Тельпугов Виктор. Все по местам !

   Оставшись один, Слободкин снова весь ушел в работу Он забыл о голоде, о разговоре с начальником, о том, что не спал минувшую ночь. Быстро вращаясь, патрон станка обдавал лицо таким щекочущим запахом масла, от стружек исходило такое дразнящее тепло, что на сердце Слободки' на стало так хорошо и покойно, как он не помнил, когда и было...
   Но вот кулачки патрона больно ударили Слободкина по руке. Он понял, что просто-напросто спал. Спал без зазрения совести, именно тогда, когда должен работать в два, в три раза быстрее.
   Он собрал все оставшиеся силы. Но через несколько минут снова ощутил ветерок от патрона, вращающегося возле самого носа. Это было уже опасным. Слободкин выключил мотор, сел на ящик возле станка, стал выскребать табачную пыльцу из кармана гимнастерки и никак не мог наскрести даже на самую тощую закрутку.
   В этот момент перед ним с торжествующим видом появился Зимовец. В руках он держал дымящуюся миску:
   - Наворачивай! И хлеб, и первое, и второе в одной посуде. Фирменное блюдо завода - галушки!
   Слободкин благодарно улыбнулся Зимовцу, запустил руку за голенище, извлек оттуда блестящую, расплющенную от долгого ношения в сапоге ложку и принялся есть - быстро, смачно, но аккуратно, не роняя ни одной капельки. Не добравшись и до половины миски, спросил приятеля:
   - А ты?
   - Я там еще рубанул. Меня Баденков из очереди вытянул, черным ходом протолкнул - у него земляк работает поваром. Ешь, говорит, и Слободу выручай.
   - Так и сказал - Слободу?
   - По-моему, так.
   - Брехун ты, Зимовец.
   Слободкин доел. Блаженное тепло разлилось по всему его организму, он понял, что теперь-то уж заснет как пить дать.
   - Зимовец! А ты еще раз выручить можешь?
   - Миску снести? Снесу. Я за нее зажигалку в залог оставил.
   Слободкин снова склонился над патроном станка. Включая мотор, он поманил к себе Зимовца:
   - Поговори со мной, не то я засну сейчас, и тогда уж сто Баденковых меня не разбудят. Ну, поговори, поговори...
   - Так вот какая тебе выручка требуется! Некогда, Слобода, вкалывай. При первой возможности забегу.
   Слободкин принялся за работу. Сон пытался вновь связать по рукам и ногам, он опять напряг всю свою волю, чтобы не поддаться усталости. Впрочем, и думать-то о том, что устал, было просто некогда. Дел все прибавлялось - самых неожиданных, от которых даже страшно становилось. С чем только не спешили к токарю-ремонтнику! А какой из него, к черту, ремонтник? Всем ведь не объяснишь, что фабзаяц. Самый настоящий фабзаяц, да еще и с неоконченным курсом наук! Правда, он любил и любит токарное дело. И в ФЗУ после занятий не только гайки для рыбалки резал, а и кое-что посложнее вытачивал. Но ведь подзабыл, - армия, фронт. А кое-чего и сроду не знал. Как быть, например, с двухзаходной резьбой? Он, конечно, видел, как ее нарезают. Теоретически ясно, хотя и не во всех тонкостях. Но сам он никогда даже в мыс
   лях к ней не прикоснулся, даже во сне. И надо ж такому случиться приволокли ему деталь с сорванной двухзаходной резьбой! От смущения даже в глазах по темнело. Даже вся теория полетела к чертовой бабушке
   Вспоминая потом этот случай, Слободкин не мог вое становить во всех подробностях, как он вышел из трудного положения. Помнил только, как пришлось заново затачивать резцы, как упрямые они не хотели больше слушаться. Как взбунтовался и сам наждачный круг - подчинившийся было воле Слободкина камень задрожал, задробил с новой силой. Об него крошилась не только сталь - тупилась вера Слободкина в свои возможности. И пожаловаться было некому, некому было душу излить.
   Только на следующее утро он снова увидел Каганова. Мастер подошел к станку, когда Слободкин с Зимовцом обжигая пальцы и роняя искры, по очереди докуривали куцую самокрутку.
   - Ну, как, Слободкин? Освоились? Все в порядке у вас?
   Слободкину нравилось, что мастер ведет себя с ним просто, как равный с равным и делами его интересуется искренне, поэтому ответил честно:
   - Завалили работой, за настоящего токаря принимают даже обед к станку носят, а я забыл все на свете. Вчера двухзаходную резьбу едва одолел. Каганов удивился:
   - Двухзаходную? Это ж для седьмого разряда работа?
   - Для седьмого.
   - А у вас?
   - Пятый.
   - И все-таки нарезали?
   - После седьмого пота.
   - Ну вот в полном соответствии с этим вам должны бы оформить теперь и новый разряд - седьмой.
   - Только поту не было, - вмешался Зимовец, - дрожал, как бобик, я свидетель!
   - Задрожишь! Я не токарь, но прекрасно понимаю, что это за штука, двухзаходная. Поздравляю вас, Слобод- кии! И хорошо нарезали?
   - В том-то и дело, что сикось-накось...
   - Ну ничего, ничего, наладится. Главное, в руки свои поверили. Когда ко мне-то зайдете? Может, сегодня? Да,
   да, именно сегодня. Помните? И вы, Зимовец, приходите. Придете?
   Зимовец молча посмотрел на приятеля. Как он, дескать, тик и я.
   - Ну вот и отлично, - сказал Каганов. - А то одному после работы хоть волком вой. Жду.
   Часов в девять вечера, отдохнув немного, Слободкин и Зимовец отправились к Каганову. Хозяин уже ждал их. На электроплитке, покрывшейся мелкими каплями воды, стоял знакомый Слободкину чайник.
   Вскоре явился и знакомый Каганова - сталинградец. Внешне он ничем не отличался от заводских. Даже в полумраке было видно, как глубоко запали его глаза, как рез* ко выступили скулы. Но Слободкину человек этот сразу по-казался необыкновенным, непохожим на всех. Что-то было во всем его облике от самого Сталинграда, которому выпало на долю столько тягот и испытаний уже с первых месяцев войны.
   Они надеялись услышать подробный рассказ о мужественных людях города, но приезжий сам начал сразу с расспросов. Его интересовало все - и как работает завод, и как москвичи устроились на новом месте, и часто ли бомбит немец. И когда узнал, что часто, сказал:
   - Над Сталинградом его посшибали несметное множество. Но летит еще, дьявол, ничего не боится - ни зени- ток, ни ястребков. Чтобы посеять панику, швыряет вместе с бомбами пустые, рассверленные со всех сторон железные бочки из-под бензина. Почерневшее среди бела дня небо воет, выматывая из людей душу...
   Слободкин глядел на сталинградца восторженно. Вот так надо рассказывать людям о войне! Зачем приукрашивать, успокаивать, как это у нас иногда делают? Слободкин вспомнил одного лектора, выступавшего у них в госпитале. Часа полтора околесицу всякую нес, а потом еще политрук спросил:
   - У кого есть какие вопросы? Кто-то взял и бухнул:
   - Зачем? - И добавил еще, когда лектор сказал, что вопрос непонятен: Зачем с нами так? Мы ведь не бабы, не дети. Первый курс уже прошли. Да нынче и всякое дите кой - чего знает. Вы сами-то, товарищ лектор, были
   т а м?
   Что тут началось! Политрук вскочил. Лектор сел. Вода в графине задрожала мелкой дрожью. Налили лектору полстакана - горло сполоснуть, затанцевала и в стакане, вы
   плеснулась - на красную скатерть, на палочку - указку, на бумаги политрука... Отхлебнул лектор дрожащей водицы, одно только слово и смог молвить:
   - Перерыв!..
   Больше того лектора в их госпитале не было. Слободкин глядел сейчас на сталинградца, а сам думал о лекторе-сладкопевце. Где он сейчас? Куда подался? Кому голову морочит еще? Будто угадав его мысли, сталинградец сказал:
   - А у нас кое-кто до сих пор громкими словами бросается. Уж столько речей, столько речей... Танков нужно больше, самолеты давай, а речей хватит...
   Где-то около полуночи, когда собрались попить чаю, за окном завыла сирена. Выключив плитку, все четверо вышли из барака. Лучи прожекторов, упираясь в низкие, притертые друг к другу тучи, нервно метались, словно не зная, что делать. Зенитчики били дружно, напористо, но наугад. А немец, не видя под собой цели, бомбы бросать не стал. Швырнул две-три и ушел. Однако орудия огня почему-то не прекращали. Осколки с шипением и свистом падали на крыши бараков, к ногам вышедших сонных людей. Сталинградец рассердился:
   - Зачем столько шума? Ведь ясно же - дальше прочапал. Каганов вступился за зенитчиков:
   - Поглядели бы вы на тех пушкарей! Юбка на юбке. Маму не кличут, и на том спасибо.
   - И то верно. Иногда и у нас Шерочка с Машерочкой, но дело свое знают до тонкостей. Чуют, когда бомба летит, когда - бочка, а когда, отбомбив, порожний, одним мотором пугает, с разбега кидается. Стоят, не робеют.
   - Они и у нас молодцы, - перебил сталинградца Каганов, - ты их увидишь еще. Мы тут недавно работаем, вдруг слышим, загрохотало что-то со страшной силой. От усталости с ног валимся и никак не поймем, то ли снова налет, то ли хляби небесные разверзлись. И что же ты думаешь? Девчата собственноручно сбитый юнкере нам на тросе волокут. Не целый, конечно, растерзанный взрывом, но грохоту от этого еще больше! Вот, говорят, вам в вашу копилку металлолом.
   - Действительно, молодцы, - согласился сталинградец. - Ну, а как же насчет чая? На Волге воды жалеть не годится.
   - Сегодня не даст попить как следует, - убежденно сказал Зимовец. - На обратном пути еще раз проведает.
   Примерно минут через сорок, в самый разгар чаепития, тревога действительно повторилась. Низкие тучи к тому времени разогнало, немец повесил люстры, стало почти совсем светло. Кирпичные корпуса завода на фоне снегов были высвечены совершенно отчетливо.
   - Он, конечно, знает, куда и зачем пришел, - сказал сталинградец.
   - Дорожка протоптана, - подтвердил Каганов. Минут через пять произошло то, чего все время опасались на заводе. Одна из бомб угодила в зазимовавшие возле берега нефтеналивные баржи. Нефть загорелась сперва не ярко, пламя побежало вширь, приземисто. Потом желтые лоскуты его взметнулись так высоко, что в свете их и завод, и бараки стали видны, как на ладони. Случайно так поучилось у немцев или они узнали про баржи, но факт оставался фактом - гигантский факел пылал над заводом, и не было никакой возможности спрятаться от его неистового света.
   Даже утром небо было черным от нефтяного дыма. И снега почернели. Почернели и еще больше посуровели лица людей.
   Никто не спал на заводе и в следующую ночь. Гасили пожары в цехах, в бараках, загребали завалы, подбирали раненых, уносили убитых...
   Нефть горела трое суток. И трое суток продолжалась тревога. Ночью бомбардировщики шли на огонь. Днем - на дым. Утром и вечером - и на дым и на огонь. Никогда еще налеты на завод не были такими настойчивыми, ни разу разрушения и жертвы не были так велики.
   Когда выгорела вся нефть в баржах, кончились, видно, и силы у немецких летчиков. На четвертые сутки они не прилетели. Иссякли остатки сил и у тех, кто все это время был открытой мишенью.
   Слободкин еще не знал во всех подробностях о размерах разрушений, причиненных заводу и поселку. С тяжелом сердцем шел он с Зимовцом от пепелища к пепелищу, подымал с земли дымящиеся головешки, подбрасывал их высоко и зло. Несмотря на то что он вместе с другими все эти ночи и дни только тем и занимался, что гасил огонь, растаскивал бревна и доски, у него опять с новой силой возникло проклятое состояние собственной беспомощности.
   И еще он злился оттого, что поймал вдруг себя на мысли: больше всего жаль ему... сгоревшей дотла конторы. В этом стыдно было признаться даже Зимовцу, но в то же время это так, черт подери!.. Снова станет он обузой для людей, которым, ей-богу же, не до него - своих забот и прорех больше, чем нужно. А Устименко теперь не поймать - бегает от землянки к землянке, от одного барака к другому. Наводит порядок, расселяет погорельцев. Вот уже где-то слышится его голос - осипший, уставший и тоже злой.
   - Устименко сейчас не до тебя, - сказал Зимовец, когда комендант пронесся мимо них с охапкой полосатых матрацев. - Ему теперь на неделю аврала хватит. Ты знаешь, что я придумал?
   - Землянку рыть?
   - Это было бы самое лучшее, но больно долгая песня. Давай, Слобода, по-солдатски спать - на одной койке. А? Другого выхода нет. Соглашайся.
   То ли оттого, что вконец измучился, то ли потому, что доводы Зимовца были действительно вескими, Слободкин спорить с другом не стал.
   Глава 3
   По-разному подействовали последние события на людей. Кое-кто смалодушничал, опустил руки. Другие еще настойчивей стали работать. Таких было больше. Они продолжали задавать тон на заводе.
   Слободкин задумался. Парашютист. Специально обученный, тщательно подготовленный для борьбы с врагом, для его уничтожения. Сидит здесь, ждет, когда прибьет его немец - за станком или в очереди за сырым тестом, или ночью в бараке, под кавалерийской шинелью...
   По его ли характеру такая жизнь? Все парни, как люди, воюют. А он тыловик. На оборонном заводе, для фронта работает? Но разве это работа? Какой он, к шуту, токарь? Ученик! Это Каганов так, чтоб успокоить ого, сказал, будто ему за двухзаходную седьмой разряд полагается. Ерунда! И нарезал-то он совсем не так, как нужно было. А завтра принесут работу посложней - тогда что? Весь день Слободкин был в самом мрачном настроении. И так обдумывал свою судьбу, и этак. Все нехорошо получалось. Все вкось и вкривь.
   Поговорить с Зимовцом? Посмеется. Свой брат-фронтовик, а намекал уже как-то на то, что натура у Слободкина, дескать, слишком чувствительная. С Кагановым посоветоваться? Этот войдет в положение, но скажет, конечно, о долге завода и всего коллектива перед армией, перед страной. И, по-своему, разумеется, будет прав.
   К Савватееву попробовать сунуться? Идея! Этот, может, по крайней мере, решить: кадры!
   Слободкин стал искать подходящего случая, чтоб повидаться с кадровиком. Через несколько дней снова появился возле двери, обитой черной клеенкой. Дверь была на замке. Слободкин постоял несколько минут, не зная, что делать, куда идти, вдруг откуда ни возьмись Савватеев:
   - Ты ко мне?
   - К вам...
   - Что случилось?
   Савватеев тщательно, два раза повернул ключ в замке. Слободкин слышал, что он повернул именно два раза, и опять подумал: кадры! И взяла его почему-то оторопь. Савватеев спрашивает, как дела в цехе, как устроился. Слободкин отвечает, по никак не решается сказать о главном, о том, что заводская жизнь оказалась не по душе.
   Савватеев неожиданно сам помог ему. Глянул вдруг на Слободкина хитровато и говорит:
   - А я ведь все знаю!
   - Про цех? Про барак?
   - И про цех, и про барак. И про то, зачем пожаловал, тоже. Хочешь, скажу?
   - Скажите...
   - И скажу, не постесняюсь. Труханул ты, товарищ фронтовик! Да! Точно знаю. Сырого теста испугался. И еще барака нетопленого. Пожара. Трудностей, одним словом. Комсомолец называется! Хуже всякого беспартийного. Ну, другие на фронт просятся, им простительно - незакаленный народ, слабый. Думают, для них на фронте все припасено - и хлеб, и сахар, и тушенка еще. Черта лысого! Ты же сам испытал.
   - Испытал. Только я другое хочу сказать...
   - И про другое знаю. Врага своими руками бить хочешь? Так вот запомни: войны выигрывают не одни солдаты. Рабочий класс еще есть на земле. Без него ни пехота, ни танки шагу не шагнут. Это ты можешь понять?
   - Все понимаю, товарищ Савватеев, но я тоже человек. Все работают, все на месте, а я вроде подручного в цехе.
   - Вот, вот, вот! Именно: все на месте! - ухватился Савватеев за слово. По радио слышал во время тревоги: Все по местам! Смысл уловил? Или просто так, решил, для красного словца, мол, лозунг придумали?
   - Уловил. Я и хочу по смыслу. Там мое место. - Слободкин выпрямился, встал перед Савватеевым по стойке смирно.
   Залюбовавшись выправкой Слободкина, Савватеев невольно перешел на военный язык:
   - Отставить! Я такими разговорчиками вот как сыт! Будешь на заводе работать. Все. Кру-гом... Слободкин повернулся через левое плечо.
   - Постой. Садись. Давай, как люди, поговорим. Они сели друг против друга. Помолчали. Слободкин заговорил первым:
   - Товарищ Савватеев, трудно мне здесь, но не в том смысле, как вы думаете! Иждивенцем быть у вас не хочу.
   - У кого - у вас?
   - Ну, у вас, у всех...
   - А ведь верно говорят, что умные головы иногда дуракам достаются. Баденков им доволен. Каганов и подавно, а он весь в сомнениях-рассуждениях! Вот что, Слободкин, я громких слов не люблю, не буду много говорить, все сам понимаешь. Скажу только, что фронт не исключен. Позовут - все там будем, и ты и я, все до одного человека. У меня вот план один есть, но тебе сейчас разве до планов! Мозги набекрень.
   - Какой план?
   - Для серьезных людей.
   - Скажите.
   - Говорю: для серьезных людей. Слободкин вздохнул. Савватеев посмотрел на него уже не так строго, даже миролюбиво посмотрел.
   - Можно бы собрать человек десять-двенадцать таких вот, рвущихся в бой.
   - И что? - оживился Слободкин.
   - И готовить их помаленьку. Как твое мнение?
   - Я думаю, было бы здорово... Савватеев вырвал из блокнота лист бумаги, подсел поближе к Слободкину.
   - Хочешь, парашютистов готовь, хочешь - пулеметчиков.
   - Я?..
   - Ну, не я же. В мое время десантов не было, и пулеметы были не те. Так как, возьмешься? Подумай-ка. А
   ребят я тебе подберу сколько хочешь. Каждый день ко мне ходят. Недели тебе на раздумье хватит?
   - Хватит.
   - Сегодня у нас четырнадцатое? Двадцать первого жду. Вот, смотри, в календарь записываю. Как сегодня, часов в девять. По-военному в двадцать один ноль-ноль. Савватеев подумал и добавил:
   - Если, конечно, ничего не случится. Слободкин хотел крепко пожать руку Савватееву, по постеснялся. Только подумал: был бы он помоложе - его бы первого в парашютисты и записать. На Поборцева чем- то похож, командира первой роты.
   - А вы про троллейбус помните? - спросил вдруг Слободкин начальника.
   - Про троллейбус?
   - Разве я вам в первый день не рассказывал? Полковник, командир нашей бригады изобрел.
   Слободкин объяснил Савватееву, что троллейбус - это не троллейбус в буквальном смысле слова. Парашютисты в их бригаде сперва прыгали в бомбовые люки тяжелых бомбардировщиков ТБ-З. Люки узкие - па одного человека. Происходило большое рассеивание в воздухе. Полковник Казанцев придумал хитрую штуку: ребята выходят на крылья - по десять на каждое, - чтобы не упасть прежде времени, держатся за специально натянутый стальной трос.
   - Идешь по крылу - трос в кулаке зажимаешь так, что, кажется, искры от трения сыплются. Ни дать ни взять - троллейбус! Ну, а как штурман сигнал подал, тут уж без промедлений - все сразу в воздухе, все двадцать! И приземляются так же - всем гамузом. Савватеев ухмыльнулся:
   - Он ничего, ваш Казанцев! Только об одном этом троллейбусе рассказать целая военная академия получится. Так вон какую школу ты прошел! Может, сразу и решим насчет кружка парашютистов?
   - А материальная часть?
   - Все обеспечу. И парашют достану, и самолет будет. Со временем.
   - Решено!..
   - Еще одна умная голова! И досталась тому, кому следует.
   Савватеев оказался человеком дела. Не прошло и двух дней, как Сергей снова переступил порог знакомого кабинета. Только на этот раз по распоряжению Баденкова. Начальник цеха подошел к Слободкину во время работы, посмотрел на его худую, сгорбившуюся над станком фигуру и сказал с сожалением:
   - Не дают человеку к месту прижиться. Слободкин удивленно покосился на Баденкова.
   - Савватеев звонил. Пришлите, говорит, вашего новенького после работы ко мне. Смекаешь? Сергей молча пожал плечами.
   - Ну, а я воробей битый, сразу смикитил. Только пустой это номер. До директора, до парторга ЦК дойду, если потребуется, но ни одного человека из цеха больше не отдам. Тем более...
   Он хотел, видно, еще что-то добавить, - но сердито махнул и, уже уходя, через плечо, как бы невзначай бросил:
   - Ты тут не последняя пешка.
   Начальник отдела кадров поднялся навстречу Слободкину:
   - Думаешь, я забыл? Поговорили, и ладно? А я за два дня все устроил, всех военпредов на ноги поставил, все телефоны оборвал. И вот, любуйся!
   Савватеев распахнул перед Слободкиным дверцы шкафа, из глубины которого сверкнуло кольцо парашюта.
   - Запасной! - воскликнул Слободкин. Савватеев смутился:
   - Что? Не годится?.. Сказали, летчицкий...
   - Да что вы, что вы! - восторженно пробасил Слободкин. - Как раз то, что надо! Первый сорт. Самый первый!
   - Ну, слава тебе, господи! Угодил, значит?
   - Угодили. - Слободкин аккуратно вынул парашют из шкафа, положил его на стол Савватеева и сильно, наотмашь, дернул кольцо.
   Белая пена шелка бесшумно заполнила все пространство стола. Слободкин запустил в нее пальцы, зачерпнул поглубже, поднес на ладонях к лицу, зажмурился.
   - Чем пахнет? - серьезно спросил Савватеев.
   - Белоруссией пахнет. Лесом, солнцем, полем, травой... И еще первой ротой.
   - Вот теперь вижу - действительно угодил. Сергей вздохнул, помолчал, поворошил еще раз шуршащий шелк, потом стал укладывать парашют - с такой тщательностью, будто готовил его к прыжку.
   Савватеев внимательно следил за каждым движением Слободкина. Улучив момент, попробовал помочь разгладить одну из самых ответственных складок.
   Слободкин удивленно посмотрел на Савватеева - ему показалось вдруг, что начальник только притворяется, будто ничего не смыслит в этом, а на самом деле прекрасно понимает, что к чему.
   - Вы что, прыгали когда-нибудь?
   - С печки на лавку. Но сын у меня два года в аэроклуб ходил до войны. Вечерами нам с матерью, бывало, уроки давал. Про всякие стропы, тросы и люверсы. Правильно называю?
   Слободкин взглянул на Савватеева с еще большим удивлением.
   - Правильно, люверсы.
   Спросил начальника о его сыне. Но, кажется, не совсем кстати. Савватеев не ответил.
   - Ну, как, приняли в цехе? Баденков? Каганов? А Устименко? Ты в случае чего прямо ко мне заходи. Запросто.
   Сергей поблагодарил. Хотел намекнуть, что Баденкову не очень-то понравился этот звонок из отдела кадров. Савватеев опередил его:
   - А сейчас шагай в цех. Баденкову скажи: посадил, мол, Савватеев анкету переписывать. Не по форме, дескать, была. Понял? Не будем раньше времени шум поднимать. Да и дела на заводе сейчас такие, что каждая пара рук на самом строгом счету. И уберем от лишних глаз до поры нашу технику.
   Парашют скрылся за дверцей шкафа. Савватеев запер замок, протянул руку Слободкину:
   - Держи.
   А в дверях еще раз Сергей услышал простуженный голос начальника:
   - Так строго между нами!
   Поздно вечером Слободкин добрался до барака и пристроился на койку рядом с Зимовцом. Смертельно хотелось есть и спать. Зимовец окликнул его.
   - Наломался?
   - Было дело.
   - Я тебя весь вечер жду. Не курил даже. Сергей услышал в темноте сладкий запах махорки. Они закурили, по очереди затягиваясь одной цигаркой. Малиновый огонек медленно переходил из рук в руки, пока не прикипел к пальцам.
   Слободкин сперва хотел рассказать своему дружку о' сегодняшнем разговоре с Савватеевым, хотя бы в самых общих словах, потом решил не торопиться с этим. На душе было тревожно, в голову лезли мысли, одна мрачнее другой, Сергей гнал их прочь, стараясь сосредоточиться на чем-нибудь таком, чем можно было бы поделиться с приятелем. Зимовец почувствовал это, сам спросил:
   - Что у тебя?
   - Ничего. Думаю.
   - О чем?
   - О том, например, что обобрал тебя с ног до головы. Полкойки оттяпал, кисет весь выпотрошил.
   Зимовец сердито повернулся с боку на бок так, что Слободкин чуть не слетел на пол.
   - Поаккуратней, нельзя? Пустил жильца, теперь терпи, не сталкивай.
   - Я человека пускал, а не скотину, - буркнул Зимовец.
   - Ладно, не злись. Пошутил.
   - То-то. Думающее, стало быть, существо. Ну, а раз так, то думай, когда говоришь,
   - Ладно.
   - Думаешь?
   - Думаю.
   - О чем? Кошки, что ли, скребут?
   - Откуда ты взял?
   - Говори уж, коли начал,
   - Я не начинал.
   - Вот и попался. Не начинал - значит, мог бы начать, да не перед кем душу вывертывать. Так, что ли, тебя понимать? Слободкин промолчал. Зимовец обиделся:
   - А еще друг называется.
   Может, сказать ому об Ине? Если мы действительно друзья, то рано или поздно все равно надо будет все выложить. Скажу об Ине. Но как?
   - Об Ине? - удивился Зимовец. - О какой еще Ине? Ты что, спишь или бредишь? Бредишь, скорей всего. Война, а у тебя девчонки на уме...
   - Солдафон ты, Зимовец. Самый настоящий солдафон. Да и не говорил я тебе ничего.
   - Об Ине?
   - Об Ине.
   - Значит, я не солдафон, а Иисус Христос.
   - Понимай, как знаешь.
   - Но не с неба же в конце концов это имя слетело! Словом, выкладывай!
   Зимовец зашуршал кисетом, высыпая последнюю пыль самосада. Слободкин, дождавшись, когда козья ножка будет готова, первым затянулся и незлобно выругался:
   - Ну, черт с тобой. Только без хамства. Слободкин рассказал Зимовцу о том, как впервые увидел Ину в предвоенном Минске. Как написал ей письмо. Как писал потом каждый день и ежедневно получал ответы. Как вся рота за него переживала, а он думал, что никто ни о чем не догадывается. Как ездил в Минск из Песковичей, в которых служил в воздушно-десантное бригаде, как нелегко было получать увольнительные. Как потом разом все оборвалось. Не стало коротких встреч, длинных писем - все кончилось. Потерялся где-то на дорогах войны след человека, незаметно ставшего самым дорогим, с которым связывалось все настоящее, будущее, жизнь...
   Слободкин сказал еще, что дальние родственники Ины жили до войны, кажется, где-то на Волге, и что у них можно было бы при случае попробовать навести справки.
   Приятели проговорили долго. Махорки больше не было, и малиновый огонек не мелькал между ними, но Слободкин и Зимовец не чувствовали ни голода, ни холода, ни усталости. Сама война, казалось, отошла куда-то и не напоминала о себе ни выстрелом зенитки, ни взрывом бомбы, ни сиреной - ничем решительно. Только вьюга стонала совсем рядом, за тонкой переборкой барака. Может быть, именно поэтому немец и не прилетал. А может, сама судьба охраняла их, давала возможность отвести душу. Подарила одну ночь солдатам. Впрочем, какие они теперь, к шуту, солдаты. Никогда не думали, что занесет их сюда, в эту дыру. И не солдаты, и не рабочие...