Тимоти Келлер. Разум за Бога: Почему среди умных так много верующих

   Несколько лет назад церковь Искупителя посетил житель одного из южных штатов США. Он услышал, что мы придерживаемся ортодоксального христианского учения и что наша община растет посреди скептически настроенного секулярного города. Он полагал, что мы привлекаем людей авангардной музыкой, видеомониторами и клипами, театральными постановками, исключительно современной атмосферой и зрелищностью. К своему изумлению, он попал на простую традиционную службу, на первый взгляд, ничем не отличающуюся от тех, к котором он привык к своих более консервативных краях. Вместе с тем он заметил, что аудиторию составляют люди, которые ни за что не стали бы посещать знакомые ему церкви. После службы этот человек подошел ко мне и признался: «Я теряюсь в догадках. А где же танцующие медведи? Где уловки и ухищрения? Почему сюда ходят все эти люди?»

   «Я теряюсь в догадках. А где же танцующие медведи? Где уловки и ухищрения? Почему сюда ходят все эти люди?»

   Я подвел его к компании из городской творческой среды, к людям, которые уже некоторое время посещали церковь Искупителя. Они посоветовали гостю посмотреть в корень. Один прихожанин объяснил, что разница между церковью Искупителя и другими церквами огромна и перечислил как отличительные черты «иронию, благотворительность и смирение». Его товарищи согласились с тем, что в церкви Искупителя не пользуются высокопарным и чрезмерно сентиментальным языком, который в других церквах выглядит средством эмоциональной манипуляции. Вместо этого прихожане в церкви Искупителя придерживаются тона мягкой, самокритичной иронии. Мало того, здесь верят в благотворительность и смирение, поэтому манхэттенцы чувствуют себя желанными членами сообщества, даже если не разделяют некоторые принципы церкви. И самое главное, объяснили прихожане, – наставления и общение в церкви Искупителя отличаются интеллигентностью и тонкостью, особенно в болезненных вопросах.
   Все эти акценты, с одобрением встреченные в Манхэттене, упоминаются в историческом христианском учении. Например, акцент на расовом многообразии фигурирует в главе 2 Послания к Ефесянам, где апостол Павел утверждает, что расовое многообразие церкви – важное свидетельство истинности христианской веры. Еще один пример: Райнхольд Нибур указывал, что ироническое, насмешливое отношение к безуспешным попыткам человека стать богоподобным – истинно христианский способ восприятия²³. Поскольку все эти адаптивные акценты уходят корнями глубоко в историю христианского учения, они не являются просто приемами маркетинга.
   Почему христианству в большей мере, чем какой-либо другой распространенной мировой религии, удается проникать в радикально чуждую культуру? Конечно, многое объясняет суть учения (Апостольский символ веры, «Отче наш», десять заповедей), единая для всех форм христианства. Вместе с тем значительная свобода предполагается в выражении этих абсолютных принципов, принимающем в отдельных культурах своеобразные формы. Например, Библия содержит призывы к христианам вместе воспевать хвалу Богу, но не предписывает размер, ритм, степень эмоциональной выразительности, аккомпанемент – все они могут быть выбраны в соответствии с культурными особенностями. Историк Эндрю Уоллс пишет:

   Культурное многообразие стало неотъемлемой частью христианской веры… в главе 15 Деяний апостолов, где говорится, что новообращенным христианам из числа язычников незачем приобщаться к иудейской культуре… Неофиты должны найти… эллинистический способ быть христианами. [Следовательно], христианская вера никому не принадлежит. «Христианская культура» отсутствует в том смысле, в котором есть «исламская культура» повсюду – от Пакистана до Туниса и Марокко…²⁴

   В таких библейских текстах, как глава 60 Книги пророка Исайи и главы 21–22 Откровения Иоанна Богослова, описан обновленный, совершенный мир будущего, в котором сохранятся наши культурные различия («все языки, племена, народы»). Это значит, что каждая культура по милости Бога обладает особыми достоинствами, которыми может обогатить человеческий род. Как указывает Уоллс, несмотря на то, что у каждой культуры есть свои перекосы и элементы, которые следовало бы подвергнуть критике и пересмотру с точки зрения христианства, всем этим культурам свойственны также ценные и уникальные элементы, которые христианство принимает и адаптирует.
   Следовательно, вопреки распространенному мнению, христианство – отнюдь не уничтожающая местную культуру западная религия. Скорее, христианство приобрело больше культурно-разнообразных форм, чем другие традиции веры²⁵. Оно многому научилось у еврейской, греческой и европейской культуры, в ближайшие века ему предстоит адаптация к культурам Африки, Латинской Америки и Азии. Христианство способно стать поистине «католическим мировоззрением»²⁶, ведь на протяжении многих веков среди его лидеров были представители самых разных языков, народов и племен.

Свобода – это не так просто

   Считается, что христианство ограничивает личное развитие и реализацию потенциала, поскольку стесняет нашу свободу выбирать убеждения и образ жизни. Иммануил Кант дал определение просвещенному человеку как существу, которое полагается на силу собственного разума, а не на авторитеты или традиции²⁷. Это сопротивление авторитетам в нравственных вопросах в настоящее время глубоко укоренилось в нашей культуре. Свобода определять наши собственные нравственные стандарты считается необходимой для того, чтобы быть в полном смысле слова человеком.
   Однако это утрированный подход. Свобода не может определяться строго в негативных терминах, как отсутствие ограничений и запретов. В сущности, ограничения и запреты во многих случаях представляют собой средство, ведущее к освобождению.
   Если у вас есть способности к музыке, вы можете годами упражняться в игре на пианино. Это ограничение вашей свободы. То время, которое вы посвятили музицированию, вы могли бы потратить множеством других способов. Но если у вас талант, тогда дисциплина и ограничения помогут воспользоваться потенциалом, который в противном случае остался бы нереализованным. Что же вы сделали? Намеренно лишили себя свободы заниматься определенными делами, чтобы обеспечить себе более ценную свободу и достичь других целей.

   Во многих случаях ограничения и запреты – это средство освобождения

   Это не значит, что ограничения, запреты и дисциплина автоматически обеспечивают свободу. Например, человеку ростом полтора метра с небольшим и весом под шестьдесят килограммов не стоит мечтать о карьере нападающего Национальной футбольной лиги. Никакая дисциплина и старания не принесут ему ничего, кроме раздражения и травм (в буквальном смысле слова). Он бьется головой о физическую реальность – у него просто нет соответствующего потенциала. В нашем обществе многие трудятся не покладая рук, строя карьеру, которая скорее приносит хороший доход, чем соответствует их способностям и интересам. Такая карьера тоже является подобием смирительной рубашки, которая душит и обезличивает нас.
   Следовательно, дисциплина и ограничения освобождают нас только в том случае, если соответствуют нашей натуре и способностям. Рыба, которая поглощает из воды скорее кислород, чем воздух, свободна лишь в том случае, если место ее пребывания ограничено водой. Если мы положим ее на траву, то не только не обеспечим ей свободу передвижения и не вернем ее к жизни, но и убьем ее. Рыба погибнет, если мы без должного уважения отнесемся к реальным особенностям ее натуры.
   Во многих сферах жизни свобода – не столько отсутствие ограничений, сколько поиск правильных ограничений, дающих свободу. Те из них, которые соответствуют реальным особенностям нашей натуры и мира, придают силу и размах нашим способностям, дарят глубокую радость и удовлетворение. Эксперименты, риск, ошибки сопровождаются ростом лишь в том случае, если со временем показывают не только пределы наших возможностей, но и наши способности. Если оправданные ограничения способствуют нашему интеллектуальному, профессиональному и физическому росту, почему то же самое не может быть справедливым для духовного и нравственного роста? Вместо того чтобы добиваться свободы для создания духовной реальности, не лучше ли было бы найти эту реальность и с помощью дисциплины жить в соответствии с ней?
   Распространенное мнение о том, что каждый из нас должен сам дать определение собственной нравственности, опирается на убеждение, согласно которому духовная реальность не имеет никакого сходства с остальным миром. Верит ли в это кто-нибудь на самом деле? Много лет подряд каждое утро и каждый вечер после воскресных служб я остаюсь в церкви еще на час, чтобы ответить на вопросы. В этом обмене мнениями участвуют сотни прихожан. Чаще прочих я слышу такое заявление: «Каждый человек должен сам решать для себя, что хорошо и что плохо». В ответ на это я интересуюсь: «Существует ли сейчас в мире хоть один человек, поступки которого вы считаете необходимым прекратить, независимо от того, насколько правильным он сам считает свое поведение?» Мне неизменно отвечают: «Да, конечно». Тогда я спрашиваю: «Но разве это не означает, что вы убеждены в существовании некой нравственной реальности, находящейся “где-то там” и определяемой не нами, но подлежащей соблюдению независимо от того, что человек чувствует и думает?» Почти всегда этот вопрос встречают молчанием – или задумчивым, или недовольным.

Любовь, предельная свобода, ограничивает сильнее, чем можно подумать

   Так что же это за нравственно-духовная реальность, которую мы должны признать, чтобы прийти к процветанию? Что это за обстановка, которая делает нас свободными, если мы ограничимся ею, подобно тому, как рыба становится свободной в воде? Любовь. Любовь – это потеря свободы, которая освобождает, как ничто другое.
   Один из принципов и дружеской, и романтической любви – отказ от независимости ради достижения большей близости. Если мы стремимся к «свободам» любви – к удовлетворению, уверенности, чувству значимости, которое она приносит, – мы вынуждены во многих отношениях отказаться от своей свободы. Невозможно состоять в тесных отношениях и по-прежнему принимать единоличные решения или запрещать другу или любимому человеку решать, как вам жить. Чтобы испытывать радость и свободу любви, приходится отказаться от личной независимости. Французская писательница Франсуаза Саган удачно выразила эту мысль в интервью газете Le Monde. Она объяснила, что довольна тем, как прожила жизнь, и ни о чем не жалеет.

   Корреспондент: Значит, вы располагали всей свободой, какой хотели?
   Саган: Да… Конечно, я была свободна в меньшей степени, когда кого-нибудь любила… Но нельзя же постоянно быть влюбленной. А в остальном… я свободна²⁸.

   Саган права. Любовные отношения ограничивают наши личные возможности. Здесь мы опять сталкиваемся со сложностью понятия «свобода». Люди оказываются наиболее свободными и живыми, когда они любят. В любви мы становимся собой, вместе с тем здоровые любовные взаимоотношения подразумевают обоюдное и бескорыстное служение, взаимную потерю независимости. К. С. Льюис красноречиво сказал об этом: