, Кирилл, я абсолютно уверен, что ничего плохого с вами не произойдет. Вы мне верите? Князь остановился, чуть сжав мой локоть, чтобы я повернулся к нему лицом.
Мы посмотрели друг другу в глаза.
- Стартует звездолет, - продолжал Мансуров, - исчезнет то, что было в вас от циллона, и я исчезну, конечно, с вашего горизонта. Останетесь вы Кирилл Сурин, ленинградец, русский и так далее. А коли что и изменится в вас, так только в лучшую сторону, - улыбка тронула его губы, - морщины эти исчезнут, и вообще помолодеете вы лет на пять, ибо циллоны живут хоть и долго, но гораздо интенсивнее нас, землян. Останетесь, стало быть, вы-не манекен, нет, не камуфляж управляемый! Нормальный, здоровый, хороший человек. Ну, допустим, что-то новое в характере, в привычках, в воспоминаниях, чуть другое прошлое, чуть другая судьба. Это для вас землянина. А для вас вот этого,-он кивнул на мое "зет", - родная планета, родина и - ни тени мысли там о судьбе лесоустроителя с Земли. Не так ли? Так! - кивнул он своим доводам, напрасно подождав ответа.
- Идемте, Карбиол Филиппович, - попросил я его, - поскорее, а?
.. .По глади канала под нами нелепыми рывками ковыляла номерная прогулочная лодка.
Старательно и на редкость неумело копал веcлами воду мужчина средних лет. Был он до изумления нелеп в этой лодке, с галстуком на сторону, с животом, вывалившимся от напряжения из пиджака, со шляпой, съехавшей на глаза. На измученном его лице застыла обалделая целеустремленность. Раз одно весло плашмя, другое - на глубину по самую уключину, два - все наоборот. Рывок влево, рывок вправо. Один на всей реке, один посреди стихии: р-раз-два, р-раз-два... Откуда он тут взялся, откуда приплыл, куда плывет? А на корме, рядом со спасательными шарами, прочно и тяжко стоит огромный черный портфель, и солнечный зайчик пляшет на блестящем его замке. Странное зрелище... Словно двигался себе человек к какому-то солидному и привычному труду, и запало ему нежданно-негаданно в голову - бросить все и немедленно, сейчас же, кататься на лодке.
Долго еще слышались, затихая у нас за спиной, мокрые шлепки и пыхтение, и князь, который вновь замолчал, вероятно, как и я, думал об этом гребце.
- Какой странный человек, не правда ли? - уже у моста задумчиво произнес Мансуров. - Как вообще все странно нынче...
- Да, - согласился я, - странно...
Мансуров говорил, не глядя на меня. Остановившись, он смотрел на дворец, высившийся по ту сторону канала. Он смотрел неотрывно, он вытянулся в струну, и косточки его пальцев, вцепившихся в парапет, побелели от напряжения, как давеча у меня.
- Мой дом, Кирилл! Бывший мой дом! - хрипло проговорил он. - Смотрите же!
Тысячу раз видел я этот дворец, нынешний Дом культуры работников Гортранспорта. Тысячу раз проходил я мимо, и торопясь, и неспешно. Бывал я тут и на лекциях, и на танцах в его знаменитом танцзале. Когда-то из своего первого фотоаппарата я даже сфотографировал этот дворец, вернее, парадный подъезд его - огромную, высоченную дубовую дверь, колонны по обе ее стороны, мощные и воздушные одновременно. Сфотографировал я отдельно герб над дверью: щит со вздыбленными львами, гривастыми и когтистыми, со шлемами, пушками и еще с чем-то из гербового набора. Вот она-корона.
- Княжеская корона, - продолжил мою мысль Мансуров.-Так ее изображали в русской геральдике: шапка с горностаевой опушкой (в цвете это темно-малиновый бархат) и тремя золотыми дугами, усеянными жемчугом. Над короной, извольте видеть, держава - вот этот шар с крестом... Мой герб, Кирилл!
Мой дом! Дом князей Мансуровых! Сколько раз вспоминал я его на чужбине, в нищенских комнатенках городских окраин! Сколько раз видел я это гнездо мое, отцов моих гнездо, давясь черствым куском и отчаянием! Э-эх! князь замотал головой. - Ничего, теперь все пойдет по-иному. Не так ли, милейший?
Он надменно повел подбородком в мою сторону и прищурился. Ого! Я прищурился тоже:
- А это будем посмотреть, бачка Мансур.
Как оно еще обернется...
Крылья его костистого носа затрепетали и побелели, рот свела жесткая судорога. Мгновение князь глядел на меня с бешенством, сдерживаясь с величайшим трудом. Потом он расхохотался облегченно. . . .
- Что это я? - развел он руками. - Что это я? Ну, дом, ну, гнездо наследное, - делов-то... И правда, ничего ведь еще не кончено. Что я без вас, Кирилл Иванович? Извините великодушно бачку Мансура! А ведь нашли, что сказать, - усмехнулся он. - За такое вот именно словосочетание дед мой дрался с бароном Кенигсвальдом и пристрелил его, между прочим. Да... князь чуть помолчал. - Так вот, значит, дом, - рассеянно продолжил он. - .. .Воздвигнут сей дворец над мирною волной... - процитировал он нараспев стих какого-то древнего пиита. - Над мирною волной,-повторил он, смакуя.-Там еще рифмуются "фасад" и "сад"... Ах, что фасад! Видели ли вы дворец со стороны сада? Вот где действительно-сказка! Поспешим, а?
Со стороны сада я этого дворца не видел.
Сад выходил на Офицерскую и был отгорожен от улицы старинной решетчатой оградой, на воротах которой всегда висел замок. В саду, как я знал, помещались какие-то художественно-реставрационные мастерские, и доступ посторонним в него был закрыт. Художникиреставраторы пользовались, должно быть, каким-то другим входом, скорее всего - с канала, через дворец.
С Офицерской, через ограду, видны были могучие старинные вязы, переплетшие ветви в столетнем родстве, древние тополи, плечом к плечу уходившие в глубину сада. Сквозь почти непроницаемую зелень едва виднелись в глубине белые свечи колонн, угадывалась полукруглая колоннада.
Как-то мы долго стояли с Волховбй перед этой решеткой, коротая время до начала сеанса, и она призналась мне тогда, что с детства не любит этот сад и боится его почему-то.
А я смеялся над ней и уговаривал ее перемахнуть через решетку, благо она в джинсах.
Ну что ж, сегодня я побываю в этом саду.
Четвертая колонна балюстрады слева, если стоять спиной к каналу, четвертая, коли не перепутал Мансуров...
- Быстрее, молодой человек, быстрее, ради бога, - с заметной нервозностью в голосе торопил князь. - Через гардеробную налево, Там дверца, если мне не изменяет память, шесть ступенек по спирали-и мы в саду! Скорее, Кирилл!
.. .У парадного подъезда дворца топталась молодежь, в основном девушки - они собрались на танцы. От сигарет до туфель - все по моде, каждая деталь, каждый узел сборки.
- Попсовый дед, - кивнула в нашу сторону длинноногая девица с прелестным и чистым лицом и менестрелевской цепью на груди.
- Дедуля-то попсовый, внучек вот подкачал, - подхватила подруга и что-то зашептала девице на ухо. Та фыркнула и захохотала.
- Поздравляю, - поклонился я князю, - поздравляю, ваше попсовое сиятельство!
- А что? - неожиданно для меня взбодрился Мансуров. - Что уж есть, того не отнимешь!
От дверей он повернулся к той, с цепью:
- Est-ce qui j'e vous plais, mademoiselle? [ Я вам правлюсь, мадемуазель? (фр.) ] - спросил он громко и четко.
- Oh oui, infiniment![ Да, очень (фр.). ]-ответила девица.
Подруга посмотрела на нее с изумлением.
Было от чего изумиться. По-каковски это они?
Говорили они по-французски. Я, спасибо школе и вузу, понял кое-что.
- Будьте здесь через час! Никуда отсюда! - проговорил князь.
- Через час! Боже, как это долго! - простонала девица.
- Через час! - голос Мансурова прозвучал, как хлопок хлыста.
Он взял меня за локоть и подтолкнул к двери. Я оглянулся. Девушка медленно проводила ладонью по лицу, точно убирая невидимую паутину, а сзади застыла ее подруга.
- Направо. Теперь налево, - негромко распоряжался князь сзади. - Еще раз налево. Гардероб...
- Куда? Эй! - запоздало поднялась со стула гардеробщица. - Туда нельзя!
- Можно! - коротко бросил ей Мансуров. - Мы без польт!
В темном тупичке коридора князь опередил меня и безошибочно нащупал дверную ручку, тускло сверкнувшую бронзой, когда дверь отворилась в лестничную полутьму. Молча мы спустились по винтовой лестнице: князь впереди, я за ним. Потом мы очутились во дворе.
У стены дворца удивительным полукружьем высились колонны, легкие, полные тихого, плавного движения. Казалось, будто они плывут, непрерывно и незаметно возникая из дворцовой стены, и, описав невесомый полукруг, исчезают. Двор был выстлан квадратами каменных плит, на их стыках буйно зеленела трава. В тишине двора слышалвв шум деревьев, подступивших к колоннаде, и чуть доносился гул трамвая откуда-то с Офицерской.
Странный горловой звук заставил меня оглянуться на князя. Лицо его было искажено плачем. Мансуров глядел на корявый, морщинистый вяз, одна из ветвей которого, просунувшись внутрь двора, росла параллельно земле.
- Здесь висели мои качели, Кирилл,хрипло проговорил Мансуров, качели...
Я промолчал.
- Четвертая колонна слева,- продолжал он, задыхаясь, - четвертая слева, у самого основания... Вон та!
Мы сделали несколько шагов, и князь вдруг остановился.
- Кто это там? - толкнул он меня в бок испуганно, указывая в глубь двора.-Откуда тут человек?
На цоколе последней колонны, спиною к нам, съежилась одинокая человеческая фигура, почти невидимая в сгустившихся сумерках.
- А впрочем, никто и ничто мне уже не помешает, - вслух подумал князь.
Мы подошли к четвертой колонне. Князь присел перед ней на корточки. Костяшкой пальца он не спеша, очень внимательно стал обстукивать квадрат цоколя, постепенно опускаясь все ниже и ниже.
- Есть! - прошептал он вдруг, хотя сам я не уловил разницы в его стуках. - Ниша здесь.
Князь поднялся с корточек.
- Знаете, Кирюша, в самом деле, угоститека папироской. Руки трясутся, право, совестно. Но ведь - столько лет ожидания, сомнений, надежд...
Я достал из кармана пачку (ту самую), и он прямо из пачки ухватил зубами папиросу.
- И уж огоньку, не откажите, - он кивнул на свои трясущиеся руки.
Я чиркнул спичку и поднес ему в горсти.
- А может, и повезет вам сейчас, - сквозь зубы, сцепившие папиросу, пошутил князь,может, затянусь сейчас и - адью!
Он затянулся и не исчез. Он мучительно закашлялся, выронив папиросу и схватившись рукою за грудь.
- Ох, будь оно неладно, это зелье! - прохрипел он. Откашлявшись, он вновь стал предельно собран. - Ну, все...
Князь вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то напоминающий консервный нож инструмент с полированной черной рукояткой и блестящим лезвием. Несколькими короткими и точными ударами сбив штукатурку цоколя, он обнажил квадратное отверстие, откуда пахнуло чем-то сладковато-затхлым.
Мансуров запустил в отверстие руку почти по локоть, повернул ко мне голову, глянул снизу вверх. Кадык на его шее плясал и дергался, как поплавок при поклевке.
- Клюет? - спросил я его.
Вместо ответа князь потянул руку назад.
Осыпая штукатуркой манжет сорочки, он осторожно извлек из дыры горбатый заплесневевший сундучок. Сундучок этот и формой, и размерами более всего напоминал игрушечную швейную машину-такую я видел у Дашки.
- Клюнуло, Кирилл, клюнуло!-торжествующе крикнул князь. - Смотрите же!
Я отвернулся.
Фигура на противоположном конце двора пошевелилась, начала приподниматься, все еще спиной к нам. И такое знакомое почудилось мне в этой фигуре, что сердце перестукнуло невпопад и заныло.
- Смотрите! Да смотрите же сюда! - шипел сидящий на корточках князь, резко дергая меня за брючину. - Видите?
У моих ног неправдоподобной сияющей грудой лежали вываленные из сундучка драгоценности: браслеты, кулоны, броши, перстни, цепи, ожерелья, и снова - браслеты, перстни, кулоны... Все это мерцало, искрилось, блестело и плавилось. Все это, казалось, дышало и шевелилось-как эта вот желтая, в кровавых рубиновых каплях, змея, медленно стекающая с вершины кучи. Тут же на боку валялся и сундучок с изувеченным замком.
- Вы видите? Теперь-то вы видите? Убедились теперь? - исступленно говорил поднявшийся в рост князь, круша каблуком подкатившийся ему под ноги браслет, расплющивая его, выбрызгивая из него фиолетовые каменья.
- Убедились, Сурин? Смотрите! Трогайте, да трогайте же, разрешаю! Да одного этого хватило бы мне на самую роскошную жизнь, ибо этому нет цены! Но мне не нужно ничего!-крикнул он, переведя дыхание.-Только перстень! Перстень!
Мансуров рухнул на колени, яростно расшвыривая драгоценную груду.
- Так! - кричал он. - Вот так! Готовьтесь, Сурин! Вы готовы? - Он поднялся бледный, как привидение, и поднес к моим глазам янтарь. Дужку перстня он зажал скрюченными пальцами. - Ваш черед, циллон! - сказал он.-Ну же! А это еще кто? Кто вы? Кто вас звал сюда? - захрипел он вдруг с яростью, глядя на кого-то за моей спиной.
- Кирка, - тихо позвал меня Люськин голос.
В один прыжок я был рядом с ней. Я обнял ее и прижал к себе.
- Я все понимаю, - шептала она мне в сердце, как тогда, во сне, но эта была теперешняя, взрослая Волхова. - Я все понимаю. Я больше не отдам тебя никому. Ни прошлому, ни будущему, ни снам, ни чуду-никому. Я люблю тебя, Кирка, я умру без тебя! Кто он тебе, этот старик? Чего он от тебя хочет?
- Что он должен сделать? - почти спокойно переспросил князь. Носком туфли он отбросил остатки драгоценной кучи, лежащей на его пути, подошел к нам. - Взгляните на его лоб, мадам, - сказал он.
Волхова глянула мельком и улыбнулась:
- А-а!..
- Сейчас ваш Кирилл - к тому же и мой Кирилл, смею вас уверить,-освободит звездолет своих соотечественников, вот этот звездолет, мадам,-Мансуров затряс перстнем. - Сейчас он сделает то, что за три тысячи лет до него не удалось сделать его землякам, его предкам. Он-циллон, мадам. Он освободит корабль, и то, что было в вашем Кирилле от его предков, исчезнет вместе со звездолетом! И когда стартует этот звездолет, пламенем его дюз, в которых сгорает милл, в этом всепоглощающем пламени, преобразующем материю в пространство, я буду отброшен в межвременье, в вечность!
.. .Самое страшное, что говорил он все это спокойно и уверенно, ни на йоту не повышая голоса. Кричали его слова, их смысл.
- А стартовое излучение, Отблеск Синего Скорпиона, даст мне способность жить в любом мире, какой бы я себе ни вообразил. И в этом мире, конечно же, будет и этот дворец, и этот город, и та дурочка у входа, и вы, мадам! Все в нем будет покорно мне, ибо воображать буду я!
- Ничего этого не будет, - тоже спокойно ответила князю Волхова, - не будет потому, что этого не захочу я.
- Ах, не будет? - иронически протянул Мансуров.-Ну-ка, янтарь ко лбу, Кирилл Иванович! Ну же! УПХАРИ АЛИИАНА РАВА!
Волхова посмотрела на меня с любопытством.
- Ничего не будет, Кирка, ничегошеньки с тобой не случится. Я же сказала, я же знаю...
Я посмотрел на янтарь в ладони и прижался к нему лбом.
.. .Точно гигантский комар зазвенел вдруг тонко, нестерпимо, убийственно. И это длилось долю мгновения, в которую я даже не успел упасть. А в следующий миг словно стальной стержень прошил меня от макушки до подошв, пригвоздив к земле. И в эти доли мгновения, в остановившемся времени, я видел, как, меняясь, оплывая, разваливаясь на куски, исчезают в струе фантастически яркого пламени и дворец, и колоннада, и небо со вспыхнувшими на нем облаками.
Волхова стояла рядом со мной в самом центре этого пламени. Она улыбалась, глядя на меня, запрокинув голову. Она стояла в пламени, как в солнечном луче, и это пламя вдруг бессильно упало к ее ногам, сделалось ослепительной точкой и исчезло.
- Ну вот, - сказала она, - только-то и всего... Как же мы выберемся-то отсюда, горе мое?
Я огляделся. Мы стояли у решетки сада, отделяющей его от Офицерской.
- Затащил-таки! Хорошо еще, что я в брюках. А если увидит кто: в садике с девицей в такую рань? Давай перелезать скорее. Да очнись ты!
Она взяла мое лицо в ладони и близко заглянула в глаза.
- Забудь, - сказала она. - Все будет теперь хорошо. Ну, помоги же! Волхова, взяла меня за руку.
Мы перелезли через ограду, спрыгнули на тротуар.
- А знаешь, - улыбнулась она, - знаешь, что действительно тебе нужно сделать, чтобы быть счастливым со мной? Завтра же ты переедешь к нам с Дашкой, понял? - Она взглянула на часы:- Половина восьмого, господи! Ты-то в отпуске, а мне на дежурство. Побегу я, Кирка. Поцелуй-ка меня, ну!
Я обнял ее.
- Кончается сон, милый, - сказала она, закрыв глаза. - Сейчас мы вынырнем в явь. Но теперь-то мы ничего не забудем - ни ты, ни я. "Они жили долго и счастливо и умерли в один день. .." Ну вот - почти уже и явь. Пусти же меня, Кирк?!
- .. .ветром, ветром... - недовольно бубнил над моим ухом надоедный чей-то бас. - Ветер-то был разве ночью? Я ж с двух часов у моста рыбачил, что ж, по-твоему, - я б ветра не упомнил?
- Так с какого ж рожна вершина грохнулась? Сама по себе, что ли? петушился тенор.
- А я почем знаю? Сказано - катастрофа,-авторитетно заключил бас.Давай, друг, твоя очередь, - - слегка подтолкнул он меня.
- Уснули, мужики? - Лизавета высунулась из окошка.
Я вытряхнул деньги в ее ладонь и отошел с кружкой к дереву.
Стояла у ларька очередь, чуть наискось, как обычно, и не было в ней ни Миши, ни Пухова, и князя в ней не было. Стоял же за мной и сейчас вот брал кружку здоровенный, средних лет человек, мне незнакомый, в брезентовой робе и со спиннингом в руке.
Он-то и говорил-доказывал, что не ветер покалечил дерево и отшиб вершину.
А вершина лежала поперек тротуара, комлем на проезжей части, и кое-кто из очереди забрался на нее скуки ради. А листья на вершине этой, еще живые и по-утреннему свежие, трепетали на ветру, не зная и не чувствуя, что обречены. А может быть, - чувствуя?
Я не спеша пил пиво, слушая шелест листьев. И думал я о том, что в двух остановках отсюда живет моя Волхова, и нет мне без нее жизни, как и ей без меня. А все прочее для нас не так уж и важно.
- Это у меня скоро бой с Албазовой, - сказала Волхова, вскинув голову.
- А что, если бы мы сошлись с тобой на дорожке, - спросила ее Люська, - сейчас?
- Давай! - немедленно согласилась Волхова.
- Глупая, - мучительно улыбнулась Людмила, - даже в этом ты не хочешь мне уступить.
- Не хочу. Я не верю тебе. Я не верю в такую судьбу. Я не знаю тебя! Что нас с тобой связывает? Что?!
- Что нас с тобой связывает? - повторила ее вопрос Людмила. Не отрывая взгляда от Волховы, она медленно раскрыла карманчик сумки. Не посмотрев, безошибочно вынула тот самый фотоснимок. Я хорошо знал его, потому что печатал снимки с Люськой, и такой же стоял у меня на книжной полке. Это была фотография Дарьи. В каком-то саду, она сидела на полотенце в платочке и трусиках - курносая, лукавая, держа в руках огромную кружку.
- Вот.
- Моя дочь? - побледнев, спросила Люську Волхова.
- Моя Дашка, - кивнула Людмила.
Замолчав, они застыли друг против друга, вновь отразившись на миг в том невероятном зеркале, а потом шагнули навстречу друг другу за разделявшую их грань. И тогда их не стало.
Я открыл глаза. Все-таки это был сон, только сон! Лишь во сне смог бы я заплакать. Смог, и это было как награда, как дар, которого я ждал все последние дни, весь сегодняшний день. Заплакать бы... И - не мог. Заплакать бы, как в младенчестве, когда изливалось со слезами, уплывало, уносилось любое мое горе, любая обида. Какая грубая подмена в душе: каменеть, а не плакать, мертветь, а не жить.
Глаза мои были мокры - и значит, это был только сон.
Теперь же наступила явь. И сразу вспомнилось нынешнее и заныло под ним вчерашнее, точно под панцирем гипса недавний перелом.
Негромко потрескивали дождинки на карнизе, словно слабые помехи в радиоприемнике.
Тянуло сыростью.
Я поднялся и вышел на кухню.
- Встали? Сами? Ну, как ваше самочувствие? - спросила Ирина Кондратьевна.
- Нормально.
- Ну и отлично! А вам опять... - начала она. Я понял, о чем она хочет сказать. Я шагнул к телефону. "Сейчас зазвонит", - уверенно подумал я. Телефон зазвонил. Я снял трубку.
- Да!
Молчала трубка. Ни дыхания, ни хихиканья.
Кончились шуточки...
- Ждите же, - сказал я, - выхожу! - и опустил трубку на рычаг.
Вот так. Вернувшись в комнату, я снял смятые брюки и надел новые от костюма, который заставила меня купить Людмила. Из старых брюк я выгреб горсть мелочи, подкинул на ладони. Вот двугривенный, вот и пятак.
А вот на полу-бумажка с моими каракулями, с пересказом первого сна. Да-да, все точно. Так я и запомнил.
Я скомкал бумажку. Присел на диван. Подумав, я взял подвернувшийся лист бумаги и написал так: "Ирина Кондратьевна, дорогая! Извините меня за обман и будьте счастливы!" Потом я пошел на кухню.
- Ирина Кондратьевна, - сказал я, - совсем, балда, забыл: тут утром вам звонила Татьяна Петровна, очень просила зайти. Что-то у нее с печенью. Она просила, если можете, часиков в девять.
- С печенью! - всполошилась Ирина. - Опять! Вот несчастье-то!
Татьяна Петровна была старинной и самой близкой ее подругой. И конечно же, помчится к ней моя Ирина Кондратьевна в далекий новостроечный район города, и телефона у подруги нет.
- Да как она до автомата-то добрела, бедная! А я,значит, опоздала?
- Она сказала, - успокоил я старуху, - пусть, мол, в любое время, неважно. Как сможете. И чтоб ничего с собой не тащили.
Старушка убежала в ванную-мыться и переодеваться.
.. .Прощайте, Ирина Кондратьевна, будьте счастливы, живите сто лет! А главное - уходите скорее из дому подальше, на всякий случай. Простите, что обманул вас, но это, наверное, единственное, что подвластно мне сегодня, что не подвластно Мансурову. Прощайте, Ирина Кондратьевна...
Я вышел на лестницу и толкнул за собой дверь. Куце лязгнул за спиной замок. Теперь- вниз.
.. .Он стоял на площадке последнего пролета и смотрел на меня снизу вверх внимательно и серьезно.
На лестничном развороте, за марш до Мансурова, я сунул правую руку в карман, нащупал папиросную пачку. Как с пистолетом в кармане, как с пальцем на предохранителе, спускался я к нему.
- Что у вас там? - негромко спросил Мансуров.
- Закуривайте, Карбиол Филиппович!
Рука с пачкой вылетела из кармана, уткнулась ему в грудь. В сжатом кулаке левой руки, в другом кармане, плавились, жгли ладонь монеты.
- Закуривайте, Карбиол Филиппович!
- Я не курю, - сказал он совсем тихо и отступил, ибо я продолжал надвигаться на него.
И тогда с величайшим облегчением, освобождаясь от последнего страха, словно гранату под ноги обоим нам, швырнул я эти монеты, и, как при взрыве, отшатнулся Мансуров. Монеты грянули о бетон, взметнулись вверх, снова упали, запрыгали по ступенькам и сгинули в подвальном пролете. Потом была тишина, и в этой тишине невесело засмеялся князь.
- Что, Кирилл, видимо, и вам явилось это? А? Ну конечно же! Пророчества, понятые неверно. Папиросная пачка и монеты, чтобы покончить со мною, так, что ли? Монеты и папиросы?-допытывался он, заглядывая мне в лицо.-А в каком виде предстало вам это?
Огромное колесо, напоминающее срез гигантского апельсина? И оно медленно вращалось, и лучи его трепетали, как щупальца, и слегка подгибались по ходу вращения, да?
Я молчал, бессильно и бездумно прислонясь спиной к перилам. Потом оттолкнулся от них и стал спускаться.
- Впрочем, разумеется, не это предстало вам, - задумчиво говорил Мансуров, спускаясь следом. - Конечно, не это. Каждому свое. Знаете, Кирилл Иванович, как называли это древние? Мертвый Палач. Как точно, не правда ли? Именно палач, и именно мертвый. Пророчество, которое обречен запомнить неверно и знаешь об этом,-это ли не палачество? И я наглотался этого в свое время, Кирилл Иванович, ох наглотался! Как я вас понимаю! - Он зашел вперед, заглянул мне в глаза, остановясь у самой двери. Во взгляде его были грусть и сочувствие. - Ведь и вы были в тех, мне отпущенных пророчествах, говорил он, держась за дверную ручку, - не могло там вас не быть! А запомнился мне, представьте, некий горбун, владелец коллекции марок, человек, никогда не расстающийся с часами фирмы "Павел Буре". И где я только не искал этих горбунов, со сколькими только не имел я дела! А подразумевались-то вы, Кирилл Сурин, потомок циллонов. А все прочие пророчества касательно моей судьбы?.. Мерт-вый Палач, будь он проклят!
- Кто же он? - спросил я князя. - Что это, по-вашему?
У Мансурова дернулся угол рта:
- Ваш "он" и мой "он"-это разное. Древние считали, что это суть человеческой сущности: вашей, моей, Иванова... Это-нервы ваших нервов, душа вашей души. Это ваш настрой, что ли, тональность вашего настроя, если уподобить вас прибору, антенны которого направлены в мир. Слишком грубый настрой, - грустно улыбнулся князь, - слишком грубый, Кирилл... Как ему правильно воспроизвести истину? Невозможно это. А истина транслируется, говоря зременным языком, непрерывно транслируется. Истина для каждого. И вот она обретает образ, всплывает на телеэкране вашей души, трансформируясь, приобретая чудовищные контуры Мертвого Палача. Для вашей души - вашего, для моей - моего. Откуда летит-транслируется истина, я не ведаю. Ну, представьте себе хотя бы некий, не для людей замысленный маяк Вселенной, ну хоть в пресловутом четвертом измерении. И светит себе этот маяк, и свет егонесчетные варианты несчетных вариантов пересечения судеб каждого шага любого живущего в мире. Понимаете? А прибор ваш, сами вы то есть, вылавливая в свете этого маяка свою часть, свою долю, не способен правильно воспроизвести, воссоздать принятое. Ну мыслимо ли проиграть Чайковского булыжником на стене? Вот и выстукивается такое: папиросы, монеты, горбун, апельсиновый срез... Идемте-ка, друг мой.
Князь открыл передо мной дверь парадной, и мы молча двинулись рядом: по Каплина, к углу. И странное дело, Мансуров, так вовремя посерьезневший, Мансуров, нахлебавшийся, как и я, лиха в видениях, враг мой Мансуров уже не казался мне таким омерзительным, неуязвимо страшным. Человек под машиной. . Волхова, которой нужно... Забудь о ней! Мертвый Палач... Булыжник...
Мы свернули за угол. Вот оно-заведение лейтенанта Листикова. Князь быстро глянул на меня, чуть приметно улыбнулся:
- Хороший вы человек, Кирилл, - сказал он.
Вот так. Мир-дружба. Сейчас за руки возьмемся. Парикмахерская. Газетный киоск. Цистерна с квасом...
- По Алексеевской? - спросил я князя. - Как лучше?
- Как прикажете, Кирилл Иванович,сказал он,-ваша добрая воля. Хотя, признаться, я предпочел бы по Литовской.
- Значит - по Литовской.
Мы перешли Алексеевскую. Садик. Сберкасса. Тут еще тридцатка моя сберегается, остаток таежных моих капиталов. Быстро ж я их...
- Жалей не жалей, сто рублей - не деньги!-князь опять выступал в амплуа разбитного телепата.
"Обувь". Через два дома - булочная. Тут начинался Угольный переулок, и по нему можно было свернуть на набережную, а по ней попасть туда, куда мы направлялись.
- Вот что, - сказал я, - по Литовской не стоит. Идемте-ка по Угольному.
- А, понимаю...-начал князь развязно.
- Стоп,-глянул я ему в глаза,-не нужно. ..
В конце Литовской жила Людмила.
- Что ж,-изменил тон Мансуров,-по Угольному так по Угольному. Чуть дальше, и только.
Он аккуратно обогнул урну, возле которой мы было остановились, и двинулся, опустив голову, близко-близко от стены. И я двинулся следом и оглянулся на урну - ту самую, в которую так метко швырнул я пачку папирос в начале того чудесного и грустного сна. Почти целый квартал мы молчали. Изредка он взглядывал на меня, не решаясь заговорить.
- Да, вы мне нравитесь, Кирилл,-сказал он, когда мы оказались уже на канале, - честное слово, нравитесь. Мне было бы крайне неприятно, если бы с вами стряслось что-нибудь худое. Но ведь я же убежден, слышите, Кирилл, я абсолютно уверен, что ничего плохого с вами не произойдет. Вы мне верите? Князь остановился, чуть сжав мой локоть, чтобы я повернулся к нему лицом.
Мы посмотрели друг другу в глаза.
- Стартует звездолет, - продолжал Мансуров, - исчезнет то, что было в вас от циллона, и я исчезну, конечно, с вашего горизонта. Останетесь вы Кирилл Сурин, ленинградец, русский и так далее. А коли что и изменится в вас, так только в лучшую сторону, - улыбка тронула его губы, - морщины эти исчезнут, и вообще помолодеете вы лет на пять, ибо циллоны живут хоть и долго, но гораздо интенсивнее нас, землян. Останетесь, стало быть, вы-не манекен, нет, не камуфляж управляемый! Нормальный, здоровый, хороший человек. Ну, допустим, что-то новое в характере, в привычках, в воспоминаниях, чуть другое прошлое, чуть другая судьба. Это для вас землянина. А для вас вот этого,-он кивнул на мое "зет", - родная планета, родина и - ни тени мысли там о судьбе лесоустроителя с Земли. Не так ли? Так! - кивнул он своим доводам, напрасно подождав ответа.
- Идемте, Карбиол Филиппович, - попросил я его, - поскорее, а?
.. .По глади канала под нами нелепыми рывками ковыляла номерная прогулочная лодка.
Старательно и на редкость неумело копал веcлами воду мужчина средних лет. Был он до изумления нелеп в этой лодке, с галстуком на сторону, с животом, вывалившимся от напряжения из пиджака, со шляпой, съехавшей на глаза. На измученном его лице застыла обалделая целеустремленность. Раз одно весло плашмя, другое - на глубину по самую уключину, два - все наоборот. Рывок влево, рывок вправо. Один на всей реке, один посреди стихии: р-раз-два, р-раз-два... Откуда он тут взялся, откуда приплыл, куда плывет? А на корме, рядом со спасательными шарами, прочно и тяжко стоит огромный черный портфель, и солнечный зайчик пляшет на блестящем его замке. Странное зрелище... Словно двигался себе человек к какому-то солидному и привычному труду, и запало ему нежданно-негаданно в голову - бросить все и немедленно, сейчас же, кататься на лодке.
Долго еще слышались, затихая у нас за спиной, мокрые шлепки и пыхтение, и князь, который вновь замолчал, вероятно, как и я, думал об этом гребце.
- Какой странный человек, не правда ли? - уже у моста задумчиво произнес Мансуров. - Как вообще все странно нынче...
- Да, - согласился я, - странно...
Мансуров говорил, не глядя на меня. Остановившись, он смотрел на дворец, высившийся по ту сторону канала. Он смотрел неотрывно, он вытянулся в струну, и косточки его пальцев, вцепившихся в парапет, побелели от напряжения, как давеча у меня.
- Мой дом, Кирилл! Бывший мой дом! - хрипло проговорил он. - Смотрите же!
Тысячу раз видел я этот дворец, нынешний Дом культуры работников Гортранспорта. Тысячу раз проходил я мимо, и торопясь, и неспешно. Бывал я тут и на лекциях, и на танцах в его знаменитом танцзале. Когда-то из своего первого фотоаппарата я даже сфотографировал этот дворец, вернее, парадный подъезд его - огромную, высоченную дубовую дверь, колонны по обе ее стороны, мощные и воздушные одновременно. Сфотографировал я отдельно герб над дверью: щит со вздыбленными львами, гривастыми и когтистыми, со шлемами, пушками и еще с чем-то из гербового набора. Вот она-корона.
- Княжеская корона, - продолжил мою мысль Мансуров.-Так ее изображали в русской геральдике: шапка с горностаевой опушкой (в цвете это темно-малиновый бархат) и тремя золотыми дугами, усеянными жемчугом. Над короной, извольте видеть, держава - вот этот шар с крестом... Мой герб, Кирилл!
Мой дом! Дом князей Мансуровых! Сколько раз вспоминал я его на чужбине, в нищенских комнатенках городских окраин! Сколько раз видел я это гнездо мое, отцов моих гнездо, давясь черствым куском и отчаянием! Э-эх! князь замотал головой. - Ничего, теперь все пойдет по-иному. Не так ли, милейший?
Он надменно повел подбородком в мою сторону и прищурился. Ого! Я прищурился тоже:
- А это будем посмотреть, бачка Мансур.
Как оно еще обернется...
Крылья его костистого носа затрепетали и побелели, рот свела жесткая судорога. Мгновение князь глядел на меня с бешенством, сдерживаясь с величайшим трудом. Потом он расхохотался облегченно. . . .
- Что это я? - развел он руками. - Что это я? Ну, дом, ну, гнездо наследное, - делов-то... И правда, ничего ведь еще не кончено. Что я без вас, Кирилл Иванович? Извините великодушно бачку Мансура! А ведь нашли, что сказать, - усмехнулся он. - За такое вот именно словосочетание дед мой дрался с бароном Кенигсвальдом и пристрелил его, между прочим. Да... князь чуть помолчал. - Так вот, значит, дом, - рассеянно продолжил он. - .. .Воздвигнут сей дворец над мирною волной... - процитировал он нараспев стих какого-то древнего пиита. - Над мирною волной,-повторил он, смакуя.-Там еще рифмуются "фасад" и "сад"... Ах, что фасад! Видели ли вы дворец со стороны сада? Вот где действительно-сказка! Поспешим, а?
Со стороны сада я этого дворца не видел.
Сад выходил на Офицерскую и был отгорожен от улицы старинной решетчатой оградой, на воротах которой всегда висел замок. В саду, как я знал, помещались какие-то художественно-реставрационные мастерские, и доступ посторонним в него был закрыт. Художникиреставраторы пользовались, должно быть, каким-то другим входом, скорее всего - с канала, через дворец.
С Офицерской, через ограду, видны были могучие старинные вязы, переплетшие ветви в столетнем родстве, древние тополи, плечом к плечу уходившие в глубину сада. Сквозь почти непроницаемую зелень едва виднелись в глубине белые свечи колонн, угадывалась полукруглая колоннада.
Как-то мы долго стояли с Волховбй перед этой решеткой, коротая время до начала сеанса, и она призналась мне тогда, что с детства не любит этот сад и боится его почему-то.
А я смеялся над ней и уговаривал ее перемахнуть через решетку, благо она в джинсах.
Ну что ж, сегодня я побываю в этом саду.
Четвертая колонна балюстрады слева, если стоять спиной к каналу, четвертая, коли не перепутал Мансуров...
- Быстрее, молодой человек, быстрее, ради бога, - с заметной нервозностью в голосе торопил князь. - Через гардеробную налево, Там дверца, если мне не изменяет память, шесть ступенек по спирали-и мы в саду! Скорее, Кирилл!
.. .У парадного подъезда дворца топталась молодежь, в основном девушки - они собрались на танцы. От сигарет до туфель - все по моде, каждая деталь, каждый узел сборки.
- Попсовый дед, - кивнула в нашу сторону длинноногая девица с прелестным и чистым лицом и менестрелевской цепью на груди.
- Дедуля-то попсовый, внучек вот подкачал, - подхватила подруга и что-то зашептала девице на ухо. Та фыркнула и захохотала.
- Поздравляю, - поклонился я князю, - поздравляю, ваше попсовое сиятельство!
- А что? - неожиданно для меня взбодрился Мансуров. - Что уж есть, того не отнимешь!
От дверей он повернулся к той, с цепью:
- Est-ce qui j'e vous plais, mademoiselle? [ Я вам правлюсь, мадемуазель? (фр.) ] - спросил он громко и четко.
- Oh oui, infiniment![ Да, очень (фр.). ]-ответила девица.
Подруга посмотрела на нее с изумлением.
Было от чего изумиться. По-каковски это они?
Говорили они по-французски. Я, спасибо школе и вузу, понял кое-что.
- Будьте здесь через час! Никуда отсюда! - проговорил князь.
- Через час! Боже, как это долго! - простонала девица.
- Через час! - голос Мансурова прозвучал, как хлопок хлыста.
Он взял меня за локоть и подтолкнул к двери. Я оглянулся. Девушка медленно проводила ладонью по лицу, точно убирая невидимую паутину, а сзади застыла ее подруга.
- Направо. Теперь налево, - негромко распоряжался князь сзади. - Еще раз налево. Гардероб...
- Куда? Эй! - запоздало поднялась со стула гардеробщица. - Туда нельзя!
- Можно! - коротко бросил ей Мансуров. - Мы без польт!
В темном тупичке коридора князь опередил меня и безошибочно нащупал дверную ручку, тускло сверкнувшую бронзой, когда дверь отворилась в лестничную полутьму. Молча мы спустились по винтовой лестнице: князь впереди, я за ним. Потом мы очутились во дворе.
У стены дворца удивительным полукружьем высились колонны, легкие, полные тихого, плавного движения. Казалось, будто они плывут, непрерывно и незаметно возникая из дворцовой стены, и, описав невесомый полукруг, исчезают. Двор был выстлан квадратами каменных плит, на их стыках буйно зеленела трава. В тишине двора слышалвв шум деревьев, подступивших к колоннаде, и чуть доносился гул трамвая откуда-то с Офицерской.
Странный горловой звук заставил меня оглянуться на князя. Лицо его было искажено плачем. Мансуров глядел на корявый, морщинистый вяз, одна из ветвей которого, просунувшись внутрь двора, росла параллельно земле.
- Здесь висели мои качели, Кирилл,хрипло проговорил Мансуров, качели...
Я промолчал.
- Четвертая колонна слева,- продолжал он, задыхаясь, - четвертая слева, у самого основания... Вон та!
Мы сделали несколько шагов, и князь вдруг остановился.
- Кто это там? - толкнул он меня в бок испуганно, указывая в глубь двора.-Откуда тут человек?
На цоколе последней колонны, спиною к нам, съежилась одинокая человеческая фигура, почти невидимая в сгустившихся сумерках.
- А впрочем, никто и ничто мне уже не помешает, - вслух подумал князь.
Мы подошли к четвертой колонне. Князь присел перед ней на корточки. Костяшкой пальца он не спеша, очень внимательно стал обстукивать квадрат цоколя, постепенно опускаясь все ниже и ниже.
- Есть! - прошептал он вдруг, хотя сам я не уловил разницы в его стуках. - Ниша здесь.
Князь поднялся с корточек.
- Знаете, Кирюша, в самом деле, угоститека папироской. Руки трясутся, право, совестно. Но ведь - столько лет ожидания, сомнений, надежд...
Я достал из кармана пачку (ту самую), и он прямо из пачки ухватил зубами папиросу.
- И уж огоньку, не откажите, - он кивнул на свои трясущиеся руки.
Я чиркнул спичку и поднес ему в горсти.
- А может, и повезет вам сейчас, - сквозь зубы, сцепившие папиросу, пошутил князь,может, затянусь сейчас и - адью!
Он затянулся и не исчез. Он мучительно закашлялся, выронив папиросу и схватившись рукою за грудь.
- Ох, будь оно неладно, это зелье! - прохрипел он. Откашлявшись, он вновь стал предельно собран. - Ну, все...
Князь вынул из внутреннего кармана пиджака какой-то напоминающий консервный нож инструмент с полированной черной рукояткой и блестящим лезвием. Несколькими короткими и точными ударами сбив штукатурку цоколя, он обнажил квадратное отверстие, откуда пахнуло чем-то сладковато-затхлым.
Мансуров запустил в отверстие руку почти по локоть, повернул ко мне голову, глянул снизу вверх. Кадык на его шее плясал и дергался, как поплавок при поклевке.
- Клюет? - спросил я его.
Вместо ответа князь потянул руку назад.
Осыпая штукатуркой манжет сорочки, он осторожно извлек из дыры горбатый заплесневевший сундучок. Сундучок этот и формой, и размерами более всего напоминал игрушечную швейную машину-такую я видел у Дашки.
- Клюнуло, Кирилл, клюнуло!-торжествующе крикнул князь. - Смотрите же!
Я отвернулся.
Фигура на противоположном конце двора пошевелилась, начала приподниматься, все еще спиной к нам. И такое знакомое почудилось мне в этой фигуре, что сердце перестукнуло невпопад и заныло.
- Смотрите! Да смотрите же сюда! - шипел сидящий на корточках князь, резко дергая меня за брючину. - Видите?
У моих ног неправдоподобной сияющей грудой лежали вываленные из сундучка драгоценности: браслеты, кулоны, броши, перстни, цепи, ожерелья, и снова - браслеты, перстни, кулоны... Все это мерцало, искрилось, блестело и плавилось. Все это, казалось, дышало и шевелилось-как эта вот желтая, в кровавых рубиновых каплях, змея, медленно стекающая с вершины кучи. Тут же на боку валялся и сундучок с изувеченным замком.
- Вы видите? Теперь-то вы видите? Убедились теперь? - исступленно говорил поднявшийся в рост князь, круша каблуком подкатившийся ему под ноги браслет, расплющивая его, выбрызгивая из него фиолетовые каменья.
- Убедились, Сурин? Смотрите! Трогайте, да трогайте же, разрешаю! Да одного этого хватило бы мне на самую роскошную жизнь, ибо этому нет цены! Но мне не нужно ничего!-крикнул он, переведя дыхание.-Только перстень! Перстень!
Мансуров рухнул на колени, яростно расшвыривая драгоценную груду.
- Так! - кричал он. - Вот так! Готовьтесь, Сурин! Вы готовы? - Он поднялся бледный, как привидение, и поднес к моим глазам янтарь. Дужку перстня он зажал скрюченными пальцами. - Ваш черед, циллон! - сказал он.-Ну же! А это еще кто? Кто вы? Кто вас звал сюда? - захрипел он вдруг с яростью, глядя на кого-то за моей спиной.
- Кирка, - тихо позвал меня Люськин голос.
В один прыжок я был рядом с ней. Я обнял ее и прижал к себе.
- Я все понимаю, - шептала она мне в сердце, как тогда, во сне, но эта была теперешняя, взрослая Волхова. - Я все понимаю. Я больше не отдам тебя никому. Ни прошлому, ни будущему, ни снам, ни чуду-никому. Я люблю тебя, Кирка, я умру без тебя! Кто он тебе, этот старик? Чего он от тебя хочет?
- Что он должен сделать? - почти спокойно переспросил князь. Носком туфли он отбросил остатки драгоценной кучи, лежащей на его пути, подошел к нам. - Взгляните на его лоб, мадам, - сказал он.
Волхова глянула мельком и улыбнулась:
- А-а!..
- Сейчас ваш Кирилл - к тому же и мой Кирилл, смею вас уверить,-освободит звездолет своих соотечественников, вот этот звездолет, мадам,-Мансуров затряс перстнем. - Сейчас он сделает то, что за три тысячи лет до него не удалось сделать его землякам, его предкам. Он-циллон, мадам. Он освободит корабль, и то, что было в вашем Кирилле от его предков, исчезнет вместе со звездолетом! И когда стартует этот звездолет, пламенем его дюз, в которых сгорает милл, в этом всепоглощающем пламени, преобразующем материю в пространство, я буду отброшен в межвременье, в вечность!
.. .Самое страшное, что говорил он все это спокойно и уверенно, ни на йоту не повышая голоса. Кричали его слова, их смысл.
- А стартовое излучение, Отблеск Синего Скорпиона, даст мне способность жить в любом мире, какой бы я себе ни вообразил. И в этом мире, конечно же, будет и этот дворец, и этот город, и та дурочка у входа, и вы, мадам! Все в нем будет покорно мне, ибо воображать буду я!
- Ничего этого не будет, - тоже спокойно ответила князю Волхова, - не будет потому, что этого не захочу я.
- Ах, не будет? - иронически протянул Мансуров.-Ну-ка, янтарь ко лбу, Кирилл Иванович! Ну же! УПХАРИ АЛИИАНА РАВА!
Волхова посмотрела на меня с любопытством.
- Ничего не будет, Кирка, ничегошеньки с тобой не случится. Я же сказала, я же знаю...
Я посмотрел на янтарь в ладони и прижался к нему лбом.
.. .Точно гигантский комар зазвенел вдруг тонко, нестерпимо, убийственно. И это длилось долю мгновения, в которую я даже не успел упасть. А в следующий миг словно стальной стержень прошил меня от макушки до подошв, пригвоздив к земле. И в эти доли мгновения, в остановившемся времени, я видел, как, меняясь, оплывая, разваливаясь на куски, исчезают в струе фантастически яркого пламени и дворец, и колоннада, и небо со вспыхнувшими на нем облаками.
Волхова стояла рядом со мной в самом центре этого пламени. Она улыбалась, глядя на меня, запрокинув голову. Она стояла в пламени, как в солнечном луче, и это пламя вдруг бессильно упало к ее ногам, сделалось ослепительной точкой и исчезло.
- Ну вот, - сказала она, - только-то и всего... Как же мы выберемся-то отсюда, горе мое?
Я огляделся. Мы стояли у решетки сада, отделяющей его от Офицерской.
- Затащил-таки! Хорошо еще, что я в брюках. А если увидит кто: в садике с девицей в такую рань? Давай перелезать скорее. Да очнись ты!
Она взяла мое лицо в ладони и близко заглянула в глаза.
- Забудь, - сказала она. - Все будет теперь хорошо. Ну, помоги же! Волхова, взяла меня за руку.
Мы перелезли через ограду, спрыгнули на тротуар.
- А знаешь, - улыбнулась она, - знаешь, что действительно тебе нужно сделать, чтобы быть счастливым со мной? Завтра же ты переедешь к нам с Дашкой, понял? - Она взглянула на часы:- Половина восьмого, господи! Ты-то в отпуске, а мне на дежурство. Побегу я, Кирка. Поцелуй-ка меня, ну!
Я обнял ее.
- Кончается сон, милый, - сказала она, закрыв глаза. - Сейчас мы вынырнем в явь. Но теперь-то мы ничего не забудем - ни ты, ни я. "Они жили долго и счастливо и умерли в один день. .." Ну вот - почти уже и явь. Пусти же меня, Кирк?!
- .. .ветром, ветром... - недовольно бубнил над моим ухом надоедный чей-то бас. - Ветер-то был разве ночью? Я ж с двух часов у моста рыбачил, что ж, по-твоему, - я б ветра не упомнил?
- Так с какого ж рожна вершина грохнулась? Сама по себе, что ли? петушился тенор.
- А я почем знаю? Сказано - катастрофа,-авторитетно заключил бас.Давай, друг, твоя очередь, - - слегка подтолкнул он меня.
- Уснули, мужики? - Лизавета высунулась из окошка.
Я вытряхнул деньги в ее ладонь и отошел с кружкой к дереву.
Стояла у ларька очередь, чуть наискось, как обычно, и не было в ней ни Миши, ни Пухова, и князя в ней не было. Стоял же за мной и сейчас вот брал кружку здоровенный, средних лет человек, мне незнакомый, в брезентовой робе и со спиннингом в руке.
Он-то и говорил-доказывал, что не ветер покалечил дерево и отшиб вершину.
А вершина лежала поперек тротуара, комлем на проезжей части, и кое-кто из очереди забрался на нее скуки ради. А листья на вершине этой, еще живые и по-утреннему свежие, трепетали на ветру, не зная и не чувствуя, что обречены. А может быть, - чувствуя?
Я не спеша пил пиво, слушая шелест листьев. И думал я о том, что в двух остановках отсюда живет моя Волхова, и нет мне без нее жизни, как и ей без меня. А все прочее для нас не так уж и важно.