Страница:
Вокруг Дима слышит гул недовольства властью и даже ненависти, иногда кивает, да, мол, прогнило все, но сам он взлетел, взмыл при ней, а ему уже пятьдесят четыре, но он все еще набирает скорость. И хотя вовсе не благодаря «объекту», но все же. Лучше б в эти сферы вообще не соваться, но страховку обещали. Эх, завтра с раннего утра он поедет к Дарье, а на тридцатилетие подарит ей что-нибудь невероятное, да вот как раз и купит виллу в Швейцарии, например. Месяца за три подыщет. Если все пойдет по плану.
Вошла Катя. Опять глаза на мокром месте. Он сто раз запрещал себе думать о второй семье здесь, уже не раз убеждался, что мысль материальна, и вот пожалуйста. Стоит в дверях, молчит.
– Что, что опять не так?
– Не знаю, мне плохо. Кстати, Крокозябр уехал.
– Катя, ну хватит, это мой отец все-таки!
– Ты и сам так говоришь.
– Я – другое дело. Мой отец, я и говорю.
– Были б мои родители живы…
– Что тогда?
– Было б кому поплакаться.
– У тебя есть муж. Плачься, кто мешает?
– Когда так говорят…
Дмитрий Евгеньевич знал этот диалог наизусть и не понимал, почему он не надоедает его супруге. Закрыл глаза и сказал: «Я посплю».
– Завтра ты опять рано утром? Каждое воскресенье, просто не понимаю…
– Катя, у меня ненормированный рабочий день, что непонятного? Если б он был нормированным, этого дома не было бы, и в Тоскане не было бы, это трудно понять?
– Яхту можно было и не покупать, ты со мной даже не посоветовался, – обиженно сказала Катя.
– И пластических операций можно было не делать! – это он уже проорал. – Все, дай мне отдохнуть хотя бы один день в неделю.
Катя рыдала в спальне, когда услышала звонок, посмотрела на монитор – у калитки стояла ее лучшая подруга Варя. Высморкалась, поправила платье, пошла открывать.
– Вая, Вая, Вая, – визжал Лис, и Катя его шуганула:
– А ну, марш к маме! Аля, забери Лиса, ко мне Варя приехала! Аля, слышишь?
Заспанная Аля в халате, в ночной рубашке показалась на крыльце.
– Что случилось? Что ты кричишь?
– Вая, Вая, Вая!
– Забери его, он сегодня с утра невыносим. Пойдем, Варь, к озеру прогуляемся, у меня нервов на них не хватает.
– А я торт привезла, его бы в холодильник.
– Вася! Вера Сергеевна! Ну кто-нибудь там, уберите это.
– Что случилось? – спросила Варя, как только они вышли на улицу. – У тебя и лицо заплаканное.
Дорога к озеру шла мимо вилл, и Катя вовсе не хотела, чтоб кто-то ее видел такой или слышал их разговор. Хотелось просто бежать из дома, потому сразу не сообразила. Она приложила палец к губам.
– Идем обратно, запремся в моей комнате и поболтаем. – Она нажала на кнопку звонка, ключи-то не взяла. Открыла все та же Аля.
– А Вася где? С утра его не видела. Он же по субботам всегда здесь.
– Наверное, взял выходной. Спроси у отца.
Евгений Викторович выехал на шоссе, еще не зная, куда поедет, но как-то само собой доехал до Кутузовского проспекта, на Смоленке свернул на Садовое, потом на Спиридоновку и автоматически юркнул в переулок, заглушив мотор у дома, в котором прожил последние тридцать лет.
«Я отдал этой суке все, что у меня было, из благородства, которое никто не оценил!» – думал в сердцах Евгений Викторович. Она клялась: «Как только я буду уверена, что обе квартиры принадлежат мне, то есть нашим детям, мы заживем счастливо. Ты помрешь, а мне делить имущество с твоим сыном». – «Да мой сын – олигарх, – возмущался тогда Евгений Викторович, – он же нам еще и деньгами помогает!» – «Потому и помогает, что надеется потом заполучить твою собственность!» Сука была неумолима. Терзала старика ежедневно и еженощно.
«А ты верил, что она тебя полюбит за щедрый жест? За первую квартиру не полюбила, а за вторую полюбит? – внутренний голос прямо-таки засвербил в носоглотке, и Евгений Викторович чихнул. – Таких козлов, как ты, – поискать!»
«Имеют значение только факты, – вклинился голос-следователь. – А факты таковы: стареющий преподаватель, даже не доцент, а для таджиков – «профессор», не сумевший найти себе в Москве ни жены, ни подруги, приезжает в Худжанд, он же бывший Ленинабад, на научную конференцию. Встречает там семнадцатилетнюю девочку, приехавшую из аула, которая смотрит ему в рот, говорит, что хочет учиться, учиться и учиться, умоляет его взять ее в Москву, готова целовать ему ноги, потому что он самый умный, красивый и талантливый из всех смертных (разве кто-нибудь так понимал его?). И родственная душа (да, да, наконец-то!). И он, конечно, соглашается взять ее в Москву. По ходу дела выясняется маленький нюанс, что у нее есть сын.
– Уже? Сколько ж тебе лет?
– У нас рожают рано.
Привез, поселил в своей “рабочей” квартире. В эту привести было нельзя: строгая мама. Когда мама умерла – просто высохла и истлела, в законном для отправления в мир иной возрасте девяноста лет, он позвал соседку Аннандревну (откуда и знает ее имя) быть понятой на регистрации акта смерти. Он не горевал только потому, что чувствовал себя впервые в жизни счастливым, состоявшимся, с открывшимися наконец, в его шестьдесят, перспективами. Вот стояли до сих пор сплошные шлюзы на его пути, и разом пали, и теперь он поплывет по широкой полноводной реке жизни. Пристроить учиться возлюбленную (так он тогда именовал ее про себя) не удалось: уж как он ни раздувал блатные мехи, все только разводили руками: “Чтоб поступить, она должна хоть что-то знать. Уметь писать как минимум”. А потом добавляли: “Кому оно сейчас сдалось, это образование, с голоду помираем, кто пиво идет продавать, кто уезжает”. И он отступил. Это был 1993 год. Айдыну было три годика, и он изредка стал приводить возлюбленную с сыном домой, к маме. Был страшно горд собой, но боялся осуждения, потому всем встреченным соседям считал своим долгом объяснить: “Это мой племянник”. Соседи не реагировали. Мама тоже, но она уже смотрела не в этот мир, а в иной».
«Развратные действия с несовершеннолетними! – рявкнул следователь. – На сорок лет моложе! Чем ты думал, штопаный гондон?»
«Что, что?» – не понял Евгений Викторович.
«Штопаный гондон».
«Да я слов-то таких не знаю, – смутился Евгений Викторович, – и на таджичек статья не распространяется, теперь это другое государство, был Советский Союз да сплыл!»
«Именно, – ледяным тоном ответил следак. – То тебе Советский Союз поперек горла был, то ты его оплакиваешь и опять родину ненавидишь. Ты – не патриот».
«Это я-то не патриот!» – задохнулся от возмущения Евгений Викторович.
«Он крокозябр, – ответил вдруг за него домашний внутренний голос прокурорскому. – Просто козел».
Эта сука, она же Хафиза Хафизуддиновна, сидела в это время в кафе «Дон Педро», старший Айдын хорошо управлялся с младшенькими, а у Хафизы были свои очень важные дела. Она ходила сюда знакомиться. Нужен же ей муж, детям отец, да и всяко нужен любовник. Любовников она находила регулярно, а муж все не попадался. У Хафизы не было не то что друзей, даже знакомых – детей она в школу не отдавала, так что знакомых родителей и то не завела. В Москве, как и в ауле, она слышала в свой адрес то же слово: «дикарка». Ехала в свободный мир – и никакой свободы, там принято так, тут эдак, а у нее ничего не принято, она выживает. В этот раз Хафиза сидела в «Дон Педро» уже битый час, но к ней никто не подходил. Она стала вспоминать, когда это началось – выживание. Все мужчины в ее ауле, да и в соседних, уезжали на заработки в Россию или в Казахстан, так что жениха не предвиделось. Но она ездила в Худжанд, совсем близко, и сразу в университет – хотела образованного, они богатые, и однажды жениха нашла. Казаха. Только он ее обманул – жениться обещал, а сам притащил в гостиницу, сказал, что у них так принято, сперва любовь, потом под венец. Выбора-то все равно нет, потом так потом. А через пять дней исчез, уехал. Когда родители увидели, что живот ее стал похож на большой арбуз, стали рвать на себе и на ней волосы, а что сделаешь? Позор, никто больше замуж не возьмет, так брать всяко некому. Родила. И поняла, что прежде выбор еще даже и был: она искала молодых, симпатичных, а теперь надо было ориентироваться на стариков, и только на русских, которые заезжают сюда время от времени, потому что свои старики шалаву замуж не возьмут – традиции превыше всего. А у русских традиций нет, голову вскружить – так и увезет ее кто-нибудь отсюда, из беспросветной жизни, а там уж она разберется. Мужчинам хорошо, могут уехать и на работу устроиться, как ее братья – дворниками, а ей как быть? Хафиза вспомнила тот первый миг, когда увидела Евгения Викторовича и сразу поняла, что дело выгорит. Он был отвратителен до рвоты, но это был ее единственный шанс. Вот дура (она сама себе улыбнулась), убить его хотела, потом в тюрьму бы пошла, а так – и избавилась от него, и две квартиры в Москве, шутка ли! Родителей как оставила, так больше к ним и не наведывалась: зачем, все равно ее московской жизни не поймут – дикари, грозились закопать ее вместе с Айдыном, от позора избавиться, мысли о родителях Хафиза гнала прочь.
Неудачный день, а может, она примелькалась, надо искать другое место? Она решила больше не ждать, а пойти домой поесть палави мургдор, который приготовила с утра, запивая ширчоем. Соломинка уже неприлично хлюпала, от коктейля с бумажным зонтиком ничего не осталось. Она забирала с собой эти зонтики, украшала ими кухню. Раздраженная, Хафиза почти бегом побежала к дому и вдруг увидела, как у подъезда Козел (так она звала Евгения Викторовича) дрался с Айдыном, они вырывали друг у друга Клару.
– Мама, он хочет украсть Клару, – прокричал Айдын по-таджикски.
Хафиза подбежала и стала колошматить бывшего мужа, вопя на всю улицу:
– Ты бомж, тебе некуда ее брать, не на что кормить, безмозглый козел!
– Ну ты, сука, и ты, выблядок, – пытался пробиться своим слабым писклявым голоском Евгений Викторович сквозь гремевший вокруг него гром, – я хочу, чтобы моя дочь была на моем юбилее!
– Да не твоя это дочь, мудак, что я, охуела рожать от старика, да еще ненормального! Вон, родила тебе такого же ненормального урода, поди за ним в детский дом и вези куда хочешь, если он еще жив. Что, забыл? Клара никакого отношения к тебе не имеет, козел. Как и никто из моих детей. Хочешь своего – езжай забирай.
Евгений Викторович онемел. Разжал пальцы, вцепившиеся в вопящую и рыдающую Клару, отступил. Быстро повернулся и пошел. Просто куда глаза глядят. Слезы катились из глаз, он вытирал их рукавом парадного костюма. Оказался перед «Доном Педро», юркнул туда, просто чтоб скрыться, сел, ему принесли меню. Он зло посмотрел на официанта и спросил: «Педро – это педрила, что ли?» Официант натянуто улыбнулся. Евгений Викторович, не глядя в меню, заказал чай. Принесли. Спросил, не отравленный ли он. Официант тихо переговорил с охранником, такого рода деды их заведение никогда не посещали. Но сегодня плохой день: то проститутка эта чернявая скандалила часа два, распугивая посетителей, то старик тронутый приперся. Когда Евгений Викторович увидел счет, глаза вылезли у него на лоб: «За простой чай – 200 рублей? Совести у вас нет. Вот тебе полтинник и ни копейки больше».
Дима проснулся от стука в дверь и робкого голоса Веры Сергеевны:
– Дмитрий Евгеньевич, мне не хватает майонеза. Я правильно поняла, что будет девять человек?
– Вера Сергевна, идите к Кате, при чем тут я?
– А она послала к вам. Так как быть с майонезом?
– Как же я от вас от всех устал! – простонал Дима. – Ну Вася на что, пусть съездит в магазин.
– А Васи нет.
– А где он?
– Рано утром привез продукты и уехал.
Дмитрий Евгеньевич посмотрел на часы, было уже почти шесть вечера.
– Делайте что хотите, – буркнул Дима, – не морочьте голову.
Набрал Кате на мобильный, а та, под воздействием свободной и независимой подруги Вари, ответила непривычно резко:
– У меня сегодня выходной. Прошу меня не беспокоить.
И гордая собой нажала отбой. Даже на всякий случай выключила телефон.
– Молодец, – похвалила ее Варя. – Будешь с ним построже, станет как шелковый.
Дима не понимал, куда делся Вася. Телефон его был выключен, что совершенно уж необычно. «День не задался», – Дима вздохнул и пошел смывать с себя мурашки холодным душем.
Евгений Викторович сел за руль, тронулся. Глаза застилали слезы, он даже не сразу сообразил, отчего все мутно, и включил дворники. Голова раскалывалась. Клара – не его дочь? Или врет, как обычно? Про их первого ребенка, родившегося уродом, он даже и забыл. Про других знал, что не его, там и знать нечего было, а Клара… Назвал ее в честь Клары Цеткин, и внешность у нее не азиатская, в отличие от других детей… Кто же это мог быть? Да какая разница, главное, что Клара не хотела с ним идти, даже будто не помнила его. Навещать урода он не собирался, он его и в глаза не видел, только бумагу подписал, что отказывается… А вдруг он вовсе не был уродом, вдруг эта сука наврала? С нее станется. Могла просто продать, а чтоб он не узнал, сказала, что урод. Новорожденные бешеных денег стоят, сколько раз про это читал! Теперь уж концов не найти, мы ж не американцы, которые хоть через сто лет, да найдут. У нас болото, на нем одна клюква растет, а что упало, то пропало. Как ему это не приходило в голову! А еще, он читал, детей на органы продают. Нет, это бред – чтоб его сына и на органы? Он ехал на автопилоте, ему мигали и гудели со всех сторон – понял почему, еле плетется, 30 километров в час. Рванул порезвее и… бумс, въехал в зад серому «ниссану».
Ровно в 19 часов Дима, при параде, в темном костюме и ярком галстуке, спустился в обеденный зал, где уже был накрыт стол. Вера Сергеевна заканчивала раскладывать салфетки.
– Пришлось добавить сметаны, Дмитрий Евгеньевич, вы не против?
– Где все? Семь часов – они где-то болтаются. Идите позовите.
Лис прибежал первым, с интересом заглядывая в стоящие на столе блюда. Хотел попробовать, но дед смотрел строго. Следом вошла Аля.
– Доча, пока мы одни: ты работать-то собираешься или будешь тут сидеть и ждать у моря погоды?
– Давай потом. Я вообще-то хотела тебе сказать…
Вошли Катя с Варей, Катя шла с видом победительницы. Дима усмехнулся.
– Садимся или пока аперитив? Мне шампанского, брют, – Катя продолжала изображать барыню. – Мы с Варей приложились к ликерчику, но это же не помешает?
«Завтра в шесть утра я на свободе», – сказал себе Дмитрий Евгеньевич, чтоб подавить раздражение. Посмотрел на часы: 19:07.
– Девятнадцать ноль семь, а именинник как в воду канул. А, вот и он.
– Нет, это Зоя Федоровна, – Аля подбежала к монитору, обернулась (заметил Дмитрий Евгеньевич) и прямо засияла, будто жениха увидела. «Все сегодня какие-то странные, – сказал себе Дмитрий Евгеньевич. А отец – ясное дело, поехал к своей суке и застрял, несуществующие отношения выясняет».
Зоя Федоровна была одета на удивление торжественно: в белом чесучовом костюме и блузке под цвет кораллового ожерелья, висевшего у нее на шее. И туфли, и сумочка на золотой цепочке – тоже коралловые, и мясистый букет белых лилий в руке.
– Ты при таком параде, – ахнула Катя.
– Случай торжественный, – ответила Зоя Федоровна и подмигнула (опять отметил Дмитрий Евгеньевич) Але.
– Нет, Зоя, я так не могу, – Катя решительно встала, оставив свое шампанское, – пойду переоденусь. Я же тут по-домашнему, а юбилей – ты права – дело торжественное. Только Крокозябр что-то запаздывает.
– Кьокозяб, кьокозяб, – завопил Лис.
– Катя, я же просил… – Но жена, по совету Вари («спинка прямая, голова высоко поднята, взгляд неприступный»), только бросила на Диму испепеляющий в ее понимании взгляд.
Снова раздался звонок. И снова это был не виновник торжества, а Димин компаньон Лева, ведавший всеми их шпионскими закупками. Лева стоял у калитки с кем-то неизвестным. «И не предупреждал, – пробормотал Дмитрий Евгеньевич, – ладно, посмотрим».
Евгений Викторович повторял: «Сволочи, сволочи, сволочи» почти без остановки. Короедов, которых вызвал по мобильному хозяин пострадавшего зада для оформления ДТП, он ждал уже два часа. Инцидент произошел около шести, а сейчас без двадцати восемь. На шоссе из-за их двух машин образовалась гигантская пробка, но эти сволочи не спешили. Вот когда Евгений Викторович пожалел, что отказался от мобильного телефона. Он никогда не понимал его надобности и спорил с Димой: «Зачем мне эта дрянь! Чтоб я был доступен в любую секунду? Я в туалет, а тут звонок, я заснул – нет, не спи, я работаю над важными текстами – бросай и рассказывай, не болит ли у тебя голова». Раз пять спорил. Аля однажды фыркнула: «Можно подумать, вам обрывают телефон». Ну да, ей-то делать нечего, как и маме ее, вот бабы стали наглые, при социализме все работали как миленькие… Попросить бы позвонить этого парня из «ниссана» – так он орет как зарезанный, даже слушать не станет, какие у Евгения Викторовича неотложные обстоятельства. Дима же там с ума сходит. И гости, неудобно. Неудобно – еще что, Дима сейчас начнет обзванивать морги и больницы, всех на уши поставит. Он, если что, всех ставит на уши. И опять все из-за этой суки.
Наконец гаишники приехали, он бросился на них чуть не с кулаками:
– Из-за вас, сволочи; ничего не знаю, пока не дадите позвонить.
Они: «За оскорбление милиции…
– Да пошел ты в жопу, только взятки и умеешь брать, из-за тебя важные люди сейчас страну на рога поставят!
Гаишники заржали в голос:
– Старик, уймись, а! Документы давай.
– Ты мне не тыкай, недоумок.
Время шло. Евгений Викторович и представить себе не мог, что оно принесло Дмитрию Евгеньевичу, пока его самого мариновало на шоссе.
Зоя Федоровна, Катя, Аля, несносный Лис, Лева и приехавший с ним господин, появление которого Лева объяснил не совсем внятно, сели за стол без двадцати восемь.
– Сто раз говорил ему: носи с собой мобильник, – сокрушался Дима, – вот упрямый старик! Называется: счастливые часов не наблюдают, – счастливые-то, наоборот, из графиков не выбиваются…
– Был бы юбилей, а юбиляр приложится, – пошутила Варя, но вышло несмешно. Зоя Федоровна кашлянула, а Аля пробурчала куда-то в пространство:
– Все такие остроумные стали…
– У всех но́лито? – Катя встала и подняла бокал отобранного на сегодня из погреба Saint-Esthephe. «Дорогое вино, для старого козла ему ничего не жалко», – подумала Катя ревниво, будто кто ее когда ограничивал. Да она и к вину-то была равнодушна. – Предлагаю для начала, в ожидании юбиляра, тост за нас, за женщин! Чтоб нам всегда было хорошо.
Все выпили без особого энтузиазма. Только Варя звонко чокнулась с подругой. Взялись за вилки в полной тишине.
– Очень вкусный салат, вот этот, с крабами, – похвалила Зоя Федоровна. – И пирожок с капустой.
– Спасибо, – почти шепотом отозвалась прислуживавшая Вера Сергеевна. – На горячее у нас баранья нога с дофинским гратеном.
– С чем, с чем? – переспросила Варя, рассматривая лежавшую перед ней салфетку с фотографией диковатого старика и красной цифрой 75.
– Так называется, увидите, картошка, запеченная со сливками, – ответила Вера Сергеевна почти ей на ухо.
Дима встал, чтоб не мешкая произнести следующий тост, и вдруг господин, приведенный Левой, тоже встал и сделал жест рукой – типа, чтоб Дима сел. Дима оторопел.
– Меня зовут Иван Иванычем, и я приехал сюда, чтобы кое-что рассказать, – начал господин. – Дело в том, что Дмитрий Евгеньевич – не совсем тот человек, за которого себя выдает.
– Да как ты смеешь, урод! – вскипел Дима. – Лева, а ну-ка уведи его отсюда немедленно. Вон из моего дома! Я тебя и знать не знаю.
– Не кипятитесь, Дмитрий Евгеньевич, если хотите еще немножко пожить, вы ведь взялись за дело, подрывающее основы нашего государства и, разумеется, щедро оплачиваемое нашими врагами.
Дима онемел. Бросил взгляд на Леву, но тот неопределенно пожал плечами.
– Так вот знайте, что Дмитрий Евгеньевич ведет двойную жизнь. Причем это касается всего. У него есть вторая семья, вторая жена Дарья, двое детей…
Господин – условный, разумеется, Иванываныч – расписывал Димину личную жизнь в таких подробностях, что у Димы не осталось сомнений: его сдал Вася. Так вот почему он исчез. Дима, конечно, мог бы вырубить этого чувака, вышвырнуть вон, заткнуть ему рот, и так бы и сделал, если бы не было совершенно ясно, что порученец прибыл с приветом от «объекта». И Димино спецзадание раскрыто. А это грозило… даже не грозило, это был приговор. «Если хотите пожить…» – разве этот вариант еще оставался? Неужели и Джек, его незаменимый хакер, его сдал? Он позвонил около шести, сказал, что заболел и не приедет. Нет, невозможно, или его уже повязали. У Димы в голове вспыхивали разные варианты «что делать», хоть он и понимал, что «все погибло», пока Иванываныч произносил свою речь. Катя зашлась в истерике, схватила столовый нож, а Варя держала ее и бормотала: «Может, еще неправда, надо выяснить». – «Правда, правда, – причитала Катя, – я давно знала, чувствовала…» Речь закончилась тем, что Иванываныч достал миниатюрный видеопроектор, и на стенке появились Дима с Дарьей и детьми, которые сидели, стояли, гуляли, разговаривали, целовались…
Аля встала и стояла с открытым ртом, переводя взгляд с отца на мать, одна Зоя Федоровна невозмутимо сидела с прямой спиной в своем белом костюме, только достала сигарету из миниатюрной сумочки и закурила. Хотя в доме никто не курил. И тут раздался звонок, это прибыл наконец Евгений Викторович. Он принципиально не пользовался входом для членов семьи – подставь глаз, калитка и откроется, а упорно звонил в звонок. Все равно дома всегда кто-то был, а «дьявольщины», каковой он считал все непонятное, старик побаивался.
Никто не пошел к монитору открывать, только Лис, который не мог дотянуться до кнопки, орал в нее: «Кьокозяб, кьокозяб!» – потом вдруг заплакал, повернулся и сквозь слезы зло сказал: «Вы все кьокозябы». Аля открыла дверь и уволокла сопротивляющегося и рыдающего ребенка в спальню. Половина десятого, пора. Вера Сергеевна, ошалело стоявшая в проеме двери, посторонилась. И, спохватившись, побежала за Алей, не зная, к кому теперь обращаться: «Горячее-то нести?»
– Несите, но вряд ли кто оценит, – бросила на бегу Аля, перекрикивая Елисея.
– Уходи! Чтоб я тебя больше никогда не видела! – Стул под Катей раскачивался в такт рыданиям и внезапно развалился, Катя упала на пол и одновременно в обморок, так что осталось непонятным, предшествовала потеря чувств обрушению стула или наоборот.
– Дайте валерьянки, скорее, у вас есть аптечка? – металась вокруг подруги Варя. – Поднимите же ее кто-нибудь! Спасибо тебе, Господи, что избавил меня от семейной жизни, – и она перекрестилась, глядя в потолок. – И вам спасибо, – сказала Варя уже в полный голос Иваныванычу, заметив его взгляд, – что рассказали нам ужасную правду.
Иванываныч подошел к Дмитрию Евгеньевичу, неподвижно смотревшему в темнеющее окно: «Завтра в 11 утра вас ждут по этому адресу», – и протянул карточку. «Завтра воскресенье», – не оборачиваясь, возразил Дима. «Неважно, – ответил Иван Иваныч. – Если не придете, у вас есть ночь попрощаться с близкими, если они у вас еще остались (он мерзко улыбнулся), но мы даем вам шанс, предложение, от которого вы, Дмитрий Евгеньевич, не сможете отказаться».
– Это вы тут куражились, чтоб сделать мне предложение?! Идиоты! – вскипел Дима. – Я вот сейчас позвоню…
– Ах вон оно что, ну, звоните, звоните, – порученец нагло издевался. – Только вот оскорблений не надо, Дмитрий Евгеньевич, наш патрон, знаете ли, в ярости, вы ведь тоже собирались влезть в его… глубоко интимную, скажем так, жизнь. Вы же собирались его морально уничтожить, не так ли?
Дима пулей взбежал по лестнице в кабинет, открыл сейф, где держал миниатюрный аппарат для связи со своей «страховкой», и только хотел отправить «молнию», как обнаружил на дисплее слово «отбой». Оно даже не было зашифровано, как обычно, крокозябрами.
У Димы спина стала вдруг жесткой, холодной и чужой, будто операционный стол. Заныла нога, а при движении возникла резкая боль в бедре. Сдавило виски. Он еле выпрямился и тяжело, прихрамывая, стал спускаться вниз. Жестом подозвал Иванываныча.
– Ваше предложение мне понятно. – Он сам не узнал свой голос, сдавленный, с присвистом, будто мячик прокололи и наступили сверху. – Вы хотите, чтоб я работал на вас.
– Много о себе воображаете, Дмитрий Евгеньевич! Наш патрон – человек гордый и никогда не стал бы предлагать работу своим врагам.
– Я правильно понимаю, что это арест в извращенной форме, как оно и свойственно вашему патрону? – сказал и прикусил язык, ну что за характер, зачем усугублять…
– Вы очень проницательны, Дмитрий Евгеньевич, – зло улыбался порученец. – Это действительно ноу-хау нашего патрона. Вы сами явитесь для того, чтоб на вас надели наручники и отвезли в изолятор. И уверяю вас, это для вас лучший выход. Даже, я бы сказал, единственный.
Вошла Катя. Опять глаза на мокром месте. Он сто раз запрещал себе думать о второй семье здесь, уже не раз убеждался, что мысль материальна, и вот пожалуйста. Стоит в дверях, молчит.
– Что, что опять не так?
– Не знаю, мне плохо. Кстати, Крокозябр уехал.
– Катя, ну хватит, это мой отец все-таки!
– Ты и сам так говоришь.
– Я – другое дело. Мой отец, я и говорю.
– Были б мои родители живы…
– Что тогда?
– Было б кому поплакаться.
– У тебя есть муж. Плачься, кто мешает?
– Когда так говорят…
Дмитрий Евгеньевич знал этот диалог наизусть и не понимал, почему он не надоедает его супруге. Закрыл глаза и сказал: «Я посплю».
– Завтра ты опять рано утром? Каждое воскресенье, просто не понимаю…
– Катя, у меня ненормированный рабочий день, что непонятного? Если б он был нормированным, этого дома не было бы, и в Тоскане не было бы, это трудно понять?
– Яхту можно было и не покупать, ты со мной даже не посоветовался, – обиженно сказала Катя.
– И пластических операций можно было не делать! – это он уже проорал. – Все, дай мне отдохнуть хотя бы один день в неделю.
Катя рыдала в спальне, когда услышала звонок, посмотрела на монитор – у калитки стояла ее лучшая подруга Варя. Высморкалась, поправила платье, пошла открывать.
– Вая, Вая, Вая, – визжал Лис, и Катя его шуганула:
– А ну, марш к маме! Аля, забери Лиса, ко мне Варя приехала! Аля, слышишь?
Заспанная Аля в халате, в ночной рубашке показалась на крыльце.
– Что случилось? Что ты кричишь?
– Вая, Вая, Вая!
– Забери его, он сегодня с утра невыносим. Пойдем, Варь, к озеру прогуляемся, у меня нервов на них не хватает.
– А я торт привезла, его бы в холодильник.
– Вася! Вера Сергеевна! Ну кто-нибудь там, уберите это.
– Что случилось? – спросила Варя, как только они вышли на улицу. – У тебя и лицо заплаканное.
Дорога к озеру шла мимо вилл, и Катя вовсе не хотела, чтоб кто-то ее видел такой или слышал их разговор. Хотелось просто бежать из дома, потому сразу не сообразила. Она приложила палец к губам.
– Идем обратно, запремся в моей комнате и поболтаем. – Она нажала на кнопку звонка, ключи-то не взяла. Открыла все та же Аля.
– А Вася где? С утра его не видела. Он же по субботам всегда здесь.
– Наверное, взял выходной. Спроси у отца.
Евгений Викторович выехал на шоссе, еще не зная, куда поедет, но как-то само собой доехал до Кутузовского проспекта, на Смоленке свернул на Садовое, потом на Спиридоновку и автоматически юркнул в переулок, заглушив мотор у дома, в котором прожил последние тридцать лет.
«Я отдал этой суке все, что у меня было, из благородства, которое никто не оценил!» – думал в сердцах Евгений Викторович. Она клялась: «Как только я буду уверена, что обе квартиры принадлежат мне, то есть нашим детям, мы заживем счастливо. Ты помрешь, а мне делить имущество с твоим сыном». – «Да мой сын – олигарх, – возмущался тогда Евгений Викторович, – он же нам еще и деньгами помогает!» – «Потому и помогает, что надеется потом заполучить твою собственность!» Сука была неумолима. Терзала старика ежедневно и еженощно.
«А ты верил, что она тебя полюбит за щедрый жест? За первую квартиру не полюбила, а за вторую полюбит? – внутренний голос прямо-таки засвербил в носоглотке, и Евгений Викторович чихнул. – Таких козлов, как ты, – поискать!»
«Имеют значение только факты, – вклинился голос-следователь. – А факты таковы: стареющий преподаватель, даже не доцент, а для таджиков – «профессор», не сумевший найти себе в Москве ни жены, ни подруги, приезжает в Худжанд, он же бывший Ленинабад, на научную конференцию. Встречает там семнадцатилетнюю девочку, приехавшую из аула, которая смотрит ему в рот, говорит, что хочет учиться, учиться и учиться, умоляет его взять ее в Москву, готова целовать ему ноги, потому что он самый умный, красивый и талантливый из всех смертных (разве кто-нибудь так понимал его?). И родственная душа (да, да, наконец-то!). И он, конечно, соглашается взять ее в Москву. По ходу дела выясняется маленький нюанс, что у нее есть сын.
– Уже? Сколько ж тебе лет?
– У нас рожают рано.
Привез, поселил в своей “рабочей” квартире. В эту привести было нельзя: строгая мама. Когда мама умерла – просто высохла и истлела, в законном для отправления в мир иной возрасте девяноста лет, он позвал соседку Аннандревну (откуда и знает ее имя) быть понятой на регистрации акта смерти. Он не горевал только потому, что чувствовал себя впервые в жизни счастливым, состоявшимся, с открывшимися наконец, в его шестьдесят, перспективами. Вот стояли до сих пор сплошные шлюзы на его пути, и разом пали, и теперь он поплывет по широкой полноводной реке жизни. Пристроить учиться возлюбленную (так он тогда именовал ее про себя) не удалось: уж как он ни раздувал блатные мехи, все только разводили руками: “Чтоб поступить, она должна хоть что-то знать. Уметь писать как минимум”. А потом добавляли: “Кому оно сейчас сдалось, это образование, с голоду помираем, кто пиво идет продавать, кто уезжает”. И он отступил. Это был 1993 год. Айдыну было три годика, и он изредка стал приводить возлюбленную с сыном домой, к маме. Был страшно горд собой, но боялся осуждения, потому всем встреченным соседям считал своим долгом объяснить: “Это мой племянник”. Соседи не реагировали. Мама тоже, но она уже смотрела не в этот мир, а в иной».
«Развратные действия с несовершеннолетними! – рявкнул следователь. – На сорок лет моложе! Чем ты думал, штопаный гондон?»
«Что, что?» – не понял Евгений Викторович.
«Штопаный гондон».
«Да я слов-то таких не знаю, – смутился Евгений Викторович, – и на таджичек статья не распространяется, теперь это другое государство, был Советский Союз да сплыл!»
«Именно, – ледяным тоном ответил следак. – То тебе Советский Союз поперек горла был, то ты его оплакиваешь и опять родину ненавидишь. Ты – не патриот».
«Это я-то не патриот!» – задохнулся от возмущения Евгений Викторович.
«Он крокозябр, – ответил вдруг за него домашний внутренний голос прокурорскому. – Просто козел».
Эта сука, она же Хафиза Хафизуддиновна, сидела в это время в кафе «Дон Педро», старший Айдын хорошо управлялся с младшенькими, а у Хафизы были свои очень важные дела. Она ходила сюда знакомиться. Нужен же ей муж, детям отец, да и всяко нужен любовник. Любовников она находила регулярно, а муж все не попадался. У Хафизы не было не то что друзей, даже знакомых – детей она в школу не отдавала, так что знакомых родителей и то не завела. В Москве, как и в ауле, она слышала в свой адрес то же слово: «дикарка». Ехала в свободный мир – и никакой свободы, там принято так, тут эдак, а у нее ничего не принято, она выживает. В этот раз Хафиза сидела в «Дон Педро» уже битый час, но к ней никто не подходил. Она стала вспоминать, когда это началось – выживание. Все мужчины в ее ауле, да и в соседних, уезжали на заработки в Россию или в Казахстан, так что жениха не предвиделось. Но она ездила в Худжанд, совсем близко, и сразу в университет – хотела образованного, они богатые, и однажды жениха нашла. Казаха. Только он ее обманул – жениться обещал, а сам притащил в гостиницу, сказал, что у них так принято, сперва любовь, потом под венец. Выбора-то все равно нет, потом так потом. А через пять дней исчез, уехал. Когда родители увидели, что живот ее стал похож на большой арбуз, стали рвать на себе и на ней волосы, а что сделаешь? Позор, никто больше замуж не возьмет, так брать всяко некому. Родила. И поняла, что прежде выбор еще даже и был: она искала молодых, симпатичных, а теперь надо было ориентироваться на стариков, и только на русских, которые заезжают сюда время от времени, потому что свои старики шалаву замуж не возьмут – традиции превыше всего. А у русских традиций нет, голову вскружить – так и увезет ее кто-нибудь отсюда, из беспросветной жизни, а там уж она разберется. Мужчинам хорошо, могут уехать и на работу устроиться, как ее братья – дворниками, а ей как быть? Хафиза вспомнила тот первый миг, когда увидела Евгения Викторовича и сразу поняла, что дело выгорит. Он был отвратителен до рвоты, но это был ее единственный шанс. Вот дура (она сама себе улыбнулась), убить его хотела, потом в тюрьму бы пошла, а так – и избавилась от него, и две квартиры в Москве, шутка ли! Родителей как оставила, так больше к ним и не наведывалась: зачем, все равно ее московской жизни не поймут – дикари, грозились закопать ее вместе с Айдыном, от позора избавиться, мысли о родителях Хафиза гнала прочь.
Неудачный день, а может, она примелькалась, надо искать другое место? Она решила больше не ждать, а пойти домой поесть палави мургдор, который приготовила с утра, запивая ширчоем. Соломинка уже неприлично хлюпала, от коктейля с бумажным зонтиком ничего не осталось. Она забирала с собой эти зонтики, украшала ими кухню. Раздраженная, Хафиза почти бегом побежала к дому и вдруг увидела, как у подъезда Козел (так она звала Евгения Викторовича) дрался с Айдыном, они вырывали друг у друга Клару.
– Мама, он хочет украсть Клару, – прокричал Айдын по-таджикски.
Хафиза подбежала и стала колошматить бывшего мужа, вопя на всю улицу:
– Ты бомж, тебе некуда ее брать, не на что кормить, безмозглый козел!
– Ну ты, сука, и ты, выблядок, – пытался пробиться своим слабым писклявым голоском Евгений Викторович сквозь гремевший вокруг него гром, – я хочу, чтобы моя дочь была на моем юбилее!
– Да не твоя это дочь, мудак, что я, охуела рожать от старика, да еще ненормального! Вон, родила тебе такого же ненормального урода, поди за ним в детский дом и вези куда хочешь, если он еще жив. Что, забыл? Клара никакого отношения к тебе не имеет, козел. Как и никто из моих детей. Хочешь своего – езжай забирай.
Евгений Викторович онемел. Разжал пальцы, вцепившиеся в вопящую и рыдающую Клару, отступил. Быстро повернулся и пошел. Просто куда глаза глядят. Слезы катились из глаз, он вытирал их рукавом парадного костюма. Оказался перед «Доном Педро», юркнул туда, просто чтоб скрыться, сел, ему принесли меню. Он зло посмотрел на официанта и спросил: «Педро – это педрила, что ли?» Официант натянуто улыбнулся. Евгений Викторович, не глядя в меню, заказал чай. Принесли. Спросил, не отравленный ли он. Официант тихо переговорил с охранником, такого рода деды их заведение никогда не посещали. Но сегодня плохой день: то проститутка эта чернявая скандалила часа два, распугивая посетителей, то старик тронутый приперся. Когда Евгений Викторович увидел счет, глаза вылезли у него на лоб: «За простой чай – 200 рублей? Совести у вас нет. Вот тебе полтинник и ни копейки больше».
Дима проснулся от стука в дверь и робкого голоса Веры Сергеевны:
– Дмитрий Евгеньевич, мне не хватает майонеза. Я правильно поняла, что будет девять человек?
– Вера Сергевна, идите к Кате, при чем тут я?
– А она послала к вам. Так как быть с майонезом?
– Как же я от вас от всех устал! – простонал Дима. – Ну Вася на что, пусть съездит в магазин.
– А Васи нет.
– А где он?
– Рано утром привез продукты и уехал.
Дмитрий Евгеньевич посмотрел на часы, было уже почти шесть вечера.
– Делайте что хотите, – буркнул Дима, – не морочьте голову.
Набрал Кате на мобильный, а та, под воздействием свободной и независимой подруги Вари, ответила непривычно резко:
– У меня сегодня выходной. Прошу меня не беспокоить.
И гордая собой нажала отбой. Даже на всякий случай выключила телефон.
– Молодец, – похвалила ее Варя. – Будешь с ним построже, станет как шелковый.
Дима не понимал, куда делся Вася. Телефон его был выключен, что совершенно уж необычно. «День не задался», – Дима вздохнул и пошел смывать с себя мурашки холодным душем.
Евгений Викторович сел за руль, тронулся. Глаза застилали слезы, он даже не сразу сообразил, отчего все мутно, и включил дворники. Голова раскалывалась. Клара – не его дочь? Или врет, как обычно? Про их первого ребенка, родившегося уродом, он даже и забыл. Про других знал, что не его, там и знать нечего было, а Клара… Назвал ее в честь Клары Цеткин, и внешность у нее не азиатская, в отличие от других детей… Кто же это мог быть? Да какая разница, главное, что Клара не хотела с ним идти, даже будто не помнила его. Навещать урода он не собирался, он его и в глаза не видел, только бумагу подписал, что отказывается… А вдруг он вовсе не был уродом, вдруг эта сука наврала? С нее станется. Могла просто продать, а чтоб он не узнал, сказала, что урод. Новорожденные бешеных денег стоят, сколько раз про это читал! Теперь уж концов не найти, мы ж не американцы, которые хоть через сто лет, да найдут. У нас болото, на нем одна клюква растет, а что упало, то пропало. Как ему это не приходило в голову! А еще, он читал, детей на органы продают. Нет, это бред – чтоб его сына и на органы? Он ехал на автопилоте, ему мигали и гудели со всех сторон – понял почему, еле плетется, 30 километров в час. Рванул порезвее и… бумс, въехал в зад серому «ниссану».
Ровно в 19 часов Дима, при параде, в темном костюме и ярком галстуке, спустился в обеденный зал, где уже был накрыт стол. Вера Сергеевна заканчивала раскладывать салфетки.
– Пришлось добавить сметаны, Дмитрий Евгеньевич, вы не против?
– Где все? Семь часов – они где-то болтаются. Идите позовите.
Лис прибежал первым, с интересом заглядывая в стоящие на столе блюда. Хотел попробовать, но дед смотрел строго. Следом вошла Аля.
– Доча, пока мы одни: ты работать-то собираешься или будешь тут сидеть и ждать у моря погоды?
– Давай потом. Я вообще-то хотела тебе сказать…
Вошли Катя с Варей, Катя шла с видом победительницы. Дима усмехнулся.
– Садимся или пока аперитив? Мне шампанского, брют, – Катя продолжала изображать барыню. – Мы с Варей приложились к ликерчику, но это же не помешает?
«Завтра в шесть утра я на свободе», – сказал себе Дмитрий Евгеньевич, чтоб подавить раздражение. Посмотрел на часы: 19:07.
– Девятнадцать ноль семь, а именинник как в воду канул. А, вот и он.
– Нет, это Зоя Федоровна, – Аля подбежала к монитору, обернулась (заметил Дмитрий Евгеньевич) и прямо засияла, будто жениха увидела. «Все сегодня какие-то странные, – сказал себе Дмитрий Евгеньевич. А отец – ясное дело, поехал к своей суке и застрял, несуществующие отношения выясняет».
Зоя Федоровна была одета на удивление торжественно: в белом чесучовом костюме и блузке под цвет кораллового ожерелья, висевшего у нее на шее. И туфли, и сумочка на золотой цепочке – тоже коралловые, и мясистый букет белых лилий в руке.
– Ты при таком параде, – ахнула Катя.
– Случай торжественный, – ответила Зоя Федоровна и подмигнула (опять отметил Дмитрий Евгеньевич) Але.
– Нет, Зоя, я так не могу, – Катя решительно встала, оставив свое шампанское, – пойду переоденусь. Я же тут по-домашнему, а юбилей – ты права – дело торжественное. Только Крокозябр что-то запаздывает.
– Кьокозяб, кьокозяб, – завопил Лис.
– Катя, я же просил… – Но жена, по совету Вари («спинка прямая, голова высоко поднята, взгляд неприступный»), только бросила на Диму испепеляющий в ее понимании взгляд.
Снова раздался звонок. И снова это был не виновник торжества, а Димин компаньон Лева, ведавший всеми их шпионскими закупками. Лева стоял у калитки с кем-то неизвестным. «И не предупреждал, – пробормотал Дмитрий Евгеньевич, – ладно, посмотрим».
Евгений Викторович повторял: «Сволочи, сволочи, сволочи» почти без остановки. Короедов, которых вызвал по мобильному хозяин пострадавшего зада для оформления ДТП, он ждал уже два часа. Инцидент произошел около шести, а сейчас без двадцати восемь. На шоссе из-за их двух машин образовалась гигантская пробка, но эти сволочи не спешили. Вот когда Евгений Викторович пожалел, что отказался от мобильного телефона. Он никогда не понимал его надобности и спорил с Димой: «Зачем мне эта дрянь! Чтоб я был доступен в любую секунду? Я в туалет, а тут звонок, я заснул – нет, не спи, я работаю над важными текстами – бросай и рассказывай, не болит ли у тебя голова». Раз пять спорил. Аля однажды фыркнула: «Можно подумать, вам обрывают телефон». Ну да, ей-то делать нечего, как и маме ее, вот бабы стали наглые, при социализме все работали как миленькие… Попросить бы позвонить этого парня из «ниссана» – так он орет как зарезанный, даже слушать не станет, какие у Евгения Викторовича неотложные обстоятельства. Дима же там с ума сходит. И гости, неудобно. Неудобно – еще что, Дима сейчас начнет обзванивать морги и больницы, всех на уши поставит. Он, если что, всех ставит на уши. И опять все из-за этой суки.
Наконец гаишники приехали, он бросился на них чуть не с кулаками:
– Из-за вас, сволочи; ничего не знаю, пока не дадите позвонить.
Они: «За оскорбление милиции…
– Да пошел ты в жопу, только взятки и умеешь брать, из-за тебя важные люди сейчас страну на рога поставят!
Гаишники заржали в голос:
– Старик, уймись, а! Документы давай.
– Ты мне не тыкай, недоумок.
Время шло. Евгений Викторович и представить себе не мог, что оно принесло Дмитрию Евгеньевичу, пока его самого мариновало на шоссе.
Зоя Федоровна, Катя, Аля, несносный Лис, Лева и приехавший с ним господин, появление которого Лева объяснил не совсем внятно, сели за стол без двадцати восемь.
– Сто раз говорил ему: носи с собой мобильник, – сокрушался Дима, – вот упрямый старик! Называется: счастливые часов не наблюдают, – счастливые-то, наоборот, из графиков не выбиваются…
– Был бы юбилей, а юбиляр приложится, – пошутила Варя, но вышло несмешно. Зоя Федоровна кашлянула, а Аля пробурчала куда-то в пространство:
– Все такие остроумные стали…
– У всех но́лито? – Катя встала и подняла бокал отобранного на сегодня из погреба Saint-Esthephe. «Дорогое вино, для старого козла ему ничего не жалко», – подумала Катя ревниво, будто кто ее когда ограничивал. Да она и к вину-то была равнодушна. – Предлагаю для начала, в ожидании юбиляра, тост за нас, за женщин! Чтоб нам всегда было хорошо.
Все выпили без особого энтузиазма. Только Варя звонко чокнулась с подругой. Взялись за вилки в полной тишине.
– Очень вкусный салат, вот этот, с крабами, – похвалила Зоя Федоровна. – И пирожок с капустой.
– Спасибо, – почти шепотом отозвалась прислуживавшая Вера Сергеевна. – На горячее у нас баранья нога с дофинским гратеном.
– С чем, с чем? – переспросила Варя, рассматривая лежавшую перед ней салфетку с фотографией диковатого старика и красной цифрой 75.
– Так называется, увидите, картошка, запеченная со сливками, – ответила Вера Сергеевна почти ей на ухо.
Дима встал, чтоб не мешкая произнести следующий тост, и вдруг господин, приведенный Левой, тоже встал и сделал жест рукой – типа, чтоб Дима сел. Дима оторопел.
– Меня зовут Иван Иванычем, и я приехал сюда, чтобы кое-что рассказать, – начал господин. – Дело в том, что Дмитрий Евгеньевич – не совсем тот человек, за которого себя выдает.
– Да как ты смеешь, урод! – вскипел Дима. – Лева, а ну-ка уведи его отсюда немедленно. Вон из моего дома! Я тебя и знать не знаю.
– Не кипятитесь, Дмитрий Евгеньевич, если хотите еще немножко пожить, вы ведь взялись за дело, подрывающее основы нашего государства и, разумеется, щедро оплачиваемое нашими врагами.
Дима онемел. Бросил взгляд на Леву, но тот неопределенно пожал плечами.
– Так вот знайте, что Дмитрий Евгеньевич ведет двойную жизнь. Причем это касается всего. У него есть вторая семья, вторая жена Дарья, двое детей…
Господин – условный, разумеется, Иванываныч – расписывал Димину личную жизнь в таких подробностях, что у Димы не осталось сомнений: его сдал Вася. Так вот почему он исчез. Дима, конечно, мог бы вырубить этого чувака, вышвырнуть вон, заткнуть ему рот, и так бы и сделал, если бы не было совершенно ясно, что порученец прибыл с приветом от «объекта». И Димино спецзадание раскрыто. А это грозило… даже не грозило, это был приговор. «Если хотите пожить…» – разве этот вариант еще оставался? Неужели и Джек, его незаменимый хакер, его сдал? Он позвонил около шести, сказал, что заболел и не приедет. Нет, невозможно, или его уже повязали. У Димы в голове вспыхивали разные варианты «что делать», хоть он и понимал, что «все погибло», пока Иванываныч произносил свою речь. Катя зашлась в истерике, схватила столовый нож, а Варя держала ее и бормотала: «Может, еще неправда, надо выяснить». – «Правда, правда, – причитала Катя, – я давно знала, чувствовала…» Речь закончилась тем, что Иванываныч достал миниатюрный видеопроектор, и на стенке появились Дима с Дарьей и детьми, которые сидели, стояли, гуляли, разговаривали, целовались…
Аля встала и стояла с открытым ртом, переводя взгляд с отца на мать, одна Зоя Федоровна невозмутимо сидела с прямой спиной в своем белом костюме, только достала сигарету из миниатюрной сумочки и закурила. Хотя в доме никто не курил. И тут раздался звонок, это прибыл наконец Евгений Викторович. Он принципиально не пользовался входом для членов семьи – подставь глаз, калитка и откроется, а упорно звонил в звонок. Все равно дома всегда кто-то был, а «дьявольщины», каковой он считал все непонятное, старик побаивался.
Никто не пошел к монитору открывать, только Лис, который не мог дотянуться до кнопки, орал в нее: «Кьокозяб, кьокозяб!» – потом вдруг заплакал, повернулся и сквозь слезы зло сказал: «Вы все кьокозябы». Аля открыла дверь и уволокла сопротивляющегося и рыдающего ребенка в спальню. Половина десятого, пора. Вера Сергеевна, ошалело стоявшая в проеме двери, посторонилась. И, спохватившись, побежала за Алей, не зная, к кому теперь обращаться: «Горячее-то нести?»
– Несите, но вряд ли кто оценит, – бросила на бегу Аля, перекрикивая Елисея.
– Уходи! Чтоб я тебя больше никогда не видела! – Стул под Катей раскачивался в такт рыданиям и внезапно развалился, Катя упала на пол и одновременно в обморок, так что осталось непонятным, предшествовала потеря чувств обрушению стула или наоборот.
– Дайте валерьянки, скорее, у вас есть аптечка? – металась вокруг подруги Варя. – Поднимите же ее кто-нибудь! Спасибо тебе, Господи, что избавил меня от семейной жизни, – и она перекрестилась, глядя в потолок. – И вам спасибо, – сказала Варя уже в полный голос Иваныванычу, заметив его взгляд, – что рассказали нам ужасную правду.
Иванываныч подошел к Дмитрию Евгеньевичу, неподвижно смотревшему в темнеющее окно: «Завтра в 11 утра вас ждут по этому адресу», – и протянул карточку. «Завтра воскресенье», – не оборачиваясь, возразил Дима. «Неважно, – ответил Иван Иваныч. – Если не придете, у вас есть ночь попрощаться с близкими, если они у вас еще остались (он мерзко улыбнулся), но мы даем вам шанс, предложение, от которого вы, Дмитрий Евгеньевич, не сможете отказаться».
– Это вы тут куражились, чтоб сделать мне предложение?! Идиоты! – вскипел Дима. – Я вот сейчас позвоню…
– Ах вон оно что, ну, звоните, звоните, – порученец нагло издевался. – Только вот оскорблений не надо, Дмитрий Евгеньевич, наш патрон, знаете ли, в ярости, вы ведь тоже собирались влезть в его… глубоко интимную, скажем так, жизнь. Вы же собирались его морально уничтожить, не так ли?
Дима пулей взбежал по лестнице в кабинет, открыл сейф, где держал миниатюрный аппарат для связи со своей «страховкой», и только хотел отправить «молнию», как обнаружил на дисплее слово «отбой». Оно даже не было зашифровано, как обычно, крокозябрами.
У Димы спина стала вдруг жесткой, холодной и чужой, будто операционный стол. Заныла нога, а при движении возникла резкая боль в бедре. Сдавило виски. Он еле выпрямился и тяжело, прихрамывая, стал спускаться вниз. Жестом подозвал Иванываныча.
– Ваше предложение мне понятно. – Он сам не узнал свой голос, сдавленный, с присвистом, будто мячик прокололи и наступили сверху. – Вы хотите, чтоб я работал на вас.
– Много о себе воображаете, Дмитрий Евгеньевич! Наш патрон – человек гордый и никогда не стал бы предлагать работу своим врагам.
– Я правильно понимаю, что это арест в извращенной форме, как оно и свойственно вашему патрону? – сказал и прикусил язык, ну что за характер, зачем усугублять…
– Вы очень проницательны, Дмитрий Евгеньевич, – зло улыбался порученец. – Это действительно ноу-хау нашего патрона. Вы сами явитесь для того, чтоб на вас надели наручники и отвезли в изолятор. И уверяю вас, это для вас лучший выход. Даже, я бы сказал, единственный.