За кострами, на приколе
Воют черные олени.
Так прошли. С землей сравнялись…[32]
Море ль их укрыло рати?
Только в тех лесах остались
Рвы да брошенные гати.
Змеиный вал
Скоморохи
Суд
Москва
Егорий – волчий пастырь
Ведьма-птица
Приворот
Кладовик
Мавка
Хлоя
Гроза
Дафнис и медведица
Дафнис подслушивает сов
Утро
Фавн
Кот
Кузница
Сказки
Русалочьи сказки
Русалка
Иван да Марья
Воют черные олени.
Так прошли. С землей сравнялись…[32]
Море ль их укрыло рати?
Только в тех лесах остались
Рвы да брошенные гати.
Змеиный вал
Широко разлился синий Буг.
По берегу ограда.[33]
Кузнец кует железный плуг,
В саду гуляет лада.
«Кузнец, – кричит, – оставь ковать:
Волна о брег клокочет, —
То змей из моря вышел вспять,
Ласкать меня он хочет!..»
Кузнец хватил клещи в огонь,
На дверь надвинул болты.
А змей скакал, встряхая бронь
По брюху ржаво-желтый.
«Открой, кузнец!» – был скорый зык;
Сквозь дверь лизнуло жало;
Словил кузнец клещьми язык,
Каленными доала.
Завыл от боли змей и вдруг
Затих: «Пусти на волю».
Кузнец сказал: «Впрягайся в плуг,
Иди, ори по полю».
И змей пошел, и прах степной
С бразды поднялся тучей.
К закату змей истек слюной
И встал, хрипя, над кручей…
По ребрам бил его кузнец…
А окиан червленый
Гудел. И змей, согнув крестец,
Припал к воде соленой…
И пил, мутя волну с песком,
Раздулся выше гор он…
И лопнул… Падалью влеком,
На камне граял ворон.
Скоморохи
Из болот да лесов мы идем,
Озираемся, песни поем;
Нехорошие песни – бирючьи,
Будто осенью мокрые сучья
Раскачала и плачется ель,
В гололедицу свищет метель,
Воет пес на забытом кургане,
Да чернеется яма в бурьяне,
Будто сына зарезала мать…
Мы на свадьбу идем пировать:
Пированье – браги нет,
Целованье – бабы нет,
И без песни пиво – квас,
Принимай, хозяин, нас.
Хозяину, хозяюшке – слава![34]
Невесте да молодцу – слава!
Всем бородам поклон да слава!
А нам, дуракам, у порога сидеть,
В бубенцы звенеть да песни петь,
Песни петь, на гуслях играть,
Под гуслярный звон весело плясать…
Разговаривай звончее, бубенцы!
Ходу, ходу, руки, ноги, – лопатцы…
Напоил, хозяин, допьяна вином,
Так покажь, где до рассвета отдохнем;
Да скажи-ка, где лежит твоя казна,
Чтоб ошибкою не взять ее со сна.
Да укажь-ка, где точило мы найдем, —
Поточить ножи булатные на нем;
Нож булатный скажет сказку веселей…
Наливай-ка брагу красную полней…
Скоморохи, скоморохи, удальцы!
Стоном-стонут скоморошьи бубенцы!
Суд
Как лежу, я, молодец, под Сарынь-горою,[35]
А ногами резвыми у Усы-реки…
Придавили груди мне крышкой гробовою,
Заковали рученьки в медные замки.
Каждой темной полночью приползают змеи,
Припадают к векам мне и сосут до дня…
А и землю-матушку я просить не смею —
Отогнать змеенышей и принять меня.
Лишь тогда, как исстари, от Москвы Престольной
До степного Яика грянет мой Ясак[36] —
Поднимусь я, старчище, вольный иль невольный,
И пойду по водам я – матерой казак.
Две змеи заклятые к векам присосутся,[37]
И за мной потянутся черной полосой…
По горам, над реками города займутся
И година лютая будет мне сестрой.
Пронесутся знаменья красными столпами;
По земле протянется огневая вервь;
И придут Алаписы с песьими главами,[38]
И в полях младенчики поползут, как червь.
Задымятся кровию все леса и реки;
На проклятых торжищах сотворится блуд…
Мне тогда змееныши приподнимут веки…
И узнают Разина. И настанет суд.
Москва
Наползают медные тучи,
А из них вороны грают.
Отворяются в стене ворота.
Выезжают злые опричники,
И за рекой трубы играют…
Взмесят кони и ростопель
Кровь с песком горючим.
Вот и мне, вольному соколу,
Срубят голову саблей
Злые опричники.
Егорий – волчий пастырь
В поле голодном
Страшно и скучно.
Ветер холодный
Свищет докучно.
Крадется ночью
Стая бирючья, —
Серые клочья, —
Лапы что крючья.
Сядут в бурьяне,
Хмуро завоют;
Землю в кургане
Лапами роют.
Пастырь Егорий[39]
Спит под землею.
Горькое горе,
Время ночное…
Встал он из ямы,
Бурый, лохматый,
Двинул плечами
Ржавые латы.
Прянул на зверя…
Дикая стая,
Пастырю веря,
Мчит, завывая.
Месяц из тучи
Глянул рогами,
Пастырь бирючий
Лязгнул зубами.
Горькое горе
В поле томится.
Ищет Егорий,
Чем поживиться…
Ведьма-птица
По Волхову струги бегут,
Расписаны, червленые…
Валы плеснут, щиты блеснут,
Звенят мечи каленые.
Варяжий князь идет на рать
На Новгород из-за моря…
И алая, на горе, знать,
Над Волховом горит заря.
Темны леса, в водах струясь.
Пустынны побережия…
И держит речь дружине князь:
«Сожгу леса медвежие.
Мой лук на Новгород согну,
И кровью город вспенится…»
…А темная по мху, по дну
Бежит за стругом ведьмица.
Над лесом туча – черный змей
Зарею вдоль распорота.
Река кружит, и вот над ней
Семь башен Нова-Города.
И турий рог хватает князь
Железной рукавицею…
Но дрогнул струг, вода взвилась
Под ведьмой, девой птицею.
Взлетела ведьмица на щегл,[40]
И пестрая и ясная:
«Жених мой, здравствуй, князь и сокол.
Тебя ль ждала напрасно я?
Люби меня!..» – в глаза глядясь,
Поет она, как пьяная…
И мертвый пал варяжий князь
В струи реки багряные.
Приворот
Покатилось солнце с горки,
Пало в кованый ларец.
Вышел ночью на задворки
Чернобровый молодец.
В красном золоте рубаха,
Стан – яровая сосна;
Расчесала кудри пряха —
Двадцать первая весна.
«Что ж, не любишь, так не надо,
Приворотом привяжу,
В расписной полюбу-ладу
Красный терем посажу».
За болотом в мочежине,[41]
Под купальский хоровод,
Вырастает на трясине
Алым цветом Приворот.[42]
Парень в лес. А лес дремучий:
Месяц вытянул рога;
То ли ведьмы, то ли тучи
Растянули полога.
Волчий страх сосет детину:
«Вот так пень! А, мож, старик?»
О дубовую стволину
Чешет спину лесовик.[43]
На лету сова мигнула:
«Будет лихо, не ходи!»
За корнями подсопнуло,
Кто-то чмокнул позади.
Кочки, пни, и вот – болото:
Парень лег за бурелом:
Зачинается работа,
Завозился чертов дом!
Ведьмы ловят месяц белый, —
В черных космах, нагишом:
Легкий, скользкий, распотелый
Месяц тычется ребром.
Навалились, схоронили,
Напустили темноты,
И в осоке загнусили
Длинношеие коты.
Потянулись через кочки
Губы в рыжей бороде;
Завертелся в низкой бочке
Куреногий по воде.
И почло пыхтеть да гнуться,
Шишкой скверной обрастать,
Раскорякою тянуться,
Рожи мерзкие казать;
Перегнется, раскосится,
Уши на нос, весь в губу…
Ну и рожа! Сам дивится…
Гладит лапой по зобу.
Ведьмы тиной обливают
Разгоревшийся живот…
А по кочкам вырастает
Ясно-алый Приворот.
Парень хвать, что ближе было,
И бежать… «Лови! Держи!» —
По болоту завопило,
В ноги бросились ежи.
Машут сосны, тянут лапы,
Крылья бьют по голове…
Одноногие арапы
Кувыркаются в траве.
Рано утром закричали
На поветях кочета;
Рано утром отворяли
Красны девки ворота.
По селу паленый запах.
Парень-камень у ворот,
А на нем, в паучьих лапах,
Алой каплей – Приворот.
Кладовик
Идет старик, – борода как лунь,
Борода как лунь…
В лесу темно, – куда ни сунь,
Куда ни сунь.
Лапы тянутся лохматые,
Кошки ползают горбатые.
По кустам глаза горят,
В мураве ежи сопят,
Нежить плюхает по тине,
Бьются крылья в паутине.
И идет старик, – борода как лунь,
Ворчит под нос: «Поплюй, подунь…
Размыкайтеся замки,
Открывайтесь сундуки!..»
Корнем крышки отмыкает,
Углем золото пылает,
И – еще темней кругом…
Пляшет дед над сундуком,
Машет сивой бородою,
Черноте грозит клюкою…
Топнет, – канет сундучок, —
Вырастает борвичок.
И идет старик, – борода как лунь,
Борода как лунь…
Везде – клады, – куда ни сунь,
Куда ни сунь…
А под утро – лес как лес.
Кладовик в дупло улез.
Только сосенки да ели
Знают, шепчут еле-еле…
Мавка
Пусть покойник мирно спит;
Есть монаху тихий скит;
Птице нужен сок плода,
Древу – ветер да вода.
Я ж гляжу на дно ручья,
Я пою – и я ничья.
Что мне ветер! Я быстрей!
Рот мой ягоды алей!
День уйдет, а ночь глуха,
Жду я песни пастуха!
Ты, пастух, играй в трубу,
Ты найди свою судьбу,
В сизых травах у ручья
Я лежу – и я ничья.
Хлоя
I
Зеленые крылья весны
Пахнули травой и смолою…
Я вижу далекие сны —
Летящую в зелени Хлою,[44]
Колдунью, как ивовый прут,
Цветущую сильно и тонко.
«Эй, Дафнис!»[45] И в дремлющий пруд,
Купая, бросает козленка.
Спешу к ней, и плещет трава;
Но скрылась куда же ты, Хлоя?
Священных деревьев листва
Темнеет к полудню от зноя.
«Эй, Дафнис!» И смех издали…
Несутся деревья навстречу;
Туман от несохлой земли
Отвел мимолетную встречу.
«Эй, Дафнис!» Но дальний прибой
Шумит прибережной волною…
Где встречусь, о Хлоя, с тобой
Крылатой, зеленой весною?
Гроза
II
Лбистый холм порос кремнем;
Тщетно Дафнис шепчет: «Хлоя!»
Солнце стало злым огнем,
Потемнела высь от зноя.
Мгла горячая легла
На терновки, на щебень;
В душном мареве скала
Четко вырезала гребень.
Кто, свистя сухой листвой,
Поднял тело меловое?
Слышит сердце горний вой…
Ужас гонит все живое…
Всяк бегущий, выгнув стан,
Гибнет в солнечной стремнине
То кричит в полудни Пан,[46]
Наклонив лицо к долине…
…Вечер лег росой на пнях,
И листва и травы сыры.
Дафнис, тихий, на камнях,
Руки брошенные сиры.
Тихо так звенит струя:
«Я весенняя, я Хлоя,
Я стою, вино лия».
И смолою дышит хвоя.
Дафнис и медведица
III
Поила медведица-мать
В ручье своего медвежонка,
На лапы учила вставать,
Кричать по-медвежьи и тонко.
А Дафнис, нагой, на скалу
Спускался, цепляясь за иву;
Охотник, косясь на стрелу,
Натягивал туго тетиву:
В медвежью он метит чету.
Но Дафнис поспешно ломает
Стрелу, ухватив на лету,
По лугу, как лань, убегает.
За ним медвежонок и мать
Несутся в лесные берлоги.
Медведица будет лизать
У отрока смуглые ноги;
Поведает тайны лесов,
Весенней напоит сытою,[47]
Научит по окликам сов
Найти задремавшую Хлою.
Дафнис подслушивает сов
IV
Из ночного рукава
Вылетает лунь-сова.
Глазом пламенным лучит
Клювом каменным стучит:
«Совы! Совы! Спит ли бор?»
«Спит!» – кричит совиный хор.
«Травы все ли полегли?»
«Нет, к ручью цвести ушли!»
«Нет ли следа у воды?»
«Человечьи там следы».
По траве, над зыбью вод,
Все ведут под темный свод.
Там в пещере – бирюза —
Дремлют девичьи глаза.
Это дева видит сны,
Хлоя дева, дочь весны.
«Совы! – крикнула сова. —
Наши слушают слова!»
Совы взмыли. В темноте
Дафнис крадется к воде.
Хлоя, Хлоя, пробудись,
Блекнут звезды, глубже высь.
Хлоя, Хлоя, жди беды,
Вижу я твои следы!
Утро
V
Слышен топот над водой
Единорога;[48]
Встречен утренней звездой,
Заржал он строго.
Конь спешит, уздцы туги,
Он машет гривой;
Утро кличет: ночь! беги, —
Горяч мой сивый!
Рогом конь леса зажжет,
Гудят дубравы,
Ветер буйных птиц впряжет,
И встанут травы;
Конь вздыбит и ввысь помчит
Крутым излогом,
Пламя белое лучит
В лазури рогом…
День из тьмы глухой восстал,
Свой венец вознес высоко,
Стали остры гребни скал,
Стала сизою осока.
Дважды эхо вдалеке:
«Дафнис! Дафнис!» – повторило;
След стопа в сыром песке,
Улетая, позабыла…
Стан откинувши тугой,
Снова дикий, снова смелый,
В чащу с девушкой нагой
Мчится отрок загорелый.
Фавн
I
Редеет красный лист осины.
И небо синее. Вдали,
За просеками крик гусиный,
И белый облак у земли.
А там, где спелую орешню
Подмыла сонная река,
Чья осторожно и неспешно
Кусты раздвинула рука?
И взор глубокий и зеленый
В тоске окинул окоем,[49]
Как бы покинутый влюбленный
Глядится в темный водоем.
II
В закате ясен свет звезды,
И одинокий куст черники
Роняет спелые плоды…
А он бредет к опушке, дикий
И тихо в дудочку играет,
Его нестойкая нога
На травы желтые ступает…
А воды алые в луга
Устало осень проливает…
И далеко последний свист
Несут печальные закаты.
А на шерсти его, измятый,
Прилип полузавядший лист.[50]
Кот
Гладя голову мою,
Говорила мать:
«Должен ты сестру свою,
Мальчик, отыскать.
На груди у ней коралл,
Красный и сухой;
Черный кот ее украл
Осенью глухой».
Мать в окно глядит; слеза
Падает; молчим;
С поля тянутся воза,
И доносит дым…
Ходит, ходит черный кот,
Ночью у ворот.
Многие прошли года,
Но светлы мечты;
Выплывают города,
Солнцем залиты.
Помню тихий сон аллей,
В час, как дремлет Лель.
Шум кареты и коней,
И рука не мне ль
Белый бросила цветок?
(Он теперь истлел…)
Долго розовый песок
Вдалеке хрустел.
В узких улицах тону,
Где уныла глушь;
Кто измерил глубину
Сиротливых душ!
Встречи, словно звоны струй,
Полнят мой фиал;
Но не сестрин поцелуй
Я всегда встречал.
Где же ты, моя сестра?
Сдержан ли обет?
Знаю, знаю – дать пора
В сумерки ответ.
За окном мой сад затих,
Долог скрип ворот…
А у ног уснул моих
Старый черный кот.
Кузница
Часто узким переулком
Проходил я темный дом,
В дверь смотрю на ржавый лом,
Остановлен звоном гулким,
Едким дымом,
алой сталью
и теплом…
Крепко схватит сталь клещами
Алым залитый кузнец,
Сыплет палью, жжет конец…
Млатобойцы молотами
Бьют и, ухнув,
бьют и, ухнув,
гнут крестец…
Тяжко дышат груди горна…
Искры, уголья кипят,
Гнется плавленый булат…
И по стали все проворней
Молоточки,
молоточки
говорят…
Сказки
Русалочьи сказки
Русалка
Во льду дед Семен бьет прорубь – рыбку ловить. Прорубь не простая – налажена с умом.
Дед обчертил пешней[51] круг на льду, проколупал яму, посередине наладил изо льда же кольцо, а внутри его ударил пешней.
Хлынула спертая, студеная вода, до краев наполнила прорубь.
С водой вошли рыбки – снеток, малявка, плотва.
Вошли, поплавали, а назад нет ходу – не пускает кольцо.
Посмеялся своей хитрости дед Семен, приладил сбоку к проруби канавку – сачок заводить и пошел домой, ждать ночи – когда и большая рыбина в прорубь заходит.
Убрал дед Семен лошадь и овцу – все свое хозяйство – и полез на печь.
А жил он вдвоем со старым котом на краю села в мазанке.
Кот у деда под мышкой песни запел, тыкался мокрым носом в шею.
– Что ты, неугомонный, – спрашивал дед, – или мышей давно не нюхал?
Кот ворочался, старался выговорить на кошачьем языке не понять что.
«Пустяки», – думает дед, а сна нет как нет.
Проворочался до полуночи, взял железный фонарь, сачок, ведро и пошел на речку.
Поставил у проруби железный фонарь, стал черенком[52] постукивать по льду.
– Ну-ка, рыбка, плыви на свет.
Потом разбил тонкий ледок, завел сачок и вытянул его полный серебряной рыбешки.
«Что за диво, – думает дед, – никогда столько рыбы не лавливал. Да смирная какая, не плещется».
Завел и еще столько же вытянул. Глазам не верит: «Нам с котом на неделю едева не проесть».
Посветил фонарем в прорубь – и видит на дне около кольца лежит темная рыбина.
Распоясался дед Семен, снял полушубок, рукава засучил, наловчился да руками под водой и ухватил рыбину.
А она хвостом не бьет, – смирная.
Завернул дед рыбу в полу, подхватил ведро с малявками, и – домой…
– Ну, – говорит, – котище, поедим на старости до отвала, смотри…
И вывалил из полы на стол.
И на столе вытянула зеленый плес,[53] руки сложила, спит русалка, личико – спокойное, детское…
Дед – к двери, ведро уронил, а дверь забухла, – не отворяется.
Русалка спит…
Обошелся дед понемногу; пододвинулся поближе, потрогал – не кусается, и грудь у нее дышит, как у человека.
Старый кот рыбу рассыпанную не ест, на русалку смотрит, – горят котовские глаза.
Набрал дед тряпья, в углу на печке гнездо устроил, в головах шапку старую положил, отнес туда русалку, а чтобы тараканы не кусали, – прикрыл решетом.
И сам на печку залез, да не спится.
Кот ходит, на решето глядит…
Всю ночь проворочался старый дед; поутру скотину убрал да опять к печке: русалка спит; кот от решета не отходит.
Задумался дед; стал щи из снетков варить, горшок валится, чаду напустил…
Вдруг чихнуло…
– Кот, это ты? – спрашивает дед.
Глянул под решето, а у русалки открытые глаза, – светятся. Пошевелила губами:
– Что это ты, дед, как чадишь, не люблю я чаду.
– А я сейчас, – заторопился дед, окно поднял, а горшок с недоваренными щами вынес за дверь.
– Проснулась? А я тебя было за щуку опознал.
Половина дня прошла, сидят дед и кот голодные.
Русалка говорит:
– Дед Семен, я есть хочу.
– А я сейчас, вот только, – дед помялся, – хлебец ржаной у меня, больше ничего нет.
– Я леденцов хочу.
– Сейчас я, сейчас… – Вышел дед на двор и думает: «Продам овцу, – куда мне овца? Куплю леденцов…»
Сел на лошадь, овцу через шею перекинул, поскакал в село.
К вечеру вернулся с леденцами.
Русалка схватила в горсть леденцов – да в рот, так все и съела, а наевшись, заснула…
Кот сидел на краю печки, злой, урчал.
Приходит к деду внучонок Федька, говорит:
– Сплети, дед, мочальный кнут…
Отказать нельзя. Принялся дед кнут вить, хоть и не забавно, как раньше бывало.
Глаза старые, за всем не углядишь, а Федька на печку да к решету.
– Деда, а деда, что это? – кричит Федька и тянет русалку за хвост… Она кричит, руками хватается за кирпичи.
– Ах ты озорник! – никогда так не сердился дед Семен; отнял русалку, погладил, а Федьку мочальным кнутом: – Не балуй, не балуй…
Басом ревел Федька:
– Никогда к тебе не приду…
– И не надо.
Замкнулся дед, никого в избу не пускал, ходил мрачный. А мрачнее деда – старый рыжий кот…
– Ох, недоброе, кот, задумал, – говорил дед.
Кот молчал.
А русалка просыпалась, клянчила то леденцов, то янтарную нитку. Или еще выдумала:
– Хочу самоцветных камушков, хочу наряжаться.
Нечего делать – продал дед лошадь, принес из города сундучок камушков и янтарную нитку.
– Поиграй, поиграй, золотая, посмейся.
Утром солнце на печь глядело, сидела русалка, свесив зеленый плес с печи, пересыпала камушки из ладони в ладонь, смеялась.
Дед улыбался в густые усы, думал: «Век бы на нее просмотрел».
А кот ходил по пустому хлеву и мяукал хриплым мявом, словно детей хоронил. Потом прокрался в избу. Шерсть дыбом, глаза дикие.
Дед лавку мыл; солнце поднималось, уходило из избы…
– Дед, дед! – закричала русалка. – Разбери крышу, чтобы солнце весь день на меня светило.
Не успел дед повернуться, а кот боком махнул на печь, повалил русалку, искал усатой мордой тонкое горло.
Забилась русалка, вывертывается. Дед на печь, оттащил кота.
– Удуши кота, удуши кота, – плачет русалка.
– Кота-то удушить? – говорит дед. – Старого!..
– Он меня съест.
Скрутил дед тонкую бечевку, помазал салом, взял кота, пошел в хлев.
Бечевку через балку перекинул, надел на кота петлю.
– Прощай, старичок…
Кот молчал, зажмурил глаза.
Ключ от хлева дед бросил в колодезь.
А русалка долго на этот раз спала: должно быть, с перепугу.
Прошла зима. Река разломала лед, два раза прорывала плотину, насилу успокоилась.
Зазеленела на буграх куриная слепота, запахло березами, и девушки у реки играли в горелки, пели песни.
Дед Семен окно раскрыл; пахучий, звонкий от песен ветер ворвался в низкую избу.
Молча соскочила с печи русалка, поднялась на руках.
Глядит в окно, не сморгнет, высоко дышит грудь.
– Дед, дед, возьми меня: я к девушкам хочу.
– Как же мы пойдем, засмеют они нас.
– Я хочу, возьми меня. – Натерла глаза и заплакала.
Дед смекнул.
Положил русалку за пазуху, пошел на выгон, где девушки хоровод водили.
– Посмотрите-ка, – закричали девушки, – старый приплелся!..
Дед было барахтаться… Ничего не помогло – кричат, смеются, за бороду тянут. От песней, от смеха закружилась стариковская голова.
А солнышко золотое, ветер степной…
И за самое сердце укусила зубами русалка старого деда, – впилась…
Замотал дед головой да – к речке бегом бежать…
А русалка просунула пальцы под ребра, раздвинула, вцепилась зубами еще раз. Заревел дед и пал с крутого берега в омут.
С тех пор по ночам выходит из омута, стоит над водой седая его голова, мучаясь, открывает рот.
Да мало что наплести можно про старого деда!
Дед обчертил пешней[51] круг на льду, проколупал яму, посередине наладил изо льда же кольцо, а внутри его ударил пешней.
Хлынула спертая, студеная вода, до краев наполнила прорубь.
С водой вошли рыбки – снеток, малявка, плотва.
Вошли, поплавали, а назад нет ходу – не пускает кольцо.
Посмеялся своей хитрости дед Семен, приладил сбоку к проруби канавку – сачок заводить и пошел домой, ждать ночи – когда и большая рыбина в прорубь заходит.
Убрал дед Семен лошадь и овцу – все свое хозяйство – и полез на печь.
А жил он вдвоем со старым котом на краю села в мазанке.
Кот у деда под мышкой песни запел, тыкался мокрым носом в шею.
– Что ты, неугомонный, – спрашивал дед, – или мышей давно не нюхал?
Кот ворочался, старался выговорить на кошачьем языке не понять что.
«Пустяки», – думает дед, а сна нет как нет.
Проворочался до полуночи, взял железный фонарь, сачок, ведро и пошел на речку.
Поставил у проруби железный фонарь, стал черенком[52] постукивать по льду.
– Ну-ка, рыбка, плыви на свет.
Потом разбил тонкий ледок, завел сачок и вытянул его полный серебряной рыбешки.
«Что за диво, – думает дед, – никогда столько рыбы не лавливал. Да смирная какая, не плещется».
Завел и еще столько же вытянул. Глазам не верит: «Нам с котом на неделю едева не проесть».
Посветил фонарем в прорубь – и видит на дне около кольца лежит темная рыбина.
Распоясался дед Семен, снял полушубок, рукава засучил, наловчился да руками под водой и ухватил рыбину.
А она хвостом не бьет, – смирная.
Завернул дед рыбу в полу, подхватил ведро с малявками, и – домой…
– Ну, – говорит, – котище, поедим на старости до отвала, смотри…
И вывалил из полы на стол.
И на столе вытянула зеленый плес,[53] руки сложила, спит русалка, личико – спокойное, детское…
Дед – к двери, ведро уронил, а дверь забухла, – не отворяется.
Русалка спит…
Обошелся дед понемногу; пододвинулся поближе, потрогал – не кусается, и грудь у нее дышит, как у человека.
Старый кот рыбу рассыпанную не ест, на русалку смотрит, – горят котовские глаза.
Набрал дед тряпья, в углу на печке гнездо устроил, в головах шапку старую положил, отнес туда русалку, а чтобы тараканы не кусали, – прикрыл решетом.
И сам на печку залез, да не спится.
Кот ходит, на решето глядит…
Всю ночь проворочался старый дед; поутру скотину убрал да опять к печке: русалка спит; кот от решета не отходит.
Задумался дед; стал щи из снетков варить, горшок валится, чаду напустил…
Вдруг чихнуло…
– Кот, это ты? – спрашивает дед.
Глянул под решето, а у русалки открытые глаза, – светятся. Пошевелила губами:
– Что это ты, дед, как чадишь, не люблю я чаду.
– А я сейчас, – заторопился дед, окно поднял, а горшок с недоваренными щами вынес за дверь.
– Проснулась? А я тебя было за щуку опознал.
Половина дня прошла, сидят дед и кот голодные.
Русалка говорит:
– Дед Семен, я есть хочу.
– А я сейчас, вот только, – дед помялся, – хлебец ржаной у меня, больше ничего нет.
– Я леденцов хочу.
– Сейчас я, сейчас… – Вышел дед на двор и думает: «Продам овцу, – куда мне овца? Куплю леденцов…»
Сел на лошадь, овцу через шею перекинул, поскакал в село.
К вечеру вернулся с леденцами.
Русалка схватила в горсть леденцов – да в рот, так все и съела, а наевшись, заснула…
Кот сидел на краю печки, злой, урчал.
Приходит к деду внучонок Федька, говорит:
– Сплети, дед, мочальный кнут…
Отказать нельзя. Принялся дед кнут вить, хоть и не забавно, как раньше бывало.
Глаза старые, за всем не углядишь, а Федька на печку да к решету.
– Деда, а деда, что это? – кричит Федька и тянет русалку за хвост… Она кричит, руками хватается за кирпичи.
– Ах ты озорник! – никогда так не сердился дед Семен; отнял русалку, погладил, а Федьку мочальным кнутом: – Не балуй, не балуй…
Басом ревел Федька:
– Никогда к тебе не приду…
– И не надо.
Замкнулся дед, никого в избу не пускал, ходил мрачный. А мрачнее деда – старый рыжий кот…
– Ох, недоброе, кот, задумал, – говорил дед.
Кот молчал.
А русалка просыпалась, клянчила то леденцов, то янтарную нитку. Или еще выдумала:
– Хочу самоцветных камушков, хочу наряжаться.
Нечего делать – продал дед лошадь, принес из города сундучок камушков и янтарную нитку.
– Поиграй, поиграй, золотая, посмейся.
Утром солнце на печь глядело, сидела русалка, свесив зеленый плес с печи, пересыпала камушки из ладони в ладонь, смеялась.
Дед улыбался в густые усы, думал: «Век бы на нее просмотрел».
А кот ходил по пустому хлеву и мяукал хриплым мявом, словно детей хоронил. Потом прокрался в избу. Шерсть дыбом, глаза дикие.
Дед лавку мыл; солнце поднималось, уходило из избы…
– Дед, дед! – закричала русалка. – Разбери крышу, чтобы солнце весь день на меня светило.
Не успел дед повернуться, а кот боком махнул на печь, повалил русалку, искал усатой мордой тонкое горло.
Забилась русалка, вывертывается. Дед на печь, оттащил кота.
– Удуши кота, удуши кота, – плачет русалка.
– Кота-то удушить? – говорит дед. – Старого!..
– Он меня съест.
Скрутил дед тонкую бечевку, помазал салом, взял кота, пошел в хлев.
Бечевку через балку перекинул, надел на кота петлю.
– Прощай, старичок…
Кот молчал, зажмурил глаза.
Ключ от хлева дед бросил в колодезь.
А русалка долго на этот раз спала: должно быть, с перепугу.
Прошла зима. Река разломала лед, два раза прорывала плотину, насилу успокоилась.
Зазеленела на буграх куриная слепота, запахло березами, и девушки у реки играли в горелки, пели песни.
Дед Семен окно раскрыл; пахучий, звонкий от песен ветер ворвался в низкую избу.
Молча соскочила с печи русалка, поднялась на руках.
Глядит в окно, не сморгнет, высоко дышит грудь.
– Дед, дед, возьми меня: я к девушкам хочу.
– Как же мы пойдем, засмеют они нас.
– Я хочу, возьми меня. – Натерла глаза и заплакала.
Дед смекнул.
Положил русалку за пазуху, пошел на выгон, где девушки хоровод водили.
– Посмотрите-ка, – закричали девушки, – старый приплелся!..
Дед было барахтаться… Ничего не помогло – кричат, смеются, за бороду тянут. От песней, от смеха закружилась стариковская голова.
А солнышко золотое, ветер степной…
И за самое сердце укусила зубами русалка старого деда, – впилась…
Замотал дед головой да – к речке бегом бежать…
А русалка просунула пальцы под ребра, раздвинула, вцепилась зубами еще раз. Заревел дед и пал с крутого берега в омут.
С тех пор по ночам выходит из омута, стоит над водой седая его голова, мучаясь, открывает рот.
Да мало что наплести можно про старого деда!
Иван да Марья
Десятая неделя после пасхи – купальские дни.
Солнце самый пуп земли печет, и зацветает дивная Полынь-трава. В озера, на самое зеленое дно, под коряги подводные, под водоросли глядит огненное солнце.
Негде упрятаться русалкам-мавкам, и в тихие вечера, в лунные ночи уходят они из вод озерных и хоронятся в деревьях, и зовут их тогда древяницами.
Это присказка, а сказка вот какая.
Жили-были брат Иван да сестра Марья в избенке на берегу озера.
Озеро тихое, а слава о нем дурная: водяной шалит.
Встанет над озером месяц, начнут булькать да ухать в камышиных заводях, захлюпают по воде словно вальками, и выкатит из камышей на дубовой коряге водяной, на голове колпак, тиной обмотан. Увидишь, прячься – под воду утянет.
Строго брат Иван наказывал сестре Марье:
– Отлучусь я, так ты после сумерек из хаты – ни ногой, песни не пой над озерной водой, сиди смирно, тихо, как мыши сидят…
– Слушаю, братец! – говорит Марья.
Ушел Иван в лес. Скучно стало Марье одной за станком[54] сидеть; облокотилась она и запела:
Солнце самый пуп земли печет, и зацветает дивная Полынь-трава. В озера, на самое зеленое дно, под коряги подводные, под водоросли глядит огненное солнце.
Негде упрятаться русалкам-мавкам, и в тихие вечера, в лунные ночи уходят они из вод озерных и хоронятся в деревьях, и зовут их тогда древяницами.
Это присказка, а сказка вот какая.
Жили-были брат Иван да сестра Марья в избенке на берегу озера.
Озеро тихое, а слава о нем дурная: водяной шалит.
Встанет над озером месяц, начнут булькать да ухать в камышиных заводях, захлюпают по воде словно вальками, и выкатит из камышей на дубовой коряге водяной, на голове колпак, тиной обмотан. Увидишь, прячься – под воду утянет.
Строго брат Иван наказывал сестре Марье:
– Отлучусь я, так ты после сумерек из хаты – ни ногой, песни не пой над озерной водой, сиди смирно, тихо, как мыши сидят…
– Слушаю, братец! – говорит Марья.
Ушел Иван в лес. Скучно стало Марье одной за станком[54] сидеть; облокотилась она и запела:
Где ты, месяц золотой? —
Ходит месяц над водой, —
В глыбко озеро взглянул,
В темных водах утонул…