Толстой Алексей Константинович. Необычайные приключения на волжском пароходе

   - Зачем? Я- спасен... Глядите (Он указывает на отражения звезд.) Мы летим на другую планету, звезды вверху и внизу... Приветствуем новую землю, этот девственный мир... Здесь - сурово и скудно... Труд - священен... Слабых не прощают, за ошибки карают жестоко, но над всем - возвышенные замыслы... Единственное место в мире, где трудятся во имя великих замыслов... Здесь строят новое жилище человечеству... Этo очень трудно и тяжело, но я тоже хочу быть примером на этой земле... Я вас могу любить особенно, с глубокой нежностью, мы сделаем много хороших дел. Мы насыплем элеваторы доверху превосходным зерном, освободим от забот о хлебе усталого человека. Это большое дело... И покажем им... (Ткнул пальцем в звезды.), что правда здесь... Миссис Эсфирь, с вами .вдвоем...
   - Это ваше открытие напечатано где-нибудь? - тоненьким голосом спросила Эсфирь.
   - Конечно нет... Весь процесс обработки зерна записан шифром. (Испуганно схватился за карман, вспомнил.) Да, в надежном месте...
   - У профессора? Он, - взглянув удивленно: - А почему вы спросили?
   - Мне близко и дорого все, что касается вас... (Взяла его под руку, прижалась, и снова у него голова пошла кругом.) Мы еще погуляем немного? Я отдам вам ключ с одним условием.
   - Я бы мог сейчас... (Наклонился к ней.) Мог бы плясать с копьем в руке...
   Она засмеялась, и они молча пошли к носу, где ветер затрепал юбку Эсфири, взвил концы ее шали, и Хопкинсону пришлось обнять ее плечи, чтобы помочь преодолеть ветер...
   - Какие же ваши условия, миссис Эсфирь?
   - Вы возвращаетесь в Америку.
   Он задохнулся. Поднял руки над головой...
   В помещении буфетчика тем временем шло веселье.
   Иностранцы потребовали льду и, наколов его в большие фужеры, пили водку с мадерой. Хиврин сверх меры восторгался заграничным обществом, - должно быть, представлялось, что сидит в Чикаго, в подземном баре у спир - товых контрабандистов...
   - Гениально! - кричал он. - Лед, водка и мадера! Коктейл! (И буфетчику:) Алло, Джек, анкор еще... Хау ду ю ду!
   - Не надо кричать, - говорил Педоти, - пить нужно тихо.
   - Русскую душу не знаешь... Тройка! Цыгане! Хули - ганы!
   Лимм, которого научили по-русски: - Ах ты, зукин зын, комарински мужик...
   - Урра! - вопил Хиврин. - Гениально, мистер. Я тебя еще научу... (Шепчет на ухо ему.) Понял? Повтори...
   Лимм болтает руками и ногами, визгливо хохочет.
   На хмурой морде буфетчика выдавливается отсвет старорежимной улыбочки... Неподалеку от буфета, в углу, образованном тюками с шерстью и ящиками с московской мануфактурой, разговаривает небольшая группа. Здесь и давешний колхозник в сетке и хоро391 ших сапогах, и заросший мужик, но уже без дочери (она устроилась на ночь под зубьями конных граблей), и батрак болезненный мужик, и худощавый человек со светлыми усами-полумесяцем, в синих штанах от прозодежды, и губастый парень в драном ватном пиджаке, и две неопределенные личности в духой одежонке, в рваных штиблетишках, - эти сидят на ящиках,..
   Указывая на них, рабочий (со светлыми усами-полумесяцем) говорит, ни к кому в частности не обращаясь:
   - Вот эти двое - самый вредный элемент... Я давно прислушиваюсь, - чего они шепчут, чего им надо. Там шепчут, здесь пошепчут... От таких паразитов вся наша бeда...
   - А что ж им рот-то затыкать? - вступается заросший мужик. - Ты, друг фабричный, всем бы приказал молчать... Губернатор, - портфель тебе под мышку...
   Губастый парень засмеялся, будто у него лопнули губы.
   Рабочий строго - на него: - Дурака-то и насмешил: вот и агитация...
   - Агитаторы не мы: ты, друг фабричный, - говорит заросший мужик.
   Губастый качнулся к рабочему, закричал со злобой:
   - Ты скажи, сколько мне надо работать? Я еще молодой...
   Заросший мужик: - Ответь по своей науке-то...
   Рабочий оглянул парня, мужика, ответил тихо, но важно: - Всю жизнь...
   - Сто лет работать, - пробасила одна из личностей, сидящих на ящиках, плотный мужчина, лет пятидесяти, в рыбацкой соломенной шляпе.
   - Правильный ответ, - обрадовался заросший мужик.- И за сто лет у них лаптей не наживешь...
   - Кулачище! - закричал на него колхозник. - Зверь матерый! Одна идеология - работать, нажить! Ты работай для общего...
   - Постой, я ему объясню, - перебил рабочий, - Весь вопрос - в культурной революции... Сейчас работаем восемь часов... В будущем станут работать, может быть, два часа...
   Заросший мужик ударил себя по бедрам:
   - Врет, ребята, ей-богу, врет... Два часа работать - лодырями все изделаются... Водки не хватит... Окончательно пропала Расея...
   Рабочий повысил голос:
   - К тому времени люди будут перевоспитаны. Мы добиваемся увеличения потребностей человека, хотим, чтобы он стремился к высшей культуре и не жалел для этого сил... У тебя, папаша, дальше четверти водки фантазия не распространяется... А мы хотим, чтобы вот он (указал на губастого парня) имел чистое жилище с ванной, одевался бы не хуже американцев, которые в буфете морду намазывают... Посещал театр, библиотеку, - так его переплавить, чтобы жил мозговым интересом, а не звериным...
   Парень вдруг заржал радостно: - Мозговым...
   - Жеребец! - проскрипел заросший мужик с отвращением...
   Личность в соломенной шляпе: - Дешевая агитация...
   - Вот тогда, - рабочий отрубил ладонью воздух, - труд ему - в радость, и хоть два часа работать, - не сопьется... Лодырей, пьяниц к тому времени будут в музеях показывать, да и тебя, папаша...
   - Истинно, так, товарищ, - до крайности взволнованный, встрял в разговор болезненный мужик. - Кабы мы в это не верили... Нам бы тяжело было... У меня - кила, лишай, я, вероятно, не доживу до этого... Но хлеб есть слаще, раз - я около науки...
   Незаметно во время разговора к двум личностям на ящиках подошел Ливеровский. Ухмыляясь, копая спичкой в зубах, слушал. Рука за его спиной протянула записку; ее осторожно взяла вторая личность, сидящая на ящике... Прочел, разорвал, сунул обрывки в рот.
   Обе личности встали и отошли в тень. Ливеровский - обращаясь к рабочему: - Питаетесь мечтами, товарищ? Дешево и сердито.
   Рабочий нахмурился... Колхозник ответил с горячностью:
   - В первом классе лопаете чибрики на масле, а мы сознательно черный хлеб жрем... А мы не беднее вашего... Вон, посмотри, чибрики-то наши как перевертываются...
   Он указывает на пролет нижней палубы, - пароход плыл недалеко от берега, там видны электрические огни, дымы, очертания кирпичных построек в лесах...
   Появились капитан, Парфенов и Гусев. Парфенов - Ливеровскому:
   - Цементный завод, продукция полмиллиона тонн. А полтора года назад на этом месте - болото, комары...
   Пароход короткими свистками вызывает лодку. Капитан кричит в мегафон:
   - Эй, лодка!.. Лодка!.. (С воды доносится: "Здесь лодка".) Принять телеграмму... - Отпускает мегафон и - Гусеву: - Давайте телеграмму...
   - Срочная, - говорит Гусев и, обернувшись к Ливеровскому, странно усмехается...
   Все, на минуту бросили спор, смотрят, как под бортом парохода из темноты выныривает лодка с фонарем с двумя голыми парнями в одних трусиках.
   Зинаида давно уже была вручена матери и спала на подушке. Нина Николаевна постелила себе старое пальтецо около свертков канатов, но еще не ложилась. На корме - два-три спящих человека. Внизу кипит вода. Высоко вздернутая на кормовой мачте лодка летит перед звездами.
   Профессор Родионов появился на корме с чайником кипятку:
   - Принес чаю... Зина спит? - Он поставил чайник и сел на сверток канатов. - Я тебе не мешаю? Ведь подумать, - на воде, и не сыро, удивительно... Нина... Я очень несчастен...
   - Ты сам хотел этого.
   - Не говори со мной жестоко.
   - Да, ты прав... (Концы ее бровей поднялись. Глядела в темноту, где плыли огоньки. Руки сложила на коленях. Сидела тихо, будто все струны хорошо настроены и в покое.) - Не нужно - жестоко...
   - Во сне бывает, - бежишь, бежишь и никак не добежишь... Так и я к вам с Зиной - не могу... Ты суха, замкнута, настороже... А я помню - ты, как прекрасно настроенный инструмент: коснись - и музыка...
   - Говори тише, разбудишь Зину.
   - Ты вся новая, я тебя не знаю.
   - Знать человека - значит любить, это так по-нашему, женскому, сказала она, наклоняя голову при каждом слове, - а по-мужскому знать значит надоела... Ты пытаешься меня наградить какими-то даже струнами... Не выдумывай: я - прежняя, та, которая надоела тебе хуже горькой редьки... Покойной ночи, хочу спать.
   Он кашлянул, пошел к выходу с кормы: Остановился, не оборачиваясь, развел руками:
   - Ничего не понимаю...
   Нина Николаевна смотрела ему вслед. Когда он, бормоча, опять развел руки, позвала:
   - Валерьян.. У тебя что - нелады с Шурой?
   - Удивляет только ее торопливость: понимаешь - ночью сели на Пароход, а утром у нее неизвестный любовник...
   Он торопливо вернулся, ища сочувствия, но брезгливая усмешка Нины Николаевны не предвещала утешения. Сказала:
   - Представляю, что тебе должно быть хлопотливо с молодой женщиной...
   - Нина, - противно... Но развязывает меня морально... И втайне я даже рад...
   - Что же, - еще какая-нибудь новенькая на примете?
   - Жестоко, Нина!.. Так не понимать! Во всем мире ты одна - родная... Ты одна разделяла мои радости, огорчения, усталость... Теперь - я измучен, и не к кому прислонить голову...
   - Фу! - вырвалось у Нины Николаевны.
   - Нина, прости меня за все... Я прошу у тебя жалости... Только...
   Тогда она встала в крайнем волнении, ногой задела подушку со спящей Зинаидой. Потемневшим взором глядела на мужа:
   - Жалости! Этого, милый друг мой, .теперь больше не носят... Поживи без жалости... Знаменитый ученый, работы - сверх головы и столько же ответственности... Перестань над собой.хныкать, жалеть, забудь о себе: поел, попил, пожил со свеженькими мордашками - довольно... Работай, черт тебя возьми, работай.,. А устал - протягивай ноги, только и всего... Другой встанет на твое место...
   Она хрустнула пальцами. Профессор громко прошипел:
   - Остается - в воду головой...
   - Лучше выпей водки... Успокоишься... Уйди...
   Он взялся за волосы и ушел. Зинаида, не поднимая головы с подушки, проговорила:
   - Мама, чего-то папу жалко...
   - Зинаида, спи, пожалуйста.
   - Он добрый...
   - Понимаешь, мне тяжело, так тяжело, как никогда не бывало. Скажи могла я иначе ответить?
   Зинаида вздохнула, поворочалась. Нина Николаевна села на сверток канатов и глядела на темную воду.
   Профессор шел по четвертому классу, спотыкаясь о спящих. Губы у него дрожали, глаза побелели. Приступ неподдельного отчаяния схватил его мозг свинцовым обручем .
   Ему преградили дорогу четыре человека, стоявшие у тюков с шерстью, два грузчика (те, что в начале этого рассказа слушали грохот бешеной пролетки Ливеровского); один - рослый, со спутанными волосами и бородой, похожий на дьякона, другой - кривой, с покатыми плечами и длинной шеей, и две неопределенные личности. Тот, кто был в соломенной шляпе, угощал грузчиков водкой, товарищ его (проглотивший записку Ливеровского) говорил, зло поглядывая из-под козырька рваной кепки:
   - ..Жить нельзя стало... Всю Россию распродали...
   - А, глядите - кто сейчас у буфетчика осетрину жрет... Вы за это боролись?
   - Вообще не принимаю коммунистического устройства Мира сего, - пробасил рослый грузчик. - Я бывший дьякон, в девятнадцатом году командовал дивизией у Махно. Жили очень свободно, пили много...
   - Пейте, не стесняйтесь, у меня еще припасенo.
   Бывший дьякон спросил: - Кто же вы такие?
   - Мы бандиты.
   - Отлично.
   - Помогите нам, товарищи.
   - Отлично... Грабить сами не будем, не той квалификаций, но помощь возможна.
   Злой в кепке:
   - Мы работаем идейно. Вы, как борцы за анархию, обязаны нам помочь...
   Подошел профессор. Сразу замолчав, они расступились, нехотя пропустили его. Под их взглядами он приостановился, обернулся: - В чем... делo?
   В то же время в буфете шум продолжался. Хиврин кричал буфетчику:
   - Не шеешь закрываться! Джек! Хам!
   Педоти вяло помахивал рукой: - Тише, надо тише...
   - Не уйдем! Зови милицию. Джек, хам!
   Лимм вопил: - Хочу лапти, лапти, лапти.
   - Джек, хам, - кричал Хиврин, - достань американцам лаптей.
   Ливеровский хохотал, сидя на прилавке. Когда появился профессор, голова опущена, руки в карманах, - Ливеровский преградил ему. дорогу:
   - Профессор присоединяйтесь... Мы раздобыли цыганок... Вина - море...
   - Профессор, - звал Хиврин,- иди к нам, ты же хулиган...
   Лимм, приподнявшись со стаканом: - Скоуль... Ваше здоровье, профессор...
   Ливеровский, хохоча: - Все равно - живым вас отсюда не выпустим.
   - Живым? Хорошо... Я буду пить водку... Вот что...
   У профессора вспыхнули глаза злым светом: он решительно повернул в буфетную. Ливеровский схватил его за плечи и, незаметно ощупывая карман пиджака, на ухо:
   - Как друг -хочу предупредить: будьте осторожны. Если у вас с собой, какие-нибудь важные .документы...
   - Да, да, да, - закивал профессор, -благодарю вас, я заколол карман английской булавкой...
   - Коктейл, - кинулся к нему Хиврин с фужером. Из тени, из-за ящиков выдвинулся Гусев. Ливеровский мигнул, усмехнулся ему. Подошли две цыганки, худые, стройные, в пестрых ситцевых юбках с оборками, волосы- в косицах, медные браслеты на смуглых руках, резко очерченные лица, как на египетских иероглифах...
   - Споем, граждане, гитара будет...
   Профессор, оторвавшись от фужера: - Чрезвычайно кстати...
   Покачивая узкими бедрами, грудью, оборками, звеня монетами, цыганки вошли в буфетную. Профессор за ними.
   Гусей сказал Ливеровскому: - Даете щах?
   - Нет еще, рановато...
   - Что вы нащупали у профессора в кармане?
   - Боже сохрани! - изумился Ливеровский. - Да чтоб я лазил по карманам!
   Гусев наклонился к его уху; - Живым вас отсюда не выпустим.
   Ливеровский прищурился, секунду раздумывая. Рассмеялся:
   - Для вас же и было сказано, чтоб вас подманить. Боитесь - уходите наверх...
   - Вы -опасный негодяй, Ливеровский.
   Ливеровский яростно усмехнулся.
   - Хотите, - отменю приказ об аресте?
   Ливеровский укусил ноготь. Гусев сказал: - ошибетесь в ответе.
   - И все-таки вы попались...
   - Досмотрим. - Ливеровский указал на буфет. - Будем веселиться.
   В буфетную прошел молодой низенький цыган с кудрявой бородой, будто приклеенной на пухлых щеках. На нем были слишком большие по росту офицерские штаны с корсетным поясом поверх рубашки, видимо, попавшие к нему еще во время гражданской войны; сейчас он их надел для парада. Улыбаясь, заиграл на гитаре, цыганка запела низким голосом. Хиврин молча начал подмахивать ладонью. Профессор закинул голову, зажмурился. Подходили пассажиры четвертого класса, из тех, кто давеча спорили. Косо поглядывали на сидящих в буфете, хмуро удушали. Цыганка пела. Внезапно Гусев схватил Ливеровского за руку и крикнул в темноту между ящиками:
   - Там раздают водку!
   .Ливеровский вырвал руку, кинулся к цыганкам: - Плясовую!
   Ночь. Над тусклыми заливными лугами тоскливая половинка луны в черноватом небе. Мягкий ветер пахнет болотными цветами. Мир спит.
   Парфенов облокотился о перила, слушает - на берегу кричат коростели. Палуба пустынна, только быстрые, быстрые, спотыкающиеся от торопливости шаги. Парфенов медленно повернулся спиной к борту. Из темноты выскочила Шура - под оренбургским белым платком у нее портфель. Остановилась, испуганно всмотрелась. Парфенов сказал негромко, по-ночному:
   - Нашему брату полагается смотреть на эту самую природу исключительно с точки зрения практической... Но, черт ее возьми: коростели кричат на берегу - никакого нет терпения... Меня ничем не прошибить... Весь простреленный, смерти и женских истерик не боюсь, Пушкина не читал, а коростель прошибает... В детстве я их ловил... Соловьев ловил... Курьезная штука - человек...
   - Куда это все делись? - спросила Шура.
   - А внизу безобразничают. А вы кого ищете?
   - Это что, допрос? - Шура задышала носом. - Довольно странно...
   Повернулась, торопливо ушла. Снизу из трапа поднимался капитан. Парфенов проговорил в раздумьи вслед Шуре: - Да, дура на все сто...
   - Товарищ Парфенов, - у капитана дрожал голос, - что же это такое? Ведь мне же отвечать! Внизу - шум, пение романсов, мистер Лимм, американец, пьяный как дым, - с цыганкой пляшет... В четвертом классе волнение, люди хотят спать... И непонятно - откуда масса пьяных... А кого к ответу? Меня... Вредительство припаяют... Я уж товарища Гусева со слезами просил он меня прогнал...
   - Иди спать, - Парфенов похлопал капитана по плечу. - Раз Гусев прогнал - не суйся, там не твое дело...
   - Да ведь за порядок на пароходе я же...
   - Иди спать, папаша...
   - Если еще такой беспокойный рейс... Опять мне американцев будут навязывать... В отставку... Поездил в вашей республике...
   Капитан ушел в каюту, где сердито загородил раскрытую на палубе дверь сеткой от ночных бабочек и комаров.
   К Парфенову подошел Хопкинсон - волосы взъерошены, галстук на боку:
   - Вы русский? - спросил он, приблизя к нему вытаращенные глаза. - Вы коммунист?
   - Ну?
   - Вы - железные люди... Вы заставили возвышенные идеи обрасти кирпичом, задымить трубами, заскрежетать сталью... О, каким маленьким негодяем я себя чувствую...
   - Постой, не плюйся... Чего расстроился-то?
   - Моего дедушку белые поймали в Конго, набили на шею колодку с цепью, он умер рабом...
   Парфенов сочувственно пощелкал языком, не понимая еще в чем дело.
   - Мой отец всю жизнь улыбался своим хозяевам, обманывал, что ему очень весело и легко работать... Он умер рабом...
   Парфенов и на это пощелкал языком...
   - Я ненавижу белых эксплуататоров, - выворотив губы, сказал Хопкинсон...
   - Правильный классовый подход, братишка...
   Тогда негр схватил его руки, затряс их изо всей силы:
   - Спасибо, спасибо... Я буду тверд!
   Отбежал. Парфенов вслед ему, в раздумьи: - И этот сбесился! Ну, Волга!!!
   Но Хопкинсон, весь пляшущий от волнения, подскочил опять, белые манжеты его описывали петли в темноте перед носом Парфенова...
   - Лучше я вырву себе глаза и сердце... Но предате - лем-нет, нет... Пусть меня соблазняют самые красивые женщины!.. Пусть я страдаю как черт... Это расплата за то, что мои отцы и деды вовремя не вырезали всех белых в Африке.
   - Правильно, братишечка...
   - Моя жизнь - вам; русские, - с каким-то, почти театральным, порывом сказал Хопкинсон. - Я плачу, потому что мое сердце очень много страдает, оно очень чувствительное... Черные люди очень похожи на детей, это плохо...
   В темноте не было видно, действительно ли у него текут слезы. Парфенов, похлопывая его по плечам, шел с ним к корме:
   - Мы, русские, люди со всячинкой, нас еще в трех щелоках надо вываривать, ой, ой, ой - сколько в нас дряни, но такая наша полоса, что отдаем все, что есть у нас, вплоть до жизни, - рубашку с себя снимаем за униженных и порабощенных... (Облокотясь, оба повисли на перилах, на корме.) Баба, что ли, к тебе привязалась? (Негр сейчас же отскочил.) Так пошли ее к кузькиной бабушке,- это же все половые рефлексы... Хотя бабы страсть ядовитые бывают: подходишь к ней как к товарищу, а она вертит боками...
   И у тебя в голове бурда. На Волге в смысле рефлексов тревожно...
   - Решено! - громко прошипел Хопкинсон и побежал к задвинутому жалюзи окну миссис Ребус... Парфенов закурил и медленно пошел по другой стороне палубы.
   Хопкинсон стукнул согнутым пальцем в жалюзи:
   - Миссис Эсфирь...... Благодарю за роскошный дар, за вашу любовь... Я отказываюсь... Я не вернусь в Америку - ни один, ни с вами.
   Он отскочил и шибко, будто было кончено с миссис Эсфирь. Но за окном ее - темно, никакого движения. И его решимость заколебалась.
   Его, как кусочек мягкого железа к чудовищному электромагниту, потянуло к этим черным щелям в жалюзи, за которыми, казалось, притаилось чудовищное сладострастие... Дрогнувшим голосом:
   - Миссис Эсфирь, вы слышите меня? Я вас не оскорбил... Это окно мне будет сниться... Никогда больше я не полюблю женщины, в каждой буду ненасытно целовать ваш призрак... Зачем нужно, чтобы я уехал? Вы знаете- с каким великим делом я связан здесь. Я не предам этой страны... Вы искушаете меня? Забавляетесь?.. Зажали рот и смеетесь в темноте... Смейтесь, страсть моя, безумие мое, смертно желанная женщина... (Он распластался руками по белой стенке, словно желая обхватить недосягаемый призрак, и несколько раз поцеловал край оконной дубовой обшивки.) Прощайте... (Отошел, опять повернулся.) Эсфирь, откройте окно, я требую... Я бы мог насладиться вами и обмануть, так бы сделал каждый белый у вас в Америке... Но я негр... Сын раба... Мне священно то, что в вас давно умерло. Именно таким вы будете меня любить... Дайте ключ и глупости вытряхните из головы....
   Вспыхнул свет в каюте, жалюзи отодвинулись, появилась Эсфирь, одетая по-ночному - в пижаме. Взяв Хопкинсона за отвороты, притянула к себе и, высунувшись удобнее, залепила ему несколько пощечин...
   Он не пошевелился, окаменел... Она отпустила его и спокойно:
   - Ну, вот... Это - за все. Возьмите ключ..
   На корме долетали шум и пение из четвертого класса.
   Нина Николаевна не спала. Поправила волосы, села на сверток канатов, закурила папироску. Появилась Шура, все так же пряча портфель под оренбургским платком...
   Пошарила близорукими глазами:
   - В буфете - чистое безобразие, пройти нельзя... Слушайте, это под вашим, что ли, влиянием Валерьян надрызгался как свинья?.. При мне, безусловно, это в первый раз... (Нина Николаевна пожала плечами, отвернулась.) Хочу с вами поговорить о Вальке...
   - У меня никакого желания...
   - Да уж вижу: ревнуете прямо бешено...
   - Послушайте...
   - Спорить, ругаться со мной не связывайтесь: я - образованная. Скоро еду за границу на год. На кого Вальку оставить? Интересный, влюбчивый, с громадным темпераментом, - во всех отношениях это - мужчина для масс. Немедленно баба прилипнет... Так чем идти на риск, я его лучше вам оставлю...
   Нина Николаевна сказала даже почти с любопытством: - Я много видела, но такое...
   - Знаю, что дальше: наглая, мол, и дура, и так далее, визг на весь пароход... Наслышались, не обижаюсь, в себе уверенная, я не мелочная... Так вот, можете Валькой располагать как супругом на год... Для женщины в ваших годах с ребенком эта перспектива не дурна... За дальнейшее я не волнуюсь... Только не давайте ему сильной нагрузки и пить не давайте...
   Нина Николаевна даже всплеснула руками, начала смеяться.
   Тогда Шура обиделась.
   - Чего? - спросила.- Чего раскурятились?
   - Боже мой, - вы душка, Шурочка...
   - Боже мой?! С вами разговаривают не как самка с самкой, а как товарищ с товарищем. То, что я беспартийная, не значит, чтоб вам ржать при каждом моем слове... Тоже - отвечает продолговатым голосом: "Вы душка, Шурочка..."
   - Честное слово, без насмешки, вы очаровательная.- Нина Николаевна удерживалась, чтобы не смеяться.- Я бы с удовольствием оказала вам эту маленькую услугу... Тем более что Валерьян сам меня просил о том же...
   - Врете! - Шура хлопнула себя по бедрам. - Ну, уж врете...
   - Нет, нет... Но я пристроилась в жизни без мужа,- чище, свободнее, никакой помехи для работы... Дело люблю, в провинции меня ляюбят... Счастлива... Вы, Шурочка, найдите ему какую-нибудь невзрачную особу с маленькими требованиями, как-нибудь с ней перебьется год-то.
   - Ох, что-то... -Шура всматривалась пронзительно.Ох, что-то вы мало мне нравитесь... Двуручная...
   Зинаида давно не спала. Подняла голову с подушки и Шуре страстно:
   - Вы -гадкая женщина... Мама, она гадкая женщина.
   - Не твое дело, Зинаида, спи...
   - Старорежимные истерички обе, - Шура с удовлетворением нашла это слово. - Разговаривать с вами, знаете, политически даже опасно...
   Крепче подхватив портфель, ушла...
   В четвертом классе гладкая Дунька, кулачья дочь, вылезла из-под зубьев конных граблей: девке не спалось, - со стороны буфета долетали пьяные вскрики и цыганское пение... Дунька причесалась зеленой гребенкой, поправила сбитую набок ситцевую юбку. Подняла с паду соломинку, стала ее. грызть. Причина-почему она грызла соломинку-заключалась в том, что рядом на ящике сидел давешний колхозник, в сетке, в хороших сапогах, -и задумчиво поглядывал на аппетитную девку. На шум, цыганское пение он не обращал внимания.
   - Поют гамом, гнусаво, нехорошо, - сказала Дунька.
   Колхозник, наклонив голову к плечу, прицелился глазом:
   - На такой жениться - и начнет тащить тебя в кулацкий омут.
   - Это про кого эта?
   - Про вас... И зачем.такое добро пропадает...
   - Нисколечко не пропадает... Папаша - одно, я - другое.
   - Класс один,.. В бога верите?
   - Нет, святой дух улетел от нас, покинул нас...
   - А раньше верила?..
   - Раньше верила, теперь - как люди, так и я...
   - Оппортунистка на сто процентов...
   - Чего эта?! Мы давно уж не верим. Бабенька у нас старенькая, та обижается: отчего, говорит, у магометан, у евреев есть .бог, у одних русских нет его, у цыган и у тех-- боженька...
   - Хитра, ох, - говорит колхозник, - какую агитацию развела. - Он встал, поддернул штаны. - Нет, лучше на тебя не глядеть...
   Дунька выпятила губу, задрала нос:
   - В .коллективе таких девушек поищите!-Мотнула юбкой, пошла туда, где звенела гитара, пела цыганка...
   Там, близ буфета, собралась довольно значительная и угрожающая толпа. Бахвалов (плотная личность в соломенной, шляпе) и Хренов (злой человек в рваной кепке), видимо, успели? разогреть настроение. Оба грузчика, заросший мужик - Дунышн отец, губастый парень и еще человек десять были пьяны. Давешний рабочий (со светлыми усами полумесяцем) пытался сдерживать назревающий скандал, хотя и сам, видимо, был не менее возмущен тем, что творилось в буфете:
   - Американцы бузят, это не значит, что и нам надо бузить, - кричал он осипшим голосом. - У них эта бузацель жизни. Во что они верят? В один доллар. В буфете мы наглядно видим идеалы буржуазии... Мы, плюнули да отошли... А доллар их у нас остался, каждый их доллар-на наше строительство, на нашу, победу.