Страница:
Он несколько раз сказал об этом, но в ответ услышал лишь: "Держись крепче! Мы еще и не начинали!"
Так они полетали недолго, и Ровер только-только начал привыкать - и немного уставать, как вдруг: "Стартуем!" - вскричал Мью, и пес чуть не "стартовал" со спины. Потому что Мью, как ракета, взмыл ввысь и с огромным ускорением взял курс прямо по ветру.
Вскоре они были уже так высоко, что Ровер смог увидеть, как далеко-далеко за темными холмами солнце заходит прямо за край земли. Они устремили свой полет к гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море*, что нечего было и думать по ним карабкаться. Ничего не росло на их гладкой поверхности, покрытой каким-то белесым, тускло светившимся в сумерках налетом. У подножия гулко плескалось и хлюпало море. Сотни морских птиц ютились на узких скальных уступах. Одни перекликались скорбными голосами, другие сидели безмолвно, нахохлившись. Время от времени какая-нибудь из них вдруг срывалась со своего насеста, чтобы выписать в воздухе кривую перед тем, как нырнуть в море - такое далекое, что его волны казались сверху всего лишь морщинками.
* ...гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море... Рядом с Файли находятся Спитон и Бэмптон, известные своими отвесными обрывами (высотой 400 футов) - местами гнездовий бесчисленных морских птиц. Правда, эти обрывы меловые, а не черные. Множество необитаемых островов с подобными обрывами и колониями птиц расположены вдоль северного побережья Англии.
Это было жилище Мью, и ему перед отлетом нужно было повидаться кое с кем из своего народа, и самое главное - со старейшими, самыми уважаемыми Черноспинными чайками: он должен был взять у них кое-какие послания. Итак, он оставил Ровера на одном из уступов, гораздо более узком, нежели дверная приступка, и велел ему ждать и не сваливаться.
Можете быть уверены, что Ровер приложил все усилия к тому, чтобы не свалиться, с трудом удерживаясь под сильными боковыми порывами ветра, и что все это ему совершенно не нравилось. Он жался к самой поверхности скалы и поскуливал. Словом, это было ужасно неприятное место, никак не предназначенное для пребывания там заколдованных и одолеваемых заботами маленьких собачек.
Наконец отсветы солнца полностью растаяли в небе. С моря поднялся туман, и в сгущающейся тьме начали загораться первые звезды. И вот, оставив море далеко внизу, круглая и желтая, над туманом всплыла луна и проложила по воде сверкающую дорожку.
Вскоре возвратился Мью и подхватил Ровера, который уже начал было дрожать от страха. После холодной скалы перья птицы показались ему такими теплыми и уютными, что пес зарылся в них как можно глубже.
И вот Мью подпрыгнул высоко в воздух над морем, и все чайки сорвались со своих уступов и издали, прощаясь, пронзительный крик, в то время как Мью с Ровером уже устремились прочь от берега вдоль лунной дорожки, протянувшейся теперь прямиком к темному краю мира.
* * *
Ровер ни в малейшей степени не представлял себе, куда ведет лунная дорожка, и был в тот момент слишком перепуган и возбужден, чтобы задавать вопросы. Однако он начал уже немного привыкать к тому, что с ним происходят необычные вещи.
По мере того как они летели над мерцавшим серебряным морем, луна поднималась все выше и выше и делалась все белее и ярче, до тех пор, покуда уже ни одна звезда не осмеливалась светить рядом с ней. И вот уже она одна-единственная сияла на востоке небосклона.
Было очевидно, что Мью летит по велению Псаматоса и туда, куда пожелал Псаматос; и, очевидно, Псаматос помогал Мью своей магией - ибо тот летел гораздо быстрее и ровнее, чем могут летать самые огромные чайки, даже когда они мчатся наравне с ветром. И тем не менее прошли целые столетия, прежде чем Ровер увидел что-либо еще, кроме лунного сияния и моря далеко внизу. И все это время луна становилась все больше и больше, а воздух все холодней и холодней.
Внезапно взгляд песика уловил нечто темное на краю моря. Пятно росло, пока, наконец, Ровер не понял, что это остров. Его ушей достиг разносящийся далеко над водой отзвук чудовищного лая, в котором смешались все его возможные оттенки: визг и вой, ворчанье и рычанье, огрызанье и хныканье, тявканье и скулеж, издевка и злоба, лицемерие и мольба... И среди всех голосов выделялся один, самый ужасающий - такой лай могла бы издавать гигантская голодная кровожадная ищейка во дворе дома людоеда. Шерсть у Ровера на загривке внезапно встала дыбом, и он подумал, что вот было бы здорово спуститься туда и полаять со всеми этими собаками вместе взятыми... Но вовремя вспомнил, какой он маленький.
- Это Остров собак*, - сказал Мью. - Или, иначе, Остров бездомных собак. Сюда попадают все бездомные собаки, которые того заслужили, и еще некоторые, которым просто повезло. Я слышал, для них это совсем недурное место. Они могут шуметь тут, сколько душе угодно: никто не закричит на них, не швырнет тяжелым предметом. Им очень нравится лаять вместе, и они наслаждаются этим замечательным концертом каждый раз, как взойдет луна. Мне говорили, на острове есть костные деревья, плоды которых подобны мозговой кости с сочной сердцевиной. Когда плод созревает, он падает с дерева.
Но нет, мы летим не туда! Ты ведь понимаешь, что не можешь в полной мере называться собакой, хотя ты уже и не совсем игрушка. Честно говоря, полагаю, Псаматос хорошенько поломал голову, прежде чем решил, что с тобой делать, когда ты сказал, что не хочешь домой.
* ... Остров собак... Островом собак называется реально существующий "язык" суши, вдающийся в Темзу на юго-востоке Лондона. Свое имя, которое обыгрывает Толкин, он, возможно, получил при Генрихе VIII или Елизавете I, которые во время своего пребывания в королевской резиденции в Гринвиче держали там гончих.
- Куда же мы летим? - спросил Ровер. Он огорчился, что не сможет поближе познакомиться с Островом собак, особенно когда услышал о костных деревьях.
- Прямо вверх по лунной дорожке - к краю мира, а затем через край и на Луну. Так сказал старый Псаматос.
Роверу совсем не понравилась идея лететь за грань мира. К тому же Луна выглядела такой холодной...
- Но почему на Луну? - спросил он. - В мире полным-полно мест, где я никогда не был. Я ни от кого не слышал, чтобы на Луне были кости или хотя бы собаки.
- Ну, по крайней мере, одна собака там точно есть - у Человека-на-Луне*. И так как он - человек весьма достойный и, кроме того, величайший из всех магов, у него наверняка должны быть кости для его собаки, а значит, и для гостей, очевидно, найдутся.
Что же касается того, почему тебя послали именно туда, беру на себя смелость утверждать, что ты узнаешь это, когда придет время, - если не будешь неудачно шутить и все время ворчать.
Вообще не понимаю, почему Псаматос столь великодушно о тебе заботится. Совершенно не похоже на него делать что-либо без значительной на то причины; ты же ни с какой стороны не выглядишь значительным.
* ... По крайней мере, одна собака там точно есть - у Человека-на-Луне... Это согласуется с некоторыми традиционными английскими представлениями. Ср.: Шекспир, "Сон в летнюю ночь", акт V: "Вот этот малый Лунный Свет; при нем терновый куст, фонарик и собака". (Перевод Т. Щепкиной-Куперник. Шекспир У. Поли. собр. соч. в 8 т. - М.: "Искусство", 1958. Т. 3. С. 199).
- Спасибо, - сказал Ровер, чувствуя себя совсем подавленным. Несомненно, очень мило со стороны всяких волшебников так беспокоиться обо мне, хотя иногда это и несколько утомительно. Никогда не знаешь, что произойдет дальше, стоит лишь раз столкнуться с волшебниками и их друзьями...
- На самом деле это гораздо большая удача, чем того заслуживает какой-то тявкающий щенок, - промолвила чайка, после чего они долго не разговаривали.
Луна становилась все больше и ярче, а мир под ними - все темнее и отдаленнее. Наконец - и все-таки внезапно - мир кончился, и Ровер увидел звезды, сияющие из черноты у них под ногами. Далеко-далеко внизу ему была видна белая, искрящаяся в лунном свете водяная пыль - там, где водопады переливались через край мира и обрушивались прямиком в пространство. Это заставило песика почувствовать себя еще неувереннее. У него закружилась голова, и он предпочел поглубже закопаться в перья Мью и надолго зажмуриться.
Когда же он снова открыл глаза, под ними вся, целиком лежала Луна: новый белый мир, сверкающий, как снег, с далеко открытыми просторами, на которых раскинули свои длинные голубые и зеленые тени остроконечные горы.
На вершине самой высокой из гор, такой высоченной, что казалось, она сейчас проткнет их - именно в этот момент Мью ринулся вниз, - Ровер увидел белую башню.* Расчерченная розовыми и бледно-голубыми узорами, она поблескивала так, словно была сложена из миллионов влажных, мерцающих морских ракушек. Башня стояла на самом краю белой пропасти - белой, словно меловые скалы, и при этом сверкавшей ослепительнее, чем, бывает, сверкнет блик лунного света в далеком окне безоблачной ночью.
* ... Ровер увидел белую башню... голова с длинной серебристой бородой... В "Сказке Солнца и Луны" из "Книги утраченных сказаний" (The Book of Lost Tales, Part One, 1983) Толкин писал о "судне Луны", на котором бежит с Земли "седовласый престарелый эльф". "И там обитает он с этих пор... и маленькую белую башенку выстроил он на Луне, с которой часто наблюдает за ходом небес или за миром внизу... И некоторые зовут его Человеком-на-Луне..." В толкиновской поэме "Почему Человек-на-Луне спустился с Луны слишком рано" (впервые издана в 1923 году) место обитания Человека "блеклый минарет": "в лунной выси парит, белизною слепит в том краю, где серебряный свет". (The Book of Lost Tales, Part One)
Насколько пес мог видеть, на скале не было и следа какой-либо тропы. Впрочем, это было неважно, потому что Мью уже планировал вниз и буквально через секунду совершил посадку на крыше башни, на такой головокружительной высоте над лунным миром, что его родные черные скалы в сравнении с ней показались бы совсем низкими и безопасными.
К величайшему изумлению Ровера, в тот же миг сбоку в крыше открылась маленькая дверца, и наружу высунулась голова с длинной серебристой бородой.
- Неплохо летели, неплохо! - закричал старичок. - Я засек время с момента, как вы пересекли край мира: тысяча миль в минуту, я думаю. Хорошо, что не врезались в мою собаку. Где ее черти носят по всей Луне, хотел бы я знать?..
И он вытянул наружу необъятный телескоп и приложил к нему один глаз.
- Вот он! Вот он! - завопил старик куда-то вверх. - Опять пристает к лунным зайчикам*, пропади он пропадом... А ну, спускайся! Спускайся немедленно! - И вслед за тем он засвистел на одной долгой, ясной, звонко-серебряной ноте.
* Moonbeams (англ.) - блики лунного света, "лунные зайчики" (по аналогии с sunbeams - солнечными зайчиками). - Прим. пер.
Ровер поглядел вверх, думая, что этот смешной старичок, должно быть, сумасшедший, если свистит своей собаке в небо, но, к своему вящему изумлению, увидел высоко-высоко над башней маленькую белую собаку с белыми крыльями, гоняющуюся за чем-то похожим на прозрачных бабочек.
- Ровер! Ровер! - звал старичок; и в тот самый миг, когда наш Ровер вскочил на ноги на спине Мью, чтобы ответить: "Я здесь!" - не успев удивиться, откуда старичок знает его имя, - он увидел, что летающая собака правит прямиком вниз и "прилуняется" старичку на плечо.
Тут наш пес понял, что собаку Человека-на.-Луне тоже зовут Ровером. Это ему совсем не понравилось. Но так как никто не обратил на него внимания, он снова сел и начал рычать сам с собой.
У пса Человека-на-Луне были чуткие уши. Он мгновенно спрыгнул на крышу башни и принялся лаять, как сумасшедший, а затем сел и зарычал:
- Кто привез сюда другую собаку?!
- Какую другую собаку? - спросил Человек.
- Этого дурацкого щенка на спине у чайки, - ответил лунный пес.
Тут уж, разумеется, Ровер снова вскочил и залаял так громко, как только мог:
- Сам ты дурацкий щенок! Кто только позволил тебе зваться Ровером? Да ты больше смахиваешь на кошку или летучую мышь, чем на собаку!
Из этого вы можете понять, что псы сразу собрались подружиться. Просто таким образом у собак принято обращаться к подобным себе чужакам.
- Эй, вы, оба, а ну-ка, летите прочь! И прекратите этот шум! Мне надо побеседовать с почтальоном, - произнес Человек.
- Пошли, крохотулька, - пролаял лунный пес, и тут Ровер вспомнил, что он действительно всего-навсего крохотулька - даже по сравнению с лунным псом, просто маленьким. И вместо того чтобы пролаять в ответ что-нибудь невоспитанное, он сказал только:
- Я бы и пошел, если б у меня были какие-никакие крылья и если бы я знал, как летают.
- Крылья? - сказал Человек-на-Луне. - Нет ничего легче. Бери и катись!
Мью засмеялся и действительно скатил его со спины прямо через край башенной крыши. Ровер успел лишь ахнуть и едва начал представлять себе, как падает и падает много-много миль, подобно камню, прямо на торчащие в долине белые скалы, как внезапно обнаружил, что является обладателем прекрасной пары белых с черными пятнами крыльев - точь-в-точь под стать ему самому.
Но все равно он падал долго, прежде чем смог остановиться, так как, естественно, еще не привык к крыльям.
О да, ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к ним. Однако еще задолго до того, как Человек закончил разговаривать с Мью, Ровер уже пытался гоняться за лунным псом вокруг башни.
Он как раз начал слегка уставать, когда лунный пес нырнул вниз и, спикировав к вершине горы, приземлился на самом краю обрыва у подножия стены. Ровер последовал за ним, и вскоре они уже сидели бок о бок со свешенными языками, переводя дыхание.
- Так, значит, тебя назвали в мою честь Ровером*? - спросил лунный пес.
* ... тебя назвали в мою честь Ровером... Толкин обыгрывает два значения этой фразы. Слова лунного пса "в честь меня" (after me) понимаются Ровером как "в знак уважения". Но в возражении ему (следующая реплика лунного пса. - Прим. пер.) лунный пес расшифровывает, что имел в виду "в честь" в значении "позже, чем меня".
- Не в твою честь, - ответил наш Ровер. - Я уверен: моя хозяйка, давая мне имя, никогда не слышала о тебе.
- Это неважно. Я был самой первой собакой, названной Ровером когда бы то ни было, тысячи лет назад. Поэтому ты должен быть назван Ровером именно в честь меня.
Да, я действительно был Ровером, бродягой*! Никогда и нигде не оставался надолго и никогда никому не принадлежал, пока не попал сюда. С тех пор как я был щенком, я не занимался ничем иным, кроме как убегал. Бегал и бегал до тех пор, пока в одно прекрасное утро - удивительно прекрасное, когда солнце сияло мне прямо в глаза, - не свалился, гоняясь за бабочками, через край мира.
* Rover (англ.) - бродяга, скиталец. - Прим. пер.
Отвратительное ощущение, должен тебе сказать! К счастью для меня, как раз в этот момент под миром проходила Луна*, и, спустя жуткий промежуток времени, пока я проваливался сквозь облака, и врезался в падающие звезды, и все такое прочее, я упал на нее. Шмякнулся в одну из тех громадных серебряных паутин, что развешивают здесь от горы до горы гигантские серые пауки. И паук тут как тут - уже спускался по своему трапу, чтобы замариновать меня и утащить в свою кладовку, когда появился Человек-на-Луне.
Он видит абсолютно все, что происходит по эту сторону Луны, с помощью своего телескопа. Пауки боятся его, потому что он не трогает их, только если они прядут для него серебряные нити и канаты. Он имеет все основания подозревать пауков в том, что они ловят его лунных зайчиков, хотя он и не позволяет им этого. А они делают вид, что живут только за счет дракономотыльков и летучих тенемышей. Как-то раз он нашел крылья лунных зайчиков в кладовке у одного паука и превратил этого паука в камень быстрее, чем ты бы глазом моргнул.
* ... под миром проходила Луна... В "Книге утраченных сказаний": "Луна не смеет тревожить абсолютное одиночество внешней тьмы... и странствует безмолвно низом мира..."
Ну, так вот, он вытащил меня из паутины, потрепал по загривку и сказал:
- Это было пренеприятное падение. Лучше тебе иметь пару крыльев во избежание подобных случайностей. Ну, лети и забавляйся! Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься*, - окно в крыше всегда открыто.
* ... Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься... Подобный запрет, соединенный с советом, характерен для традиционной сказки. Предупреждение Человека-на-Луне многократно повторяется, а позже отзывается словами миссис Артаксеркс: "Не приставайте к огненным рыбам..."
Я подумал, что он - человек порядочный, хотя и немного чокнутый. Но не заблуждайся на этот счет - я имею в виду, относительно чокнутости. Я никогда не посмею всерьез испугать его лунных зайчиков или его кроликов. Он способен вмиг превратить тебя во что-нибудь совершенно кошмарное.
Ну, а теперь расскажи, почему ты прилетел сюда с почтальоном?
- С почтальоном? - переспросил Ровер.
- Разумеется. Мью - почтальон старого песчаного колдуна, - произнес лунный пес.
Едва Ровер закончил повесть о своих приключениях, как послышался свист Человека. Они мигом взлетели на крышу. Старик сидел там, свесив ноги через край, и, быстро распечатывая письма, выбрасывал конверты. Ветер подхватывал их, закручивал штопором и уносил в небо, а Мью летел за ними, ловил и клал обратно в маленький мешочек.
- Я как раз читаю про тебя, Роверандом, мой пес, - сказал он. - Я зову тебя Роверандом, и Роверандомом будешь ты, ибо у меня здесь не может быть двух Роверов. И я вполне согласен с моим другом Саматосом (я не собираюсь вставлять всякие там смехотворные "П" для того только, чтобы ублажить его), что тебе лучше побыть некоторое время здесь. Я получил также письмо от Артаксеркса - если тебе известно, кто это такой, и даже если тебе это не известно, - где он просит меня отослать тебя прямиком назад. Похоже, он сильно раздражен тем, что ты убежал и что Саматос помог тебе. Но покуда ты находишься здесь, нам можно не беспокоиться о нем, равно как и о тебе.
А теперь летите и забавляйтесь. Не приставайте к лунным зайчикам и не убивайте моих белых кроликов. И возвращайтесь домой, когда проголодаетесь. Пока! Окно в крыше всегда открыто.
И он мгновенно растворился в разреженном воздухе. А ведь только тот, кто никогда на Луне не бывал, и может рассказать вам, какой разреженный там воздух.
- Ну, что ж, счастливо, Роверандом, - промолвил Мью. - Надеюсь, ты получаешь удовольствие, причиняя хлопоты волшебникам. Прощай, пока! Не убивай белых кроликов, и все еще, возможно, будет хорошо - ты благополучно вернешься домой, хочешь ты того или нет.
И Мью улетел столь стремительно, что прежде чем вы бы успели сказать "фью-у-у!", он уже был точкой в небе - и исчез.
Теперь Ровер не только был размером с игрушку, его и звали теперь по-другому. И он был вынужден оставаться на Луне один-одинешенек - не считая, разумеется, Человека-на-Луне и его пса.
* * *
Роверандом, как мы теперь тоже будем называть его во избежание путаницы, не возражал ни против чего. Иметь крылья оказалось делом таким увлекательным, а Луна давала так много новых впечатлений и, как выяснилось, была таким исключительно интересным местом, что он забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял*.
* ... забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял... В самом раннем варианте текста говорится: "Он так никогда и не узнал этого... да и на то, чтобы узнать то, что он узнал, ушло много времени". [Надо сказать, во всей этой истории обнаруживается определенный "потайной" - сакральный, мистериальный, смысл, - кстати сказать, в том или ином виде характерный для мифологий вообще и для толкиновского свода легенд в частности.
Итак: герой по недомыслию совершает некий не совсем благовидный поступок. Этот поступок оказывается проступком с точки зрения каких-то могущественных сил и активизирует силу, выступающую как "сила зла". Гармоничное бытие героя в окружающем его мире разрушено.
(В сущности, то же мы видим и в эпопее "Властелин Колец", только здесь герой - Фродо - расплачивается за "проступок" предыдущего в своем роду, а разрушается гармония самого мира.)
Положительным моментом здесь сразу же оказывается то, что эта сила противодействует бездумному благополучию героя и разрушает иллюзию его гармонии с самим собой. Герой впервые в жизни испытывает страдание и пускается странствовать с целью восстановить утраченное равновесие.
Проходя через ряд мытарств, он ощущает свою беспомощность перед давлением обстоятельств. Однако на пути ему встречается мудрое, всезнающее, "высшее" существо, направляющее и "поправляющее" нашего героя, то есть берущее на себя по отношению к нему роль Учителя.
(Думается, в связи с этим совершенно не случайно Псаматос говорит об Артаксерксе, что тот "сбился с пути, возвращаясь к себе", и что "первый, кто ему попался", направил его "не туда": ведь и "высшие" существа, бывает, сбиваются с пути - подобно изменившему Пути Белого служения Саруману из "Властелина Колец".)
Странствуя, герой проходит разные сферы, разные уровни Бытия, которые, если вглядеться повнимательнее, "отражаются" друг в друге (то есть все Бытие взаимообусловлено!). И в какой-то момент в его сознании наступает перелом: он осознает нечто скрытое в сокровенной глубине его подсознания (в "Роверандоме" такое "скрытое место" олицетворяет Долина сновидений с обратной стороны Луны) - нечто, без чего его жизнь бессмысленна!
Однако странствия на этом отнюдь не кончаются. Напротив, кажется, что с того момента, как герой понял, что он должен делать, надежды на осуществление этого практически не остается. Но что-то уже сдвинулось в глубинных основах бытия в отношении его, и мировые закономерности, которые прежде оборачивались против героя, теперь начинают оборачиваться и против враждебных ему сил.
Вспомним, сколько "неверных" поступков сделал Фродо: сколько раз он надевал кольцо, открывающее его воздействию "потусторонних" сил! Но именно благодаря таким вот "погружениям в инобытие", едва не стоящим ему жизни, он постепенно "утончается", обретает способность проникновения в сущность вещей (ведь он видит Сильмарилл владычицы Лориэна, в то время как Сэм его не видит; неудивительно, что впоследствии Эльфы сочли его природу достаточно преображенной и взяли его с собой в последнее путешествие к недоступной обычным людям вечной Прародине-за-Западным-Краем...). Тем самым, думается, он проникает и в свою собственную сущность, раскрывая, высвобождая в себе никогда бы не имевшую возможности проявиться в обыденных обстоятельствах непреодолимую волю выстоять против не какого-нибудь, а Мирового зла.
"Неверные поступки" Роверандома тоже, похоже, имеют неодномерную "подкладку".... Интересно все же, какое отношение с самого начала имели ко всей этой истории Псаматос и Человек-на-Луне? Во всяком случае, все "заварилось" явно не только с целью воспитания вежливости у щенка, но и в конечном счете с целью умеривания амбиций персидского волшебника, который явно все больше сбивался с Пути.
Мудрость Толкина, в частности, проявляется в том, что он точно знает: глубина гораздо, неизмеримо глубже, чем то, что обычным человеком воспринимается как "хорошее" или "плохое", "светлое" или "темное". И "провал" Гэндальфа в бездны подземной Марии способствовал его преображению из Серого в Белого. И лишний укус "просто для смеха" или из обиды - если в результате его покусанным оказывается Сам Предвечный Змей-Мирозданье (выпускающий от этого на миг из пасти вечно кусаемый им хвост) - может способствовать утверждению в мире (и, в частности, в Океане) нового равновесия сил. После ряда катаклизмов, разумеется.
Итак, вернемся к нашему песику: на темной стороне Луны, в сне мальчика (сделанном Человеком-на-Луне) Ровер находит то, чего не нашел бы, останься он благополучной "маленькой пустолайкой". Он понимает, что создан быть Другом.
Думается, именно для постижения самого себя и посылал его мудрый старый Псаматос в лунное "отражение" нашего мира к "величайшему из всех магов", без участия Которого все участи были бы неполными, поскольку все они в некотором роде являются Его собственной участью. - Прим. пер.]
А между тем он пережил множество самых разнообразных приключений, как в одиночку, так и вместе с лунным Ровером.
Вообще-то он не слишком часто отлетал далеко от башни, ибо на Луне, и особенно на светлой ее стороне, насекомые велики и свирепы. И в большинстве своем они столь бесцветны и прозрачны, и столь бесшумны, что, даже если бы они подкрались к вам совсем близко, вы бы вряд ли увидели или услышали их.
Там были очень коварные мухи-меченосцы, большие белые дракономотыльки с огненными глазами, стеклянные жуки* с челюстями наподобие стальных капканов; и бледные единорожки с жалом, разящим, словно копье; и пятьдесят семь разновидностей пауков, готовых сожрать все, что бы они ни поймали; и самые ужасные из всех лунных насекомых - летучие тенемыши.
* ... мухи-меченосцы... дракономотыльки... стеклянные жуки... Возможно, навеяны лошаде-качалко-мухами, драконо-трещотко-мухами и бутербродо-мухами из "Алисы в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла (в русском переводе Н. Демуровой "баобабочки", "стрекозлы" и "бегемошки"; в переводе В. Орла "пчелампа", "торшершень", "саранчашка" и "саранчайник". - Прим. пер.). Ср. также здесь: "зудопчелы" (flutterbies) - инверсия от butterflies ("бабочки") - сродни кэрролловскому flittermice ("крыломыши").
Так они полетали недолго, и Ровер только-только начал привыкать - и немного уставать, как вдруг: "Стартуем!" - вскричал Мью, и пес чуть не "стартовал" со спины. Потому что Мью, как ракета, взмыл ввысь и с огромным ускорением взял курс прямо по ветру.
Вскоре они были уже так высоко, что Ровер смог увидеть, как далеко-далеко за темными холмами солнце заходит прямо за край земли. Они устремили свой полет к гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море*, что нечего было и думать по ним карабкаться. Ничего не росло на их гладкой поверхности, покрытой каким-то белесым, тускло светившимся в сумерках налетом. У подножия гулко плескалось и хлюпало море. Сотни морских птиц ютились на узких скальных уступах. Одни перекликались скорбными голосами, другие сидели безмолвно, нахохлившись. Время от времени какая-нибудь из них вдруг срывалась со своего насеста, чтобы выписать в воздухе кривую перед тем, как нырнуть в море - такое далекое, что его волны казались сверху всего лишь морщинками.
* ...гигантским черным скалам, так круто обрывавшимся в море... Рядом с Файли находятся Спитон и Бэмптон, известные своими отвесными обрывами (высотой 400 футов) - местами гнездовий бесчисленных морских птиц. Правда, эти обрывы меловые, а не черные. Множество необитаемых островов с подобными обрывами и колониями птиц расположены вдоль северного побережья Англии.
Это было жилище Мью, и ему перед отлетом нужно было повидаться кое с кем из своего народа, и самое главное - со старейшими, самыми уважаемыми Черноспинными чайками: он должен был взять у них кое-какие послания. Итак, он оставил Ровера на одном из уступов, гораздо более узком, нежели дверная приступка, и велел ему ждать и не сваливаться.
Можете быть уверены, что Ровер приложил все усилия к тому, чтобы не свалиться, с трудом удерживаясь под сильными боковыми порывами ветра, и что все это ему совершенно не нравилось. Он жался к самой поверхности скалы и поскуливал. Словом, это было ужасно неприятное место, никак не предназначенное для пребывания там заколдованных и одолеваемых заботами маленьких собачек.
Наконец отсветы солнца полностью растаяли в небе. С моря поднялся туман, и в сгущающейся тьме начали загораться первые звезды. И вот, оставив море далеко внизу, круглая и желтая, над туманом всплыла луна и проложила по воде сверкающую дорожку.
Вскоре возвратился Мью и подхватил Ровера, который уже начал было дрожать от страха. После холодной скалы перья птицы показались ему такими теплыми и уютными, что пес зарылся в них как можно глубже.
И вот Мью подпрыгнул высоко в воздух над морем, и все чайки сорвались со своих уступов и издали, прощаясь, пронзительный крик, в то время как Мью с Ровером уже устремились прочь от берега вдоль лунной дорожки, протянувшейся теперь прямиком к темному краю мира.
* * *
Ровер ни в малейшей степени не представлял себе, куда ведет лунная дорожка, и был в тот момент слишком перепуган и возбужден, чтобы задавать вопросы. Однако он начал уже немного привыкать к тому, что с ним происходят необычные вещи.
По мере того как они летели над мерцавшим серебряным морем, луна поднималась все выше и выше и делалась все белее и ярче, до тех пор, покуда уже ни одна звезда не осмеливалась светить рядом с ней. И вот уже она одна-единственная сияла на востоке небосклона.
Было очевидно, что Мью летит по велению Псаматоса и туда, куда пожелал Псаматос; и, очевидно, Псаматос помогал Мью своей магией - ибо тот летел гораздо быстрее и ровнее, чем могут летать самые огромные чайки, даже когда они мчатся наравне с ветром. И тем не менее прошли целые столетия, прежде чем Ровер увидел что-либо еще, кроме лунного сияния и моря далеко внизу. И все это время луна становилась все больше и больше, а воздух все холодней и холодней.
Внезапно взгляд песика уловил нечто темное на краю моря. Пятно росло, пока, наконец, Ровер не понял, что это остров. Его ушей достиг разносящийся далеко над водой отзвук чудовищного лая, в котором смешались все его возможные оттенки: визг и вой, ворчанье и рычанье, огрызанье и хныканье, тявканье и скулеж, издевка и злоба, лицемерие и мольба... И среди всех голосов выделялся один, самый ужасающий - такой лай могла бы издавать гигантская голодная кровожадная ищейка во дворе дома людоеда. Шерсть у Ровера на загривке внезапно встала дыбом, и он подумал, что вот было бы здорово спуститься туда и полаять со всеми этими собаками вместе взятыми... Но вовремя вспомнил, какой он маленький.
- Это Остров собак*, - сказал Мью. - Или, иначе, Остров бездомных собак. Сюда попадают все бездомные собаки, которые того заслужили, и еще некоторые, которым просто повезло. Я слышал, для них это совсем недурное место. Они могут шуметь тут, сколько душе угодно: никто не закричит на них, не швырнет тяжелым предметом. Им очень нравится лаять вместе, и они наслаждаются этим замечательным концертом каждый раз, как взойдет луна. Мне говорили, на острове есть костные деревья, плоды которых подобны мозговой кости с сочной сердцевиной. Когда плод созревает, он падает с дерева.
Но нет, мы летим не туда! Ты ведь понимаешь, что не можешь в полной мере называться собакой, хотя ты уже и не совсем игрушка. Честно говоря, полагаю, Псаматос хорошенько поломал голову, прежде чем решил, что с тобой делать, когда ты сказал, что не хочешь домой.
* ... Остров собак... Островом собак называется реально существующий "язык" суши, вдающийся в Темзу на юго-востоке Лондона. Свое имя, которое обыгрывает Толкин, он, возможно, получил при Генрихе VIII или Елизавете I, которые во время своего пребывания в королевской резиденции в Гринвиче держали там гончих.
- Куда же мы летим? - спросил Ровер. Он огорчился, что не сможет поближе познакомиться с Островом собак, особенно когда услышал о костных деревьях.
- Прямо вверх по лунной дорожке - к краю мира, а затем через край и на Луну. Так сказал старый Псаматос.
Роверу совсем не понравилась идея лететь за грань мира. К тому же Луна выглядела такой холодной...
- Но почему на Луну? - спросил он. - В мире полным-полно мест, где я никогда не был. Я ни от кого не слышал, чтобы на Луне были кости или хотя бы собаки.
- Ну, по крайней мере, одна собака там точно есть - у Человека-на-Луне*. И так как он - человек весьма достойный и, кроме того, величайший из всех магов, у него наверняка должны быть кости для его собаки, а значит, и для гостей, очевидно, найдутся.
Что же касается того, почему тебя послали именно туда, беру на себя смелость утверждать, что ты узнаешь это, когда придет время, - если не будешь неудачно шутить и все время ворчать.
Вообще не понимаю, почему Псаматос столь великодушно о тебе заботится. Совершенно не похоже на него делать что-либо без значительной на то причины; ты же ни с какой стороны не выглядишь значительным.
* ... По крайней мере, одна собака там точно есть - у Человека-на-Луне... Это согласуется с некоторыми традиционными английскими представлениями. Ср.: Шекспир, "Сон в летнюю ночь", акт V: "Вот этот малый Лунный Свет; при нем терновый куст, фонарик и собака". (Перевод Т. Щепкиной-Куперник. Шекспир У. Поли. собр. соч. в 8 т. - М.: "Искусство", 1958. Т. 3. С. 199).
- Спасибо, - сказал Ровер, чувствуя себя совсем подавленным. Несомненно, очень мило со стороны всяких волшебников так беспокоиться обо мне, хотя иногда это и несколько утомительно. Никогда не знаешь, что произойдет дальше, стоит лишь раз столкнуться с волшебниками и их друзьями...
- На самом деле это гораздо большая удача, чем того заслуживает какой-то тявкающий щенок, - промолвила чайка, после чего они долго не разговаривали.
Луна становилась все больше и ярче, а мир под ними - все темнее и отдаленнее. Наконец - и все-таки внезапно - мир кончился, и Ровер увидел звезды, сияющие из черноты у них под ногами. Далеко-далеко внизу ему была видна белая, искрящаяся в лунном свете водяная пыль - там, где водопады переливались через край мира и обрушивались прямиком в пространство. Это заставило песика почувствовать себя еще неувереннее. У него закружилась голова, и он предпочел поглубже закопаться в перья Мью и надолго зажмуриться.
Когда же он снова открыл глаза, под ними вся, целиком лежала Луна: новый белый мир, сверкающий, как снег, с далеко открытыми просторами, на которых раскинули свои длинные голубые и зеленые тени остроконечные горы.
На вершине самой высокой из гор, такой высоченной, что казалось, она сейчас проткнет их - именно в этот момент Мью ринулся вниз, - Ровер увидел белую башню.* Расчерченная розовыми и бледно-голубыми узорами, она поблескивала так, словно была сложена из миллионов влажных, мерцающих морских ракушек. Башня стояла на самом краю белой пропасти - белой, словно меловые скалы, и при этом сверкавшей ослепительнее, чем, бывает, сверкнет блик лунного света в далеком окне безоблачной ночью.
* ... Ровер увидел белую башню... голова с длинной серебристой бородой... В "Сказке Солнца и Луны" из "Книги утраченных сказаний" (The Book of Lost Tales, Part One, 1983) Толкин писал о "судне Луны", на котором бежит с Земли "седовласый престарелый эльф". "И там обитает он с этих пор... и маленькую белую башенку выстроил он на Луне, с которой часто наблюдает за ходом небес или за миром внизу... И некоторые зовут его Человеком-на-Луне..." В толкиновской поэме "Почему Человек-на-Луне спустился с Луны слишком рано" (впервые издана в 1923 году) место обитания Человека "блеклый минарет": "в лунной выси парит, белизною слепит в том краю, где серебряный свет". (The Book of Lost Tales, Part One)
Насколько пес мог видеть, на скале не было и следа какой-либо тропы. Впрочем, это было неважно, потому что Мью уже планировал вниз и буквально через секунду совершил посадку на крыше башни, на такой головокружительной высоте над лунным миром, что его родные черные скалы в сравнении с ней показались бы совсем низкими и безопасными.
К величайшему изумлению Ровера, в тот же миг сбоку в крыше открылась маленькая дверца, и наружу высунулась голова с длинной серебристой бородой.
- Неплохо летели, неплохо! - закричал старичок. - Я засек время с момента, как вы пересекли край мира: тысяча миль в минуту, я думаю. Хорошо, что не врезались в мою собаку. Где ее черти носят по всей Луне, хотел бы я знать?..
И он вытянул наружу необъятный телескоп и приложил к нему один глаз.
- Вот он! Вот он! - завопил старик куда-то вверх. - Опять пристает к лунным зайчикам*, пропади он пропадом... А ну, спускайся! Спускайся немедленно! - И вслед за тем он засвистел на одной долгой, ясной, звонко-серебряной ноте.
* Moonbeams (англ.) - блики лунного света, "лунные зайчики" (по аналогии с sunbeams - солнечными зайчиками). - Прим. пер.
Ровер поглядел вверх, думая, что этот смешной старичок, должно быть, сумасшедший, если свистит своей собаке в небо, но, к своему вящему изумлению, увидел высоко-высоко над башней маленькую белую собаку с белыми крыльями, гоняющуюся за чем-то похожим на прозрачных бабочек.
- Ровер! Ровер! - звал старичок; и в тот самый миг, когда наш Ровер вскочил на ноги на спине Мью, чтобы ответить: "Я здесь!" - не успев удивиться, откуда старичок знает его имя, - он увидел, что летающая собака правит прямиком вниз и "прилуняется" старичку на плечо.
Тут наш пес понял, что собаку Человека-на.-Луне тоже зовут Ровером. Это ему совсем не понравилось. Но так как никто не обратил на него внимания, он снова сел и начал рычать сам с собой.
У пса Человека-на-Луне были чуткие уши. Он мгновенно спрыгнул на крышу башни и принялся лаять, как сумасшедший, а затем сел и зарычал:
- Кто привез сюда другую собаку?!
- Какую другую собаку? - спросил Человек.
- Этого дурацкого щенка на спине у чайки, - ответил лунный пес.
Тут уж, разумеется, Ровер снова вскочил и залаял так громко, как только мог:
- Сам ты дурацкий щенок! Кто только позволил тебе зваться Ровером? Да ты больше смахиваешь на кошку или летучую мышь, чем на собаку!
Из этого вы можете понять, что псы сразу собрались подружиться. Просто таким образом у собак принято обращаться к подобным себе чужакам.
- Эй, вы, оба, а ну-ка, летите прочь! И прекратите этот шум! Мне надо побеседовать с почтальоном, - произнес Человек.
- Пошли, крохотулька, - пролаял лунный пес, и тут Ровер вспомнил, что он действительно всего-навсего крохотулька - даже по сравнению с лунным псом, просто маленьким. И вместо того чтобы пролаять в ответ что-нибудь невоспитанное, он сказал только:
- Я бы и пошел, если б у меня были какие-никакие крылья и если бы я знал, как летают.
- Крылья? - сказал Человек-на-Луне. - Нет ничего легче. Бери и катись!
Мью засмеялся и действительно скатил его со спины прямо через край башенной крыши. Ровер успел лишь ахнуть и едва начал представлять себе, как падает и падает много-много миль, подобно камню, прямо на торчащие в долине белые скалы, как внезапно обнаружил, что является обладателем прекрасной пары белых с черными пятнами крыльев - точь-в-точь под стать ему самому.
Но все равно он падал долго, прежде чем смог остановиться, так как, естественно, еще не привык к крыльям.
О да, ему понадобилось некоторое время, чтобы привыкнуть к ним. Однако еще задолго до того, как Человек закончил разговаривать с Мью, Ровер уже пытался гоняться за лунным псом вокруг башни.
Он как раз начал слегка уставать, когда лунный пес нырнул вниз и, спикировав к вершине горы, приземлился на самом краю обрыва у подножия стены. Ровер последовал за ним, и вскоре они уже сидели бок о бок со свешенными языками, переводя дыхание.
- Так, значит, тебя назвали в мою честь Ровером*? - спросил лунный пес.
* ... тебя назвали в мою честь Ровером... Толкин обыгрывает два значения этой фразы. Слова лунного пса "в честь меня" (after me) понимаются Ровером как "в знак уважения". Но в возражении ему (следующая реплика лунного пса. - Прим. пер.) лунный пес расшифровывает, что имел в виду "в честь" в значении "позже, чем меня".
- Не в твою честь, - ответил наш Ровер. - Я уверен: моя хозяйка, давая мне имя, никогда не слышала о тебе.
- Это неважно. Я был самой первой собакой, названной Ровером когда бы то ни было, тысячи лет назад. Поэтому ты должен быть назван Ровером именно в честь меня.
Да, я действительно был Ровером, бродягой*! Никогда и нигде не оставался надолго и никогда никому не принадлежал, пока не попал сюда. С тех пор как я был щенком, я не занимался ничем иным, кроме как убегал. Бегал и бегал до тех пор, пока в одно прекрасное утро - удивительно прекрасное, когда солнце сияло мне прямо в глаза, - не свалился, гоняясь за бабочками, через край мира.
* Rover (англ.) - бродяга, скиталец. - Прим. пер.
Отвратительное ощущение, должен тебе сказать! К счастью для меня, как раз в этот момент под миром проходила Луна*, и, спустя жуткий промежуток времени, пока я проваливался сквозь облака, и врезался в падающие звезды, и все такое прочее, я упал на нее. Шмякнулся в одну из тех громадных серебряных паутин, что развешивают здесь от горы до горы гигантские серые пауки. И паук тут как тут - уже спускался по своему трапу, чтобы замариновать меня и утащить в свою кладовку, когда появился Человек-на-Луне.
Он видит абсолютно все, что происходит по эту сторону Луны, с помощью своего телескопа. Пауки боятся его, потому что он не трогает их, только если они прядут для него серебряные нити и канаты. Он имеет все основания подозревать пауков в том, что они ловят его лунных зайчиков, хотя он и не позволяет им этого. А они делают вид, что живут только за счет дракономотыльков и летучих тенемышей. Как-то раз он нашел крылья лунных зайчиков в кладовке у одного паука и превратил этого паука в камень быстрее, чем ты бы глазом моргнул.
* ... под миром проходила Луна... В "Книге утраченных сказаний": "Луна не смеет тревожить абсолютное одиночество внешней тьмы... и странствует безмолвно низом мира..."
Ну, так вот, он вытащил меня из паутины, потрепал по загривку и сказал:
- Это было пренеприятное падение. Лучше тебе иметь пару крыльев во избежание подобных случайностей. Ну, лети и забавляйся! Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься*, - окно в крыше всегда открыто.
* ... Не приставай к лунным зайчикам и не убивай моих белых кроликов. И приходи домой, когда проголодаешься... Подобный запрет, соединенный с советом, характерен для традиционной сказки. Предупреждение Человека-на-Луне многократно повторяется, а позже отзывается словами миссис Артаксеркс: "Не приставайте к огненным рыбам..."
Я подумал, что он - человек порядочный, хотя и немного чокнутый. Но не заблуждайся на этот счет - я имею в виду, относительно чокнутости. Я никогда не посмею всерьез испугать его лунных зайчиков или его кроликов. Он способен вмиг превратить тебя во что-нибудь совершенно кошмарное.
Ну, а теперь расскажи, почему ты прилетел сюда с почтальоном?
- С почтальоном? - переспросил Ровер.
- Разумеется. Мью - почтальон старого песчаного колдуна, - произнес лунный пес.
Едва Ровер закончил повесть о своих приключениях, как послышался свист Человека. Они мигом взлетели на крышу. Старик сидел там, свесив ноги через край, и, быстро распечатывая письма, выбрасывал конверты. Ветер подхватывал их, закручивал штопором и уносил в небо, а Мью летел за ними, ловил и клал обратно в маленький мешочек.
- Я как раз читаю про тебя, Роверандом, мой пес, - сказал он. - Я зову тебя Роверандом, и Роверандомом будешь ты, ибо у меня здесь не может быть двух Роверов. И я вполне согласен с моим другом Саматосом (я не собираюсь вставлять всякие там смехотворные "П" для того только, чтобы ублажить его), что тебе лучше побыть некоторое время здесь. Я получил также письмо от Артаксеркса - если тебе известно, кто это такой, и даже если тебе это не известно, - где он просит меня отослать тебя прямиком назад. Похоже, он сильно раздражен тем, что ты убежал и что Саматос помог тебе. Но покуда ты находишься здесь, нам можно не беспокоиться о нем, равно как и о тебе.
А теперь летите и забавляйтесь. Не приставайте к лунным зайчикам и не убивайте моих белых кроликов. И возвращайтесь домой, когда проголодаетесь. Пока! Окно в крыше всегда открыто.
И он мгновенно растворился в разреженном воздухе. А ведь только тот, кто никогда на Луне не бывал, и может рассказать вам, какой разреженный там воздух.
- Ну, что ж, счастливо, Роверандом, - промолвил Мью. - Надеюсь, ты получаешь удовольствие, причиняя хлопоты волшебникам. Прощай, пока! Не убивай белых кроликов, и все еще, возможно, будет хорошо - ты благополучно вернешься домой, хочешь ты того или нет.
И Мью улетел столь стремительно, что прежде чем вы бы успели сказать "фью-у-у!", он уже был точкой в небе - и исчез.
Теперь Ровер не только был размером с игрушку, его и звали теперь по-другому. И он был вынужден оставаться на Луне один-одинешенек - не считая, разумеется, Человека-на-Луне и его пса.
* * *
Роверандом, как мы теперь тоже будем называть его во избежание путаницы, не возражал ни против чего. Иметь крылья оказалось делом таким увлекательным, а Луна давала так много новых впечатлений и, как выяснилось, была таким исключительно интересным местом, что он забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял*.
* ... забыл и думать, для чего бы это Псаматосу понадобилось посылать его сюда. И много времени утекло, прежде чем он это понял... В самом раннем варианте текста говорится: "Он так никогда и не узнал этого... да и на то, чтобы узнать то, что он узнал, ушло много времени". [Надо сказать, во всей этой истории обнаруживается определенный "потайной" - сакральный, мистериальный, смысл, - кстати сказать, в том или ином виде характерный для мифологий вообще и для толкиновского свода легенд в частности.
Итак: герой по недомыслию совершает некий не совсем благовидный поступок. Этот поступок оказывается проступком с точки зрения каких-то могущественных сил и активизирует силу, выступающую как "сила зла". Гармоничное бытие героя в окружающем его мире разрушено.
(В сущности, то же мы видим и в эпопее "Властелин Колец", только здесь герой - Фродо - расплачивается за "проступок" предыдущего в своем роду, а разрушается гармония самого мира.)
Положительным моментом здесь сразу же оказывается то, что эта сила противодействует бездумному благополучию героя и разрушает иллюзию его гармонии с самим собой. Герой впервые в жизни испытывает страдание и пускается странствовать с целью восстановить утраченное равновесие.
Проходя через ряд мытарств, он ощущает свою беспомощность перед давлением обстоятельств. Однако на пути ему встречается мудрое, всезнающее, "высшее" существо, направляющее и "поправляющее" нашего героя, то есть берущее на себя по отношению к нему роль Учителя.
(Думается, в связи с этим совершенно не случайно Псаматос говорит об Артаксерксе, что тот "сбился с пути, возвращаясь к себе", и что "первый, кто ему попался", направил его "не туда": ведь и "высшие" существа, бывает, сбиваются с пути - подобно изменившему Пути Белого служения Саруману из "Властелина Колец".)
Странствуя, герой проходит разные сферы, разные уровни Бытия, которые, если вглядеться повнимательнее, "отражаются" друг в друге (то есть все Бытие взаимообусловлено!). И в какой-то момент в его сознании наступает перелом: он осознает нечто скрытое в сокровенной глубине его подсознания (в "Роверандоме" такое "скрытое место" олицетворяет Долина сновидений с обратной стороны Луны) - нечто, без чего его жизнь бессмысленна!
Однако странствия на этом отнюдь не кончаются. Напротив, кажется, что с того момента, как герой понял, что он должен делать, надежды на осуществление этого практически не остается. Но что-то уже сдвинулось в глубинных основах бытия в отношении его, и мировые закономерности, которые прежде оборачивались против героя, теперь начинают оборачиваться и против враждебных ему сил.
Вспомним, сколько "неверных" поступков сделал Фродо: сколько раз он надевал кольцо, открывающее его воздействию "потусторонних" сил! Но именно благодаря таким вот "погружениям в инобытие", едва не стоящим ему жизни, он постепенно "утончается", обретает способность проникновения в сущность вещей (ведь он видит Сильмарилл владычицы Лориэна, в то время как Сэм его не видит; неудивительно, что впоследствии Эльфы сочли его природу достаточно преображенной и взяли его с собой в последнее путешествие к недоступной обычным людям вечной Прародине-за-Западным-Краем...). Тем самым, думается, он проникает и в свою собственную сущность, раскрывая, высвобождая в себе никогда бы не имевшую возможности проявиться в обыденных обстоятельствах непреодолимую волю выстоять против не какого-нибудь, а Мирового зла.
"Неверные поступки" Роверандома тоже, похоже, имеют неодномерную "подкладку".... Интересно все же, какое отношение с самого начала имели ко всей этой истории Псаматос и Человек-на-Луне? Во всяком случае, все "заварилось" явно не только с целью воспитания вежливости у щенка, но и в конечном счете с целью умеривания амбиций персидского волшебника, который явно все больше сбивался с Пути.
Мудрость Толкина, в частности, проявляется в том, что он точно знает: глубина гораздо, неизмеримо глубже, чем то, что обычным человеком воспринимается как "хорошее" или "плохое", "светлое" или "темное". И "провал" Гэндальфа в бездны подземной Марии способствовал его преображению из Серого в Белого. И лишний укус "просто для смеха" или из обиды - если в результате его покусанным оказывается Сам Предвечный Змей-Мирозданье (выпускающий от этого на миг из пасти вечно кусаемый им хвост) - может способствовать утверждению в мире (и, в частности, в Океане) нового равновесия сил. После ряда катаклизмов, разумеется.
Итак, вернемся к нашему песику: на темной стороне Луны, в сне мальчика (сделанном Человеком-на-Луне) Ровер находит то, чего не нашел бы, останься он благополучной "маленькой пустолайкой". Он понимает, что создан быть Другом.
Думается, именно для постижения самого себя и посылал его мудрый старый Псаматос в лунное "отражение" нашего мира к "величайшему из всех магов", без участия Которого все участи были бы неполными, поскольку все они в некотором роде являются Его собственной участью. - Прим. пер.]
А между тем он пережил множество самых разнообразных приключений, как в одиночку, так и вместе с лунным Ровером.
Вообще-то он не слишком часто отлетал далеко от башни, ибо на Луне, и особенно на светлой ее стороне, насекомые велики и свирепы. И в большинстве своем они столь бесцветны и прозрачны, и столь бесшумны, что, даже если бы они подкрались к вам совсем близко, вы бы вряд ли увидели или услышали их.
Там были очень коварные мухи-меченосцы, большие белые дракономотыльки с огненными глазами, стеклянные жуки* с челюстями наподобие стальных капканов; и бледные единорожки с жалом, разящим, словно копье; и пятьдесят семь разновидностей пауков, готовых сожрать все, что бы они ни поймали; и самые ужасные из всех лунных насекомых - летучие тенемыши.
* ... мухи-меченосцы... дракономотыльки... стеклянные жуки... Возможно, навеяны лошаде-качалко-мухами, драконо-трещотко-мухами и бутербродо-мухами из "Алисы в Зазеркалье" Льюиса Кэрролла (в русском переводе Н. Демуровой "баобабочки", "стрекозлы" и "бегемошки"; в переводе В. Орла "пчелампа", "торшершень", "саранчашка" и "саранчайник". - Прим. пер.). Ср. также здесь: "зудопчелы" (flutterbies) - инверсия от butterflies ("бабочки") - сродни кэрролловскому flittermice ("крыломыши").