Токарева Виктория Самойловна. Лиловый костюм (сборник)

   Марина поняла, что это одобрение.
   Вышли к машине. Поехали дальше.
   – Много красиво! Стиль Вероник!
   – Ты любишь Вероник? – удивилась Марина.
   – О! Да! Много любить. Вероник – коме анималь.
   Марина знала, что анималь – животное. Значит, одно из двух. Вероник – неразвита, примитивна, как животное. Либо – естественна, как зверек. Безо всяких человеческих хитростей и приспособлений. Дитя природы.
   – Жан-Франсуа и Вероник уезжать три года Йемен. Оставлять Зоя меня.
   – Жан-Франсуа – это кто?
   – Мари. Муж.
   – А Зоя?
   – Анфан. Ребенок. Так?
   Значит, Вероник и Жан-Франсуа уезжали зачем-то в Йемен на три года и оставили Люси своего ребенка. Как на бабушку. Никакой ненависти. Одна разросшаяся семья.
   У него нет ненависти – это понятно: он ушел к молодой, живет новую жизнь, испытывает новое счастье. А Люси... Почему она согласилась взять их ребенка и забыть о предательстве? Может быть, пытка одиночеством еще хуже? Быть нужной в любом качестве?
   – У вас есть свои дети? – спросила Марина.
   – Два. Большие. Жить Париж.
   Могла бы взять собственных внуков.
   Из кустов вышла собака и остановилась на дороге. Она была рыжая, крупная, неопределенной породы. Стояла, перегородив дорогу, и спокойно, без страха смотрела на приближающуюся машину.
   Люси вынуждена была остановиться. Она, перегнувшись, открыла заднюю дверцу. Собака тут же запрыгнула на заднее сиденье и уселась с таким видом, как будто они с Люси договорились тут встретиться. В машине запахло мокрой собакой.
   – Это твоя собака? – спросила Марина.
   – Нет. Она теряться. Ждать помощь.
   – Что же делать?
   – Звонить телефон. Ждать хозяин, – спокойно объяснила Люси.
   Марина посмотрела на собаку. На ее шее был кожаный ошейник, на ошейнике – медная табличка. На табличке, должно быть, все данные, включая телефон хозяев.
   Собака дрожала от холода и стресса. Возможно, она потерялась давно – сутки или двое – и столько же не ела.
   Собака посмотрела на Марину, как будто спросила: ну, что ждем? Поехали?
   Машина тронулась вперед, к дому Люси.
   Проехали церквушку. Еще вверх – и открылась плоская терраса с аккуратной зеленью. На ней – каменный дом с широкими крыльями. Приехали.
   Люси первым делом выпустила собаку и тут же пошла звонить.
   Потом быстро соорудила кастрюлю похлебки, нарвала туда ветчины. Поставила перед собакой. Собака опустила морду, живот ее судорожно ходил.
   Марина ощутила глубокое удовлетворение, полноту бытия. Какое счастье – кормить голодное зависимое существо. В глазах Люси стояли виноватые слезы. Видимо, она чувствовала то же самое.
   Центральная комната в доме была очень большой, около ста метров. Белые стены, ломаные пространства, живопись, низкая белая мебель. Такой интерьер Марина видела только в суперсовременных каталогах.
   – Проект Франсуа, – объяснила Люси. – Франсуа – архитектор.
   Все ясно. Франсуа стер десять веков, даже одиннадцать. Оставив фасад древним, он перестроил всю внутренность дома, создав интерьер двадцать первого века.
   Марина сначала растерялась внутри таких белых пустот. Потом быстро привыкла. А через пару часов уже не хотела ничего другого. Как будто срослась со свободой и чистотой. Это тебе не крюки для мутонов.
   Люси сварила крепкий душистый кофе, что-то грела, ставила – все во мгновение, весело, вкусно. Особенно хорош был утиный паштет, который во Франции перетирают со сливочным маслом. И еще горный мед. Он благоухал на весь дом, перебивая кофейный дух.
   Марина глубоко наслаждалась едой, тишиной, покоем, а главное – характером Люси. Бывают же такие люди: О! Да! Все им хорошо. Муж ушел – хорошо. Соперница – формидабль. Да еще и Зоя.
   – Зоя – русское имя, – заметила Марина.
   – Да! Вероник русские корни.
   – Ты любишь Зою? – спросила Марина.
   Люси даже не смогла сказать: О! Да! Замахала руками. Ее чувства были сильнее, чем любые слова.
   – А она тебя?
   – Всегда целовать...
   Маленькая девочка обвивает шею и целует, обдавая земляничным запахом цветущего тельца. Влажное прикосновение ангела.
   Раздался звонок.
   Люси подошла, что-то проговорила. Положила трубку.
   Марина хотела спросить: кто это? Но удержалась.
   – Это Ксавье, – сказала Люси, будто прочитала мысли.
   Марина хотела спросить: кто такой Ксавье? Но тоже удержалась.
   – Мон ами... – объяснила Люси.
   Любовник – догадалась Марина. Вот тебе и ответ на все вопросы, на все «О!» и «Да!».
   Люси – не просто брошенка и не просто бабка. Она живет в любви и ласке, работает славистом в маленьком издательстве. У нее есть дело и личная жизнь – полноценное существование. Когда человек существует полноценно – его психика не деформирована.
   – Ксавье живет в Париже?
   – Но. Он бросать Париж и купить дом тут. Десять минут.
   Марина сообразила: Ксавье бросил Париж и помчался следом, купил дом в десяти минутах ходьбы.
   – А почему вы не взяли его сюда? Места много. – Марина обвела рукой просторную белую комнату.
   – Но. Но. Но. – Люси категорически подняла ладонь. – Я хотеть один. Ксавье – лыжи, гулять, приходить-уходить... Люси – один. Баста!
   Все ясно. Люси хочет жить одна в своей скорлупе, а рядом с ней, как спутники вокруг планеты, – близкие люди: Жан-Франсуа, Вероник, Зоя, Ксавье, выросшие дети... Она всем дает себя по кусочку. Но не целиком. Целиком – никому.
 
   Через час появился улыбающийся Ксавье. Не вытерпел, пришел посмотреть на русскую.
   Ксавье – стройный, с длинными волосами и шелковым платком на шее, но видно, что за шестьдесят. Общая улыбчивость и слабость.
   Марине показалось, что он хорошо поет. Тенором. У него был вид человека из хора. Было ясно: он любит Люси последней любовью, не мучает, – тихая пристань, – и тем не интересен. Интересны те, кто мучает. Больше натяжения. Однако в шестьдесят натяжения вредны для здоровья. Поднимается давление. Можно умереть.
   Ксавье поулыбался вставными зубами и куда-то удалился. Видимо, Люси поручила ему собаку.
 
   За собакой приехали вечером. Хозяйка собаки – экстравагантная дама в пестром – показалась Марине пьяной вдрыбадан. Собака тем не менее была счастлива и пыталась допрыгнуть хозяйке до лица. Потом они уехали.
   – Ее надо лишить родительских прав, – сказала Марина.
   – Она ее терять снова, – предположила Люси. – Бедный собак.
   Дорога и склон утонули во мраке.
   Решили не возвращаться в город, отложить поездку до утра.
   Люси набрала номер и стала говорить по-французски. Потом передала трубку Марине.
   – Барбара. Я предупредить, – сказала Люси.
   – Это я, – сказала Марина в трубку.
   Барбара отозвалась легким голосом, как всплеском. Она сообщила, что завтра они должны встретиться со школьниками старших классов. Люси привезет ее прямо к школе, она знает.
   Голос Барбары звучал нежно, мелодично. Марина, работающая со звуком, очень ценила звук, даже если это голос по телефону.
   Барбара произносила обычные слова, но казалось, что слова – только шифр, за которым кроется глубокий значительный смысл.
   Люси принесла красное вино. Разлила в тяжелые хрустальные стаканы. Произнесла:
   – Четыреста метр уровень моря.
   – Четыреста метров над уровнем моря, – поправила Марина.
   – Да. Так.
   Марина выпила за высоту.
   На столике стояла рамка из белого металла с портретом мужчины. Синие глаза как будто перерезали загорелое лицо.
   – Жан-Франсуа, – отозвалась Люси.
   Жан-Франсуа смотрел Марине прямо в глаза. Вот такого бы встретить на вершине горы или у подножия. Но у него Вероник, Люси. Все места заняты.
   Значит, что ей остается? Женатый маэстро в Америке и лесбиянка в городке одиннадцатого века.
   Вот и весь расклад.
 
   Утром Марина проснулась как обычно, в восемь часов по-московски. Здесь это было шесть утра.
   Она спустилась с лестницы, вышла через дверь, ведущую на заднюю сторону двора, и увидела горы, заросшие осенним лесом, и круг солнца над горами. Солнце было молодое, желтое, не уставшее. Планета. Холмы намекали – как формировалась земля, когда она была молодой, даже юной и только формировалась.
   Воздух казался жидким минералом и вливался в легкие сам по себе. Его не надо было вдыхать. А если вдыхать, то слегка. Цветы пахли настойчиво, даже навязчиво, заманивая пчел. Все напоено ароматом, свежестью – вот уж действительно, раскинь руки и лети. Воздушные потоки не дадут упасть.
   Марина подумала: если бы с ней была скрипка, она сейчас вскинула бы ее к щеке и заиграла мелодию, которую никто не писал, – она изливалась бы сама. А горы бы слушали. И цветы, и пчелы – и все бы слилось в один звук – время и пространство.
   Марина раскинула руки и проговорила:
   – Я клянусь тебе, моя жизнь...
   В чем? Она и сама не знала.

* * *

   Люси ждала почту. Через час на маленькой желтой машине подъехал юркий почтальон и передал Люси большой конверт из издательства. Люси расписалась на каком-то листке. Почтальон, уходя, кивнул Марине. Марина кивнула в ответ. Они не были знакомы, но здесь, в горах, это не имело никакого значения. Все условности городской жизни здесь были лишними. Действовали космические масштабы: планета Солнце и планета Земля. Человек и человек.
 
   Красный «рено» вез Марину обратно.
   Люси указала в сторону дома, стоящего на склоне. Дом никак не относился к одиннадцатому веку. Скорее, к двадцать первому. Дом будущего. Вневременной инопланетный дом. Были видны желтые медные трубы, идущие вдоль дома. Все техническое обеспечение не спрятано, а, наоборот, демонстрировалось и служило дизайном. Это в самом деле выглядело неожиданно, дерзко, талантливо. Как если бы женщина явилась в декольте, но демонстрировала не грудь, а ягодицы.
   – Дом Франсуа, – объяснила Люси. – Он купить земля и строить. Рядом с я.
   Утренние лучи прорезали холмы. Что-то высвечивалось, что-то оставалось в тени.
   «Интересно... – подумала Марина. – Совсем не по-русски. Вернее, не по-советски. Совки – это когда все ненавидят всех. Старая семья порывает с отцом-предателем, но и победившая жена тоже ненавидит старую, находя в ней бросовые качества и тем самым оправдывая свой грех разлучницы».
 
   А здесь – просто разросшаяся семья. Жан-Франсуа любит Вероник как женщину. Но он 25 лет прожил с Люси, врос в нее и не может без нее.
   Барбара стояла возле школы в лиловом костюме. Как будто дразнила. Издалека костюм показался Марине еще прекраснее. Она поняла, что купит его. Или отберет. А если понадобится – украдет. Марина умела хотеть и добиваться желаемого. Так было с музыкой. Так было с мужьями.
   Увидев Марину, Барбара засветилась, как будто в ней включили дополнительное освещение. Марина тоже обрадовалась, но это была реакция на чужую радость. Ей нравилось нравиться. Она привыкла нравиться и поражать.
   Барбара обняла Марину и прижала. От нее ничем не пахло. Видимо, Барбара не признавала парфюмерию. Только гигиену. Мужская черта. Должно быть, Барбара исполняет роль мужчины в лесбийской паре.
   В Марининой голове мягко проплыла мысль: «А как это у них происходит?» Ей было это любопытно. Но дальше любопытства дело не шло. Барбара ей не нравилась. Слишком категорична. А категоричность – это отсутствие гибкости, дипломатии и в конечном счете – отсутствие ума.
   В Барбаре не было ничего женского, но и мужского тоже не было. От нее не исходил пол. Просто существо. Такое же впечатление на Марину производил Майкл Джексон: не парень и не девушка. Существо, созданное для того, чтобы безупречно двигаться. А Барбара – чтобы синхронно переводить, всех ненавидеть и мечтать о любви в своем понимании.
   – Ты купила костюм? – спросила Барбара. Помнила, значит.
   – Нет, – ответила Марина. – Но куплю.
   Они прошли в школьный зал. Там уже собрались дети.
   Школа была современной, построенной из блоков. И дети тоже современные, веселые, с примочками: у кого косичка свисает с виска, у кого голова выбрита квадратами.
   Марина видела, что эти дети ничем не отличаются от московских старших школьников. Книг не читают, про Чайковского не слышали, про Ельцина тоже. Только компьютер и секс.
   Марина подумала вдруг: неужели книги и симфоническая музыка не понадобятся следующему поколению? Только виртуальная реальность...
   Дети сидели за столами, выжидали.
   Воспитательница – элегантная, сосредоточенная, никакой халтуры. Будет халтура – потеряет работу. В городе рабочих мест почти нет, и потерять работу – значит потерять средства к существованию, а заодно и статус. Воспитательница сидела с прямой спиной, зорко сторожила свой статус.
   Барбара сидела в заднем ряду, за спинами учеников – рисовалась благородным лиловым контуром на фоне стены.
   Марина решила сыграть им Глюка – беспроигрышную тему любви Орфея и Эвридики. Она «настроила свое сердце на любовь» и понеслась вместе с мелодией.
   Дети замолчали из вежливости. Потом кто-то послал кому-то записочку. Кто-то сдерживал смех. Когда нельзя смеяться, бывает особенно смешно. Но кто-то – один или два – понесся вместе с музыкой, вместе с Орфеем.
   Воспитательница стреляла глазами, строго следя за дисциплиной. Она не могла полностью отвлечься на музыку. Или не умела.
   Марина всегда стремилась подчинить аудиторию. Но эта аудитория была не в ее власти. Поэтому она играла только себе и Барбаре. А остальные – как хотят.
   Барбара смотрела перед собой в никуда. Ее лицо стало беспомощным и нежным. Нежная кожа, как лепесток тюльпана. Синие глаза с хрустальным блеском. Золотые волосы, как спелая рожь. И вся она – большая, чистая и горячая – как пшеничное поле под солнцем.
   Барбара на глазах превращалась в красавицу, больше чем в красавицу. Сама любовь и нежность. Вот такую Марину-Эвридику она готова была любить с не меньшей силой, чем Орфей. И спуститься с ней в ад или поехать в Москву, что для западного человека – одно и то же.
   Марина объединяла в себе дух и плоть. Бога и Человека. То, что Барбара искала и не могла найти ни в ком.
   Когда Марина опустила смычок, Барбара ее уже любила. И, как это бывает у лесбиянок, – сразу и навсегда.
   Барбара была гордым человеком и не хотела обнаружить свою зависимость. И только сказала, когда они вышли из школы:
   – Ну ладно, пойдем искать твой лиловый костюм...
 
   Городок был маленький, поэтому удалось заглянуть почти во все магазины. Лилового костюма не было нигде. Где-то он, возможно, и висел, но поди знай где.
   Марина отметила: на Западе всегда так. Все есть, а того, что тебе надо, – нет. К тому же на Западе постоянно меняется мода на цвет и крой. То, что было модно год назад, сейчас уже не производят.
   Устав, как лошади, зашли в кафе.
   Была середина дня. Марина хотела есть. Выступление, погоня за костюмом взяли много энергии. Требовалась еда на ее восстановление.
   Заказали гуся с капустой.
   Гусь как гусь, но капуста – фиолетовая, с добавлением меда, каких-то приправ... Марина отправила в рот первую порцию и закрыла глаза от наслаждения.
   – Ты слишком серьезно относишься к еде, – заметила Барбара.
   – Я ко всему отношусь серьезно, – отозвалась Марина, и это было правдой.
   После гуся принесли десерт: пирог с яблоками под ванильной подливой. Для того чтобы приготовить такое дома, надо потратить полдня.
   – Ну что, была на демонстрации? – поинтересовалась Марина.
   – Народ не собрался.
   – И что ты делала?
   – Мы дискутировали возле магазина.
   Марина заподозрила, что дискуссии тоже не было. Народ шел мимо, а Барбара и еще несколько невропаток что-то выкрикивали в толпу. Марина решила промолчать, не соваться в святая святых.
   – Можно мне померить твой лиловый костюм?
   – Прямо здесь? – удивилась Барбара.
   – Нет, конечно. Можно зайти к тебе или ко мне.
   Отправились к Барбаре, поскольку это было ближе.
   «Отдаст, – думала по дороге Марина. – Надо будет расплачиваться. Хорошо бы деньгами...»
 
   Квартира Барбары – из четырех комнат, похожих на кельи. Каменные стены, маленькие окна. Но много цветов в кадках и горшках. Стильная низкая мебель.
   Барбара поставила на стол коньяк. Марина заметила, что коньяк грузинский.
   – Откуда это у тебя? – удивилась Марина.
   – Грузины приезжали на фестиваль в прошлом году.
   Марина поразилась, что коньяк стоит у нее в течение года. Значит, пила раз в месяц по рюмочке. Экономила.
   – Снимай костюм, – напомнила Марина.
   Барбара стала стаскивать через голову. Марина обратила внимание, что ее подмышки не побриты. Курчавились рыжие волосы.
   – А почему ты не бреешь подмышки? – поинтересовалась Марина.
   – Зачем? Природа сделала так, с волосами. Значит, волосы зачем-то нужны... Я привезла из Исраэля специальную мазь. Она убивает микробы, но не блокирует потоотделения. Потеть полезно... Уходят шлаки, организм очищается...
   Барбара осталась в лифчике и трусах-бикини. У нее была тяжеловатая и крепкая фигура Венеры Милосской. Но сегодня такая фигура не в моде. Модно отсутствие плоти, а не присутствие ее. Единственно, что было красиво по-настоящему, – это запястья и лодыжки. Тонкие, изящные, породистые, как у королевы.
   Марина ушла в ванную комнату и надела там костюм. Он как-то сразу обхватил ее плечи, лег на бедра. Обнял, как друг. Это был ЕЕ костюм – идучий и очень удобный. В таких вещах хорошо выглядишь, а главное – уверенно. Знаешь, что ты в одном экземпляре и лучше всех.
   Марина вышла из ванной комнаты. Барбара оценивающе посмотрела и сказала:
   – Ты должна купить себе такой же. В Москве.
   – Я куплю его у тебя.
   – Нет!
   – Да!
   – Но это мой костюм! – запротестовала Барбара.
   – Будет мой. Я заплачу тебе столько, сколько он стоил новым.
   – Но я не хочу!
   Марина подошла к ней и положила обе руки ей на плечи.
   – Ты действуешь как проститутка, – заметила Барбара.
   – Проститутки тоже люди. К тому же я ничего не теряю. Только приобретаю.
   – Что приобретаешь?
   – Новый опыт и костюм.
   – Ты цинична, – заметила Барбара.
   – Ну и что? Я же тебе нравлюсь. Разве нет?
   Барбара помолчала, потом сказала тихо:
   – Я хочу тебя.
   – В обмен на костюм?
   – Ты торгуешься... – заметила Барбара.
   – А что в этом плохого?
   – Любовь – это духовное, а костюм – материальное. Зачем смешивать духовное и материальное?
   Все имеет свои места. Все разложено по полкам. Немецкая ментальность. Русские – другие. Они могут отдать последнюю рубашку и ничего не захотеть взамен. Широкий жест необходим для подпитки души. Душа питается от доброты, от безоглядности.
   – Материальное – это тоже духовное, – сказала Марина.
   Барбара смотрела на нее не отрываясь.
   – Не будем больше дискутировать...
   Легли на кровать.
   Барбара нависла над Мариной и стала говорить по-немецки. Марина уловила «их либе...». Значит, она говорила слова любви.
   Марина закрыла глаза. В голове мягко проплыло: «Какой ужас!» Она, мечтавшая о любви, ждущая любовь, оказалась с лесбиянкой. Гримаса судьбы. Дорога в тупик. И если она пойдет по ней, то признает этот тупик.
   Она представила себе лицо Маэстро при этой сцене. У него от удивления глаза бы вылезли из орбит и стали как колеса. А отец... Он просто ничего бы не понял.
   Барбара стала целовать ее грудь. Все тело напряглось и зазвенело от желания. Нет!
   Марина резко встала. Подошла к столу. Налила коньяк. Пригубила. Держала во рту. Коньяк обжигал слизистую. Марина не знала, проглотить или выплюнуть.
   Вышла в кухню, выплюнула. Сполоснула рот. Не пошло.
   Марина оделась в свои московские тряпки. После костюма они казались ей цыганским хламом. Но черт с ним, с костюмом.
   Барбара стояла у нее за спиной.
   – Ты меня выплюнула, как коньяк, – сказала она.
   – Не обижайся.
   Марина подошла и обняла Барбару, без всякой примеси секса, просто как подругу. Барбара по-прежнему ничем не пахла – ни плохим, ни хорошим, как пришелец с другой планеты.
   – Не обижайся, – повторила Марина. – Здесь никто не виноват.
   Барбара тихо плакала.
   Ей было тридцать три года, и никто ни разу не разделил ее любовь. Хотела ухватиться за русскую, но и та выплюнула ее, как грузинский коньяк.
   Они стояли обнявшись – такие чужие, но одинаково одинокие, как два обломка затонувшей лодки.
 
   Вечером пришли гости – пара лесбиянок. Подружки Барбары. Одна – лет пятидесяти, милая, домашняя, полнеющая.
   «Шла бы домой внуков нянчить», – подумала Марина. Хотя какие внуки у лесбиянок.
   Вторая – молодая, не старше тридцати. Спокойная, скромная, с безукоризненной точеной фигурой.
   «Такая фигура пропадает», – подумала Марина.
   Гости принесли пирог к чаю. Превосходный, с живыми абрикосами.
   Барбара заварила жасминовый чай.
   Сначала сидели молча. Рассматривали друг друга. Марина видела, что эта парочка ее оценивает: годится ли она в их ряды...
   Марина смущалась, чувствовала себя не в своей тарелке. Она – другая. И она не хочет в их ряды. Никто никого не хуже. Но пусть все остается, как есть. Они – у себя. Она – у себя.
   Постепенно разговорились.
   – А вы когда впервые влюбились в женщину? – спросила Марина у молодой.
   – В детском саду, – легко ответила молодая. – Я влюбилась в воспитательницу.
   – А вы давно вместе?
   – Четыре года, – ответила старшая.
   – Это много или мало? – не поняла Марина.
   – Это много и мало, – ответила молодая. – Мы хотим остаться вместе навсегда.
   – А дети? – спросила Марина.
   – Мы думали об этом, – мягко ответила старшая. – Криста может родить ребенка от мужчины. А потом мы вместе его воспитаем.
   – С мужчиной? – не поняла Марина.
   – Нет. Зачем? Друг с другом.
   Барбара синхронно переводила не только текст, но и интонацию. И Марине казалось, что разговор происходит напрямую, без перевода.
   – Хорошо бы девочку, – сказала Криста. – Но можно и мальчика.
   – И кем же он вырастет среди вас?
   – Это он сам решит, когда вырастет. А в детстве мы отдадим ему всю свою любовь и заботу.
   – А разве обязательно рожать? – вмешалась Барбара.
   – Функция природы, – напомнила Марина.
   – Женщину рассматривают как самку. А можно миновать эту функцию. Другие пусть выполняют. Женщин много.
   Марина рассматривала сине-белую чашку. В самом деле: принято считать, что женщина должна продолжать род. А если она играет как никто. Если это ее функция – играть как никто.
   – А в старости? – спросила Марина. – Старость – это большой кусок жизни: 20 и 30 лет. Как вы собираетесь его провести?
   Это был ее вопрос и к себе самой.
   – Мы купим коммунальный дом, – ответила Барбара за всех. – Один на троих. Или на четверых. У каждой будет своя квартира. Мы будем вместе, сколько захотим. И отдельно. Мы будем собираться на общий ужин. Вместе ездить отдыхать...
   Вместе и врозь. То же самое выбрала Люси. Вернее, так: жизнь подсунула.
   А может быть: вместе и врозь – это единственно разумная форма жизни в конце двадцатого века. И она напрасно ищет полного слияния и, значит – полной взаимности.
   – Коммунальный дом – это наша мечта, – созналась Барбара.
   Коммунальный дом. Коммуна. Но не та, что была в совке, «на двадцать восемь комнаток всего одна уборная»... А та коммуна, которую все хотели, но никто не достиг. Только лесбиянки.
   – А мне можно будет купить у вас квартиру? – спросила Марина.
   Они улыбнулись улыбкой заговорщиков. Дескать, будешь наша – возьмем. Надо было вступить в их орден.
   ...Лесбийский мир, лесбийская культура, все это не вчера родилось, а еще при римлянах, которые основали этот город десять веков назад. Лесбос существует тысячелетия – чистота изнутри и снаружи, изящество, женская грудь, салфеточки, притирочки, никаких микробов, воспалений, не говоря уж о смертоносном СПИДе. Все стерильно, с распущенными шелковыми волосами, глубокими беседами, никто никого не обижает. Никакого скотства.
   – Поедем танцевать, – предложила Криста.
   Она была молодая, и ей хотелось двигаться.
 
   В клубе за столиками сидели голубые и розовые. Это был специальный клуб по интересам.
   Среди голубых – несколько пожилых с крашеными волосами. Большинство – молодые красавцы. Они как будто впитали в себя лучшее из обоих полов.
   Лесбиянки были двух видов: быкообразные, с короткими шеями и широкими спинами. И другие – элегантные, пластичные, как кошки.
   Играла музыка. Официанты кокетливо подавали напитки. Пузатый и женственный бармен потряхивал коктейль. Обстановка всеобщего праздника жизни.
   В центре зала танцевали мужчины с мужчинами, женщины с женщинами. Они знакомились и приглядывались.
   Барбара нашла столик подальше от музыки.
   Марина заказала красное вино. Барбара – пиво. Криста – воду. Каждый платил сам за себя. И все было в одной цене. Вино и вода стоили одинаково.
   В Марине зрел главный вопрос, и она на него решилась:
   – Мужчина может ласкать так же, как это делаете вы. К тому же у него есть... фаллос. Почему вы игнорируете мужчин?
   Троица вздохнула. Это был вопрос дилетанта.
   – Ты ничего не понимаешь, – спокойно разъяснила Барбара.
   – А что понимать? – уточнила Марина.
   – Надо БЫТЬ. Тогда поймешь.
   Кристу пригласила лесбиянка из кошек. Они устремились в центр зала, навстречу ритмичным звукам. Марина не считала это музыкой. Так... Обслуга нижнего этажа.
   – Женщина гораздо больше может дать другой женщине, – ответила на ее вопрос Барбара.
   – Чего?
   – Взаимной поддержки. Помощи. Мужчина грабит, а женщина собирает.