— Ибо теперь в моих владениях живут они, и уповать им отныне на мою милость, — рек Моргот.
— Нельзя уповать на то, чего нет, — отозвался Хурин. — Но через них не добраться тебе до Тургона; ибо неведомы им его тайны.
Тогда ярость овладела Морготом, и рек он:
— Зато до тебя-то я доберусь, и до всего твоего проклятого рода; и воля моя сокрушит вас, будь вы все хоть из стали.
И поднял он с земли длинный меч и переломил его перед глазами Хурина; и осколок оцарапал пленнику лицо, но Хурин не отвел взгляда. Тогда Моргот простер длань в сторону Дор-ломина и проклял Хурина и Морвен, и потомство их, говоря:
— Узри же! Тень моих помыслов падет на них, куда бы ни направили они шаг, а ненависть моя станет преследовать их до самых границ мира.
Отозвался Хурин:
— Пустые слова говоришь. Ни видеть не можешь ты их, ни управлять ими издали: не под силу тебе это, пока сохраняешь ты видимое обличье и по-прежнему желаешь быть королем на земле.
Тогда молвил Моргот, оборотившись к Хурину:
— Глупец, ничтожество средь людей — народа, последнего среди наделенных даром речи! Видел ли ты Валар, познал ли могущество Манвэ и Варды? Проник ли в их помыслы? Или, может, ты думаешь, будто думы их обращены к тебе и издалека они защитят тебя?
— Про то мне неведомо, — рек Хурин. — Может статься, так оно и случится — буде на то их воля. Ибо пока длится бытие Арды, Древнейшему Королю восседать на троне.
— Истинно так, — отвечал Моргот. — Древнейший Король — я: Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира, тот, кто создал его. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть. Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния. Куда бы ни направили они шаг, везде воспрянет зло. Когда бы ни заговорили они, слова их обернутся гибельными советами. Что бы они ни содеяли — все обратится против них же. Не будет для них надежды в смертный час, и в последний миг проклянут они и жизнь, и смерть.
Отвечал Хурин:
— Или забыл ты, с кем говоришь? Те же речи держал ты давным-давно перед отцами нашими; но мы бежали от твоей тени. Ныне же ведаем мы о твоей истинной сущности, ибо видели мы лица узревших Свет и внимали голосам тех, кто беседовал с Манвэ. Ты был до рождения Арды, но и другие тоже; и не ты ее создал. Есть и могущественнее тебя; ты растратил свою силу на себя самого; твоя собственная пустота поглотила ее. Ныне ты не более чем беглый раб Валар; цепь их и поныне тебя дожидается.
— Ты затвердил наизусть уроки своих хозяев, — молвил Моргот. — Но эти детские байки не помогут тебе теперь, когда все они бежали далеко прочь.
— Вот что напоследок хочу я сказать тебе, раб Моргот, — отозвался Хурин, — эти слова почерпнул я не из кладезей мудрости эльдар: они вложены мне в сердце в этот самый час. Ты — не Властелин над людьми, и не станешь им никогда, хотя бы вся Арда и Менель оказались в твоей власти. За Кругами Мира не сможешь ты преследовать тех, кто отверг тебя.
— За Кругами Мира я и не стану их преследовать, — отвечал Моргот, — ибо за Кругами Мира — Ничто. В пределах же Мира им от меня не укрыться, разве что канут они в Ничто.
— Ты лжешь, — молвил Хурин.
— Ты все увидишь сам и признаешь, что я не лгу, — проговорил Моргот. И увел он Хурина назад в Ангбанд, и усадил его В каменное кресло на одной из вершин Тангородрима, откуда прозревал пленник вдалеке землю Хитлум на западе и земли Белерианда на юге. Там оказался он во власти Морготова колдовства; и Моргот, встав перед пленником, проклял его вновь и сковал его неодолимыми чарами так, что Хурин не мог сдвинуться с места, и умереть не мог до тех пор, пока не освободит его Моргот.
— Оставайся же здесь, — объявил ему Моргот, — и гляди на земли, где зло и отчаяние настигнут тех, кого ты предал мне в руки. Ибо ты посмел насмехаться надо мною и усомнился в могуществе Мелькора, Владыки судеб Арды. Моим взором будешь ты видеть отныне; моим слухом слышать; и ничто не укроется от тебя.
Глава IV
Лишь трое мужей вернулись в конце концов в Бретиль недобрым путем через Таур-ну-Фуин; когда же Глорэдель, дочь Хадора, узнала о гибели Халдира, она умерла от горя.
В Дор-ломин вестей так и не пришло. Риан, жена Хуора, обезумев, бежала в глушь; там приютили ее Серые эльфы Митрима, когда же родился сын ее Туор, эльфы взяли его на воспитание. А Риан ушла к кургану Хауд-эн-Нирнаэт, и легла там на землю, и умерла.
Морвен Эледвен осталась в Хитлуме, во власти немой скорби. Сыну ее Турину шел лишь девятый год, и она вновь носила под сердцем дитя. Жилось ей несладко. Край тот наводнили восточане, и жестоко обращались они с людьми народа Хадора — отбирали все добро их и обращали в рабство. Всех жителей родной земли Хурина, способных к работе или годных хоть на что-нибудь, угнали в плен, даже юных дев и отроков, а стариков перебили или уморили голодом. Однако ж до поры не смели восточане поднять руку на Владычицу Дор-ломина или выгнать ее из дому; ходили среди них слухи, будто связываться с нею опасно, будто ведьма она и якшается с белыми демонами — так называли восточане эльфов, ибо ненавидели их, а боялись — еще больше. По той же причине страшились и избегали они гор, где укрылись многие эльдар, — в особенности же тех, что на юге, и разграбив и опустошив захваченные области, восточане вновь отступили севернее. А дом Хурина стоял на юго-востоке Дор-ломина, неподалеку от гор; так, речка Нен Лалайт брала начало под сенью вершины Амон Дартир, за которой начинался крутой перевал. Через тот перевал путник выносливый и стойкий мог пересечь Эред Ветрин и через истоки Глитуи спуститься в Белерианд. Но восточане о том не ведали, равно как и Моргот до поры до времени; так что весь тот край, пока стоял Дом Финголфина, был надежно огражден от Врага и никто из его прислужников вовеки не забредал туда. Полагал Моргот, что стена Эред Ветрин непреодолима как для беглецов с севера, так и для нападения с юга; воистину, ни для кого, кроме птиц, иных путей и не было между Топью Серех и далеким западом, где Дор-ломин переходил в Невраст.
Вот так и случилось, что после первых набегов Морвен оставили в покое, хотя в окрестных лесах рыскали лихие люди и опасно было удаляться от дома. Под кровом Морвен по-прежнему жил Садор-плотник, несколько стариков и старух и Турин, которому она не позволяла и шагу ступить со двора. Однако ж усадьба Хурина вскорости пришла в упадок, и хотя Морвен трудилась не покладая рук, она обнищала — и голодала бы, кабы не помощь, что втайне посылала ей Аэрин, родственница Хурина; ибо некий восточанин именем Бродда силой взял ее в жены. Горько было Морвен принимать милостыню, но не отвергала она вспоможения — ради Турина и ради нерожденного еще дитяти, и еще потому, что, как сама она говорила, это — толика ее же собственного достояния. Ведь не кто иной, как Бродда захватил добро, и скот, и людей Хурина, и забрал все, что мог, к себе в дом. Храбр и дерзок был Бродда, однако среди соплеменников своих особым почетом не пользовался, пока не пришли они в Хитлум; жадный до богатства, он готов был завладеть землями, на которые другие люди его сорта не зарились. Морвен видел он лишь однажды, когда выехал грабить ее усадьбу; но оказавшись с нею лицом к лицу, преисполнился великого страха. Померещилось Бродде, будто заглянул он в беспощадные глаза белого демона, и убоялся он, как бы не постигло его какое зло, и не стал он разорять ее дом, и Турина не обнаружил, иначе недолго прожил бы наследник законного правителя.
Бродда обратил в рабство Соломенноголовых, как прозвал он народ Хадора, и повелел им выстроить ему деревянный дом к северу от усадьбы Хурина; а рабов держал за частоколом, точно скотину в хлеву, но стерегли их вполглаза. Не все они смирились со своей участью; иные храбрецы готовы были помогать Владычице Дор-ломина, даже с опасностью для жизни; от них-то Морвен и получала тайные вести, пусть и безрадостные, о том, что делается в округе. Аэрин же Бродда взял в жены, не в наложницы, ибо в его окружении женщин было мало, и ни одна не могла сравниться с дочерьми эдайн; а Бродда надеялся стать в той земле могучим владыкой и обзавестись наследником, дабы было кому передать власть.
О том, что произошло, и о том, что сулили грядущие дни, Морвен сыну почти не рассказывала, а он боялся нарушить ее молчание расспросами. Когда восточане впервые объявились в Дор-ломине. Турин спросил у матери.
— Когда же вернется отец мой и выдворит это мерзкое ворье? Отчего он все не едет?
— Про то мне неведомо. — ответствовала Морвен. — Может статься, он погиб или в плену; а может статься, вынужден был отступить далеко прочь и нескоро удастся ему возвратиться сквозь кольцо врагов.
— Тогда думается мне, он мертв, — проговорил Турин, сдерживая слезы при матери, — ибо, будь он жив, так непременно пришел бы к нам на помощь, и никто не сумел бы ему помешать.
— Сдается мне, ни в том, ни в этом правды нет, сын мой, — отозвалась Морвен.
По мере того как шло время, на душе у Морвен делалось все тяжелее, и все сильнее тревожилась она за своего сына Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса, ибо не видела она для него будущности иной, нежели угодить в рабство к восточанам, не успеет он и повзрослеть толком. Тут вспомнила она свою беседу с Хурином, и мысли ее вновь обратились к Дориату, и наконец, решилась она втайне отослать Турина из дому, ежели удастся, и молить короля Тингола, чтобы приютил мальчика. И пока сидела она, размышляя, как бы это устроить, отчетливо зазвучал в ее голове голос Хурина, наставляющий: «Уходи, не мешкая! Не жди меня!». Но близились роды, а путь предстоял тяжкий и опасный; и чем дальше, тем меньше приходилось уповать на спасение. А сердце по-прежнему обманывало ее надеждой, в которой она сама себе не признавалась: в глубине души она чувствовала — Хурин жив, и в бессонных ночных бдениях прислушивалась, не услышит ли знакомые шаги, либо просыпалась, думая, будто со двора донеслось ржание коня его Арроха. Более того, хотя охотно согласилась бы она, чтобы сын ее воспитывался в чужих чертогах, по обычаю того времени, сама она еще недостаточно смирила гордость, чтобы жить приживальщицей, пусть даже и при короле. Потому не вняла она голосу Хурина, или воспоминанию о том голосе, и так спрялась первая нить судьбы Турина.
Уже близилась осень Года Скорби, когда Морвен наконец решилась, и тогда заторопилась она, ибо времени на путешествие осталось в обрез, она же боялась, что Турина схватят, если прождать до весны. Восточане рыскали вокруг ограды, шпионя за усадьбой. Так что нежданно объявила она Турину:
— Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.
— Уйти? — воскликнул Турин. — Куда же пойдем мы? За Горы?
— Да, — подтвердила Морвен, — за Горы, далеко на юг. На юг — там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне — остаться.
— Я не пойду один! — воскликнул Турин. — Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?
— Я не могу уйти, — промолвила Морвен. — Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.
— Разве не пошлешь ты Лабадала? — спросил Турин.
— Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, — отозвалась Морвен. — А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.
— Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, — промолвил Турин. — Разве не говорил мой отец, что я — наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!
— Наследнику должно остаться, но он не может, — возразила Морвен. — Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою — коли смогу.
— Как же ты отыщешь меня в глуши? — промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.
— Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, — отвечала Морвен. — Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?
— Не знаю, — промолвил Турин. — Я не знаю, что такое раб.
— Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, — отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. — Тяжко, Турин, сын мой, — проговорила она наконец. — И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?
Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.
— Тоже пойдет на дрова, — промолвил он. — В наши дни не до жиру — быть бы живу.
— Не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется домой — и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.
— Ложные надежды опаснее страхов, — отозвался Садор, — и зимой нас не согреют. — Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. — Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, — посетовал он. — Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания — единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.
Турин протянул руку — и тут же ее отдернул.
— Дары забирать назад не подобает, — сказал он.
— Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?
— Волен, — отозвался Турин, — кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?
— Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, — промолвил Садор. — Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы — у Дивного Народа.
— Теперь я понял, — отозвался Турин.
— Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, — промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: — И что ты понял?
— Почему мать меня отсылает, — отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.
— А! — откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: — По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.
— Но должен же я поговорить хоть с кем-нибудь! — воскликнул Турин. — Я всегда тебе все рассказываю. Я не хочу тебя бросать, Лабадал. Не хочу покидать ни дома, ни матери.
— Должно тебе понять ныне: ежели ты останешься, скоро придет конец Дому Хадора, — промолвил старик. — Лабадал не хочет, чтобы ты уходил; но Садор, слуга Хурина, порадуется, когда сын Хурина окажется недосягаем для восточан. Ну же, право, ничего тут не попишешь; придется расстаться. Может, хоть теперь возьмешь мой нож как прощальный дар?
— Нет! — откликнулся Хурин. — Я ухожу к эльфам, к королю Дориата — так говорит мать. Там мне, верно, не знать недостатка в таких вещах. А вот подарков я тебе присылать не смогу, Лабадал. Далеко я буду — и совсем один. — И Турин разрыдался; но сказал ему Садор:
— Что такое? Где же сын Хурина? Не он ли мне обещался: «Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту»?
Тогда Турин сдержал слезы и молвил:
— Хорошо же; если таковы были слова сына Хурина, должно ему сдержать их — и уйти. Но всякий раз, как говорю я, что сделаю то и это, в конечном счете все оборачивается иначе, нежели мне мнилось. Теперь уже не хочу я того. Впредь надо быть осмотрительнее в речах и не говорить лишнего.
— Оно и впрямь к лучшему, — согласился Лабадал. — Сколь многие тому учат, сколь немногие тому следуют! Заглянуть в будущее нам не дано; так не будем же и пытаться. Дня сегодняшнего более чем достаточно.
И вот собрали Турина в путь, и распрощался он с матерью и тайно отбыл вместе с двумя спутниками. Но когда те велели Турину оглянуться на отчий дом, боль разлуки пронзила ему сердце словно меч, и воскликнул он:
— Морвен, Морвен, когда же увижу я тебя снова?
Крик этот в лесистых холмах эхом долетел до Морвен, стоявшей на пороге, и стиснула она дверной косяк так, что из-под ногтей выступила кровь. То было первое горе Турина.
В начале следующего года Морвен родила дочь и нарекла ее Ниэнор, что означает Скорбь. Когда же появилась она на свет, Турин был уже далеко. Долгий путь изобиловал опасностями, ибо власть Моргота распространялась все шире; но проводниками при мальчике были Гетрон и Гритнир, чья молодость пришлась на времена Хадора, и хотя ныне они состарились, были они весьма отважны и хорошо знали тамошние земли: нередко доводилось им странствовать по Белерианду в былые дни. Так волею судьбы и благодаря собственной доблести перевалили они через Тенистые горы и спустились в долину Сириона, и вступили в лес Бретиль; и наконец, изможденные и усталые, достигли границ Дориата. Но там сбились они с пути и запутались в тенетах магии Королевы и плутали, не зная дороги, среди нехоженых чащ, пока не иссякли у них припасы. Едва не погибли они, поскольку зима с севера пришла холодная; но не столь легкая участь была уготована Турину. Нежданно-негаданно заслышали отчаявшиеся путники пение рога. В краях тех охотился Белег Могучий Лук: величайший из следопытов тех времен, неотлучно жил он на границах Дориата. Заслышав их крики, Белег поспешил к ним на помощь, и дал им еды и питья, и спросил, кто они и откуда, и преисполнился изумления и сострадания. С приязнью взглянул он на Турина, ибо тот унаследовал красоту матери и глаза отца, и был силен и крепок.
— О какой же милости станешь просить ты короля Тингола? — спросил Белег мальчика.
— Хотел бы я стать одним из его рыцарей и биться с Морготом, и отомстить за отца, — отвечал Турин.
— Верно, так оно и будет, когда прибавится тебе лет, — отозвался Белег. — Хотя мал ты покуда, у тебя все задатки доблестного мужа, достойного зваться сыном Хурина Стойкого, ежели такое возможно. — Имя же Хурина почиталось во всех эльфийских землях. Потому Белег охотно согласился проводить скитальцев, и отвел их в сторожку, где жил в ту пору с другими охотниками; там обрели они приют, а в Менегрот между тем отправили гонца. Когда же пришла весть, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его провожатых, Белег повел их тайными тропами в Сокрытое Королевство.
Так Турин пришел к великому мосту через Эсгалдуин и вступил в ворота Тинголовых чертогов, и еще ребенком узрел чудеса Менегрота, коих доселе не видел никто из смертных, кроме одного только Берена. Гетрон пересказал Тинголу и Мелиан послание Морвен; Тингол же оказал гостям добрый прием и усадил Турина к себе на колени в честь Хурина, величайшего из мужей, и Берена, его родича. Немало подивились все, кто был в зале, ибо означало это, что Тингол принял Турина на воспитание; а в ту пору не случалось того, чтобы короли оказывали людям подобную милость, да и впредь не поступали так эльфийские владыки. И сказал мальчику Тингол:
— Здесь, о сын Хурина, отныне дом твой; и пока жив ты, будешь ты почитаться моим сыном, хоть ты и человек. Мудрость обретешь ты превыше того, что отмерено смертным; эльфийское оружие вложат тебе в руки. Возможно, наступит день, когда отвоюешь ты отцовские земли в Хитлуме; ныне же живи здесь, окруженный любовью.
Так Турин поселился в Дориате. Гетрон и Гритнир, его провожатые, до поры оставались с ним, хотя всем сердцем стремились вернуться к госпоже своей в Дор-ломин. И вот старость и недуг подкосили Гритнира, и дожил он век свой при Турине; Гетрон же ушел, и Тингол послал с ним надежных провожатых, в защиту и помощь, и поручено им было доставить Морвен послание Тингола. Добрались они наконец до усадьбы Хурина, и когда узнала Морвен, что Турин с почетом принят в чертогах Тингола, полегчало у нее на душе; эльфы же принесли ей богатые дары от Мелиан и приглашение вернуться вместе с гонцами Тингола в Дориат. Ибо Мелиан мудра была и прозорлива, и надеялась тем самым отвратить зло, замышляемое Морготом. Но не пожелала Морвен покинуть дом, и упорствовала в своем решении, не смирив до поры гордости; притом Ниэнор была грудным младенцем. Потому Морвен отослала эльфов Дориата со словами благодарности и одарила их последними золотыми вещицами, что у нее оставались, скрывая нищету свою; и наказала передать Тинголу Шлем Хадора. Турин же с нетерпением ждал возвращения Тинголовых посланцев; когда же вернулись они одни, он убежал в леса и расплакался: знал он о приглашении Мелиан и надеялся, что Морвен придет. То было второе горе Турина. Когда же гонцы передали ответ Морвен, Мелиан преисполнилась сострадания, ибо читала в душе у нее; и поняла Мелиан, что судьбу, кою провидит она, отвратить не так-то просто.
Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот откован был из серой стали, изукрашен золотом, и вились по нему руны победы. И хранил он владельца от ран и от смерти: ибо ломался меч от удара по шлему, и стрела отлетала, не причинив вреда. Сработал его Тельхар, кузнец из Ногрода, прославленный своими творениями. Шлем снабжен был забралом (вроде тех, что гномы использовали в своих кузнях, прикрывая глаза); и тот, кто надевал шлем, обличьем своим вселял страх в сердца всех, его лицезревших, сам же защищен был от стрелы и огня. На гребне шлема гордо красовалась золоченая фигура дракона Глаурунга; ведь сделали шлем вскорости после того, как дракон впервые выполз за Морготовы врата. Хадор, а после него и Галдор, часто надевали этот шлем в битву, и воодушевлялось хитлумское воинство, видя, как высится шлем над битвенным полем, и восклицали они: «Золотой змей Ангбанда не чета Дракону Дор-ломина!» Хурину же тяжек был Драконий Шлем; да и не желал он носить его, говоря: «Лучше истинное свое лицо покажу я врагу». Однако ж почитал он шлем одним из величайших сокровищ своего дома.
А у Тингола были в Менегроте глубокие оружейни, где хранилось без числа оружия: металл доспехов, сработанный на манер рыбьей чешуи, сиял, точно вода под луной; были там мечи и топоры, щиты и шлемы, откованные самим Тельхаром или его наставником Гамилем Зираком Старым, или эльфийскими кузнецами еще более искусными. Ибо иные сокровища, полученные королем в дар, привезены были из Валинора и вышли из рук искусного Феанора, а мастера более великого не рождалось за всю историю мира. Однако ж Тингол принял Шлем Хадора так почтительно, как если бы сам обладал лишь малою толикой богатств, и повел учтивые речи, говоря:
— Гордое чело венчал этот шлем: носили его отец и дед Хурина.
И тут пришла ему в голову мысль, и призвал он Турина, и поведал ему, что Морвен послала сыну великое сокровище, наследие праотцев его.
— Прими же ныне Драконий Шлем Севера, — промолвил король, — и когда придет срок, носи его с честью.
Но Турин был еще слишком мал, и недостало у него сил поднять шлем, и, скорбя душою, оставил он дар без внимания.
Глава V
Пока рос Турин в королевстве Дориат, за ним приглядывала Мелиан, хотя видел он ее нечасто. Жила там в лесах дева именем Неллас; по велению Мелиан она следовала за Турином, когда блуждал тот по лесу, и часто встречалась ему на пути, словно случайно. Тогда играли они вместе или бродили рука об руку, ибо Турин быстро взрослел, она же казалась его ровесницей, да и была дитя душою, невзирая на свои эльфийские годы. От Неллас Турин узнал многое о тропах, о зверье и птицах Дориата; учила она его изъясняться на языке синдарин так, как принято было в древнем королевстве — то есть речи более старинной, и учтивой, и богатой на красивые слова. В ту пору ненадолго полегчало на душе у Турина, но очень скоро вновь помрачнел он, и дружба эта минула, словно весеннее утро. Неллас не переступала порога Менегрота — тяжко ей было под каменными сводами; так что, когда прошло детство Турина и обратились его помыслы к деяниям мужей, виделись они все реже и реже, и наконец вовсе перестал призывать ее Турин. Однако Неллас по-прежнему приглядывала за ним, но теперь — тайно, не выдавая себя.
Девять лет прожил Турин в чертогах Менегрота. Сердце его и мысли то и дело обращались к родне, и время от времени получал он утешные известия. Тингол слал гонцов к Морвен так часто, как мог, она же передавала послания для сына своего; так Турин узнал, что положение Морвен улучшилось и что сестра его Ниэнор, цветок унылого Севера, хорошеет с каждым днем. Турин же вырос могуч и крепок — высок даже по меркам людей, ростом превзошел он эльфов Дориата, и молва о силе его и мужестве разнеслась по королевству Тингола. В те годы великую мудрость обрел он, жадно внимая сказаниям о Древних Днях и о великих деяниях старины, и сделался задумчив и немногословен. Часто Белег Могучий Лук приходил за ним в Менегрот и уводил его далеко в чащи, и обучал лесной науке, и стрельбе из лука, и владению мечом (что пришлось Турину особенно по душе); а вот ремесла давались ему куда хуже — не сознавал он собственной силы и нередко портил творение рук своих одним неловким ударом. Да и во многом ином судьба, похоже, не благоволила ему, ибо часто замыслы его шли прахом, и не добивался он того, чего желал; и друзей у него было мало: веселым нравом он не отличался и смеялся редко — тень омрачала его юность. Однако ж любовью и уважением дарили Турина те, кто хорошо знал его; и пользовался он почетом как воспитанник короля.
— Нельзя уповать на то, чего нет, — отозвался Хурин. — Но через них не добраться тебе до Тургона; ибо неведомы им его тайны.
Тогда ярость овладела Морготом, и рек он:
— Зато до тебя-то я доберусь, и до всего твоего проклятого рода; и воля моя сокрушит вас, будь вы все хоть из стали.
И поднял он с земли длинный меч и переломил его перед глазами Хурина; и осколок оцарапал пленнику лицо, но Хурин не отвел взгляда. Тогда Моргот простер длань в сторону Дор-ломина и проклял Хурина и Морвен, и потомство их, говоря:
— Узри же! Тень моих помыслов падет на них, куда бы ни направили они шаг, а ненависть моя станет преследовать их до самых границ мира.
Отозвался Хурин:
— Пустые слова говоришь. Ни видеть не можешь ты их, ни управлять ими издали: не под силу тебе это, пока сохраняешь ты видимое обличье и по-прежнему желаешь быть королем на земле.
Тогда молвил Моргот, оборотившись к Хурину:
— Глупец, ничтожество средь людей — народа, последнего среди наделенных даром речи! Видел ли ты Валар, познал ли могущество Манвэ и Варды? Проник ли в их помыслы? Или, может, ты думаешь, будто думы их обращены к тебе и издалека они защитят тебя?
— Про то мне неведомо, — рек Хурин. — Может статься, так оно и случится — буде на то их воля. Ибо пока длится бытие Арды, Древнейшему Королю восседать на троне.
— Истинно так, — отвечал Моргот. — Древнейший Король — я: Мелькор, первый и могущественнейший среди Валар; тот, кто был до сотворения мира, тот, кто создал его. Тень моего замысла лежит на Арде, и все, что только есть в ней, медленно и неуклонно подпадает под мою власть. Все, кто тебе дорог, ощутят тяжкий гнет моей мысли, точно мглистое марево Рока, и ввергнуты будут во тьму отчаяния. Куда бы ни направили они шаг, везде воспрянет зло. Когда бы ни заговорили они, слова их обернутся гибельными советами. Что бы они ни содеяли — все обратится против них же. Не будет для них надежды в смертный час, и в последний миг проклянут они и жизнь, и смерть.
Отвечал Хурин:
— Или забыл ты, с кем говоришь? Те же речи держал ты давным-давно перед отцами нашими; но мы бежали от твоей тени. Ныне же ведаем мы о твоей истинной сущности, ибо видели мы лица узревших Свет и внимали голосам тех, кто беседовал с Манвэ. Ты был до рождения Арды, но и другие тоже; и не ты ее создал. Есть и могущественнее тебя; ты растратил свою силу на себя самого; твоя собственная пустота поглотила ее. Ныне ты не более чем беглый раб Валар; цепь их и поныне тебя дожидается.
— Ты затвердил наизусть уроки своих хозяев, — молвил Моргот. — Но эти детские байки не помогут тебе теперь, когда все они бежали далеко прочь.
— Вот что напоследок хочу я сказать тебе, раб Моргот, — отозвался Хурин, — эти слова почерпнул я не из кладезей мудрости эльдар: они вложены мне в сердце в этот самый час. Ты — не Властелин над людьми, и не станешь им никогда, хотя бы вся Арда и Менель оказались в твоей власти. За Кругами Мира не сможешь ты преследовать тех, кто отверг тебя.
— За Кругами Мира я и не стану их преследовать, — отвечал Моргот, — ибо за Кругами Мира — Ничто. В пределах же Мира им от меня не укрыться, разве что канут они в Ничто.
— Ты лжешь, — молвил Хурин.
— Ты все увидишь сам и признаешь, что я не лгу, — проговорил Моргот. И увел он Хурина назад в Ангбанд, и усадил его В каменное кресло на одной из вершин Тангородрима, откуда прозревал пленник вдалеке землю Хитлум на западе и земли Белерианда на юге. Там оказался он во власти Морготова колдовства; и Моргот, встав перед пленником, проклял его вновь и сковал его неодолимыми чарами так, что Хурин не мог сдвинуться с места, и умереть не мог до тех пор, пока не освободит его Моргот.
— Оставайся же здесь, — объявил ему Моргот, — и гляди на земли, где зло и отчаяние настигнут тех, кого ты предал мне в руки. Ибо ты посмел насмехаться надо мною и усомнился в могуществе Мелькора, Владыки судеб Арды. Моим взором будешь ты видеть отныне; моим слухом слышать; и ничто не укроется от тебя.
Глава IV
УХОД ТУРИНА
В Дор-ломин вестей так и не пришло. Риан, жена Хуора, обезумев, бежала в глушь; там приютили ее Серые эльфы Митрима, когда же родился сын ее Туор, эльфы взяли его на воспитание. А Риан ушла к кургану Хауд-эн-Нирнаэт, и легла там на землю, и умерла.
Морвен Эледвен осталась в Хитлуме, во власти немой скорби. Сыну ее Турину шел лишь девятый год, и она вновь носила под сердцем дитя. Жилось ей несладко. Край тот наводнили восточане, и жестоко обращались они с людьми народа Хадора — отбирали все добро их и обращали в рабство. Всех жителей родной земли Хурина, способных к работе или годных хоть на что-нибудь, угнали в плен, даже юных дев и отроков, а стариков перебили или уморили голодом. Однако ж до поры не смели восточане поднять руку на Владычицу Дор-ломина или выгнать ее из дому; ходили среди них слухи, будто связываться с нею опасно, будто ведьма она и якшается с белыми демонами — так называли восточане эльфов, ибо ненавидели их, а боялись — еще больше. По той же причине страшились и избегали они гор, где укрылись многие эльдар, — в особенности же тех, что на юге, и разграбив и опустошив захваченные области, восточане вновь отступили севернее. А дом Хурина стоял на юго-востоке Дор-ломина, неподалеку от гор; так, речка Нен Лалайт брала начало под сенью вершины Амон Дартир, за которой начинался крутой перевал. Через тот перевал путник выносливый и стойкий мог пересечь Эред Ветрин и через истоки Глитуи спуститься в Белерианд. Но восточане о том не ведали, равно как и Моргот до поры до времени; так что весь тот край, пока стоял Дом Финголфина, был надежно огражден от Врага и никто из его прислужников вовеки не забредал туда. Полагал Моргот, что стена Эред Ветрин непреодолима как для беглецов с севера, так и для нападения с юга; воистину, ни для кого, кроме птиц, иных путей и не было между Топью Серех и далеким западом, где Дор-ломин переходил в Невраст.
Вот так и случилось, что после первых набегов Морвен оставили в покое, хотя в окрестных лесах рыскали лихие люди и опасно было удаляться от дома. Под кровом Морвен по-прежнему жил Садор-плотник, несколько стариков и старух и Турин, которому она не позволяла и шагу ступить со двора. Однако ж усадьба Хурина вскорости пришла в упадок, и хотя Морвен трудилась не покладая рук, она обнищала — и голодала бы, кабы не помощь, что втайне посылала ей Аэрин, родственница Хурина; ибо некий восточанин именем Бродда силой взял ее в жены. Горько было Морвен принимать милостыню, но не отвергала она вспоможения — ради Турина и ради нерожденного еще дитяти, и еще потому, что, как сама она говорила, это — толика ее же собственного достояния. Ведь не кто иной, как Бродда захватил добро, и скот, и людей Хурина, и забрал все, что мог, к себе в дом. Храбр и дерзок был Бродда, однако среди соплеменников своих особым почетом не пользовался, пока не пришли они в Хитлум; жадный до богатства, он готов был завладеть землями, на которые другие люди его сорта не зарились. Морвен видел он лишь однажды, когда выехал грабить ее усадьбу; но оказавшись с нею лицом к лицу, преисполнился великого страха. Померещилось Бродде, будто заглянул он в беспощадные глаза белого демона, и убоялся он, как бы не постигло его какое зло, и не стал он разорять ее дом, и Турина не обнаружил, иначе недолго прожил бы наследник законного правителя.
Бродда обратил в рабство Соломенноголовых, как прозвал он народ Хадора, и повелел им выстроить ему деревянный дом к северу от усадьбы Хурина; а рабов держал за частоколом, точно скотину в хлеву, но стерегли их вполглаза. Не все они смирились со своей участью; иные храбрецы готовы были помогать Владычице Дор-ломина, даже с опасностью для жизни; от них-то Морвен и получала тайные вести, пусть и безрадостные, о том, что делается в округе. Аэрин же Бродда взял в жены, не в наложницы, ибо в его окружении женщин было мало, и ни одна не могла сравниться с дочерьми эдайн; а Бродда надеялся стать в той земле могучим владыкой и обзавестись наследником, дабы было кому передать власть.
О том, что произошло, и о том, что сулили грядущие дни, Морвен сыну почти не рассказывала, а он боялся нарушить ее молчание расспросами. Когда восточане впервые объявились в Дор-ломине. Турин спросил у матери.
— Когда же вернется отец мой и выдворит это мерзкое ворье? Отчего он все не едет?
— Про то мне неведомо. — ответствовала Морвен. — Может статься, он погиб или в плену; а может статься, вынужден был отступить далеко прочь и нескоро удастся ему возвратиться сквозь кольцо врагов.
— Тогда думается мне, он мертв, — проговорил Турин, сдерживая слезы при матери, — ибо, будь он жив, так непременно пришел бы к нам на помощь, и никто не сумел бы ему помешать.
— Сдается мне, ни в том, ни в этом правды нет, сын мой, — отозвалась Морвен.
По мере того как шло время, на душе у Морвен делалось все тяжелее, и все сильнее тревожилась она за своего сына Турина, наследника Дор-ломина и Ладроса, ибо не видела она для него будущности иной, нежели угодить в рабство к восточанам, не успеет он и повзрослеть толком. Тут вспомнила она свою беседу с Хурином, и мысли ее вновь обратились к Дориату, и наконец, решилась она втайне отослать Турина из дому, ежели удастся, и молить короля Тингола, чтобы приютил мальчика. И пока сидела она, размышляя, как бы это устроить, отчетливо зазвучал в ее голове голос Хурина, наставляющий: «Уходи, не мешкая! Не жди меня!». Но близились роды, а путь предстоял тяжкий и опасный; и чем дальше, тем меньше приходилось уповать на спасение. А сердце по-прежнему обманывало ее надеждой, в которой она сама себе не признавалась: в глубине души она чувствовала — Хурин жив, и в бессонных ночных бдениях прислушивалась, не услышит ли знакомые шаги, либо просыпалась, думая, будто со двора донеслось ржание коня его Арроха. Более того, хотя охотно согласилась бы она, чтобы сын ее воспитывался в чужих чертогах, по обычаю того времени, сама она еще недостаточно смирила гордость, чтобы жить приживальщицей, пусть даже и при короле. Потому не вняла она голосу Хурина, или воспоминанию о том голосе, и так спрялась первая нить судьбы Турина.
Уже близилась осень Года Скорби, когда Морвен наконец решилась, и тогда заторопилась она, ибо времени на путешествие осталось в обрез, она же боялась, что Турина схватят, если прождать до весны. Восточане рыскали вокруг ограды, шпионя за усадьбой. Так что нежданно объявила она Турину:
— Отец твой не возвращается. Потому уйти придется тебе, и вскорости. Таково его пожелание.
— Уйти? — воскликнул Турин. — Куда же пойдем мы? За Горы?
— Да, — подтвердила Морвен, — за Горы, далеко на юг. На юг — там, возможно, осталась еще надежда. Но я не сказала «мы», сын мой. Тебе должно уйти, а мне — остаться.
— Я не пойду один! — воскликнул Турин. — Я тебя не оставлю. Отчего нам не уйти вместе?
— Я не могу уйти, — промолвила Морвен. — Но ты пойдешь не один. Я отошлю с тобой Гетрона, а может, и Гритнира тоже.
— Разве не пошлешь ты Лабадала? — спросил Турин.
— Нет; ибо Садор хром, а путь предстоит тяжкий, — отозвалась Морвен. — А поскольку ты мой сын, и времена нынче суровые, я скажу горькую правду: в дороге ты можешь погибнуть. Год близится к концу. Но если ты останешься, худшая участь тебе грозит: станешь рабом. Если хочешь ты быть мужчиной, когда войдешь в возраст, ты сделаешь так, как я говорю, и страхи отринешь.
— Ведь покину я тебя лишь на Садора и слепого Рагнира, и старух, — промолвил Турин. — Разве не говорил мой отец, что я — наследник Хадора? Наследнику должно оставаться в доме Хадора и защищать его. Вот теперь и впрямь жалею я, что отдал свой нож!
— Наследнику должно остаться, но он не может, — возразила Морвен. — Зато в один прекрасный день он, верно, вернется. Так ободрись же! Ежели станет совсем туго, я последую за тобою — коли смогу.
— Как же ты отыщешь меня в глуши? — промолвил Турин, и внезапно не сдержался и разрыдался в открытую.
— Будешь плакать, так кое-кто другой тебя найдет прежде меня, — отвечала Морвен. — Я знаю, куда идешь ты, и ежели доберешься до места и там останешься, там и отыщу тебя, коли смогу. Ибо посылаю я тебя к королю Тинголу в Дориат. Разве не предпочел бы ты быть гостем короля, нежели рабом?
— Не знаю, — промолвил Турин. — Я не знаю, что такое раб.
— Вот я и отсылаю тебя, чтобы тебе не довелось о том узнать, — отозвалась Морвен. И поставила она сына перед собою, и заглянула ему в глаза, словно пытаясь разгадать некую загадку. — Тяжко, Турин, сын мой, — проговорила она наконец. — И тяжко не только тебе. Непросто мне в лихие дни решать, как бы поступить лучше. Но поступаю я так, как мнится мне правильным; иначе зачем бы мне расставаться с самым дорогим, что только у меня осталось?
Более они промеж себя о том не говорили, и горевал Турин, и не знал, что и думать. Поутру отправился он к Садору, который рубил дрова на растопку, дров же у них было мало, ибо в лес ныне выходить никто не решался. Опершись на костыль, поглядел Садор на парадное кресло Хурина, незаконченным задвинутое в угол.
— Тоже пойдет на дрова, — промолвил он. — В наши дни не до жиру — быть бы живу.
— Не ломай его пока, — попросил Турин. — Может, отец еще вернется домой — и порадуется, видя, что ты для него смастерил, пока его не было.
— Ложные надежды опаснее страхов, — отозвался Садор, — и зимой нас не согреют. — Он погладил резьбу на кресле и вздохнул. — Зря время потратил, хотя по сердцу мне была работа, — посетовал он. — Но все такие вещи живут недолго, и радость созидания — единственный от них прок, сдается мне. А теперь верну-ка я тебе подарок.
Турин протянул руку — и тут же ее отдернул.
— Дары забирать назад не подобает, — сказал он.
— Если вещь принадлежит мне, разве не волен я отдать ее, кому захочу?
— Волен, — отозвался Турин, — кому угодно, кроме меня. А почему хочешь ты отдать нож?
— Не надеюсь я боле воспользоваться им для достойного дела, — промолвил Садор. — Отныне не будет иной работы Лабадалу, кроме рабьей.
— А что такое раб? — спросил Турин.
— Бывший человек, с которым обращаются, как со скотом, — отвечал Садор. — Кормят только того ради, чтобы не сдох, не дают сдохнуть, чтоб работал, а работает он лишь из страха боли или смерти. А эти лиходеи, случается, убивают либо причиняют боль просто развлечения ради. Я слыхал, они отбирают тех, которые легки на ногу, и травят их собаками. Да они быстрее учатся у орков, нежели мы — у Дивного Народа.
— Теперь я понял, — отозвался Турин.
— Жаль, что приходится тебе понимать такое в твои годы, — промолвил Садор, но, увидев странное выражение в лице Турина, спросил: — И что ты понял?
— Почему мать меня отсылает, — отозвался Турин, и глаза его наполнились слезами.
— А! — откликнулся Садор и пробормотал про себя: «И зачем было мешкать так долго?» И, оборотясь к Турину, молвил: — По мне, так плакать тут не о чем. Но не след тебе пересказывать замыслы твоей матери вслух Лабадалу или кому бы то ни было. Ныне все стены и ограды имеют уши, и владельцы тех ушей отнюдь не русоголовы.
— Но должен же я поговорить хоть с кем-нибудь! — воскликнул Турин. — Я всегда тебе все рассказываю. Я не хочу тебя бросать, Лабадал. Не хочу покидать ни дома, ни матери.
— Должно тебе понять ныне: ежели ты останешься, скоро придет конец Дому Хадора, — промолвил старик. — Лабадал не хочет, чтобы ты уходил; но Садор, слуга Хурина, порадуется, когда сын Хурина окажется недосягаем для восточан. Ну же, право, ничего тут не попишешь; придется расстаться. Может, хоть теперь возьмешь мой нож как прощальный дар?
— Нет! — откликнулся Хурин. — Я ухожу к эльфам, к королю Дориата — так говорит мать. Там мне, верно, не знать недостатка в таких вещах. А вот подарков я тебе присылать не смогу, Лабадал. Далеко я буду — и совсем один. — И Турин разрыдался; но сказал ему Садор:
— Что такое? Где же сын Хурина? Не он ли мне обещался: «Я стану ратником эльфийского короля, как только подрасту»?
Тогда Турин сдержал слезы и молвил:
— Хорошо же; если таковы были слова сына Хурина, должно ему сдержать их — и уйти. Но всякий раз, как говорю я, что сделаю то и это, в конечном счете все оборачивается иначе, нежели мне мнилось. Теперь уже не хочу я того. Впредь надо быть осмотрительнее в речах и не говорить лишнего.
— Оно и впрямь к лучшему, — согласился Лабадал. — Сколь многие тому учат, сколь немногие тому следуют! Заглянуть в будущее нам не дано; так не будем же и пытаться. Дня сегодняшнего более чем достаточно.
И вот собрали Турина в путь, и распрощался он с матерью и тайно отбыл вместе с двумя спутниками. Но когда те велели Турину оглянуться на отчий дом, боль разлуки пронзила ему сердце словно меч, и воскликнул он:
— Морвен, Морвен, когда же увижу я тебя снова?
Крик этот в лесистых холмах эхом долетел до Морвен, стоявшей на пороге, и стиснула она дверной косяк так, что из-под ногтей выступила кровь. То было первое горе Турина.
В начале следующего года Морвен родила дочь и нарекла ее Ниэнор, что означает Скорбь. Когда же появилась она на свет, Турин был уже далеко. Долгий путь изобиловал опасностями, ибо власть Моргота распространялась все шире; но проводниками при мальчике были Гетрон и Гритнир, чья молодость пришлась на времена Хадора, и хотя ныне они состарились, были они весьма отважны и хорошо знали тамошние земли: нередко доводилось им странствовать по Белерианду в былые дни. Так волею судьбы и благодаря собственной доблести перевалили они через Тенистые горы и спустились в долину Сириона, и вступили в лес Бретиль; и наконец, изможденные и усталые, достигли границ Дориата. Но там сбились они с пути и запутались в тенетах магии Королевы и плутали, не зная дороги, среди нехоженых чащ, пока не иссякли у них припасы. Едва не погибли они, поскольку зима с севера пришла холодная; но не столь легкая участь была уготована Турину. Нежданно-негаданно заслышали отчаявшиеся путники пение рога. В краях тех охотился Белег Могучий Лук: величайший из следопытов тех времен, неотлучно жил он на границах Дориата. Заслышав их крики, Белег поспешил к ним на помощь, и дал им еды и питья, и спросил, кто они и откуда, и преисполнился изумления и сострадания. С приязнью взглянул он на Турина, ибо тот унаследовал красоту матери и глаза отца, и был силен и крепок.
— О какой же милости станешь просить ты короля Тингола? — спросил Белег мальчика.
— Хотел бы я стать одним из его рыцарей и биться с Морготом, и отомстить за отца, — отвечал Турин.
— Верно, так оно и будет, когда прибавится тебе лет, — отозвался Белег. — Хотя мал ты покуда, у тебя все задатки доблестного мужа, достойного зваться сыном Хурина Стойкого, ежели такое возможно. — Имя же Хурина почиталось во всех эльфийских землях. Потому Белег охотно согласился проводить скитальцев, и отвел их в сторожку, где жил в ту пору с другими охотниками; там обрели они приют, а в Менегрот между тем отправили гонца. Когда же пришла весть, что Тингол и Мелиан согласны принять сына Хурина и его провожатых, Белег повел их тайными тропами в Сокрытое Королевство.
Так Турин пришел к великому мосту через Эсгалдуин и вступил в ворота Тинголовых чертогов, и еще ребенком узрел чудеса Менегрота, коих доселе не видел никто из смертных, кроме одного только Берена. Гетрон пересказал Тинголу и Мелиан послание Морвен; Тингол же оказал гостям добрый прием и усадил Турина к себе на колени в честь Хурина, величайшего из мужей, и Берена, его родича. Немало подивились все, кто был в зале, ибо означало это, что Тингол принял Турина на воспитание; а в ту пору не случалось того, чтобы короли оказывали людям подобную милость, да и впредь не поступали так эльфийские владыки. И сказал мальчику Тингол:
— Здесь, о сын Хурина, отныне дом твой; и пока жив ты, будешь ты почитаться моим сыном, хоть ты и человек. Мудрость обретешь ты превыше того, что отмерено смертным; эльфийское оружие вложат тебе в руки. Возможно, наступит день, когда отвоюешь ты отцовские земли в Хитлуме; ныне же живи здесь, окруженный любовью.
Так Турин поселился в Дориате. Гетрон и Гритнир, его провожатые, до поры оставались с ним, хотя всем сердцем стремились вернуться к госпоже своей в Дор-ломин. И вот старость и недуг подкосили Гритнира, и дожил он век свой при Турине; Гетрон же ушел, и Тингол послал с ним надежных провожатых, в защиту и помощь, и поручено им было доставить Морвен послание Тингола. Добрались они наконец до усадьбы Хурина, и когда узнала Морвен, что Турин с почетом принят в чертогах Тингола, полегчало у нее на душе; эльфы же принесли ей богатые дары от Мелиан и приглашение вернуться вместе с гонцами Тингола в Дориат. Ибо Мелиан мудра была и прозорлива, и надеялась тем самым отвратить зло, замышляемое Морготом. Но не пожелала Морвен покинуть дом, и упорствовала в своем решении, не смирив до поры гордости; притом Ниэнор была грудным младенцем. Потому Морвен отослала эльфов Дориата со словами благодарности и одарила их последними золотыми вещицами, что у нее оставались, скрывая нищету свою; и наказала передать Тинголу Шлем Хадора. Турин же с нетерпением ждал возвращения Тинголовых посланцев; когда же вернулись они одни, он убежал в леса и расплакался: знал он о приглашении Мелиан и надеялся, что Морвен придет. То было второе горе Турина. Когда же гонцы передали ответ Морвен, Мелиан преисполнилась сострадания, ибо читала в душе у нее; и поняла Мелиан, что судьбу, кою провидит она, отвратить не так-то просто.
Шлем Хадора вручили Тинголу. Шлем тот откован был из серой стали, изукрашен золотом, и вились по нему руны победы. И хранил он владельца от ран и от смерти: ибо ломался меч от удара по шлему, и стрела отлетала, не причинив вреда. Сработал его Тельхар, кузнец из Ногрода, прославленный своими творениями. Шлем снабжен был забралом (вроде тех, что гномы использовали в своих кузнях, прикрывая глаза); и тот, кто надевал шлем, обличьем своим вселял страх в сердца всех, его лицезревших, сам же защищен был от стрелы и огня. На гребне шлема гордо красовалась золоченая фигура дракона Глаурунга; ведь сделали шлем вскорости после того, как дракон впервые выполз за Морготовы врата. Хадор, а после него и Галдор, часто надевали этот шлем в битву, и воодушевлялось хитлумское воинство, видя, как высится шлем над битвенным полем, и восклицали они: «Золотой змей Ангбанда не чета Дракону Дор-ломина!» Хурину же тяжек был Драконий Шлем; да и не желал он носить его, говоря: «Лучше истинное свое лицо покажу я врагу». Однако ж почитал он шлем одним из величайших сокровищ своего дома.
А у Тингола были в Менегроте глубокие оружейни, где хранилось без числа оружия: металл доспехов, сработанный на манер рыбьей чешуи, сиял, точно вода под луной; были там мечи и топоры, щиты и шлемы, откованные самим Тельхаром или его наставником Гамилем Зираком Старым, или эльфийскими кузнецами еще более искусными. Ибо иные сокровища, полученные королем в дар, привезены были из Валинора и вышли из рук искусного Феанора, а мастера более великого не рождалось за всю историю мира. Однако ж Тингол принял Шлем Хадора так почтительно, как если бы сам обладал лишь малою толикой богатств, и повел учтивые речи, говоря:
— Гордое чело венчал этот шлем: носили его отец и дед Хурина.
И тут пришла ему в голову мысль, и призвал он Турина, и поведал ему, что Морвен послала сыну великое сокровище, наследие праотцев его.
— Прими же ныне Драконий Шлем Севера, — промолвил король, — и когда придет срок, носи его с честью.
Но Турин был еще слишком мал, и недостало у него сил поднять шлем, и, скорбя душою, оставил он дар без внимания.
Глава V
ТУРИН В ДОРИАТЕ
Девять лет прожил Турин в чертогах Менегрота. Сердце его и мысли то и дело обращались к родне, и время от времени получал он утешные известия. Тингол слал гонцов к Морвен так часто, как мог, она же передавала послания для сына своего; так Турин узнал, что положение Морвен улучшилось и что сестра его Ниэнор, цветок унылого Севера, хорошеет с каждым днем. Турин же вырос могуч и крепок — высок даже по меркам людей, ростом превзошел он эльфов Дориата, и молва о силе его и мужестве разнеслась по королевству Тингола. В те годы великую мудрость обрел он, жадно внимая сказаниям о Древних Днях и о великих деяниях старины, и сделался задумчив и немногословен. Часто Белег Могучий Лук приходил за ним в Менегрот и уводил его далеко в чащи, и обучал лесной науке, и стрельбе из лука, и владению мечом (что пришлось Турину особенно по душе); а вот ремесла давались ему куда хуже — не сознавал он собственной силы и нередко портил творение рук своих одним неловким ударом. Да и во многом ином судьба, похоже, не благоволила ему, ибо часто замыслы его шли прахом, и не добивался он того, чего желал; и друзей у него было мало: веселым нравом он не отличался и смеялся редко — тень омрачала его юность. Однако ж любовью и уважением дарили Турина те, кто хорошо знал его; и пользовался он почетом как воспитанник короля.