Токарева Виктория Самойловна. Лиловый костюм (сборник)

Виктория Токарева
Лиловый костюм (сборник)

Лиловый костюм

   Молодая скрипачка Марина Ковалева получила приглашение во Францию на фестиваль, который назывался так: «Европа слушает».
   Когда-то ее слушали только мама и бабушка, и главная мечта Марины: чтобы ее послушал папа. Но папа был постоянно занят. Он поздно приходил домой, поздно просыпался, и Марина его практически не видела.
   Марина все детство мечтала, как папа однажды придет и сядет в кресло, а она перед ним со скрипкой на плече и с бантом в волосах. Она будет играть, а папа слушать.
   Случалось, папа приходил и садился, но не слушал. Он всегда торопился. Бабушка его за это тихо ненавидела, а мама уважала. Она говорила бабушке: «Дома сидят только бездари и подкаблучники».
   Марину отдали в музыкальную школу с пяти лет, и сколько она себя помнила – всегда со скрипкой. Она иногда задумывалась: что было вначале – скрипка или Марина? Очень может быть, что вначале – скрипка, а уж к ней приторочили маленькую девочку с большим бантом. Потом девочка росла, бант сняли. И вот уже – молодая женщина тридцати семи лет без мужа и без ребенка. Вместо мужа и вместо ребенка – исполнительская деятельность.
   Профессионалы отмечали оригинальное прочтение и супертехнику. Марина не мазала. Каждая нотка – как отдельный серебряный шарик. Во время ее концертов на людей просто обрушивался чистый серебряный дождь, и было непонятно, как человек, тем более женщина, может достигнуть такой техники. Слово «техника» даже не подходило. Скорее: явление природы. И вся Марина – явление природы, красивая, гордая, фанатично преданная музыке.
   Казалось, мужчины должны пачками валяться у нее в ногах. Но никто не валялся. Боялись, наверное. Думали: у нее скрипка есть. Зачем я ей нужен?
   Была у Марины первая любовь. Учитель, в прямом смысле. Он ей преподавал «божью искру». Если ее можно преподать. Но наверное, можно. Марина его любила.
   Мама говорила: первая любовь, пройдет, все еще будет... Но ничего не проходило и не пришло.
   Когда долго смотришь на солнце, потом ничего не видишь вокруг. Так и у нее. Хотя какое там солнце... Женатый, с камнями в желчном пузыре. Женатое солнце с камнями. А она хотела покончить с собой. Даже приготовила настойку. Даже хлебнула один разочек, но испугалась. Папа тогда отбросил все дела и водил ее в бассейн и в цирк, как маленькую. И держал ее за руку.
   Женатое солнце с камнями закатилось за горизонт, ушло в Америку. Но остались скрипка и искра божия, которую он преподал. И вот теперь «Европа слушает».
 
   Самолет приземлился в парижском аэропорту. Марину встретила переводчица, которая держала в руках табличку. На табличке латинскими буквами была написана ее фамилия.
   Марина подошла к переводчице, они радостно заулыбались друг другу. Переводчица радовалась, что так легко нашла Марину. А Марина радовалась, в свою очередь, что ее встретили. Все-таки страшно оказаться в чужом городе без языка и без денег.
   Переводчица представилась:
   – Барбара...
   По-русски это имя произносится: Варвара с ударением на второе «а». И Барбара звучит, несомненно, более красиво.
   Они уселись в машину. Барбара сообщила, что городок, в котором будет проходить фестиваль, совсем маленький, не имеет своей промышленности. Это город-музей, основанный в одиннадцатом веке. Мэр города очень прогрессивный человек и время от времени устраивает фестивали, чтобы жители были в курсе всех культурных событий.
   «Мэр старается для города, – подумала Марина, – но и для себя он тоже старается. Иначе его не выберут на другой срок».
   Барбара вела машину легко и мастерски. На нее было приятно смотреть. Уверенная в себе, ухоженная, в элегантном лиловом костюме – хозяйка жизни.
   Марина считала, что в ее жизни – два тяжелых недостатка. Не умеет водить машину и не знает языки. От этого образуется постоянная зависимость: кто подвезет и кто переведет.
   Дороги были гладкие, широкие, обустроенные бензоколонками, магазинчиками и кафе.
   Барбара притормозила машину. Зашли в кафе.
   Еда была восхитительная, особенно пирожные с черникой. Сосиски – горячие, сочные, душистые, с горчицей. Горчица – не горькая, с каким-то запахом. Не понравилась. Русская лучше. Русская горчица рвет глаза, а эта – так. Непонятно зачем. Какая-то десертная горчица.
   Барбара ела очень красиво. У нее были красивые руки, тонкие в запястьях. Маникюр – как особое украшение. «Не замужем», – подумала Марина.
   Марина срезала ногти, у нее пальцы – рабочий инструмент, а у Барбары – боевое оперение.
   Сосиски не надо было чистить. Кусай и ешь и жмурься от счастья. Жизнь складывалась неплохо. Вот ее уже слушает Европа, а потом можно пригласить весь мир. И это не в конце жизни, а в первой половине. За талант дают горячие сосиски, черничное пирожное. И что-то лишнее. Лишнее – свобода. Она ничего никому не должна. Ни мужчине, ни ребенку. Это плохо. А чего не хватает? Колена. Вот сейчас сидела бы в этом маленьком придорожном кафе, а под столом колено любимого человека. Сидели бы коленка к коленке. И тогда совсем другое дело.
   После первой неудачной любви Марина выходила замуж три раза. Первый муж был интересный человек, но пил. Приходилось таскать на спине.
   Второй – не пил, но не зарабатывал. Созерцал жизнь, как дзен-буддист. Сидел на шее. Марине приходилось быть всем: и кухаркой, и любовницей, и Паганини.
   Третий муж – не пил. Зарабатывал. Но скандалил. Орал так, что поднимался потолок. Причина? Никакой. Просто из него, как из вулкана, выходила раскаленная магма или ядовитый дым. Сидеть и вдыхать такой дым – мало радости. Никакой любви не захочешь. Лучше – одной.
   Каждого из трех Марина поначалу любила. И когда все начиналось, то их недостатки казались ерундой на фоне мощного физического притяжения и нежности. Казалось, что все можно победить и преодолеть: пьянство, лень, скандалы. Но со временем физическое притяжение ослабевало, любовь мелела, как озеро, а недостатки росли и давили, как монстр. И все рушилось в конце концов.
   Марине хотелось встретить такого, который бы совмещал достоинства всех троих: интеллект первого, красота второго, экономическая мощь третьего.
   Но такие ей не попадались. Может быть, таких в России нет вообще, может быть, они водятся где-нибудь в Австралии.
   Однако была еще одна причина ее одиночества. Она не могла забыть своего Маэстро и всех с ним сравнивала. И никто не выдерживал сравнения. Маэстро играл на скрипке лучше, чем она. Лучше всех людей. Лучше, чем Паганини. Или так же.
   Марина вздохнула. Она никогда не забывала о нем. Когда настоящее – это не проходит. И все, что Марина делала, – для него. Худела, становилась независимой, знаменитой – все это был диалог с ним. И даже лиловый костюм – тоже для него.
   – Вы хотите получить деньги в начале или в конце? – спросила Барбара.
   – Все равно, – сказала Марина.
   – А как у вас в контракте?
   – Я не обратила внимания.
   Барбара удивленно пожала плечами: дескать, как это не обратить внимание на финансовую сторону контракта.
   У нее были волосы цвета древесной стружки, синие глаза, красивые крупные зубы. По отдельности все хорошо, а вместе не складывалось. Может быть, причина – в выражении лица. В нем стояла скрытая агрессия. Ей все не нравилось. Такие характеры – как ветреная погода. В такую погоду – неуютно, стоишь и кутаешься.
   И постоянно чувствуешь себя виноватой, непонятно в чем. В чем ее вина?
   В том, что пилила на скрипке с пяти лет, отрабатывая технику. Это не вина, а способность к развитию способностей. У одних есть такая способность, а у других нет.
   Бабушка, верящая в загробную жизнь, говорила, что на том свете одни спят, а другие работают, продолжают дело, начатое на земле.
   – Но ведь и на этом свете половина людей спит, хоть и живет, – возражала мама.
   – Правильно, – соглашалась бабушка. – Они тут спят и там спят.
   Марина с ужасом думала, что и после жизни придется пилить, поддерживая скрипку подбородком. Это уже не вдохновение, а наказание.
   Но сейчас рано об этом думать. Сейчас она едет по осенней Франции, а рядом с ней Барбара, серьезная и обстоятельная, как параграф. Принято считать, что француженки легкие и легкомысленные. А у Барбары все четко: дважды два – четыре, а трижды три – девять. Что, в общем, так оно и есть.
   – Сколько вам лет? – спросила Марина.
   – Тридцать два с половиной. А что?
   – Вы замужем?
   – Нет.
   – И не были?
   – Не была. А что?
   – А почему вы не замужем? – спросила Марина и вдруг поймала себя на том, что проявляет излишнее любопытство. В Европе не принято лезть в чужую душу и выворачивать свою. Она ждала, что Барбара замкнется или одернет. Но она вдруг сказала:
   – Я не люблю мужчин.
   – Почему? – не выдержала Марина.
   – Потому, что я люблю женщин.
   Марина замерла, как будто подавилась. Она, естественно, слышала о лесбиянках, но никогда не видела их так близко возле себя. В глубине души ей казалось, что лесбос – это осложнение, возникшее от плохого опыта с мужчиной. Женщина боится повторить плохой опыт и избегает мужчин. Это как страх руля после аварии. Западные женщины боятся обжечься в очередной раз. А русские женщины готовы обжигаться постоянно.
   – А мужчина у вас был? – осторожно проверила Марина.
   – Да. Вернер.
   – И чего?
   – У него было двое детей.
   – А жена? – удивилась Марина.
   – Жена его бросила и оставила детей с ним.
   – Насовсем?
   – Нет. На время. Мы жили у него вчетвером: он, я и двое детей. Они меня возненавидели.
   – Это понятно.
   – Понятно, но не приятно. Мальчик говорил мне: уходи!
   – А сколько лет мальчику?
   – Шесть.
   – А дальше?
   – Я ушла. Мне было очень трудно. Я уже ничего не хотела, ни Вернера, ни его детей.
   – А сколько вам было лет?
   – Восемнадцать.
   Марина представила себе юную девчонку, которая как в кипяток окунулась в обслуживание чужих детей и в их ненависть. Никакой любви не захочешь.
   – Вернер и все? – спросила Марина, отмечая похожесть. У нее был Учитель – и все. Неужели и здесь то же самое?
   – Был еще один. Райнер. Мы с ним работали.
   – Где?
   – В ратуше.
   – В церкви? – удивилась Марина.
   – Нет. Это как ваш исполком.
   – А откуда вы знаете про исполком?
   – Я училась в Москве. Изучала русский язык.
   Марина вдруг отметила, что Барбара свободно говорит по-русски, с легким акцентом, как прибалтка.
   – А что вы делали в ратуше?
   – Занимались культурой. Райнер был мой начальник.
   – Чиновник, значит, – догадалась Марина.
   – И что? Это совсем не важно, чем человек занимается. Главное – какой он сам. Разве нет?
   – А какой он был сам?
   – Скользующий. Не берущий ответственности.
   Марина догадалась: скользующий – это скользкий. Приходил, ел, обнимал и уходил. И никаких перспектив.
   – Я уехала на каникулы в Исраэль, – продолжала Барбара. – И встретила там Яхель.
   – Яхель – это женщина? – спросила Марина.
   – Ну да... Еврейка.
   – Молодая?
   – Не очень. Ей было за пятьдесят лет.
   – А зачем вам старая еврейка? Нашли бы молодую...
   – Когда я влюбляюсь, остальное не имеет значения.
   – И что Яхель? Она была лесбиянкой?
   – Бисексуал.
   – Но ведь и вы тоже получается би. С теми и с другими.
   – Нет. Я поняла с Яхель, что мужчина меня совсем не интересует больше. Я вернулась и сказала Райнеру, что у меня с ним все! У меня есть Яхель.
   – А он?
   – Ничего. Сказал: ну, хорошо...
   По-русски это называется: баба с воза, кобыле легче.
   – Вечером я позвонила Яхель и сказала: я порвала с Райнером, теперь я – только твоя.
   Барбара замолчала.
   – А она? – подтолкнула Марина.
   – А она ответила: «Ты – немка. Я ненавижу немцев за Холокост. Я ненавижу немецкий язык и немецкий акцент. Не звони мне больше никогда». И бросила трубку.
   – А разве вы немка? – спросила Марина.
   – Да. Мои родители живут в Гамбурге.
   – А что вы делаете во Франции?
   – Здесь у меня работа. Европейцы живут там, где есть работа. А русские – там, где жилье.
   – Значит, ни Райнер, ни Яхель? – подытожила Марина.
   – Только синхронный перевод...
   – А у меня скрипка.
   Они полуулыбнулись друг другу одинаковыми полуулыбками, ощущая общность судеб. Это объединяло. Сплошная работа – и никакой любви.
   Барбара включила магнитофон. Зазвучала музыка, похожая на вальс Штрауса. Марина прикрыла глаза, казалось, что машина скользит в ритме вальса.
   Въехали в город.
   Марина никогда в своей жизни не видела ничего подобного. Никакого современного строительства, только строения одиннадцатого века. И в них живут люди.
   Барбара пояснила, что начинка домов – современная: электричество, канализация, отопление – все удобства. Но дизайн – прежний. Старину не трогают. Старина, подлинность – это и есть дизайн. Люди практически живут в музеях.
   От домов к шоссе пролегала каменная ложбинка.
   – А это что? – не поняла Марина.
   – Сток для нечистот, – сухо объяснила Барбара.
   – Прямо посреди города?
   – Ну не сейчас же... – успокоила Барбара. – В глубокой древности.
   – Прямо вот так? Дерьмо посреди улиц?
   – Ну конечно...
   Марина задумалась: антисанитария и вонь. Не такое уж удовольствие жить в одиннадцатом веке. Все же цивилизация – полезная вещь. Но те, из одиннадцатого века, привыкли, наверное. Так же через десять веков будут удивляться чему-нибудь из нашей жизни. Чему?
 
   Гостиница – серое длинное строение – походила на сарай.
   – А что здесь было раньше? – спросила Марина.
   – Сарай для мутонов.
   Марина догадалась, что мутоны – это бараны, так у ее мамы была когда-то мутоновая шуба. И еще она знала поговорку: «ретурнон а нон мутон», что значило: вернемся к нашим баранам.
   – Вы устраивайтесь, я вас внизу подожду, – предложила Барбара.
   Марина отметила ее такт. Было бы действительно неудобно принимать душ, переодеваться, мелькать частями тела в присутствии постороннего человека, пусть даже женщины и даже лесбиянки.
   – Я закажу что-нибудь горячее? Что вы хотите?
   – Грибы или креветки.
   На Западе Марина любила то, что редко ела дома.
   Марина поднялась в номер. Быстро по-солдатски приняла душ, вымыла голову. В ванной стояло жидкое мыло, и Марина скользила руками по своему молодому крепкому телу. И тот факт, что ее ждала внизу лесбиянка, каким-то образом не то чтобы волновал, нет. Но влиял на ее отношение к своему телу. И духу. В конце концов у нее есть выбор. Можно перестать зависеть так унизительно от мужчины. А ведь ни от чего так не зависишь, как от смерти и от любви.
 
   Через двадцать минут Марина и Барбара сидели за столом гостиничного ресторана. Стены ресторана были закопченными. В сводчатый потолок вбиты крюки.
   – А крюки зачем?
   – Для туш мутонов.
   – А побелить нельзя? – спросила Марина.
   – А зачем? – не поняла Барбара.
   И в самом деле. В этой закопченности – время. А в побелке – отсутствие времени.
   Официант принес грибной суп-пюре в глубокой глиняной чашке. Сверху – щепотка укропа, зеленый островок на светло-бежевом. В нос ударил грибной чистый дух. Марина погрузила ложку, попробовала. Закрыла глаза. Счастье, вот оно...
   Она ела медленно, наслаждаясь.
   Официант принес лобстеры на гриле и зеленый салат. Лобстеры пахли йодом, водорослями, здоровьем.
   Марина ела изысканную еду, при этом ощущала свои чистые волосы, пахнущие хвойным шампунем. Запахи в первую очередь несут информацию хорошей и плохой жизни. Хорошая жизнь пахнет хвоей и йодом. А плохая... Но зачем сейчас о плохой?
   Барбара была немногословна. Она красиво ела, сосредоточенно расплачивалась. Брала у официанта какую-то бумажку.
   Марина догадалась: расплачивался фестиваль. Барбара потом сдаст все бумажки в бухгалтерию и получит обратно все деньги. Очень удобно.
 
   Казалось, что весь город собрался в зал под открытым небом. В одиннадцатом веке эти земли принадлежали римлянам. Должно быть, здесь своего рода колизей: каменные лавки полукругом.
   В зале было много армян, приехавших из России. Если можно так сказать: русских армян. Марина заметила, что армяне предпочитают эмигрировать во Францию. Должно быть, у них тут сильная диаспора и взаимоподдержка.
   Марина вскинула свою скрипку и стала играть. Музыка – одна для всех. Но люди – разные. Одни слушают непосредственно музыку, другие думают в это время о своей жизни. Однако молчание – общее. Музыка объединяет души в одну.
   Марина играла концерт Брамса – сочетание мелодии и техники. Когда закончила и опустила скрипку, зал взорвался аплодисментами. Все смотрели на Марину с восхищением. Это она заставила их пережить высокие минуты.
   Марина сдержанно кланялась. И совершенно невозможно было в эту минуту представить, что она одна и одинока.
   Барбара восторженно глядела на Марину, улыбалась, светилась глазами и зубами и была похожа на веселого волка. На хищника в хорошем настроении. Она сложила два пальца в кольцо, дескать: хорошо, о’кей, формидабль.
 
   После концерта давали банкет. Устроители раскинули столы под открытым небом. Люди бродили между столами, брали бокалы и тарелки с закусками.
   Стемнело. Зажгли прожектора. Марине казалось, что она – на сцене Большого театра. Дают историческую оперу. На сцене – солисты и массовка.
   Молодые тусовались с молодыми, возрастные – с себе подобными. Марина стояла рядом с Барбарой. Иногда к ней подходили горожане из разных тусовок, задавали вопросы. Барбара переводить отказывалась.
   – Вы видите, я ем... – отшивала она. Но Марина понимала: Барбару раздражает ее публичность. Она хотела Марину только для себя. Так ведут себя дети на прогулке. Не разрешают матери заговаривать с посторонними.
   Барбара пила пиво из большой кружки, вокруг нее витали напряжение и агрессия. Это было давление своего рода. Марина не выносила, когда что-то решали за нее. Но положение было безвыходным: или ссориться с Барбарой, или терпеть. Марина выбрала второе. Постепенно вокруг них образовался вакуум. Люди разлетались от Барбары, как мотыльки от запаха хлорофоса.
   – Ты хочешь иметь детей? – спросила Марина, перейдя на ты.
   – Нет! – отрезала Барбара.
   – Почему? Ты же женщина...
   – Я работаю. Кто будет сидеть с ребенком?
   – Но разве твоя работа важнее ребенка?
   – Я хочу жить за свой счет. И все. Некоторые женщины, как куклы, сидят при мужьях. Пользуют их. Разве это не проституция?
   – Это взаимное пользование, – возразила Марина.
   – Мне никто не нужен, и я ни от кого ничего не хочу.
   – А женщина тебе нужна?
   – Такая же самостоятельная, как я.
   – Значит, ты – феминистка, – определила Марина.
   – Но ведь ты тоже живешь как феминистка. Зарабатываешь своим трудом и не живешь на средства мужчин.
   Марина никогда не рассматривала свою принадлежность музыке как заработок. Это был образ жизни. Она ТАК жила, а ей еще за это платили деньги.
   Однако идея Барбары была ясна: не КАК заработать, а НЕ ЗАВИСЕТЬ.
   Барбара стояла с кружкой пива – прямая, жесткая, непреклонная, как бетонная плита, – сама независимость, символ независимости.
   – Я завтра иду на митинг, – сообщила Барбара. – Хочешь, пойдем вместе. А если не хочешь, можешь не ходить.
   – Какой митинг?
   – За права сексуальных меньшинств.
   – А зачем митинговать? – спросила Марина. – Возьми свою подругу, иди с ней домой. Запритесь и делайте, что хотите. Зачем кому-то что-то доказывать? Личная жизнь никого не касается.
   Барбара молчала, может быть, раздумывала.
   – Я завтра хотела поискать лиловый костюм, – вспомнила Марина. – Ты сходишь со мной?
   – Нет. Это не входит в мои обязанности.
   – А если я тебя попрошу?
   – Я не люблю ходить по магазинам. Ненавижу.
   Ненависть к магазинам – мужская черта. Марина подумала, что в Барбаре избыток мужских гормонов.
   – А давай так: сначала на митинг, потом по магазинам, – сообразила Марина.
   – Ты торгуешься, – упрекнула Барбара.
   – Я не знаю языка и хочу костюм. В этом дело. Я ищу выход.
   К ним подошла блондинка неопределенного возраста, необычайно доброжелательная. Марину буквально окутало ее доброе расположение. Блондинка протянула руку и представилась:
   – Люси. Я славист.
   – Вот тебе и выход, – нашлась Барбара.
   Барбару раздражало то, что подошла Люси и надо будет делить с ней Марину. Но радовало то, что завтра можно будет спихнуть русскую. Пусть сами едут и ищут свой лиловый костюм. Хотя вряд ли найдут.
   Барбара входила в сексуальное меньшинство. Пусть сексуальное, но меньшинство. Она чувствовала себя изгоем среди нормальных, обычных, привычных, и ощущение тяжести, иначести заставляло ее напрягаться. Напряжение вело к озлоблению. Состояние одиночества и агрессии стало привычным. Поэтому она не любила людей, и больше всего ей нравилось быть одной.
   Марина в эти тонкости не вникала, просто видела перед собой то бетонную плиту, то волка в хорошем настроении, то в плохом. Глядя на Барбару, она училась, как НЕ НАДО СЕБЯ ВЕСТИ. И вместе с тем она ощущала своим глубинным нутром ее человеческую честность и чистоту. А неодинаковость со всеми ей шла. Без тараканов в мозгу Барбара была бы проще.
 
   Утром Люси подъехала к гостинице на ярко-красном «рено», ровно в десять утра, как договорились. И Марина тоже вышла из отеля в десять утра. Марина была точна и требовала точности от других. Люси – скрупулезно точна и была рада встречать это в других. Они обрадовались друг другу, как родные.
   Такие совпадения подсказывали Марине: твой это человек или нет. Если бы Марина вышла в десять и ждала полчаса, то за эти полчаса вынужденного временного провисания она возненавидела бы Люси и прокляла бы всю Францию. Заставлять ждать – это форма хамства или душевная глухота. Хамства Марина не заслужила, а душевную глухоту презирала. Но они совпадали. Значит, Люси – ее человек.
   Марина села в машину, и они тут же тронулись с места.
   – Я знать один бутик, prиs а-ля мэзон.
   Марина поняла половину сказанного.
   Словарный запас у Люси был большой, но она не умела правильно соединять слова. Не знала падежей, предлогов. Употребляла глаголы только в инфинитиве, без спряжений. Но тем не менее все было понятно. Марина ее понимала и по ходу давала уроки русского языка.
   – Я жить верх, – сообщила Люси.
   – Я живу наверху, – поправила Марина.
   – О! Да! – обрадовалась Люси, что означало «спасибо».
   Город проехали быстро и свернули на дорогу, ведущую в горы. Дорога шла наверх, но не круто, а спокойно. Серпантином.
   Стоял сентябрь. Бабье лето, золотая осень. Склон – пестрый от красок, горит золотом и багрянцем, густой зеленью. Марина подумала: сентябрь в пересчете на человеческую жизнь равняется примерно сорока пяти годам, когда плоды уже собраны. Женщина в сорок пять еще красива, еще не сбросила боевого оперения, еще горят глаза и кровь, но мало осталось впереди. Так и деревья: они еще горят теплыми и благородными красками, но скоро все облетит и выпадет первый снег. Потом второй.
   Марина подумала: до сорока пяти – рукой подать. И как все сложится – неизвестно. Может быть, никак не сложится. Одна только скрипка, на том свете и на этом.
   – Я жить в Париж, – сказала Люси. – Муж развод. Я купить дом верх, монтань.
   Марина догадалась: Люси жила в Париже, потом развелась с мужем и купила дом в горах. А может быть, у нее два дома: в Париже и в горах. Как спросить? Никак. Какая разница...
   – Когда развод? – спросила Марина. – Давно?
   – Пять. – Люси показала ладонь с вытаращенными пальцами.
   Пять лет назад – поняла Марина.
   – А сколько вам сейчас?
   – Пять пять. – Люси написала в воздухе 55.
   Значит, они разошлись в пятьдесят. Остаться одной в таком возрасте – мало радости. Но у Люси лицо было ясным, голубоглазым, круглым, как лужайка под солнцем.
   Не страдает – поняла Марина. Вспомнила свою тетку, мать сестры, которая в аналогичном случае страдала безмерно и дострадалась до инфаркта. А эта сидит себе: личико гладкое, глазки голубые, как незабудки. Может, она своего мужа терпеть не могла? Может, сама и бросила...
   – Вы любили мужа? – уточнила Марина.
   – О! Да! Много любить...
   – Кто ушел: он или вы?
   – Он! Он! Любить Вероник!
   – Вероник молодая?
   – О! Да! Тре жен е тре жоли. Формидабль!
   Марина узнала слово «формидабль» – то есть потрясающая.
   Значит, муж ушел к молодой и прекрасной Вероник. Тогда Люси все бросила: прошлую жизнь, Париж, купила дом высоко в горах, подальше от людей. Как бы ушла в монастырь.
   Машина остановилась возле маленького придорожного магазинчика. Марина подумала: в эти отдаленные точки почти никто не заходит, и здесь можно найти такое, чего нет нигде. Как говорила мама: черта в ступе.
   Дрожа от радостного нетерпения, Марина вошла в лавочку. Но увы и ах... Лилового костюма не было в помине. Висели какие-то одежды, как в Москве на ярмарке «Коньково», турецкого производства. Даже хуже. Да и откуда в горах лиловый костюм? Такие вещи – в крупных городах, фирменных магазинах, в одном экземпляре. Жаль. И еще раз жаль.
   Но все-таки Марина высмотрела черные джинсы и шерстяную кофту шоколадного цвета. На кофте были вышиты наивные цветочки и листики. Такое впечатление, что эту кофту связали местные крестьяне и они же вышили разноцветным гарусом.
   Марина тут же натянула джинсы и кофту, а московскую одежду продавщица сложила в большой пакет.
   – Тре жоли! Формидабль! – воскликнула Люси.