— Мочеиспускание и опорожнение кишечника, Тек, происходит здесь.
— Но это же варварство, — возмутился Чарльз.
— Берегись, Тек, ты вот-вот нарушишь тюремные правила, тогда добра не жди.
— А каковы эти правила? — обеспокоенно спросил Чарльз.
— Вот нарушишь, тогда узнаешь, — с явным удовольствием ответил Пайк.
— В этом есть что-то кафкианское.
— Возможно, — промолвил Пайк, понятия не имевший, что значит это слово. — Но правила есть правила, и не жди от меня поблажек только потому, что когда-то ты был наследником престола.
— Я и не ждал поблажек, я…
Но Пайк уже захлопнул за собой дверь; не в силах больше удерживаться, Чарльз поспешил к пластмассовому сосуду и смешал свою мочу с мочой Освальда и Ли.
— Я читал книгу Кафки, — застенчиво сказал Освальд. — «Процесс» называется. Там одного парня судят, а ему и невдомек за что. Ну и в конце концов ему крышка. Скучища смертная.
Чтобы отвлечь их от оглушительного звона струи в параше, Чарльз сказал:
— Но как невероятно убедительно передана гнетущая атмосфера, вы разве не находите?
— Не, скучища смертная, — повторил Жирнюга Освальд.
Чарльз привел себя в порядок и, вновь подойдя к двери, нажал на звонок, попутно объясняя Ли, Карлтону и Освальду, что забыл попросить у Пайка письменные принадлежности. Но Пайк уже распорядился, чтобы на звонки из камеры номер семнадцать не отвечали. В конце концов небо за окошком потемнело, ветки явора исчезли, и Чарльз убрал палец с кнопки звонка. Он отклонил предложение Ли почитать его книжку, заметив:
— «Быстрое авто» — это не книга, а журнал.
Карлтон уселся за письмо жене и то и дело спрашивал Чарльза, как пишутся слова «достаточно», "протирать ", «потому что», «соски», «развлечение», «вторник» и «условно-досрочное освобождение».
Освальд в одиночку съел целую пачку печенья, тихонько, чтобы не шуршать оберткой и не потревожить сокамерников, выуживая его по штучке из пакета.
Наконец лампочка под потолком погасла, остался гореть лишь красный ночник, и заключенные принялись укладываться. Тюрьма, однако, не затихала. До них доносились крики, звяканье ключей и высокий тенорок, распевавший: «Благослови, Господь, принца Уэльского». Закрыв глаза, Чарльз стал думать о своем саде-огороде и вскоре заснул.
35. Платина
36. Дареный конь
37. Дорогая мамочка
38. Полет к свету
— Но это же варварство, — возмутился Чарльз.
— Берегись, Тек, ты вот-вот нарушишь тюремные правила, тогда добра не жди.
— А каковы эти правила? — обеспокоенно спросил Чарльз.
— Вот нарушишь, тогда узнаешь, — с явным удовольствием ответил Пайк.
— В этом есть что-то кафкианское.
— Возможно, — промолвил Пайк, понятия не имевший, что значит это слово. — Но правила есть правила, и не жди от меня поблажек только потому, что когда-то ты был наследником престола.
— Я и не ждал поблажек, я…
Но Пайк уже захлопнул за собой дверь; не в силах больше удерживаться, Чарльз поспешил к пластмассовому сосуду и смешал свою мочу с мочой Освальда и Ли.
— Я читал книгу Кафки, — застенчиво сказал Освальд. — «Процесс» называется. Там одного парня судят, а ему и невдомек за что. Ну и в конце концов ему крышка. Скучища смертная.
Чтобы отвлечь их от оглушительного звона струи в параше, Чарльз сказал:
— Но как невероятно убедительно передана гнетущая атмосфера, вы разве не находите?
— Не, скучища смертная, — повторил Жирнюга Освальд.
Чарльз привел себя в порядок и, вновь подойдя к двери, нажал на звонок, попутно объясняя Ли, Карлтону и Освальду, что забыл попросить у Пайка письменные принадлежности. Но Пайк уже распорядился, чтобы на звонки из камеры номер семнадцать не отвечали. В конце концов небо за окошком потемнело, ветки явора исчезли, и Чарльз убрал палец с кнопки звонка. Он отклонил предложение Ли почитать его книжку, заметив:
— «Быстрое авто» — это не книга, а журнал.
Карлтон уселся за письмо жене и то и дело спрашивал Чарльза, как пишутся слова «достаточно», "протирать ", «потому что», «соски», «развлечение», «вторник» и «условно-досрочное освобождение».
Освальд в одиночку съел целую пачку печенья, тихонько, чтобы не шуршать оберткой и не потревожить сокамерников, выуживая его по штучке из пакета.
Наконец лампочка под потолком погасла, остался гореть лишь красный ночник, и заключенные принялись укладываться. Тюрьма, однако, не затихала. До них доносились крики, звяканье ключей и высокий тенорок, распевавший: «Благослови, Господь, принца Уэльского». Закрыв глаза, Чарльз стал думать о своем саде-огороде и вскоре заснул.
35. Платина
Из примерочной магазина на Слоун-стрит[44] Саяко вышла в костюме, сшитом по последней моде, как на обложке английского журнала «Вог». Костюм прошедшего сезона небрежной кучкой валялся на полу примерочной. Саяко осмотрела себя в большом зеркале сверху донизу. Менджер, стройная, вся в черном, стояла позади.
— Этот цвет вам очень к лицу, — сказала она, улыбаясь широкой профессиональной улыбкой.
— Беру, — сказала Саяко. — Еще возьму такой же темно-синий, бледно-желтый и цвета фрез.
Менеджер внутренне возликовала. Значит, они выполнят недельный план продажи. И она может еще по крайней мере месяц за свое место не волноваться. Боже, благослови японцев!
В одних чулках Саяко подошла к стенду с замшевыми мокасинами.
— И вот эти туфли — под цвет костюмам, размер четвертый, — сказала она.
Образцом для нее служила девица-манекен из стеклопластика, небрежно и очень натурально привалившаяся к прилавку; на ней был точно такой же кремовый костюм, что и на Саяко, а также мокасины, которые Саяко только что заказала, и сумочка — ее Саяко сейчас закажет, да не одну, а четыре: темно-синюю, кремовую, бледно-желтую и цвета фрез. Белокурый нейлоновый парик на манекене так и сиял. Девица прикрыла голубые глаза, словно в упоении от собственной арийской прелести.
До чего же красивая, подумала Саяко. Стащив с манекена парик, она надела его себе на голову. В самый раз.
— Это тоже беру, — сказала Саяко.
И протянула менеджеру платиновую кредитную карточку, на которой стояло имя ее отца, императора Японии.
Пока менеджер вводила в компьютер волшебные цифры с карточки, Саяко примерила зеленое пальто мягчайшей замши, которое демонстрировала другая искусственная красотка, в рыжем парике, сидевшая в «шпагате» на полу магазина. Пальто стоило без одного пенса тысячу фунтов.
— А это у вас каких еще цветов есть? — спросила Саяко у продавщицы, упаковывавшей ее костюмы, туфли, сумки и парик.
— Еще только одного цвета, — ответила продавщица (а про себя подумала: «Господи, да мы сегодня после работы обязательна дерябнем»). Сбегав на склад, она скоренько вернулась с таким же роскошным пальто цвета топленых сливок.
— Да, — сказала Саяко. — Беру оба, и сапожки — в тон, конечно, размер четвертый. — И она указала на сапоги рыжеволосой красотки.
Груда на прилавке росла. Стоявший у двери телохранитель Саяко нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Лимузин, оставленный против входа, уже привлек внимание дорожного инспектора. Он обменялся с водителем неприязненными взглядами, однако оба точно знали, что дипломатический номер машины полностью исключает возможность налепить на лобовое стекло штрафную квитанцию.
Когда принцессу с покупками увезли, заведующая и все продавщицы принялись кричать, визжать и обниматься от счастья.
Сидя на мягких подушках позади шофера, Саяко разглядывала Лондон и его жителей. До чего же чудные эти англичане, думала она, лица у них так и ходят ходуном, носы огромные, а уж кожа! Саяко засмеялась, прикрыв рот ладошкой. Кожа белая, розовая и даже красная! А какие они высоченные! Такая высота и не нужна вовсе. Взять, например, ее отца: он хоть и низенький, а император Японии.
Лимузин тем временем двинулся в Виндзор — принцесса остановилась в недавно открывшемся там отеле «Ройял Касл». У Саяко уже слипались глаза. Магазины так утомляют. Она начала делать покупки в половине одиннадцатого утра, это было в «Харродз»[45], в отделе дамского белья; теперь уже четверть седьмого, а она только часок отдохнула за обедом. В отеле ее ждет загадочная книга, «Трое в одной лодке». Она обещала отцу читать хотя бы по пять страниц в день. Ее английский станет гораздо лучше, говорил отец, и вдобавок книга эта поможет ей понять психологию англичан.
Она уже осилила «Ветер в ивах»[46], «Алису в Стране Чудес» и почти до конца — «Джемайму Паддлдак»[47], но все эти книги показались ей очень трудными; в них полным-полно говорящих животных, одетых в человеческое платье. Чуднее всех был «Домик на Пуховой опушке» — повесть об умственно отсталом медведе, с которым завел дружбу мальчик по имени Кристофер Робин. Учитель разговорного английского еще раньше сообщил Саяко, что в английском есть много слов, означающих «дерьмо». К ним относится и «пух».
На Гайд-парк-корнер машина внезапно стала, шофер чертыхнулся, и Саяко открыла глаза. Телохранитель обернулся к ней.
— Демонстрация, — объяснил он. — Ничего страшного.
Выглянув в окно, она увидела вереницу пожилых людей, переходивших дорогу перед автомобилем. На многих были бежевые куртки с капюшоном; Саяко, больше всего на свете любившая ходить по магазинам, сразу определила: куртки из «Маркса и Спенсера» Несколько демонстрантов несли на палках плакаты с красно-бело-синими буквами: БОМБА.
Никто, кроме отдельных нетерпеливых водителей, не обращал на них ни малейшего внимания.
— Этот цвет вам очень к лицу, — сказала она, улыбаясь широкой профессиональной улыбкой.
— Беру, — сказала Саяко. — Еще возьму такой же темно-синий, бледно-желтый и цвета фрез.
Менеджер внутренне возликовала. Значит, они выполнят недельный план продажи. И она может еще по крайней мере месяц за свое место не волноваться. Боже, благослови японцев!
В одних чулках Саяко подошла к стенду с замшевыми мокасинами.
— И вот эти туфли — под цвет костюмам, размер четвертый, — сказала она.
Образцом для нее служила девица-манекен из стеклопластика, небрежно и очень натурально привалившаяся к прилавку; на ней был точно такой же кремовый костюм, что и на Саяко, а также мокасины, которые Саяко только что заказала, и сумочка — ее Саяко сейчас закажет, да не одну, а четыре: темно-синюю, кремовую, бледно-желтую и цвета фрез. Белокурый нейлоновый парик на манекене так и сиял. Девица прикрыла голубые глаза, словно в упоении от собственной арийской прелести.
До чего же красивая, подумала Саяко. Стащив с манекена парик, она надела его себе на голову. В самый раз.
— Это тоже беру, — сказала Саяко.
И протянула менеджеру платиновую кредитную карточку, на которой стояло имя ее отца, императора Японии.
Пока менеджер вводила в компьютер волшебные цифры с карточки, Саяко примерила зеленое пальто мягчайшей замши, которое демонстрировала другая искусственная красотка, в рыжем парике, сидевшая в «шпагате» на полу магазина. Пальто стоило без одного пенса тысячу фунтов.
— А это у вас каких еще цветов есть? — спросила Саяко у продавщицы, упаковывавшей ее костюмы, туфли, сумки и парик.
— Еще только одного цвета, — ответила продавщица (а про себя подумала: «Господи, да мы сегодня после работы обязательна дерябнем»). Сбегав на склад, она скоренько вернулась с таким же роскошным пальто цвета топленых сливок.
— Да, — сказала Саяко. — Беру оба, и сапожки — в тон, конечно, размер четвертый. — И она указала на сапоги рыжеволосой красотки.
Груда на прилавке росла. Стоявший у двери телохранитель Саяко нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Лимузин, оставленный против входа, уже привлек внимание дорожного инспектора. Он обменялся с водителем неприязненными взглядами, однако оба точно знали, что дипломатический номер машины полностью исключает возможность налепить на лобовое стекло штрафную квитанцию.
Когда принцессу с покупками увезли, заведующая и все продавщицы принялись кричать, визжать и обниматься от счастья.
Сидя на мягких подушках позади шофера, Саяко разглядывала Лондон и его жителей. До чего же чудные эти англичане, думала она, лица у них так и ходят ходуном, носы огромные, а уж кожа! Саяко засмеялась, прикрыв рот ладошкой. Кожа белая, розовая и даже красная! А какие они высоченные! Такая высота и не нужна вовсе. Взять, например, ее отца: он хоть и низенький, а император Японии.
Лимузин тем временем двинулся в Виндзор — принцесса остановилась в недавно открывшемся там отеле «Ройял Касл». У Саяко уже слипались глаза. Магазины так утомляют. Она начала делать покупки в половине одиннадцатого утра, это было в «Харродз»[45], в отделе дамского белья; теперь уже четверть седьмого, а она только часок отдохнула за обедом. В отеле ее ждет загадочная книга, «Трое в одной лодке». Она обещала отцу читать хотя бы по пять страниц в день. Ее английский станет гораздо лучше, говорил отец, и вдобавок книга эта поможет ей понять психологию англичан.
Она уже осилила «Ветер в ивах»[46], «Алису в Стране Чудес» и почти до конца — «Джемайму Паддлдак»[47], но все эти книги показались ей очень трудными; в них полным-полно говорящих животных, одетых в человеческое платье. Чуднее всех был «Домик на Пуховой опушке» — повесть об умственно отсталом медведе, с которым завел дружбу мальчик по имени Кристофер Робин. Учитель разговорного английского еще раньше сообщил Саяко, что в английском есть много слов, означающих «дерьмо». К ним относится и «пух».
На Гайд-парк-корнер машина внезапно стала, шофер чертыхнулся, и Саяко открыла глаза. Телохранитель обернулся к ней.
— Демонстрация, — объяснил он. — Ничего страшного.
Выглянув в окно, она увидела вереницу пожилых людей, переходивших дорогу перед автомобилем. На многих были бежевые куртки с капюшоном; Саяко, больше всего на свете любившая ходить по магазинам, сразу определила: куртки из «Маркса и Спенсера» Несколько демонстрантов несли на палках плакаты с красно-бело-синими буквами: БОМБА.
Никто, кроме отдельных нетерпеливых водителей, не обращал на них ни малейшего внимания.
36. Дареный конь
Спигги въехал в переулок Ад верхом на неоседланном гнедом жеребце по имени Гилберт. Поравнявшись с домом Анны, Спигги крикнул: «Тпру-у!»; Гилберт остановился и стал щипать придорожные сорняки. Спигги спешился и повел Гилберта к крыльцу.
— Погоди, сейчас как глянет на тебя, — говорил он лошади, — так и обалдеет.
Открыв дверь и увидев прямо перед носом добрые карие глаза Гилберта, Анна испугалась, что тут же, на пороге, и разревется. Она протянула руки и обняла коня за шею.
— Откуда он у тебя? — бросила она Спигги.
— А купил, — ответил он. — У одного мужика в клубе. Ему все равно его держать негде.
— А тебе есть где держать? — поинтересовалась Анна.
— Негде, — признался Спигги. — Я тогда уже принял пару пинт пива, и он мне по сердцу, что ли, пришелся. Толокся, бедный, на привязи возле автостоянки, ну я его и пожалел, что ли. Он стоил-то всего пятьдесят фунтов и рулон ковровой дорожки в придачу. А зовут его Гилберт! На нем и подковы новые, — возбужденно добавил Спигги; уж очень ему хотелось, чтобы Анна подтвердила, что Гилберт — удачная покупка.
Наметанным глазом Анна сразу определила: Гилберт — жеребец что надо.
— Как его использовали? — спросила она.
— Мужик сказал, он туристов возил в Дербишире. Но последнее время он на отдыхе, потому как это дело с туристами лопнуло. А характер у коняги — золото.
Анна и сама это видела. Гилберт позволил ей провести руками по бабкам до самых копыт и осмотреть уши. А когда Анна заглянула ему в рот, он даже оскалил зубы, будто сидел в зубоврачебном кресле и очень старался помочь дантисту. Анна погладила его по коричневому носу, а потом, взяв уздечку, повела по боковой дорожке в заросший сад позади дома. Седла на жеребце не было, но она все же вскарабкалась Гилберту на спину, и они не спеша прогулялись до заднего забора и обратно. Закурив сигарету, Спигги уселся на кованую железную скамью, которую Анна привезла из Гатком-парка. Анна ему очень нравилась, она, черт возьми, ни капли не выдрючивается. И собой ничего — особенно когда волосы распущены, вот как сейчас.
То-то шуму было в Рабочем клубе района Цветов, когда они с Анной впервые появились там вместе! Спигги загордился еще больше после того, как Анна всех его приятелей обставила в бильярд. И Гилберта он подарил ей в знак любви.
Спигги считал, что у нее в саду места для Гилберта вполне хватает, надо только его хоть раз в день гонять галопом по спортплощадке. Анна нехотя слезла с лошади.
— У меня нет никакой возможности держать его, Спигги, — сказала она. — Я детей-то прокормить не могу.
— Кормить его буду я, — объявил Спигги. — Скажи, чего ему нужно, я достану. — Анна заколебалась, и он добавил: — Просто у меня не такой большой сад, как у тебя. Будем конем вроде как на пару владеть. Папаша мой был из цыган, и меня сызмалу к лошадям приохотили. Еще шнурки не научился завязывать, а уж верхом ездил. Ну, Анна, выручай. У тебя место для конюшни найдется.
Гилберт ткнулся носом Анне в шею. Разве могла она отказаться?
Днем зашел Джордж Бересфорд — надо было обмерить Гилберта, прежде чем ставить конюшню. Позже он забежал опять вместе с Фицроем Туссеном. Они притащили листы розового пластика, Джордж прихватил их из парикмахерской, которую он когда-то помогал ремонтировать.
— Ну не то чтобы прямо ворованные, — сказал он, когда Анна выразила сомнения в безупречном с точки зрения закона происхождении пластика. — Считай, приварок к заработку.
Фицрой смотрел на это так же; он сообщил Анне, что может бесплатно достать и ей, и детям бумагу для компьютера.
— Запросто, — говорил он, — когда угодно.
Анна набросала план конюшни, указав, на какой высоте нужно делать поилку и кормушку; она объяснила, что денник у Гилберта должен быть достаточно просторным, чтобы конь мог развернуться, и что необходим сток в полу, а сам пол должен выдерживать обильный полив конской мочой. Фицрой помог Джорджу принести еще пластика, а потом, извинившись, ушел: ему пора было возвращаться в контору.
Поверх забора за ними наблюдал Мистер Крисмас . Его выпустили под залог из тюрьмы — он попался на краже сферического клапана в магазине «Сделай сам», где его засекла телекамера внутреннего наблюдения. Достав из кармана штанов морковку, мистер Крисмас угостил Гилберта.
— А куда конское дерьмо девать станете? — спросил он у Анны.
Анна призналась, что еще не думала, хотя со временем, добавила она, решить данный вопрос будет отнюдь не легко.
— Хотите, возьму это дело в свои руки? — предложил мистер Крисмас, уже мысленно прикидывая, что навоз небось пойдет по фунту за пакет.
— Возьмите, возьмите. Я в свои руки его брать не собираюсь, — ответила Анна.
Они рассмеялись, и тут в сад вошла королева, неся седло, которое она и вручила дочери.
Королева не представляла себе жизни без лошадей. Несмотря на инструкции Джека Баркера, при переезде она привычно сунула в фургон седло.
— Сегодня утром вытащила из кладовки. Надо будет приладить, но мне кажется, оно ему впору, — сказала она, улыбаясь Гилберту и скармливая ему мятную конфетку.
— Как там сын-то ваш сидит? — спросил мистер Крисмас.
— Не знаю, ни одного письма еще не получила, — ответила королева, машинально теребя чепрак. — Я ему, само собой, уже написала и послала книжку.
— Книжку! — фыркнул мистер Крисмас. — Так ему ее и дали!
— Отчего бы нет? — спросила королева.
— Правила такие, — объяснил мистер Крисмас. — А вдруг вы на страницы наклеите микродозы ЛСД или насыплете кокаину в ту жесткую корку, которой страницы скрепляются…
— Корешок, — уточнила королева.
— Один из моих ребят в тюрьме пристрастился к наркотикам, — непринужденно сообщил мистер Крисмас. — А как вышел, пришлось ему лечиться, через фомку проходить.
— Через ломку, — поправила королева.
— Во-во, через ломку! Толку все равно никакого. Говорит, пускай себе молодым умру. Весь мир, говорит, ненавижу и жить не для чего.
— Это очень грустно, — сказала королева.
— Да он с самого рожденья какой-то малахольный. До года и не улыбался даже. Сколько я его ни порол, он все одно не улыбался.
— Погоди, сейчас как глянет на тебя, — говорил он лошади, — так и обалдеет.
Открыв дверь и увидев прямо перед носом добрые карие глаза Гилберта, Анна испугалась, что тут же, на пороге, и разревется. Она протянула руки и обняла коня за шею.
— Откуда он у тебя? — бросила она Спигги.
— А купил, — ответил он. — У одного мужика в клубе. Ему все равно его держать негде.
— А тебе есть где держать? — поинтересовалась Анна.
— Негде, — признался Спигги. — Я тогда уже принял пару пинт пива, и он мне по сердцу, что ли, пришелся. Толокся, бедный, на привязи возле автостоянки, ну я его и пожалел, что ли. Он стоил-то всего пятьдесят фунтов и рулон ковровой дорожки в придачу. А зовут его Гилберт! На нем и подковы новые, — возбужденно добавил Спигги; уж очень ему хотелось, чтобы Анна подтвердила, что Гилберт — удачная покупка.
Наметанным глазом Анна сразу определила: Гилберт — жеребец что надо.
— Как его использовали? — спросила она.
— Мужик сказал, он туристов возил в Дербишире. Но последнее время он на отдыхе, потому как это дело с туристами лопнуло. А характер у коняги — золото.
Анна и сама это видела. Гилберт позволил ей провести руками по бабкам до самых копыт и осмотреть уши. А когда Анна заглянула ему в рот, он даже оскалил зубы, будто сидел в зубоврачебном кресле и очень старался помочь дантисту. Анна погладила его по коричневому носу, а потом, взяв уздечку, повела по боковой дорожке в заросший сад позади дома. Седла на жеребце не было, но она все же вскарабкалась Гилберту на спину, и они не спеша прогулялись до заднего забора и обратно. Закурив сигарету, Спигги уселся на кованую железную скамью, которую Анна привезла из Гатком-парка. Анна ему очень нравилась, она, черт возьми, ни капли не выдрючивается. И собой ничего — особенно когда волосы распущены, вот как сейчас.
То-то шуму было в Рабочем клубе района Цветов, когда они с Анной впервые появились там вместе! Спигги загордился еще больше после того, как Анна всех его приятелей обставила в бильярд. И Гилберта он подарил ей в знак любви.
Спигги считал, что у нее в саду места для Гилберта вполне хватает, надо только его хоть раз в день гонять галопом по спортплощадке. Анна нехотя слезла с лошади.
— У меня нет никакой возможности держать его, Спигги, — сказала она. — Я детей-то прокормить не могу.
— Кормить его буду я, — объявил Спигги. — Скажи, чего ему нужно, я достану. — Анна заколебалась, и он добавил: — Просто у меня не такой большой сад, как у тебя. Будем конем вроде как на пару владеть. Папаша мой был из цыган, и меня сызмалу к лошадям приохотили. Еще шнурки не научился завязывать, а уж верхом ездил. Ну, Анна, выручай. У тебя место для конюшни найдется.
Гилберт ткнулся носом Анне в шею. Разве могла она отказаться?
Днем зашел Джордж Бересфорд — надо было обмерить Гилберта, прежде чем ставить конюшню. Позже он забежал опять вместе с Фицроем Туссеном. Они притащили листы розового пластика, Джордж прихватил их из парикмахерской, которую он когда-то помогал ремонтировать.
— Ну не то чтобы прямо ворованные, — сказал он, когда Анна выразила сомнения в безупречном с точки зрения закона происхождении пластика. — Считай, приварок к заработку.
Фицрой смотрел на это так же; он сообщил Анне, что может бесплатно достать и ей, и детям бумагу для компьютера.
— Запросто, — говорил он, — когда угодно.
Анна набросала план конюшни, указав, на какой высоте нужно делать поилку и кормушку; она объяснила, что денник у Гилберта должен быть достаточно просторным, чтобы конь мог развернуться, и что необходим сток в полу, а сам пол должен выдерживать обильный полив конской мочой. Фицрой помог Джорджу принести еще пластика, а потом, извинившись, ушел: ему пора было возвращаться в контору.
Поверх забора за ними наблюдал Мистер Крисмас . Его выпустили под залог из тюрьмы — он попался на краже сферического клапана в магазине «Сделай сам», где его засекла телекамера внутреннего наблюдения. Достав из кармана штанов морковку, мистер Крисмас угостил Гилберта.
— А куда конское дерьмо девать станете? — спросил он у Анны.
Анна призналась, что еще не думала, хотя со временем, добавила она, решить данный вопрос будет отнюдь не легко.
— Хотите, возьму это дело в свои руки? — предложил мистер Крисмас, уже мысленно прикидывая, что навоз небось пойдет по фунту за пакет.
— Возьмите, возьмите. Я в свои руки его брать не собираюсь, — ответила Анна.
Они рассмеялись, и тут в сад вошла королева, неся седло, которое она и вручила дочери.
Королева не представляла себе жизни без лошадей. Несмотря на инструкции Джека Баркера, при переезде она привычно сунула в фургон седло.
— Сегодня утром вытащила из кладовки. Надо будет приладить, но мне кажется, оно ему впору, — сказала она, улыбаясь Гилберту и скармливая ему мятную конфетку.
— Как там сын-то ваш сидит? — спросил мистер Крисмас.
— Не знаю, ни одного письма еще не получила, — ответила королева, машинально теребя чепрак. — Я ему, само собой, уже написала и послала книжку.
— Книжку! — фыркнул мистер Крисмас. — Так ему ее и дали!
— Отчего бы нет? — спросила королева.
— Правила такие, — объяснил мистер Крисмас. — А вдруг вы на страницы наклеите микродозы ЛСД или насыплете кокаину в ту жесткую корку, которой страницы скрепляются…
— Корешок, — уточнила королева.
— Один из моих ребят в тюрьме пристрастился к наркотикам, — непринужденно сообщил мистер Крисмас. — А как вышел, пришлось ему лечиться, через фомку проходить.
— Через ломку, — поправила королева.
— Во-во, через ломку! Толку все равно никакого. Говорит, пускай себе молодым умру. Весь мир, говорит, ненавижу и жить не для чего.
— Это очень грустно, — сказала королева.
— Да он с самого рожденья какой-то малахольный. До года и не улыбался даже. Сколько я его ни порол, он все одно не улыбался.
37. Дорогая мамочка
На следующее утро, когда королева прочищала в саду перед домом дренажную канавку, к ней подошел почтальон и вручил письмо. Королева стянула с рук резиновые перчатки. Она надеялась, что письмо от Чарльза. Так оно и оказалось.
Тюрьма «Замок»
Пятница, 22 мая
Дорогая мамочка!
Как видишь, я вложил в письмо разрешение на свидание. Был бы страшно рад, если б ты меня навестила. Здесь отвратительно, а кормят так кошмарно, что описать невозможно. Подозреваю, что еда эта и свежеприготовленная мерзка, но до камер она доходит в таком виде, что хуже не бывает: липкая и остывшая. Когда поедешь ко мне, привези, пожалуйста, фруктов и овсяных хлопьев с орехами и изюмом, в общем, чего-нибудь питательного.
И прихвати, пожалуйста, книг. Мне пока еще не разрешают пользоваться тюремной библиотекой. Поэтому я целиком завишу от литературных вкусов моих сокамерников — Ли Крисмаса, Жирнюги Освальда и Карлтона Мозеса. А они отнюдь не разделяют моей любви к изящной словесности; собственно говоря, вчера мне пришлось объяснять, что такое баллада. Ли Крисмас, например, был убежден, что «баллада» — это то мерзкое пойло, которое нам приносят в обед. Пока что мы круглые сутки сидим взаперти. На трудотерапию и образовательные программы требуются надзиратели, а их не хватает.
Мы по очереди разминаемся в тесном проходе между нарами. Кроме, конечно, Жирнюги Освальда; тот целыми днями лежит и читает кулинарные книги, испуская ядовитые газы. Я обвинил его в том, что и он отчасти несет ответственность за разрушение озонового слоя, но он в ответ отмахнулся:
— Подумаешь, то ведь на воле.
Мамочка, на самом деле ад — это люди Я мечтаю погулять один или половить в одиночестве рыбку, чтобы только я, река и безъязыкая живность.
Занимается ли Диана моей апелляцией? Обязательно проверь, мамочка. Я вообще тут оказался по чудовищной несправедливости. В тот день я ни к какому бунту в переулке Ад не подстрекал. И не кричал «Убить свинью!». Карлтон сказал, что Иэн Ливингстон-Чок, мой адвокат, славится своей ленью и непрофессионализмом. В уголовных кругах он известен под кличкой «Чок-Мусорок», потому что симпатизирует полицейским. Непонятно, почему он выступает защитником. Попроси Диану подать на него жалобу в коллегию адвокатов и, пожалуйста, напомни ей, что огород необходимо поливать — помидорам в ящиках с перегноем, что стоят у кухонной двери, нужно самое меньшее по полтора литра в день на растение, а если погода очень жаркая, то еще больше.
Вчера директор тюрьмы мистер Фоссдайк сделал мне подарок — твой официальный портрет на церемонии коронации. Сейчас я пишу тебе, сидя под ним. Мои сокамерники этим сильно задеты. Теперь они требуют, чтобы мистер Фоссдайк вручил им живописные портреты их матерей.
Я бы очень хотел, чтобы мистер Фоссдайк относился ко мне с тем же презрением, что и к другим заключенным. Пожалуйста, будь добра, напиши ему и попроси его в следующий раз, как увидит меня, смотреть на меня свысока, разговаривать порезче и проч. Тебя он послушается; он, несомненно, ревностный монархист.
Обязательно передай от меня привет Уиллсу и Гарри, скажи, что папа прекрасно отдыхает за границей. Поклон отцу и обними за меня бабушку.
Ты, наверное, уже заметила, что, заполняя пропуск в тюрьму, я допустил ошибку. Я, конечно же, собирался после твоего имени вписать туда Диану, но по какой-то необъяснимой причине вписал вместо нее Беверли Тредголд. Сам не знаю, как это вышло. Надеюсь, Диана не против подождать недельку-другую.
Любящий тебя
твой сын Чарльз.
PS. Раз в неделю помидоры надо подкармливать навозной жижей.
PPS. Известно ли тебе, что Гаррис спарился с сукой по кличке Кайли? Ее владелец, Аллан Гауэр, сидит здесь же, он — «пластиковый ковбой» (то есть подделывает кредитные карточки). Теперь он требует, чтобы я частично оплатил ему услуги ветеринара.
Королева немедленно уселась за письмо директору тюрьмы.
район Цветов
переулок Ад, 9
Понедельник 25 мая 1992 г.
Директору
тюрьмы «Замок»
Гордону Фоссдайку
Дорогой мистер Фоссдайк!
Как Вам известно, мой сын находится на Вашем попечении. В письме ко мне он рассказывает о Вашей доброте и сердечности. Я Вам весьма благодарна, но была бы признательна еще более, если бы Вы время от времени проявляли к нему бессердечие. Не могли бы Вы устроить так, чтобы его примерно наказали за какое-либо небольшое нарушение правил? Это, мне кажется, улучшило бы отношение к нему его товарищей по камере.
Еще один вопрос. Отчего тюремная пища должна быть непременно холодной? Быть может, Вы не хотите, чтобы заключенные обжигались? Словом, я уверена, что на то есть веские основания (просто мне они неизвестны); ведь Вы, как администратор, несомненно, в силах добиться, чтобы еда заключенных была такой температуры, какую и Вы, и я сочли бы приемлемой.
И еще об одной мелочи. Более недели назад я послала сыну книгу Алана Телуэлла «Садоводство без химии». Почему ее не передали ему? Быть может, по недосмотру?
Искренне Ваша
Элизабет Виндзор
Тем же утром Чарльз тоже получил письмо.
Переулок Адебор, 8
23 мая 1992 г.
Чарльз, дорогой!
Прости, что не написала раньше, но я была так занята! Надеюсь, ты здоров!
Я подкрасила волосы в каштановый тон, все говорят, мне идет. В магазине «Помогите престарелым» я наткнулась на ужасно симпатичный брючный костюм фирмы «Макс Мара», розовато-бежевого цвета. Жакет удлиненный, брюки заужены. И всего-навсего 2 фунта 45 пенсов! У Уильяма в школе было родительское собрание, и я надела его с белой блузкой (той, с вышитым воротничком).
Вчера вечером была у Мэнди Картер, на вечере засушенных цветов. Ты ходишь по гостиной и покупаешь засушенные цветы, а определенный процент с выручки идет Мэнди. Там была и твоя бабушка со своей приятельницей Филоминой. Я купила прелестную маленькую корзиночку таких голубеньких цветочков, которые чудесно пахнут; их полным-полно в Сандрингеме, но это не вереск. Да ты знаешь, как они называются — по-моему, на букву "л". Вертится на языке. Нет, выскочило.
Сушеные цветы покупали плохо, и бедняжка Мэнди ничего с этой затеи не получила! Женщина, которая выставляла цветы, любезно предложила мне тоже устроить на следующей неделе такой вечер, и я согласилась! С деньгами очень трудно. Виктор Берримен («Еда-да-да») сказал, что содержание заключенного в тюрьме стоит 400 фунтов в неделю — счастливчик ты у нас!
Мне надо бежать. Я только что видела, как Гаррис прыгал по ящикам с рассадой!!!
Любящая тебя
Диана
PS. Лаванда!
PPS. Вчера ночью умер во сне Сонни Крисмас. Грустно, правда? На экзамене по математике Уильям получил четырнадцать очков из ста. Я объяснила его учителю, что у нас в семье у всех с математикой плохо, но он заметил: «Однако же вы как будто справлялись с подсчетом подоходного налога». Что он хотел этим сказать?
Чарльз перечитал письмо жены. Всякий раз как он натыкался на восклицательный знак, его передергивало. Каждый из них зримо напоминал Чарльзу, до чего они с Дианой разные люди.
Тюрьма «Замок»
Пятница, 22 мая
Дорогая мамочка!
Как видишь, я вложил в письмо разрешение на свидание. Был бы страшно рад, если б ты меня навестила. Здесь отвратительно, а кормят так кошмарно, что описать невозможно. Подозреваю, что еда эта и свежеприготовленная мерзка, но до камер она доходит в таком виде, что хуже не бывает: липкая и остывшая. Когда поедешь ко мне, привези, пожалуйста, фруктов и овсяных хлопьев с орехами и изюмом, в общем, чего-нибудь питательного.
И прихвати, пожалуйста, книг. Мне пока еще не разрешают пользоваться тюремной библиотекой. Поэтому я целиком завишу от литературных вкусов моих сокамерников — Ли Крисмаса, Жирнюги Освальда и Карлтона Мозеса. А они отнюдь не разделяют моей любви к изящной словесности; собственно говоря, вчера мне пришлось объяснять, что такое баллада. Ли Крисмас, например, был убежден, что «баллада» — это то мерзкое пойло, которое нам приносят в обед. Пока что мы круглые сутки сидим взаперти. На трудотерапию и образовательные программы требуются надзиратели, а их не хватает.
Мы по очереди разминаемся в тесном проходе между нарами. Кроме, конечно, Жирнюги Освальда; тот целыми днями лежит и читает кулинарные книги, испуская ядовитые газы. Я обвинил его в том, что и он отчасти несет ответственность за разрушение озонового слоя, но он в ответ отмахнулся:
— Подумаешь, то ведь на воле.
Мамочка, на самом деле ад — это люди Я мечтаю погулять один или половить в одиночестве рыбку, чтобы только я, река и безъязыкая живность.
Занимается ли Диана моей апелляцией? Обязательно проверь, мамочка. Я вообще тут оказался по чудовищной несправедливости. В тот день я ни к какому бунту в переулке Ад не подстрекал. И не кричал «Убить свинью!». Карлтон сказал, что Иэн Ливингстон-Чок, мой адвокат, славится своей ленью и непрофессионализмом. В уголовных кругах он известен под кличкой «Чок-Мусорок», потому что симпатизирует полицейским. Непонятно, почему он выступает защитником. Попроси Диану подать на него жалобу в коллегию адвокатов и, пожалуйста, напомни ей, что огород необходимо поливать — помидорам в ящиках с перегноем, что стоят у кухонной двери, нужно самое меньшее по полтора литра в день на растение, а если погода очень жаркая, то еще больше.
Вчера директор тюрьмы мистер Фоссдайк сделал мне подарок — твой официальный портрет на церемонии коронации. Сейчас я пишу тебе, сидя под ним. Мои сокамерники этим сильно задеты. Теперь они требуют, чтобы мистер Фоссдайк вручил им живописные портреты их матерей.
Я бы очень хотел, чтобы мистер Фоссдайк относился ко мне с тем же презрением, что и к другим заключенным. Пожалуйста, будь добра, напиши ему и попроси его в следующий раз, как увидит меня, смотреть на меня свысока, разговаривать порезче и проч. Тебя он послушается; он, несомненно, ревностный монархист.
Обязательно передай от меня привет Уиллсу и Гарри, скажи, что папа прекрасно отдыхает за границей. Поклон отцу и обними за меня бабушку.
Ты, наверное, уже заметила, что, заполняя пропуск в тюрьму, я допустил ошибку. Я, конечно же, собирался после твоего имени вписать туда Диану, но по какой-то необъяснимой причине вписал вместо нее Беверли Тредголд. Сам не знаю, как это вышло. Надеюсь, Диана не против подождать недельку-другую.
Любящий тебя
твой сын Чарльз.
PS. Раз в неделю помидоры надо подкармливать навозной жижей.
PPS. Известно ли тебе, что Гаррис спарился с сукой по кличке Кайли? Ее владелец, Аллан Гауэр, сидит здесь же, он — «пластиковый ковбой» (то есть подделывает кредитные карточки). Теперь он требует, чтобы я частично оплатил ему услуги ветеринара.
Королева немедленно уселась за письмо директору тюрьмы.
район Цветов
переулок Ад, 9
Понедельник 25 мая 1992 г.
Директору
тюрьмы «Замок»
Гордону Фоссдайку
Дорогой мистер Фоссдайк!
Как Вам известно, мой сын находится на Вашем попечении. В письме ко мне он рассказывает о Вашей доброте и сердечности. Я Вам весьма благодарна, но была бы признательна еще более, если бы Вы время от времени проявляли к нему бессердечие. Не могли бы Вы устроить так, чтобы его примерно наказали за какое-либо небольшое нарушение правил? Это, мне кажется, улучшило бы отношение к нему его товарищей по камере.
Еще один вопрос. Отчего тюремная пища должна быть непременно холодной? Быть может, Вы не хотите, чтобы заключенные обжигались? Словом, я уверена, что на то есть веские основания (просто мне они неизвестны); ведь Вы, как администратор, несомненно, в силах добиться, чтобы еда заключенных была такой температуры, какую и Вы, и я сочли бы приемлемой.
И еще об одной мелочи. Более недели назад я послала сыну книгу Алана Телуэлла «Садоводство без химии». Почему ее не передали ему? Быть может, по недосмотру?
Искренне Ваша
Элизабет Виндзор
Тем же утром Чарльз тоже получил письмо.
Переулок Адебор, 8
23 мая 1992 г.
Чарльз, дорогой!
Прости, что не написала раньше, но я была так занята! Надеюсь, ты здоров!
Я подкрасила волосы в каштановый тон, все говорят, мне идет. В магазине «Помогите престарелым» я наткнулась на ужасно симпатичный брючный костюм фирмы «Макс Мара», розовато-бежевого цвета. Жакет удлиненный, брюки заужены. И всего-навсего 2 фунта 45 пенсов! У Уильяма в школе было родительское собрание, и я надела его с белой блузкой (той, с вышитым воротничком).
Вчера вечером была у Мэнди Картер, на вечере засушенных цветов. Ты ходишь по гостиной и покупаешь засушенные цветы, а определенный процент с выручки идет Мэнди. Там была и твоя бабушка со своей приятельницей Филоминой. Я купила прелестную маленькую корзиночку таких голубеньких цветочков, которые чудесно пахнут; их полным-полно в Сандрингеме, но это не вереск. Да ты знаешь, как они называются — по-моему, на букву "л". Вертится на языке. Нет, выскочило.
Сушеные цветы покупали плохо, и бедняжка Мэнди ничего с этой затеи не получила! Женщина, которая выставляла цветы, любезно предложила мне тоже устроить на следующей неделе такой вечер, и я согласилась! С деньгами очень трудно. Виктор Берримен («Еда-да-да») сказал, что содержание заключенного в тюрьме стоит 400 фунтов в неделю — счастливчик ты у нас!
Мне надо бежать. Я только что видела, как Гаррис прыгал по ящикам с рассадой!!!
Любящая тебя
Диана
PS. Лаванда!
PPS. Вчера ночью умер во сне Сонни Крисмас. Грустно, правда? На экзамене по математике Уильям получил четырнадцать очков из ста. Я объяснила его учителю, что у нас в семье у всех с математикой плохо, но он заметил: «Однако же вы как будто справлялись с подсчетом подоходного налога». Что он хотел этим сказать?
Чарльз перечитал письмо жены. Всякий раз как он натыкался на восклицательный знак, его передергивало. Каждый из них зримо напоминал Чарльзу, до чего они с Дианой разные люди.
38. Полет к свету
Хворое тело королевы-матери лежало на кровати в ее домишке в переулке Ад, но дух ее парил над землей, на тридцать шесть тысяч футов выше уровня облаков, и летел он в реактивном самолете «комета». Вел самолет командир эскадрильи Джон Каннингем. Его спокойный голос сообщал королеве-матери, над какими странами они пролетают в этом беспосадочном рейсе: над Францией, Швейцарией, Италией и северной оконечностью Корсики. Шел 1952 год. Они неслись на скорости 510 миль в час; дух захватывало! Потом картины стали меняться. Вот она целится из крупнокалиберного ружья в носорогов; вот выбивает бешеный ритм на маленьком кубинском барабане «бонго»; а теперь подходит к генералу де Голлю, чтобы выразить ему свое сочувствие по поводу падения Франции; а вот уже стоит на ступенях часовни Св. Георгия в Виндзоре, из которой выносят гроб с телом герцогини Виндзорской; через мгновение она, в одном из своих роскошных платьев, уже сидит в ложе с Ноэлом Кауардом[48]. Дают «Кавалькаду». После спектакля они ужинают в «Плюще».
Макнув уголок носового платка в стакан воды со льдом, Филомина Туссен смочила королеве-матери рот. Было 3.15 ночи. Ощутив на губах приятный холодок, королева-мать благодарно улыбнулась, однако сказать что-нибудь или даже открыть глаза сил не было. Королева просила Филомину вызвать врача, если ночью матери станет явно хуже, но Филомина воспротивилась:
— Какой еще врач? И не подумаю. Ей за девяносто перевалило. Она устала, пора уж ей и уснуть навсегда в объятиях Господа Всемилостивого.
Филомина пригладила королеве-матери волосы, провела по губам розовой помадой, оживила румянами щеки. Стянув голубые тесемки на пеньюаре королевы-матери, она завязала ей под подбородком пышный бант. Поправив постель, выложила руки королевы-матери поверх полотняной простыни. Филомина ждала, грудь королевы матери вздымалась все ниже. В комнате посветлело. Под карнизом домика защебетала птаха.
Решив, что уже пора, Филомина пошла в соседний дом, где в гостиной на диване спала, не раздеваясь, королева. Она проснулась мгновенно, как только Филомина тронула ее за плечо. Королева поспешила к матери, а Филомина, надев пальто, отправилась по остальным родственникам, неся печальную весть: королева-мать умирает. Держа мать за руку, королева пыталась внушить ей, что не надо умирать. Как она будет жить без матери? В комнату вошли Анна, Питер и Зара.
— Поцелуйте ее на прощанье, — сказала королева.
Затем пришла Диана; на одной руке она несла сонного Гарри, за другую уцепился Уильям. Оба мальчика были в пижамках. Наклонившись, Диана поцеловала королеву-мать в мягкую щеку и подтолкнула сыновей к ее постели.
С улицы донесся стук Маргаритиных высоких каблучков: она семенила вслед за Филоминой. Сьюзан, собачка королевы-матери, вскарабкалась на кровать и улеглась поверх покрывала в ногах хозяйки. Маргарита горячо обняла мать, потом спросила сестру:
— Ты вызвала врача?
Нет, призналась королева, не вызвала и добавила:
— Маме девяносто два года. Она прожила замечательную жизнь.
— Я ее уж раз пытала, — сообщила Филомина, — хочешь, говорю, чтоб в тебя трубки и разные штуковины навтыкали и чтобы за тебя машина дышала? А она мне и говорит: «Господи избави».
— Но не можем же мы сидеть и смотреть, как она умирает, — вспылила Маргарита. — Да еще в этой мерзкой комнатенке, в этом мерзком домишке, в отвратном этом переулке отвратного района.
— А ей здесь нравится, — сказал Уильям. — И мне тоже.
Весть уже облетела переулок Ад, и к дверям домика потянулись соседи. Они негромко обменивались воспоминаниями о королеве-матери. Даррену Крисмасу было велено слезть с рычащего мопеда и вручную катить его из переулка куда подальше, чтобы рев его сюда не долетал. И в то утро никому не разрешалось красть бутылки из тележки молочника — в знак уважения к умирающей.
В восемь часов в домик пришел преподобный Смоллбоун, священник-республиканец; его известил продавец газет, у которого он покупал единственный на всю округу экземпляр «Индепендент». Стоя возле постели королевы-матери, священник неслышно бормотал что-то о рае и аде, о грехе и любви.
Макнув уголок носового платка в стакан воды со льдом, Филомина Туссен смочила королеве-матери рот. Было 3.15 ночи. Ощутив на губах приятный холодок, королева-мать благодарно улыбнулась, однако сказать что-нибудь или даже открыть глаза сил не было. Королева просила Филомину вызвать врача, если ночью матери станет явно хуже, но Филомина воспротивилась:
— Какой еще врач? И не подумаю. Ей за девяносто перевалило. Она устала, пора уж ей и уснуть навсегда в объятиях Господа Всемилостивого.
Филомина пригладила королеве-матери волосы, провела по губам розовой помадой, оживила румянами щеки. Стянув голубые тесемки на пеньюаре королевы-матери, она завязала ей под подбородком пышный бант. Поправив постель, выложила руки королевы-матери поверх полотняной простыни. Филомина ждала, грудь королевы матери вздымалась все ниже. В комнате посветлело. Под карнизом домика защебетала птаха.
Решив, что уже пора, Филомина пошла в соседний дом, где в гостиной на диване спала, не раздеваясь, королева. Она проснулась мгновенно, как только Филомина тронула ее за плечо. Королева поспешила к матери, а Филомина, надев пальто, отправилась по остальным родственникам, неся печальную весть: королева-мать умирает. Держа мать за руку, королева пыталась внушить ей, что не надо умирать. Как она будет жить без матери? В комнату вошли Анна, Питер и Зара.
— Поцелуйте ее на прощанье, — сказала королева.
Затем пришла Диана; на одной руке она несла сонного Гарри, за другую уцепился Уильям. Оба мальчика были в пижамках. Наклонившись, Диана поцеловала королеву-мать в мягкую щеку и подтолкнула сыновей к ее постели.
С улицы донесся стук Маргаритиных высоких каблучков: она семенила вслед за Филоминой. Сьюзан, собачка королевы-матери, вскарабкалась на кровать и улеглась поверх покрывала в ногах хозяйки. Маргарита горячо обняла мать, потом спросила сестру:
— Ты вызвала врача?
Нет, призналась королева, не вызвала и добавила:
— Маме девяносто два года. Она прожила замечательную жизнь.
— Я ее уж раз пытала, — сообщила Филомина, — хочешь, говорю, чтоб в тебя трубки и разные штуковины навтыкали и чтобы за тебя машина дышала? А она мне и говорит: «Господи избави».
— Но не можем же мы сидеть и смотреть, как она умирает, — вспылила Маргарита. — Да еще в этой мерзкой комнатенке, в этом мерзком домишке, в отвратном этом переулке отвратного района.
— А ей здесь нравится, — сказал Уильям. — И мне тоже.
Весть уже облетела переулок Ад, и к дверям домика потянулись соседи. Они негромко обменивались воспоминаниями о королеве-матери. Даррену Крисмасу было велено слезть с рычащего мопеда и вручную катить его из переулка куда подальше, чтобы рев его сюда не долетал. И в то утро никому не разрешалось красть бутылки из тележки молочника — в знак уважения к умирающей.
В восемь часов в домик пришел преподобный Смоллбоун, священник-республиканец; его известил продавец газет, у которого он покупал единственный на всю округу экземпляр «Индепендент». Стоя возле постели королевы-матери, священник неслышно бормотал что-то о рае и аде, о грехе и любви.