Татьяна Алюшина. Девочка моя, или Одна кровь на двоих

   – Почем берешь? По обычной таксе? – полез к ней один из водил, когда машина, в которую она села, тронулась с места.
   И не сбежать, не спрыгнуть. Машка по дурости сначала не поняла, о чем речь, и поспешила уверить в своей платежеспособности:
   – У меня много нет, но я заплачу.
   – Это мы тебе заплатим! – ржали мужики.
   Она все им объяснила про работу и про маму и документы показала свои, но тряслась всю дорогу, до конца не поверив, что не полезут. Не полезли.
   Потом, уже наученная этим опытом, распахивая дверцу кабины, сразу объясняла:
   – Мне в Москву. У меня мама в больнице, мне срочно надо.
   Дальнобойщики, дай бог им здоровья, по большей части были нормальные мужики, сочувствующие чужому горю, и выручали, иногда в нарушение гаишных правил, подвозя ее прямо к воротам больницы.
   Господи! Она такое тогда прошла! Вспомнишь – сама себе не поверишь!
   А чего не пройти – молодая, силы есть!
   Через восемь месяцев мама умерла.
   Машка смотрела на отца на похоронах и абсолютно четко понимала, что его больше ничего не держит в этой жизни и ничего ему не надо.
   Мария была поздним ребенком. Она родилась, когда отцу было пятьдесят, а маме сорок. И они к тому моменту уже прожили вместе пятнадцать бездетных лет, и вдруг такая нежданная радость – Машка! Она была обцелованная, любимая, балуемая их драгоценность.
   И все же, все же!
   При всей непомерной, галактической любви родителей к Машке, в этом мире они существовали друг для друга. И были одним целым.
   У них была одна кровь на двоих, и вены-артерии, по которым эта кровь бежала, были одни на двоих, и сердце, и дыхание, и любовь, и боль.
   Они с папой кое-как наладили жизнь после смерти мамы при всей кажущейся невозможности существования без нее.
   Но однажды Машка оторвалась от статьи, которую писала ночью, и пошла в кухню, решив сварить себе кофе, а то глаза слипались совершенно, и заметила свет в приоткрытую дверь гостиной.
   Папа сидел на диване и думал о чем-то своем.
   И тогда, глядя на него, Машка вдруг просветленным откуда-то сверху сознанием поняла – он не будет, да и не хочет жить без мамы, ему неинтересно, и смысла нет.
   И она осторожно, чтобы не потревожить его, закрыла дверь. И заплакала. Тихо, чтобы папа не услышал.
   Через два месяца умерла вторая бабушка, московская, папина мама.
   А через семь месяцев папа.
   А Машка все работала, работала, работала и хоронила, и тащила в себе горе свое непомерное, прячась от него в работу и только там и спасаясь. В то время она вообще не спала, не могла – стоило заснуть, как вылезало, поднимало голову горе ее горькое и объявляло о всех потерях, и Машка просыпалась в холодном поту и бродила по тихой темной квартире.
   За месяц до своей смерти папа взял ее руку в свои ладони, подержал, посмотрел Машке в глаза и сказал:
   – Ты справишься.
   И она поняла, что он прощается и ничего его не сможет остановить: ни ее мольбы, ни стенания-рыдания, ни уговоры и просьбы, ни ее дикий страх остаться совсем одной. Ничего!
   Он умер во сне. У него остановилось сердце, та половина сердца, что осталась после смерти мамы. И он ушел к ней, своей любимой.
   Он все подготовил к своему уходу, сделал земные дела, чтобы облегчить жизнь дочери, но об этом Машка узнала после. Папа оформил дарственную на бабушкину квартиру в Севастополе на дочь и поселил туда жильцов, которые переводили оплату на открытый им счет на Машино имя, и на квартиру московской бабушки он сделал дарственную и тоже сдал ее внаем, и эти люди переводили плату на тот же счет. Но и это не все – папа сделал третью дарственную на свою долю в квартире, где они жили.
   Он сделал все важные дела, обезопасил дочь со всех сторон и ушел.
   Оказалось, что не со всех.
   Когда Машка выбралась из похорон, памятников, кладбищ, поминок, бумажно-чиновничьих оформлений наследования, вот тогда она в полной реальной мере осознала, прочувствовала свое вселенское одиночество.
   И ей стало страшно! Жутко!
   Она осталась совершенно одна в этом мире!
   Ни родственников, ни дальних, ни близких, ни друзей, ни подруг… А те друзья семьи Ковальских, что были, давно потерялись где-то за время бурных и непростых перемен в стране.
   И именно в этот момент нарисовалась в Машкиной жизни вроде как подруга – знакомая их семьи Владлена Александровна Корж. Вдова папиного однокурсника, с которым Владимир Ковальский когда-то работал вместе. Однокурсник давно почил, а жена осталась здравствовать и присутствовала на папиных похоронах, к тому же у нее обнаружился сын Юрий Всеволодович, который работал в министерстве. Чиновничал.
   «Подруга» семьи, которую Машка отродясь не видела – да на похоронах она вообще никого и ничего не видела и не замечала, – держала Машку за ручку, сочувствовала, обещала «не оставить одну в беде», приезжала, навещала чуть ли не каждый день.
   И как-то неожиданно стала Машкиной свекровью.
 
   Лежа на раскаленном песке калифорнийского пляжа, Машка все пыталась вспомнить дату своей свадьбы и события самой свадьбы и не смогла.
   У нее имелась куча фотографий и свидетельство о браке – все такое официальное – и отрывочные, смутные воспоминания о банкете в ресторане, и поздравления новобрачных какими-то важными приглашенными гостями.
   И больше ни черта!
   Даже свою первую брачную ночь она не могла вспомнить. Может, проспала на фиг?
   Владлена Александровна и Юрик как-то моментально и основательно укоренились в ее жизни и взяли руководство всем на себя.
   С Юрой ей стало тяжело с самого начала. Он был требователен, напыщен, назидателен, брезглив и всем недоволен. И приходилось постоянно держать спину, улыбаться, прислуживать, выслушивать нотации-поучения – короче говоря, соответствовать завышенным требованиям новых родственников.
   И Машка выслушивала, выполняла, улыбалась и вкалывала, как раб в римских каменоломнях. А как же! Ведь она теперь была не одна, у нее есть семья – и муж, и свекровь. И никакого вселенского одиночества!
   Они были недовольны всем, что она делала.
   – Мария, – наставляла свекровь, – надо стараться! Семья – это трудная каждодневная работа! Юрочка занимает определенное положение в обществе и делает блестящую карьеру, ты должна это понимать, и окружить его заботой, и стараться соответствовать.
   Ни черта она не понимала, но старалась «соответствовать».
   Никакие Машкины звания, регалии, публикации, награждения и признание научным обществом не могли удовлетворить амбиций и требований этих двоих и были не в счет, как в детской игре – «это не в счет, не в зачет!».
   Но Машка не замечала, по макушку находясь в науке, а по совместительству и в домашней работе – мыла, стирала, готовила, обслуживая небожителя чиновничьего, а на осознание реалий своей «семейной» жизни у нее не оставалось ни времени, ни сил.
   Машка никогда не завтракала вместе с Юриком, вставала раньше его, готовила мужу завтрак, раскладывала на диване в гостиной его одежду на сегодняшний день, вплоть до поглаженных носков и трусов, подавала ему еду, держала спину, чмокнув в щечку на прощание, закрывала за ним дверь и только тогда расслаблялась.
   Варила себе кофе, усаживалась с чашкой на лоджии, отпускала спину и пребывала в получасовой, единственной за весь день блаженной расслабухе.
   И так пять лет! По стойке «смирно»! Во фрунт! Арийская муштра!
   И ни одного разочка! Ни разу! Она не задумалась – а на хрена ей такое «счастье» семейное надо?
   Вот как напугалась своего вселенского одиночества! Ну и, разумеется, этот многолетний недосып, вкалывание в науке упорное, наперекор всем, и пережитое горе.
   Там, в Калифорнии, где не надо было ни о чем заботиться – радостно, свободно заниматься любимым делом, без каких-либо бытовых трудностей и проблем, и отдыхать – она неожиданно четко все поняла и осмыслила про свою жизнь!
   И приняла решение.
 
   Расплатившись и отпустив бригаду уборщиков и слесаря, Мария Владимировна приступила к следующему пункту плана. Распаковала, развесила и разложила свои вещи, освободив место в чемоданах и сумках для Юриных. Планомерно обошла всю квартиру и собрала все до единой вещички мужа: и любимую чашку, и все подарки от коллег, и сервизец, подаренный маман на его тридцатипятилетие, фотографии, парфюм, и зубную щетку, присовокупив продукты из холодильника, – словом, все!
   Для Юриного добра упаковочной тары не хватило. Оброс-то дорогим шмотьем барин! Что не поместилось, Машка рассовала по пакетам и выставила в прихожую «нажитое» Юрием Всеволодовичем, носящим несклоняющуюся фамилию Корж, которую Мария Владимировна отказалась взять при вступлении в брак из соображений вполне логичных – слишком многие документы пришлось бы исправлять, переоформлять. До того ли ей было или господь надоумил?
   Вот теперь можно и душ, и переодеться! А лучше ванную!
 
   Належавшись в ванне, Мария Владимировна уложила волосы, накрасилась, надела чудесное платье калифорнийского приобретения и босоножки к нему.
   – Ну, так! – осталась она довольна осмотром себя в зеркале. – У меня праздник!
   Доставили заказанный ею ужин, Маша расплатилась, отказалась от дополнительных официантских услуг – сама накроет. С удовольствием!
   Что еще? Да! Чуть не забыла! Надо позвонить соседу Саше.
   Осмотрев сервированный стол, Мария Владимировна зажгла свечи, достала из холодильника шампанское…
   Раздался звонок в дверь. Муж пришел домой.
   Придерживаясь условностей, позвонил, а не стал ковыряться ключом в новом замке – типа встречай, дорогая, любимого! Да встречу, что ж не встретить-то!
   – Здравствуй! – Юрик, войдя, приложился к ее щечке и не удержался: – Мария, ты что, до сих пор не разобрала вещи? У тебя было много времени.
   – Здравствуй, Юра, – поздоровалась Машка.
   Он принес с собой небольшой букет и бутылку шампанского.
   – Ну что, ужин готов? – сделал вид, что не заметил откровенного игнорирования его вопроса.
   – Да, проходи.
   – Почему на кухне? – спросил недовольно муж.
   Юрик не признавал кухонных посиделок, это так по-народному, по-простецки, плебс какой-то, предпочитал накрытый в гостиной стол и в торжественные моменты, и без них, в выходные.
   – Мне здесь удобней, – ответила Мария Владимировна, свободная в своих волеизъявлениях гражданка.
   И на этот раз Юра сделал вид, что не заметил Машкиного нарочитого игнорирования его поучительного недовольства.
   – Хороший стол! – похвалил муж. – Вот что значит – жена дома!
   Машка молча села на свое место, предоставив Юре открывать шампанское.
   Хлопнула пробка, он разлил пенящуюся жидкость по бокалам и поднял торжественным жестом свой:
   – С приездом, дорогая!
   Машка усмехнулась про себя: «Позвольте-с! А как же горячие поцелуи, обнимания-прижимания после столь долгой разлуки?»
   – Спасибо, – поблагодарила сухо.
   Они чокнулись, отпили по глотку, и Юрик приступил к праздничной трапезе.
   – Ты похорошела! Загорела как! – пережевывая салат, заметил перемены муж. – И помолодела! Ты что-то там делала с лицом?
   – В каком смысле?
   – Пластику? Или что-то еще?
   – Нет, – рассмеялась Машка.
   – Но выглядишь превосходно! – Он поднял бокал, предлагая выпить за Машкин превосходный вид.
   Мария Владимировна поддержала. Чего ж не поддержать хороший тост?
   Все так же тщательно пережевывая пищу, Юрик продолжил светскую беседу:
   – Как там твои американские студенты?
   – Получают американское образование. Хорошие такие студенты.
   Намазывая бутербродец красной икоркой, которую любил и которую Мария Владимировна заказала специально для прощальной гастроли мужа, Юрик устало-печальным тоном начал повествование и о делах своих:
   – А у нас все по-старому…
   И принялся рассказывать о трудностях чиновничьего труда, тупости просителей-посетителей, подковерных интригах, поощрении его начальством, об ожидаемом повышении.
   Маша, не слушая, ела, наслаждаясь закусками.
   – Иван Григорьевич намекнул, будто говорят, что моя кандидатура рассматривается первой.
   – Поздравляю, – равнодушно отозвалась Машка. – Горячее?
   – Да, можно, – разрешил Юра и налил в бокалы еще шампанского.
   Отведав горячее, Юрий Всеволодович предложил тост:
   – За тебя! Сразу стало тепло в доме, и прекрасный ужин! – Повторился: – Вот что значит – жена дома!
   Машка согласилась, чокнувшись с его бокалом: жена в доме – это хорошо. Отрезала ломтик прекрасной нежной говядины, поинтересовалась:
   – А что, девушки тебя не кормили? – И отправила отрезанный кусочек в рот. – В частности та, которую я обнаружила в квартире по приезде?
   Он поморщился, очень недовольно, потянулся за бокалом, допил до дна.
   – Давай обойдемся без пошлых скандалов, Мария!
   – Да господи упаси! Какие скандалы, Юра! – уверила со всем воодушевлением Мария Владимировна, в прошлом примерная жена.
   – Вот и замечательно. Ты умная женщина и все понимаешь.
   – Что, например? – уточнила степень своей понятливости Мария Владимировна.
   – А чего ты ожидала? Я нормальный мужчина со своими потребностями. Ты же не думала, что я могу обходиться без женщины полгода?
   Удивительно, да?
   Уезжая, именно так она и думала, что он вполне сможет обходиться без секса полгода – при ее постоянном присутствии рядом он же обходился месяцами без секса.
   «Или уже тогда не обходился? – равнодушно подумалось Машке. – Слово-то какое емкое – «обходиться», это когда кого-то или что-то обходят стороной».
   И поразилась своим отстраненным мыслям, ползущим, словно через вату.
   Тягучую сладкую сахарную вату, которую накручивает на деревянную палочку уличный продавец-иллюзионист, добывая огромный воздушный, ванильно пахнущий ком из неказистого алюминиевого котелка с моторчиком.
   Стресс, или перелет тяжелый, пояса, что ли, часовые догнали, или хлопоты по торжественному проведению праздника своей новой свободной жизни?
   – Что ты так смотришь? – спросил в раздражении Юрик. – В этом нет ничего удивительного, тебе всегда было некогда, ты постоянно работала, и по ночам тоже, и мало интересовалась моими потребностями.
   – Потребности, особенно твои, – это дело важное, – согласилась Машка.
   Юрик посмотрел на нее внимательно, заподозрив наличие сарказма в этом утверждении.
   – Да. Это важно, и то, что ты этого не понимала…
   Юрик углубился в пространные объяснения на тему Машкиной несостоятельности как женщины, с намеком на ее фригидность и недальновидность, а она, откинувшись на спинку стула, взяла в руки бокал, потягивала шампанское и, не слушая нравоучительной проповеди, разглядывала его.
   Не как мужа или родственника, которого знаешь давно, видишь каждый день, не замечая изменений во внешности, да и не придавая значения внешности как таковой.
   Что ее замечать-то?
   Привычное, близкое.
   Сейчас в первый раз она рассматривала его как постороннего, как незнакомца, когда не знаешь, что это за человек и что от него ожидать, поэтому и вглядываешься внимательно в детали, анализируешь каждое выражение лица, мимику, жесты, произносимые слова.
   Надменно-брезгливая, снобистская физиономия – приподнятая левая бровь, сжатые в тонкую линию губы, заостренный кончик носа, – мышцы, морщины, складки кожи годами удерживали эту маску, прочно зацементировав.
   У Юры всегда было такое выражение лица, и если в молодости еще можно было что-то исправить, пока маска не устоялась, затвердев – улыбкой, переменой характера, – то теперь все! Словно из-под тяжелого железного пресса выскочила горячая отштампованная заготовка определенной конфигурации – на века!
   Маше привез в подарок такую один коллега из Испании. Эти маски делали по старинной технологии, которую держали в секрете и передавали по наследству – от отца к сыну. Кожу выделывали особым способом до тонкости необычайной, столь же таинственным способом ее разогревали до определенной температуры и натягивали на заранее выструганную из дерева заготовку в виде человеческого лица, давали остыть, когда маска затвердевала, сверху раскрашивали, придавая окончательный художественный смысл.
   Маска Марии Владимировне не понравилась, у нее было жуткое, страдальчески-устрашающее выражение, но сделана она была потрясающе талантливо! Маша повесила ее на стену в своем кабинете, но через пару дней сняла и затолкала в шкаф, смотреть на нее оказалось неприятно – мурашки бежали по спине от выражения этого кожаного лица.
   Юра все говорил и говорил в своей любимой назидательно-поучительной манере, а она первый раз внимательно рассматривала человека, который считался ее мужем. Как он говорит, как двигаются его губы, брови, тщательно скрываемую лысинку на голове, прикрытую залакированными волосами, пузцо, старательно втягиваемое при ходьбе и умело прикрытое дорогой одеждой, как и раздобревший, тяжеловатый «тыл».
   Сытый, холеный, оплывающий телом, малоприятный надменный мужик.
   Боже мой!!!! Как он мог быть ее мужем?!
   Пять лет!!! Не полгода, не год и даже не два – пять!!! Это какой идиоткой надо быть, чтобы так долго терпеть рядом чужого неприятного человека и ничего не видеть и не замечать?!
   Она приняла решение в Америке, что разведется, как только приедет, но намеревалась сделать это спокойно, не торопясь, объяснив ему свою позицию и то, что не хочет и не может больше с ним жить, – путем мирных переговоров, так сказать. Но спасибо утренней барышне – приехав, поняла, что на фиг! Резать к чертовой матери!
   «Он всегда был такой. Никто не виноват. Это ты больная, раз жила с ним, выслушивала весь этот напыщенный бред, что он несет, и ничего не замечала!»
   Может, не сработала иммунозащитная система?
   «С иммунозащитной у меня, видать, была беда целых пять лет! Пять лет каторжных работ давали при царях! Охо-хо!»
   Все это лирика и никчемные уже рассуждения. И незачем винить себя – что было, то было! А что будет завтра, зависит теперь только от нее! Мария Владимировна Ковальская собиралась свое завтра сделать свободным и счастливым!
   – Все! Хватит! – перебила она его обвинительную речь. – Торжественный ужин при свечах объявляю закрытым. Тебе пора, Юра. Мне надо отдыхать и выспаться.
   – Что значит «пора»? – подивился остановленный в красноречии муж.
   – Тебе пора домой, к маме, по месту своей прописки, – разъяснила Мария Владимировна. – Вещи твои я собрала, как ты заметил, они стоят в прихожей. Я собрала все, надобности приезжать за чем-либо еще у тебя не будет.
   – Мария, ты что, с ума сошла? – выпучил глаза Юрик.
   – Да, сошла, пять лет назад, когда позволила вам с мамашей влезть в мою жизнь. Давай, Юрик, прощаться!
   – Маша, что за бред?! Ты что там, в Америке, понабралась феминистской ереси?
   Так и спросил: «феминистской ереси». Любил Юрик витиевато и вычурно выражаться, все его тянуло в пафос: «ересь», «сподвижничество», «спесь».
   – Не глупи, Мария, – лениво, сквозь усталый снобизм отмахнулся он и отпил неторопливо шампанского из бокала.
   Да уж! Такая вот тяжелая необходимость объяснять, воспитывать нерадивую прислугу! И что характерно – сколько этой бестолочи ни объясняй, как правильно надо делать, ведь все равно что-то не так сделает: и хрусталь побьет, или вон вазу уронит, протирая пыль, или в борьбу за пролетарскую свободу полезет!
   А что делать? Обязанность такая – кто как не барин?
   Тяжело-о!
   Машка усмехнулась, посмотрев на него, – нелегко Юрику придется! И поторопила:
   – Юра, на выход! Я очень устала.
   – Я никуда не пойду из своего дома! Если тебе необходимо изобразить возмущенную жену, можешь спать на диване в гостиной!
   «Твой дом – тюрьма!» – вспомнила она папановское.
   – А почему не на коврике в прихожей? – искренне подивилась Машка. – Это не твой дом, Юр, твой у мамы.
   – Маша! – осознав, что она всерьез собралась его выставить, прибег к новой порции разъяснений Юра. – Тебя не было полгода, и то, что ты застала здесь девушку, не удивительно, я все это только что объяснял. Ты сама виновата, надо было предупредить о своем приезде! Я понимаю, как тебе это неприятно, и ты устала после длительного перелета и не совсем адекватна. Обещаю, что больше таких инцидентов никогда не произойдет, и я ничем не оскорблю твоей нравственности и чувств жены!
   – Со своей нравственностью и чувствами, обещаю тебе, я разберусь как-нибудь сама. А тебе пора.
   В самый подходящий момент раздался дверной звонок.
   – Кто это? – резко спросил Юрик, недовольный тем, что его прервали.
   – Это Саша, сосед, я попросила его зайти, помочь тебе перенести в машину вещи.
   – Ты втянула в семейный конфликт постороннего человека?! – возроптала чиновничья душа.
   – Ну, какой же он посторонний? – подивилась Машка, вставая. – Он сосед, а соседи – это почти родственники. Посторонний здесь ты, Юра.
   И пошла открывать. Она продумала и это, зная, что не расхлебается до утра, затягиваемая, точно в омут, Юриными обвинительно-поучительными монологами и возмущениями. При зрителях он выяснять отношения не станет. Это нам не по рангу.
   – Сейчас, Саш!!! – крикнула она в дверь и повернулась к Юре. – Завтра я не могу, занята, а послезавтра подам на развод.
   Взяла с тумбочки в прихожей ключи от машины, положенные Юрой на привычное место по приходе домой, и открыла дверь.
   – Привет, Саш! – поздоровалась радостно с соседом. – Я пойду, подгоню машину к подъезду и открою багажник, а вы несите вещи.
   – В один заход не получится, – окинул взглядом чемоданы, сумки и пакеты Саша. – Привет, Юр! – поздоровался он с выходящим из кухни Юрой.
   Барин поморщился, он терпеть не мог панибратства от людей ниже его по социальному статусу.
   Машка активно руководила загрузкой барахла в джип и, когда перенесли и уложили в машину последние пакеты, кинула ключи Юрику.
   – Маша, подожди! – потребовал он, поймав ключи.
   – Все, пока! – махнула она рукой и зашла в подъезд.
   Убрала все на кухне, приняла душ и со счастливой улыбкой рухнула на постель – спать.
   И так и проспала всю ночь – улыбаясь.
   Само собой, что отделаться от Юры, просто выставив его за дверь, не удалось.
   Кто же добровольно откажется от раба? Раб – это дорогостоящая собственность, которая не имеет права на недовольство и проявления чувств. Вон стол, например, или стул, или кухонный комбайн не могут же возмущаться, что они чья-то собственность!
   И она права не имеет! Да еще так оскорбив его!
   Всякая «феминистская ересь» и попытка бунта должны быть истреблены!
   Немедленно и беспощадно!
   И вполне вероятно, что попытка истребить немедленно и беспощадно увенчалась бы успехом, если бы Машка бунтовала.
   Но это не был бунт, не восстание Спартака и его соратников, и не революция семнадцатого – ничего воинственно-глобального или менее глобального – ропот затираненных до тупости масс.
   Не-а!
   Просто в один прекрасный день Мария Владимировна проснулась под добрым калифорнийским солнышком и вернулась к самой себе, истинной.
   Пять лет была одинокой, брошенной всеми девочкой, упакованной в оболочку правильной жены от страха одиночества, а от длительной транспортировки на другой континент и предшествующей ей пятилетней «кантовки» упаковка лопнула, и из образовавшейся прорехи высвободилось содержимое, оказавшееся мыльными пузырями, а не пудовыми гирями страха, как ей все время казалось.
   Пузыри полетели ввысь, весело лопаясь в полете, упаковка распалась за ненадобностью, и из ее остатков вышла настоящая Мария Владимировна.
   И подивилась – как хорошо-то!
   А это кто? Что эти чужие незнакомые неприятные люди делают в ее квартире, в мыслях, закрепившись синим штампом в паспорте, определяющим семейное положение?
 
   Конечно – а как же! – он позвонил на следующее утро, успев опомниться, придумать нужные слова, манеру и тон разговора и достойное наказание.
   – Надеюсь, ты выспалась и пришла в себя!
   Без ненужных приветствий, недовольным, грозным тоном прокурора, только что подписавшим ордер на ее арест.
   – Да, спасибо, – ответствовала Машка и потянулась с удовольствием всем телом на кровати.
   Юру насторожил тон жены, не убоявшейся ни ордера, ни ареста, ни самого прокурора.
   – В обед в два часа встретимся в нашем ресторане. Поговорим! – распорядился прокурор.
   – О чем? – поинтересовалась вышедшая из-под контроля Машка.
   «Сейчас скажет: «О твоем вчерашнем поведении!» – как школьная директриса притащенному за ухо к ней в кабинет набедокурившему ученику».
   Ученику положено было проникнуться ужасом масштаба сотворенного им деяния, трепетать до дрожи в ожидании неминуемого сурового наказания и вызова родителей в школу.
   Но, видимо, такой сценарий укорота Машкиных свобод не разрабатывался, и Юрик остался приверженцем прокурорской линии поведения.
   – В два. В ресторане! – прогремел приказом и бросил трубку.
   Ну, он может быть в два в ресторане или в восемь в Папуа – Новой Гвинее, а у Марии Владимировны есть свои насущные дела.
   Когда она попивала кофей в кабинете своего академического начальства, рассказывая веселые истории из своей американской жизни, предварительно оговорив и решив все деловые, отчетно-бумажные и рабочие вопросы, «нетерпеливый муж» напомнил о себе звонком сотового телефона.
   Извинившись перед академическим начальником, Машка нажала на мобильном, разливающемся требовательными перезвонами, кнопочку с изображением зелененькой трубочки.