Теккерей Уильям Мейкпис. История Генри Эсмонда, эсквайра, полковника службы ее Величества королевы Анны, написанная им самим

   Она продолжала читать, и лицо ее все гуще покрывалось краской.
   - Нет, - сказала она, - не верю, что это написали вы. Должно быть, это написал мистер Стиль, хлебнув лишнего и заранее страшась своей отвратительной, вульгарной жены. Когда "Зритель" начинает расточать женщинам чудовищные комплименты или пускается в неумеренные восхваления женской добродетели, я так и знаю, что накануне капитану досталось от его дражайшей половины и что его привели домой мертвецки пьяным или нашли где-нибудь в...
   - Беатриса! - воскликнула леди Каслвуд.
   - Полноте, маменька! Не пугайтесь прежде времени. Я ничего другого не собиралась сказать. Я ведь если и огорчаю вас, то всегда в меру, добрая вы моя, хорошенькая маменька. Конечно, ваша маленькая Трикс - пренесносная маленькая Трикс, она не делает того, что должна была бы делать, и делает то, чего не должна была бы делать, и- ну, ну ладно, больше не буду. Нет, буду, если только вы меня сейчас же не поцелуете. - И с этими словами плутовка откладывает свою газету в сторону, бросается к матери на шею и принимается на все лады ластиться к ней, выразительно поглядывая при этом на мистера Эсмонда и как бы говоря: "Что, сэр? Пожалуй, и вы не. отказались бы сыграть в столь приятную игру".
   - Не отказался бы, - сказал он.
   - От чего? - спросила Беатриса.
   - От того, что у вас было в мыслях, когда вы так. лукаво на меня посмотрели, - отвечал Эсмонд.
   - Каков ясновидец! - со смехом вскричала Беатриса.
   - От чего это Генри не отказался бы, дитя мое? - спросила мать; добрая душа постоянно только о том и; заботилась, как бы сделать приятное каждому из нас.
   Девушка опять бросилась к ней на шею.
   - Ах, вы моя глупенькая, добрая маменька! - воскликнула она, осыпая ее новыми поцелуями. - Вот от чего не отказался бы Гарри. - И она залилась веселым раскатистым смехом, а леди Каслвуд вдруг зарумянилась от смущения, точно шестнадцатилетняя девочка.
   - Полюбуйтесь-ка на нее, Гарри, - шепнула Беатриса, подбежав к нему. Не правда ли, как ей к лицу румянец! Ну, не прелесть ли? Она моложе меня на вид и уж во всяком случае в сто тысяч миллионов раз лучше.
   Добрая Эсмондова госпожа поспешила удалиться из комнаты, чтоб скрыть свое смущение.
   - Если б у нас, у придворных дам, расцветали подобные розы, чего бы мы не делали, чтоб только сохранить их! - продолжала Беатриса и снова засмеялась. - Срезали бы под самую чашечку и опускали бы в соленую воду. Но, увы, Генри, в Хэмптон-Корте и Виндзоре таких цветов не бывает. - С минуту она помолчала, потом улыбка сбежала с ее лица, и апрельская свежесть его затуманилась надвигающимся ливнем слез. - О, как она добра, Генри! вскричала она. - Какая это святая душа! Ее доброта страшит меня. Мне трудно жить с нею вместе. Я сама, пожалуй, была бы лучше, не будь она столь совершенна. Было в ее жизни какое-то большое горе, какая-то важная тайна; в чем-то она раскаивается до сих пор. Это не связано со смертью отца. О нем она говорит спокойно; да и едва ли она его так уж сильно любила, хотя кто скажет, кого мы, женщины, любим и за что.
   - Вот именно, кого и за что, - вставил мистер Эсмонд.
   - И никто не знает, как она живет теперь, - продолжала Беатриса, ограничившись лишь взглядом в ответ на это неуместное замечание. - Вот нынче рано поутру ходила в церковь; долгие часы проводит запершись в своем кабинете; и если сейчас вы последуете туда за нею, вы найдете ее погруженной в молитву. Заботится о приходских бедных - об этих ужасных, грязных людях. Не пропускает ни одной проповеди нашего священника, - если б только вы знали, до чего они скучны! Так вот, on a beau dire {Что ни говори (франц.).}, но люди, подобные ей, не созданы, чтобы общаться с нами, простыми смертными. Даже когда мы с ней одни, в комнате словно присутствует незримо третий. Не может она быть со мной вполне откровенна, потому что мысли ее постоянно обращены к вышнему миру или, может быть, к ее ангелу-хранителю. Не он ли и есть тот третий, что стоит между нами? О Гарри, я ревную к этому ангелу-хранителю! - вырвалось вдруг у госпожи Беатрисы. Это очень дурно, я знаю, но маменькина жизнь вся устремлена к небу, моя же вся здесь, на земле. Вот почему мы с нею не можем быть истинными друзьями; да и притом один миаинец Фрэнка для нее дороже, чем я, - да, да, я знаю это; и вас, сэр, она тоже слишком любит, и я вас оттого ненавижу. Мне хотелось, чтобы она была только моя, но она этого не пожелала. Когда я была маленькой, она любила отца больше меня (как только она могла, Гарри! Ведь я отлично помню его, он был добрый, красивый, но такой неумный, и, бывало, как выпьет, так и вовсе лыка не вяжет). Потом первое место в ее сердце занял Фрэнк, а теперь вот - церковь и священники. Как бы я могла любить ее! Еще малюткой я приходила в ярость оттого, что она любит не меня одну, а она всех вас любила больше меня, - я знаю, не спорьте со мной. А теперь у нее только и разговору, что о. благостных утешениях веры. Добрая душа! Словно ей легче оттого, что она послушно верит, будто все мы злые и жалкие грешники и будто этот мир лишь pied a terre {Временный приют (франц.).} для праведников, где они останавливаются на ночлег, подобно тому, как мы, едучи из Уолкота, проводим ночь в большой, мрачной и неуютной гостинице в Хаунслоу, на гадких, неудобных постелях (помните вы эти ужасные постели?); когда же наступит утро, они сядут в колесницу и вознесутся прямо на небо,
   - Замолчите, Беатриса, - сказал мистер Эсмонд.
   - Ах, замолчать! Вы тоже лицемер, Генри, и ваши постные мины и мрачные взоры - одно притворство. Все мы лицемеры. О боже! Как мы все одиноки, одиноки, одиноки! - вскричала бедная Беатриса, и тяжелый вздох всколыхнул ее прелестную грудь.
   - Это я написал ту заметку, дорогая, всю, от первой строчки до последней, - сказал мистер Эсмонд. - Вы вовсе не так легкомысленны, как вы сами о себе думаете, Беатриса, и вы много лучше, чем о вас думаем мы. Людям свойственно сомневаться в добре, сокрытом в них самих, и отворачиваться от счастья, находящегося рядом. Вот вы лелеете честолюбивую мечту о замужестве, которое принесет вам знатность и богатство, а на что они вам? Все это вам прискучит, как только вы своего добьетесь, и в карете с короной на дверцах вы не более будете счастливы...
   - Чем на крупе осла вдвоем с Любеном по дороге на рынок, - перебила его Беатриса. - Благодарю покорно, Любен!
   - Разумеется, я не очень веселый пастух, - покраснев, ответил Эсмонд, и мне нужна такая нимфа, которая варила бы мне кашу и взбивала подушки на ночь. А впрочем, с этим справится отлично и Джон Локвуд. Он на руках вынес меня из-под неприятельского огня, а когда я был болен, ходил за мной с преданностью, на какую любовь едва ли способна. Хорошее жалованье да надежда на платье с моего плеча и содержимое моего баула - вот а все, что требуется. Сколько лет прослужил Иаков ради Рахили?
   - Ради Рахили? - подхватила Беатриса. - Но ведь Рахиль по-английски Рэйчел. Значит, это маменькиной руки добивается ваша честь, и, может быть, мне еще предстоит удовольствие звать вас папенькой?
   Эсмонд снова покраснел.
   - Я говорил о той Рахили, которую любил один пастух пять тысяч лет назад, когда пастухи были долговечнее нынешних. И я хотел сказать, что с тех самых пор как я впервые увидел вас после нашей разлуки, - вы тогда были совсем еще дитя...
   - И я надела свои лучшие чулки, чтобы пленить вас, сэр, как же, отлично помню...
   - С тех пор мое сердце принадлежит вам, и, кроме вас, для меня нет и не было другой женщины. Той скромной славой, которую я себе завоевал, я хотел лишь угодить вам; не так уж, впрочем, она и велика, и в армии не одна сотня найдется дураков, по заслугам достигших того же. Что-то такое было в самом воздухе мрачного старого Каслвуда, отчего всем нам было тоскливо, одиноко и беспокойно под его обветшалою крышей. И даже когда все мы сидели вокруг стола, казалось бы, одной дружной семьей, на самом деле каждый был занят своею отдельной думою.
   - Милый, скучный, старый Каслвуд! - вскричала Беатриса. - У маменьки так и недостало духу побывать там ни разу с самого нашего отъезда, тому назад... впрочем, это не важно, сколько именно лет. - И, тряхнув локонами, она бросила через плечо вызывающий взгляд в зеркало, как бы говоря: "Я не боюсь тебя, время!"
   - Да, да, - сказал Эсмонд, который, по собственному ее признанию, обладал искусством отгадывать многие ее мысли, - вам еще можно без опаски глядеться в зеркало; правда, которую оно скажет, только порадует вас. Что же до меня, то хотите вы знать, каковы мои планы? Я намерен просить Фрэнка подарить мне виргинское поместье, пожалованное королем Карлом нашему деду. (Она грациозно присела перед ним, как бы говоря: "Ах вот как, нашему деду! Благодарю за честь, мистер бастард!") Да, да, я знаю: вы сейчас подумали о темной полосе в моем гербе, и я сам думаю о том же. Здесь, в Англии, такой знак служит вечным укором человеку; вот только если Герб принадлежит королевскому дому, тогда другое дело: тогда этой полоской можно гордиться как почетнейшим отличием. Вот почему я и решил удалиться в Виргинию. Построю себе вигвам в лесу, а если уж очень будет одиноко, возьму в жены индейскую скво. Мы станем присылать вашей милости меха к зимнему сезону; а когда вы состаритесь, позаботимся, чтобы у вас всегда было вдосталь табаку. Для старого света я недостаточно умен, а может быть, недостаточно хитер, не знаю. Попробую найти себе место в новом, где не так еще тесно; пожалуй, и семьей там обзаведусь. Быть может, когда-нибудь, когда вы и сами будете уже матерью семейства и знатною леди, я пришлю к вам сюда маленького дикаря, помесь Эсмонда с могиканом, и вы поласкаете его ради его отца, который, как бы там ни было, доводился вам сродни и которого вы когда-то немножко любили.
   - Что это вы за вздор говорите, Гарри? - спросила Беатриса, широко раскрыв свои большие глаза.
   - Я говорю вполне серьезно, - отвечал Эсмонд. И в самом деле, план этот давно уже занимал его мысли, в особенности же после возвращения на родину, когда он убедился в том, насколько безнадежна его страсть и каким унижением оборачивается для него самого. - Да, - продолжал он, - я проверил себя уже не раз. Разлуку с вами я вполне могу перенести, но близость ваша для меня нестерпима (тут госпожа Беатриса снова учтиво присела); и потому я решил уехать. У меня хватит денег, чтобы накупить для моих людей ружей и топоров, а для дикарей - бус и одеял; уеду и стану жить среди них.
   - Mon ami {Друг мой (франц.).}, - сказала Беатриса очень ласково и с видом живейшего участия взяла Эсмонда за руку. - Вы сами понимаете, что в нашем положении ничто, кроме дружбы, между нами невозможно. Вы наш старший брат, и мы издавна привыкли так смотреть на вас, сочувствуя вашей беде, а вовсе не попрекая вас ею. Да что там! По возрасту и по складу своему вы нам годились бы в отцы. У вас всегда такой серьезный и мрачный вид, Гарри, что я бы вам дала лет сто, не меньше. Я к вам привыкла, как сестра, но и только. Вам этого не достаточно, сэр? - И она близко-близко заглянула ему в лицо. Кто знает, что при этом было у нее на уме.
   - Более чем достаточно, - сказал Эсмонд, отворотясь. - Эта жизнь не по мне, и я решил с ней покончить. Дождусь, пожалуй, покуда вы выйдете замуж, а лотом снаряжу корабль, назову его "Беатриса" и пожелаю вам всем...
   Тут слуга, распахнув настежь двери, доложил о его светлости герцоге Гамильтоне, и Эсмонд, едва сдержав нечто весьма похожее не проклятие, отступил назад, так как в комнату уже входил упомянутый вельможа, во всем великолепии своих лент и орденов. Он милостиво кивнул мистеру Эсмонду, как кивнул бы лакею, кликнувшему его портшез или принявшему от него шляпу, и расположился в кресле подле госпожи Беатрисы, а бедный полковник с видом прибитой собаки поплелся прочь из комнаты.
   Когда Эсмонд спустился вниз; его дорогая госпожа была в нижней зале. Она часто встречала его там, когда он выходил от Беатрисы; и теперь также, увидя его, пригласила войти.
   - Сказала она вам, Гарри? - спросила леди Каслвуд.
   - Она была со мной очень откровенна, очень, - сказал Эсмонд.
   - А об... о том, что вскоре должно случиться?
   - Что должно случиться вскоре? - спросил он, и сердце у него упало.
   - Его светлость герцог Гамильтон сделал ей предложение, - ответила миледи. - Это произошло вчера. Свадьба будет, как только истечет срок траура. Вы, верно, слыхали, что его светлость получил назначение послом в Париж; и супруга господина посла поедет вместе с ним.
   Глава IV
   Новый жених Беатрисы
   Джентльмен, удостоившийся стать избранником Беатрисы, был, спору нет, двадцатью годами старше полковника Эсмонда, которого она постоянно попрекала тем, что он слишком стар для нее; но полковник был безродным выскочкою, а герцог носил самое громкое имя в Шотландии и мог бы претендовать на титул еще более высокий. Милорд герцог Гамильтон поистине наделен был всеми достоинствами джентльмена и, кроме того, обладал достаточным временем, чтобы всесторонне усовершенствовать их, ибо когда госпожа Беатриса остановила на нем свой выбор, ему уже перевалило за пятьдесят. Герцог Гамильтон - в ту пору он еще именовался графом Арраном - получил образование в знаменитом шотландском университете в Глазго и, прибыв затем в Лондон, сразу же вошел в милость к Карлу Второму, который сделал его лордом Опочивальни, а впоследствии назначил послом при дворе французского короля, и граф два военных похода проделал в качестве адъютанта его величества; весть о кончине Карла застала его при исполнении этих обязанностей.
   При короле Иакове карьера милорда продолжалась - он был назначен Смотрителем Королевского Гардероба и получил чин полковника в Королевском кавалерийском полку; и надо сказать, что его милость был одним из самых верных сторонников короля Иакова и в числе немногих других оставался при особе этого злополучного государя вплоть до его отъезда из Англии; именно тогда, в году 1688-м, и завязалась у него с полковником Фрэнсисом Эсмондом дружба, которая в той или иной степени поддерживалась с тех пор обеими семьями.
   К королю Вильгельму граф всегда относился с величайшим уважением, однако же верноподданническими чувствами к нему так и не проникся до конца и не раз участвовал в заговорах против этого великого монарха - заговорах, неизменно кончавшихся поражением заговорщиков и по большей части помилованием их благодаря великодушию короля. Дважды за время этого царствования лорд Арран был заключен в Тауэр, и на предложение освободить его под честное слово, что он не будет умышлять против короля Вильгельма, бесстрашно отвечал отказом, ибо не хотел давать слова, "будучи уверен, что не одержит его". Тем не менее оба раза он был отпущен на волю без суда; и король так мало злобы питал к этому благородному врагу, что, когда мать его, герцогиня Гамильтон, после смерти своего супруга отказалась от права на титул, лорд Арран высочайшим рескриптом, подписанным в Лоо в 1690 году, был возведен в герцогское достоинство и стал называться герцогом Гамильтоном, маркизом Клайдсдэйлем и графом Арраном. В 1700 году его светлость после надлежащей присяги занял свое место в шотландском парламенте, где стяжал себе славу как своим высоким патриотическим пылом, так и своим красноречием, особенно проявившимся во время дебатов по поводу билля об Унии, ярым противником которого герцог Гамильтон был с самого начала, хотя и не разделял крайних взглядов шотландских дворян, требовавших вооруженного сопротивления Унии. Он изменил свою политику довольно неожиданно, - как утверждала молва, после письма из Сен-Жермена, в котором король Иаков просил его не допускать действий, могущих повредить его венценосной сестре; а так как герцог всегда был сторонником возвращения короля на родину путем примирения его с королевой Анной, а не путем насильственного вторжения с помощью французских войск, то он уклонился от участия в этом деле, покинул Шотландию, и время, когда готовилась высадка шевалье де Сен-Жорж, снаряженная из Дюнкерка, провел в (Своем великолепном стаффордширском поместье, в Англии.
   Когда в 1710 году виги были устранены от власти, королева стала всячески изъявлять его светлости свое благоволение. Ему были пожалованы титулы герцога Брэндона и барона Дэттона, и в дополнение к шотландскому ордену Чертополоха, дарованному ему королем Иаковом Вторым, он получил еще и орден Подвязки - подобного двойного отличия не удостаивался дотоле никто из подданных ее величества. Когда королеве указали на это, она соизволила ответить следующими словами: "Такой подданный, как герцог Гамильтон, достоин всех знаков отличия, которыми венценосный правитель властен отметить его заслуги. Отныне я и сама буду носить оба ордена".
   Собравшийся в октябре 1712 года в Виндзоре капитул ордена утвердил в рыцарском достоинстве герцога (а с ним и других лиц, в том числе лорда казначейства, вновь пожалованного графа Оксфорда и лорда Мортимера); а несколько дней спустя его светлость получил назначение чрезвычайным послом во Францию и отдал приказание готовить свиту, серебро, ливреи, все самое роскошное, не только для его сиятельства господина посла, но и для сиятельной его супруги. Уже на дверцах парадной кареты красовался ее герб, и брат ее спешил из Фландрии, чтобы в назначенный день вручить ее жениху.
   Его светлость овдовел недавно: первою женой его, с которой он сочетался браком в 1698 году, была Елизавета, старшая дочь лорда Джерарда, принесшая большие богатства дому Гамильтон; эти-то богатства и послужили отчасти причиною роковой ссоры, которая прервала жизненный путь герцога.
   От вырванного зуба и до утраченной возлюбленной, нет такой потери, которой нельзя было бы пережить. Ожидание куда страшней, нежели сознание свершившегося; и когда горю уже нельзя помочь, мы покоряемся судьбе и, расставшись с источником мучений, привыкаем жевать корку здоровою стороной. Пожалуй, полковник Эсмонд вздохнул свободнее после того, как герцогская карета, заложенная шестеркой цугом, умчала его очаровательницу в недосягаемую высь. Когда оперная нимфа с помощью машины возносится в последнем акте на небеса в обществе Марса, Вакха, Аполлона и прочих божественных олимпийцев, она исполняет там свою заключительную арию уже в качестве богини, и точно так же, когда подобное чудесное вознесение совершилось в семействе Эсмонд, все мы, надо признаться, стали оказывать Беатрисе едва ли не божеские почести; по крайней мере, своенравная красавица вскидывала теперь голову с видом недосягаемого превосходства, и вся повадка ее, казалось, говорила: "Не подступись!" - а друзья и близкие ей в этом добродушно потворствовали.
   Служил некогда в одном полку с Эсмондом бравый офицер по имени Том Третт, который впоследствии продал свою должность, женился и занялся торговлей; дело у него было поставлено на широкую ногу, жил он в прекрасном доме на набережной и тем не менее последние годы был постоянно мрачен и чем-то удручен. Кончилось тем, что однажды Эсмонд прочитал его имя в "Газете", в списке несостоятельных должников; и что же - неделю спустя наш банкрот явился к своему старому другу с сияющим лицом, такой веселый и беззаботный, как десять лет назад, когда они вместе отплывали из Саутгемптона, держа путь на Виго. "Целых три года это банкротство висело над моей головой, - рассказывал честный Том, - мысль о нем не давала мне покоя, и часто в бессонные ночи я глядел то на голову Полли, покоившуюся на соседней подушке, то на бритву, лежащую на столе, и думал о том, чтобы покончить с собою и тем спастись от настигавших меня врагов. Но вот о моей несостоятельности уже объявлено в "Газете". Том Третт платит столько шиллингов за фунт, сколько может;, у жены его есть свой маленький домик в Фулеме, и личный капитал ее остался неприкосновенным. "Мне не страшны более ни кредиторы, ни судебные пристава; и вот уж шесть ночей, как я сплю спокойным сном". Итак, когда Фортуна расправила наконец крылья и упорхнула прочь, честный Том свернулся клубочком, укрылся своей потрепанной добродетелью и мирно задремал.
   Эсмонд ничего не сказал другу о том, насколько рассказанная история приложима к его, Эсмонда, судьбе; по, посмеявшись вволю, постарался извлечь для себя урок и, честно признав свое банкротство в этой любовной сделке, решил отнестись к нему как можно спокойнее и даже веселей. Быть может, его веселость несколько уязвила Беатрису.
   - Так-то вы встречаете известие о своей печальной участи, сэр, сказала она, - по вашему сияющему виду можно подумать, что вы рады избавиться от меня.
   Но это не поколебало миролюбивого расположения Эсмонда, и он лишь рассказал ей в ответ историю банкротства Тома.
   - Меня манила гроздь винограда на высокой стене, - сказал он, - я не мог достать до нее и оттого злился - мудрено ли? Теперь гроздь сорвана и более не дразнит мой взгляд - нашелся человек ростом повыше вашего покорного слуги. - И полковник отвесил ей низкий поклон.
   - Ах вот как, повыше ростом! - вскричала она. - Кто поумнее, приставил бы лестницу и взобрался бы на стену, братец Эсмонд! Кто посмелее, стал бы добиваться, а не глядел бы, разинув рот.
   - Когда рот разевает герцог, виноград сам падает туда, - возразил Эсмонд с еще более низким поклоном.
   - Да, сэр, вы правы, - сказала Беатриса, - всякий герцог выше вас ростом. И не вижу, отчего бы мне не быть признательной вельможе, подобному его светлости, который дарит мне и свое сердце и свое славное имя. Дары, которыми он почтил меня, - богатые дары. Я знаю отлично, что это сделка; и я иду на это и постараюсь выполнить честно свою часть обязательств. Когда мужчина в годах его светлости, а девушка от природы не склонна к чувствительности, охи и вздохи здесь ни к чему. Да, я честолюбива, Гарри Эсмонд, и охотно признаю это; если для мужчины не зазорно домогаться славы, почему бы и женщине не стремиться к тому же? Я вам больше скажу, Гарри: может быть, если б вы были со мной не столь смиренны и кротки, и вы могли бы добиться большего. Женщину моего склада, сэр, покоряют отвагой, а не вздохами и горестными взглядами. Вы мне поклоняетесь и славословите меня в гимнах, а я отлично знаю, что я не богиня, и у меня от вашего фимиама голова болит. Да и вам богиня быстро надоела бы, если б она стала называться миссис Эсмонд и брюзжать из-за того, что не хватает на булавки и нужно донашивать старые платья. Полноте, кузен. Богиня в чепце над кастрюлькою с кашей не может оставаться богиней. Пошли бы жалобы, попреки; а из всех нищих гордецов на свете мистер Эсмонд - самый гордый, позвольте вам заметить. Вы никогда не выходите из себя, но никогда и не прощаете тоже. Будь вы важной особой, вы, быть может, отличались бы добродушием; но вы - никто, сэр, и оттого вы для меня чересчур важная особа. Я просто боюсь вас, Гарри Эсмонд; боготворить вас я никогда бы не стала, а вы только с такой женщиной и можете быть счастливы, которая вас будет боготворить. Да что там! Если б я сделалась вашей женой, вы бы меня за первую же провинность удушили ночью подушкой, как мавр в трагедии, которая вам так нравится. Как, бишь, звали его жену, Дездемона? Непременно удушила бы, у вас и глаза, как у Отелло.
   - Пожалуй, что удушил бы, - согласился полковник.
   - Ну, а мне такой конец вовсе не по вкусу. Я собираюсь дожить до ста лет и побывать еще на десяти тысячах раутов и балов и играть в карты каждый вечер до самого тысяча восьмисотого года. И я хочу везде быть первой, сэр, и хочу, чтобы мне льстили и говорили любезности, а от вас я этого никогда не слышу, и хочу смеяться и веселиться, а на вас как взглянешь, никакое веселье на ум нейдет, и хочу карету шестеркой или восьмеркой, и бриллианты, и новое платье каждую неделю, и чтобы люди говорили: "Смотрите, вот герцогиня! Как хороша нынче ее светлость! Дорогу Madame l'Ambassadrice d'Angleterre! {Супруге английского посла (франц.).} Карету ее сиятельства!" - вот чего я хочу. А вы... вам нужна жена, которая будет подавать вам туфли и ночной колпак, и сидеть у ваших ног, и ахать и охать, слушая ваших Шекспиров и Мильтонов и прочий вздор. Маменька - вот для вас самая подходящая жена, будь вы чуть постарше; впрочем, по виду вы на десять лет старше ее, да, да, противный, насупленный старикашка! Сидели бы вдвоем и ворковали бы, пара стареньких голубков на жердочке. А у меня есть крылья, и я хочу летать, сэр. - И она раскинула свои прекрасные руки, словно в самом: деле могла вспорхнуть и улететь, как та хорошенькая "гори", в которую влюблен был путешественник в книжке.
   - А что на это скажет ваш Питер Уилкинс? - спросил Эсмонд, которому прекрасная Беатриса всего милее казалась, когда бывала в задорном расположении духа и высмеивала его.
   - Герцогиня знает свое место, - со смехом отвечала она. - У меня ведь есть уже готовый сын тридцати лет от роду - милорд Арран, и, кроме того, четыре дочки. Вот-то будут шипеть от злости, когда я сяду хозяйкой во главе стола! Но я даю им на это один только месяц; через месяц все четыре будут обожать меня, и лорд Арран тоже, и не только они, но и все вассалы его светлости и все его единомышленники в Шотландии. Так я задумала; а когда я что задумаю, значит, так оно и будет. Его светлость - первый джентльмен в Европе, и мне угодно составить его счастье. А когда вернется король, можете рассчитывать на мое покровительство, кузен Эсмонд, потому что король должен вернуться и вернется; я сама привезу его из Версаля, хотя бы для этого пришлось спрятать его под своим кринолином.
   - Хочу верить, что вы будете счастливы в свете, Беатриса, - вздохнув, сказал Эсмонд. - Мне ведь можно называть вас Беатрисой, покуда вы еще не сделались миледи герцогинею? А уж тогда я только буду отвешивать почтительные поклоны вашей светлости.
   - Пожалуйста, Гарри, без вздохов и без насмешек,сказала она. - Я очень благодарна его светлости за его доброту, да, именно благодарна; и намерена носить его славное имя с подобающим достоинством. Я не говорю, что он покорил мое сердце, но я обязана ему уважением, послушанием и признательностью - все это я ему обещала, но только это; и его благородное сердце этим удовлетворилось. Он знает обо мне все - даже историю моего обручения с этим несчастным, которого я не могла себя заставить полюбить и которому охотно вернула его слово, радуясь, что могу получить назад свое. Мне двадцать пять лет...