Страница:
Да нет, папаша у меня еще молодец".
Отталкивающа прямота и откровенность, с какою сын обнажает свою жестокость по отношению к отцу. Выставленный напоказ цинизм похваляется здесь собственной душевной глухотой и черствостью как чуть ли не достоинством и доблестью. Как же, взрослый сын разгадал "хитрый маневр отца", решившего разыграть фарс "предсмертного прощания" с близкими.
Боли, заключенной в строках отцовского письма, Виктор не чувствует, а если и чувствует, то по лени или развращенности своей (замеченной как раз его отцом) не хочет в этом признаться даже самому себе. Ведь тогда надо будет этому чувству соответствовать - задача непосильная для опустошенного сердца, безвольной души.
И даже тогда, когда он узнает, что отец умер ("маневр" старика удался), его вялая совесть отнюдь не пробудится, не станет отзывчивее, а сам он быстро успокоится, забудет о смерти отца в очередном любовном приключении. Неблагодарных детей Данте обдуманно поместил на самое дно ада, считая этот грех непростительным, а расплату за него - особо тяжкой.
Будучи циничным человеком, Зилов не нуждается в нравственном оправдании своих поступков. Моральные понятия и соображения сохраняют для него лишь чисто эмоциональное значение. Это очень удобная "мораль", так как ее легко приспособить к стихии влечений и вожделений (в силу принципиальной недоказуемости того, что с эмоциональной точки зрения является злом, а что - добром). Разочарование и неверие в собственные силы циник превращает в скептицизм, в отрицание твердых основ жизни, принципов поведения, а беспринципность - начало деморализации личности.
Видимо, и небрежность со скукой, с какою Виктор Зилов воспринимает окружающий мир, не просто поза, а закономерный результат нравственной аморфности его личности.
Зилов любит поозорничать. То и дело он фиглярничает, ведет себя шутовски, почти пародийно ("Уж не пародия ли он?" - иногда напрашиваются слова А. С. Пушкина), что, в сочетании с мрачноватой иронией и скрытой желчью, смахивает на непрерывную поведенческую "провокацию", настоенную на смешении добра и зла, искренности и подвоха. Для него жизнь не что иное, как маскарад слов, действий, отношений, жестов, поз, манер, где все необязательно, случайно, и сами люди, "действующие лица", не более чем маски, которые, по мере надобности, можно менять. Что-то вроде вакханалии всеобщего притворства с постоянным переодеванием участников, для которых мерой общественного приличия стала мода, кинематографически проворно мелькающая смена вкусов, предпочтений, настроений и т. п. Какие сцены можно устраивать и демонстрировать на этом карнавале, не стесняя себя правилами приличия, Зилов наглядно покажет во время скандала в кафе, наговорив присутствующим кучу дерзостей, обрушив на их голову массу заслуженных и незаслуженных обвинений, и, увы, никто пе потребует от оскорбителя публичного извинения, рассуждая, видимо, так: ничего особенного и не произошло, чего не бывает, когда люди соберутся вместе, выпьют; дело это житейское, выпил человек лишнего и, соответственно, наговорил тоже лишнего, проспится, сам поймет, что не нрав... Пожалуй, и среди читателей (зрителей) найдутся такие, кто именно так воспримет и оценит поведение Зилова.
Точнее все-таки будет иное восприятие и толкование цинического поведения Зилова: от его цинизма всего лишь один шаг к нигилизму и полному аморализму. Еще чуть-чуть... и Виктор Зилов станет двойником официанта Димы. Но этого шага Зилов так и не сделал. Между двумя охотниками-любителями сохраняется весьма существенное различие. Один все уже окончательно решил, так сказать, раз и навсегда, выбрав равнодушие в качестве жизлелной позиции. В этом смысле Дима совершенно беспроблемен, попросту говоря - пуст, бездушен. Взывать к его совести, доказывать таким, как он, что они "не правы", - дело лишнее, безнадежное. Не случайно мировая литература, поведавшая о всевозможных человеческих "превращениях", менее всего оптимистична там, где она встречается с равнодушием и равнодушными людьми: не на что опереться.
С Зиловым дело обстоит сложнее. Его можно упрекнуть в непоследовательности и противоречии: попирая такие общечеловеческие жизненные ценности, как труд, дружба, семья, любовь, каждым своим поступком и суждением он одновременно к ним тянется, жаждет искренности, простых человеческих чувств, апеллирует к совести. Жизнь для него действительно стала маскарадом, если за дружеский стол он приглашает тех, кого и друзьями-то не считает, а в глубине души просто презирает, и делает это только для того, чтобы, по мере опьянения, выплеснуть все, что накопилось в душе. Однако за взрывом циничной откровенности, в форме нагловатого бесстыдства, с каким он откровенничает за столом, ощущается душевный надрыв, щемящая тоска до отчаяния дошедшего человека, которому уже не важно, что о нем подумают, а важно, что он отныне сделает и будет делать сам. И весь скандал можно прочитать тогда как "невольный крик нечистой совести" человека, готового рассчитаться с проклятым прошлым любой ценой.
Благодаря этому и теплится надежда на то, что Зилов выберется из трясины эгоизма и отчужденного существования.
Как известно, у физически здоровых людей сердце бьется ровно и сокращения сердечной мышцы не знают аритмии. Сердечная деятельность (биение сердца) по вызывает у него никаких субъективных ощущений, он как бы вообще не чувствует своего сердца и "хватается"
за пего только иногда, при сильном физическом напряжении или стрессах, эмоциональных переживаниях и потрясениях. Так уж устроено человеческое сердце: обладая автоматизмом, оно способно обеспечить и без какого-либо вмешательства нервной системы непрерывное движение крови в организме, иначе говоря, обеспечить самое жизнь. Поэтому специалист-медик скажет здоровое сердце бьется ровно. И будет прав со своей - медицинской - точки зрения, постаравшись всеми имеющимися в его распоряжении средствами снять аритмию.
Совсем иначе на это смотрит поэт-художник, смотрим мы в нашей повседневной жизни. Конечно, и мы, вместе с поэтом, за то, чтобы сердце каждого человека не болело, не знало бы перебоев. Но для нас, не медиков-профессионалов, сердце прежде всего центр, орган, вместилище духовного, нравственного начала человеческой жизни; не только "грудное чрево"
(В. Даль), принимающее в себя кровь из всего тела и затем, обновленную, рассылающее по всем частям и органам, но и средоточие любвп, страстей, "заведующее" всеми внутренними чувствами, которые отзываются именно на сердце.
Это сердце гневается, сердится, жалеет, радуется, негодует, испытывает испуг и страх. Сердце "ноет" и "огорчается", когда грустно; "скрипит", когда совершается поступок против воли человека; "сжимается", "екает" и "замирает" в минуты острой жалости, соболезнования, испуга. (Кавычки в данном случае условны и используются за отсутствием более точных обозначений, ибо связь между работой сердца и человеческими чувствами самая прямая. Например, страдание сопровождается замедлением пульса, и поэтому говорят - хотите отличить притворное страдание, исследуйте пульс.) Бесчувственного, душевно тупого человека называют бессердечным, жестокосердым, человеком с "каменным сердцем". Напротив, о человеке душевном, отзывчивом говорят - сердечный, мягкосердый. И потому прав поэт - "Пустое сердце бьется ровно..." Ровно - без учащений и перебоев потому, что не способно волноваться, вмещая в себя чужую боль и радость.
Помните лермонтовское продолжение этого поэтического образа: "В руке не дрогнул пистолет..."? Официант Дима горд тем, что его рука на охоте не дрогнет, что он не промахнется и влет наповал с первого выстрела превратит живую утку в мертвую. Он поучает Виктора насчет того, что надо перестать волноваться, что пока он не научится не переживать на охоте (а для этого надо лишь одно - "забыть", что утки живые), толку из него не будет охотником он не станет... Но как объяснить всем этим димам, хвастающим своей уверенностью, невозмутимостью и силой, что именно волнение, мешающее точно целиться и попадать в живые мишени, делает человека человеком, не позволяя ему опуститься ниже самого себя.
Не правда ли знаменательно, что именпо у Дантеса и Мартынова, а не у Пушкина и Лермонтова и сердце билось "ровно", и рука не "дрогнула", нажимая на спусковой крючок?
"...АЛИК ИЗ АЛИКОВ"
Приговор?.. Полагаю, что обычный, как издавна повелось... Одиночество.
И. Бергман
Мужчина не может жить для любви.
Но жить для другого человека может.
Э. М. Ремарк
Подруга Зилова по мимолетной интрижке, Вера женским чутьем угадала источник зиловского цинизма и эгоизма и нашла ему определение поначалу не совсем ясное по смыслу, озадачивающее окружающих, но потом постепенно проясняющееся. Образованное из имени собственного (уменьшительно-ласкательного от Олега, Алексея, Александра или какого-либо другого), слово "алик" в данном случае - имя не собственное, а нарицательное, нечто вроде прозвища, и пишется с маленькой, незаглавной буквы. Когда это слово Вера произносит впервые, приветствуя Зилова и его приятелей, они еще не знают, что скоро оно станет паролем их компании.
Вера. Привет, алики! Давно я вас не видела...
Официант. (Вере). Привет, малютка.
Вера. Здравствуй, алик...
С а я п и н. ...Все у тебя алики. Это как понимать? Алкоголики, что ли?
Зилов. Да она сама не знает.
С а я п и н. Может, это твоя первая любовь - Алик?
Вера. Угадал. Первая - алик. И вторая - алик. И третья. Все алики.
Зилов (Саяпину). Понял что-нибудь?
Не понимают Зилов с Саяпиным, что Вера иронизирует, насмехается над ними, или, чувствуя скрытый подвох, притворяются, делают вид, что не понимают, - сказать трудно. Специально Вера и не расшифровывает смысл этого понятия, но, взятое в контексте некоторых ее оценок и высказываний, оно приоткрывается в своем значении характеристики не конкретного человека, а неких свойств, признаков определенного круга явлений, в данном случае - мужчин. Прощаясь с Виктором после вечера-новоселья, где она впервые увидела его в домашней обстановке и познакомилась с его женой, Вера говорит ему: "Ты из аликов..." Подарив на новоселье Зилову плюшевого кота (явно с намеком), Вера предлагает и кота именовать "аликом"; быстро разгадав, кто и что скрывается за декларациями Кушака, она и его стала именовать так.
Очень скоро, не вникнув в то, что сие означает, все члены компании станут называть друг друга "аликами".
Для раскрытия феномена "зиловщины" тема "аликов" имеет существенное значение, и потому на ней стоит остановиться подробнее. Дело, разумеется, не в имени, как таковом, которое каждый получает не по своей охоте. А в славе, известности и достоинстве, что с этим именем срастаются при жизни, создают ему ту или иную репутацию. Обидно, конечно, если прекрасное русское имя Иван (или Егор, Василий и др.) кажется кому-то недостаточно благозвучным, слишком простым, ординарным и появляется мода на имена, звучащие "по-иностранному". Вспомнив в ряду замечательных творений русского народа и "милого Ваньку-дурачка из сказки", В. М. Шукшин с горечью отметил: "...Ванька-то, пожалуй, забывается, и даже имя его - все реже и реже. Все больше - Эдуарды, Владики, Рустики". Однако же не имя отвечает за человека, а человек - за имя. Вот Зилова, к примеру, назвали родители добротным именем Виктор, а он возьми да попади в "алики". Правда, не в простые, не в ординарные, - стал "аликом из аликов", то есть наиболее заметным, по-своему выдающимся, представителем некоего клана, "неформального" сообщества. Какого?
Попробуем обрисовать контуры, общие портретные черты явления, замеченного и выписанного столь рельефно впервые именно А. В. Вампиловым.
"Алики" - это определенный тип мужчины, а именно: без стержня, без прочного основания, без индивидуальности, которая предполагает развитое чувство собственного достоинства.
Внешне они мало чем отличаются от других, "полноценных", представителей своего пола.
Кажется, все у них есть, все на месте, но это все не объединено характером, личностным принципом, и потому даже лица их, на первый взгляд разные, примелькавшись, становятся как бы размытыми - все они "на одно лицо".
И не только лица, но и стиль поведения, манера общения, образ действий и мышления их настолько стереотипны, что легко угадать, как они живут, безошибочно предположить, как они поступят в той или иной ситуации.
Житейские модификации, варианты этого стереотипа весьма разнообразны: праведный Кузаков не похож на живущего и действующего "тихой сапой" Саяпина, а оба они бледнеют, тускнеют перед более способным и удачливым из них, прирожденным лидером, Виктором Зиловым. Но суть их, если приглядеться повнимательнее, одна. У всех "аликов" отсутствует то, что характеризует мужчину именно как мужчину в широком социально-психологическом смысле этого понятия. Слово "алики" - символ для обозначения потребительского (специфически мужского) существования, немужественного, то есть расслабленного, размагниченного поведения, когда в качестве "демона" последнего выступает безответственность и неспособность принимать решения.
Критическое отношение к этому общественному явлению не должно закрывать его проблемного характера. В проблемном плане "алики" - это мужчины, не реализовавшие себя, или, скажем иначе, загнанные и загнавшие себя сами в положение, в котором они не могут быть настоящими мужчинами. Вернее, сначала не могут, а потом, привыкнув, уже и не хотят. Явление по-своему поразительное: ладно, пусть они не имеют будущего и не возлагают на него никаких надежд, разве что связанных с улучшением бытовых условий; но нет ведь и прошлого, того, что можно и хотелось бы вспомнить, пережить заново, "повторить" хотя бы в сознании. Есть только настоящее, состоящее из сиюминутного, без корней в прошлом (а ведь прошлое не просто "вчерашнее") и без сколько-нибудь ощутимой перспективы. Каждый из "аликов", если покопаться в нем, песет в себе нечто загубленное, по каким-то причинам несостоявшееся. Став "аликом", мужчина как будто теряет почву под ногами. Женщине на него нельзя положиться, опереться, ибо он сам нуждается в опоре и поддержке. И находит эту опору и поддержку - в родителях, без которых не может обойтись чуть ли не до собственной пенсии, в жене, в "подругах жизни", берущих на себя помимо заботы о его благополучии выполнение многих функций и обязанностей, испокон веков закрепленных за мужчинами, при этом ничего или мало что получая взамен. Персонажи "аликовского" типа отличаются редкой способностью находиться постоянно в состоянии "бегства" от обязанностей, охотно и беззастенчиво перелагаемых ими на других.
Пытаясь объяснить данное явление, говорят о феминизации мужчин, о невротизации жизни, о том, что якобы современное общество не дает "сильному полу" возможности в полной мере реализовать себя, договариваются даже до того, что "нужно беречь мужчин". Думается, в разговорах и спорах на эту тему упускаются из виду некоторые очевидности принципиального значения.
Явление это не ново, истории знакомо, и всякий раз, когда оно возникало, перед общественностью вставал вопрос - какова его природа? Нечто схожее в других условиях увидел и художественно запечатлел И. С. Тургенев в герое своей повести "Ася", а Н. Г. Чернышевский сделал последнюю предметом социально-эстетического анализа в статье "Русский человек на rendez-vous". Хотя анонимному Н. Н., или "нашему Ромео", как иронически именует тургеневского героя знаменитый критик, нет еще и тридцати лет, он достаточно повидал и испытал в жизни, чтобы обрести самостоятельность, почувствовать себя ответственным за свои поступки. Его неспособность ответить на глубокое чувство юной Аси, оказавшейся на голову выше своего избранника в нравственном, духовном отношении, свидетельствует, однако, об обратном. Там, где требуется проявить решимость, благородный риск, его охватывает робость, пассивность и вялость. Подобно другому тургеневскому герою, Рудину, он тоже ничего, кроме "боже мой, боже мой...", не может ответить в решительный момент любимой женщине. И это не случайно, мелочно-робкий эгоизм и трусость были следствием ничтожности и мелочности дел, которыми он жил до сих пор. Критический разбор жизненной позиции и морального облика тогдашнего "алика" Чернышевский сопровождает следующим восклицанием-суждением:
"Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего героя? Чем он хуже других? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках и фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают пли бреют волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой мужчин.
Это - совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация - не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера..." Прервем это рассуждение, чтобы отметить своеобразие предложенного здесь подхода к оценке облика и поведения человека.
Н. Г. Чернышевский исходит из того, что человек, будучи существом социальным, обладает также природной сущностью: в частности, является мужчиной или женщиной, и это различие не снимается никакими социальными изменениями и преобразованиями. На заре человечества разделение труда ("естественное")
между мужчиной и женщиной было даже организующим принципом ведения общего хозяйства. С появлением и развитием общественного разделения труда значение этого различия падало и впоследствии перестало играть сколько-нибудь существенную роль в общественном производстве. Но оно никогда по исчезало (да и но может исчезнуть!) по той простой и неустранимой причине, что мужчина при любом общественном строе и в любую эпоху остается всетаки мужчиной, а женщина - женщиной. Бесспорно, природное начало человека социально формируется, трансформируется, проходит школу общественного развития, в результате чего существо мужского пола становится настоящим мужчиной (на этом и фиксирует внимание Чернышевский). Но и в самой природно-человеческой сущности, натуре мужчины и женщины предзаложены некие качества, признаки - скажем мужественность или сила мужчины, женственность или слабость женщины, - которые могут быть прижизненно либо развиты, выявлены и усилены, либо заглушены и даже деформированы. Наверное, К. Маркс не шутил, напротив, был убежден в справедливости мнения (об этом можно судить по его известному ответу на анкету дочерей), что главным признаком, достоинством мужчины является сила, а женщины - слабость. Создав мужчину и женщину, природа предписала, говорил еще Лукиан, чтобы они оставались верными своему естеству, то есть чтобы "ни женщины не вели себя, вопреки природе, как мужчины, ни мужчины непристойно не изнеживались" [Лукиан. Избранное. М., 1902, с. 379.].
Но что значит быть настоящим мужчиной, вести себя по-мужски? Вот и Виктор Зилов говорит Кушаку "будьте мужчиной!", вкладывая в это требование смысл, как следует из его объяснения, весьма далекий от истины. Вспоминаются слова английского писателя Ф. Д. Честерфилда, обращенные к сыну: "Как мужчина"
стало сейчас очень модным выражением; "действовать как мужчина", "говорить как мужчина" означает теперь всего-навсего поступать грубо и говорить несдержанно" [Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры.М., 1978, с. 228.]. Можно добавить: отождествление мужского характера с физической силой как таковой, или напором эдергии, житейской хваткой, умением "делать карьеру" или быть "мастером на все руки" совсем не безусловно, хотя и принято относить вышеназванные качества к привилегиям "сильного пола" и они многим импонируют. Специфически мужская личность, однако, характеризуется и обозначается все-таки не этими признаками, равно как и не растительным покровом на лице, ростом, шириной плеч или рельефом мускулатуры. Внешне некрасивым был Сократ; Лермонтов и Пушкин не отличались атлетическим сложением; Байрон был хромым, а Бальзак тучным. Но кто усомнится в их мужском достоинстве и силе? И судим мы об этом не по тому только, что Сократ бесстрашно повел себя на суде и мужественно встретил смерть, что Байрон храбро дрался за свободу "чужой" Греции, а Пушкин, не колеблясь, вызвал на дуэль оскорбителя его чести. Мужчина - это сплав природных и социальных характеристик, фиксирующий совершенно определенную душевную организацию и строй поведения. С учетом всех поправок, вносимых в этот сплав временем и эпохой, он отличается завидной устойчивостью и в основных чертах отчетливо выступает при сопоставлении с женщиной.
Мужчина - это прежде всего постоянная готовность принимать решения, добровольно и сознательно беря на себя бремя ответственности за разрешение наиболее сложных и трудных задач. Женщина тоже обладает этим правом, но именно как правом, которым она вынуждена пользоваться в силу обстоятельств. Этим отнюдь не ставится под сомнение социально-политическое равноправие женщины, ибо при любой степени достигнутого равноправия женщина продолжает оставаться существом "слабого пола", нуждающимся в защите и опеке, и должна пользоваться соответствующими правами и привилегиями. Мужчина же призван самой своей природой всегда быть дееспособным в делах общественных и личных. Он не может ни при каких обстоятельствах отказаться (разве только ценою отказа от своей природы, натуры) от призвания, обязанности уважать и защищать права и интересы более слабого (женщины, ребенка, престарелого), возложенных природой на более сильного. Хотя мужчина нравится женщине уже потому только, что обладает физической силой, мужеством и способен ее защитить, полное соответствие мужской природе требует от него постоянных и неустанных проявлений благородства, великодушия, рыцарства. В то же время, тонко замечает Кант, "право требовать к себе уважения, даже не имея никаких заслуг, - эту гордость и это право женщина отстаивает, исходя уже из одного лишь законного права своего пола".
Наконец, для женщины основной сферой обнаружения ее природной сущности является любовь, а для мужчины - дело, которому он служит (в развитии культуры, согласно Канту, два характера превосходят друг друга по-разному: мужчина женщину - своей физической силой и своим мужеством, а женщина мужчину - своим природным даром овладевать склонностью к ней мужчины2). Признавая за женщиной ничем не ограниченное право на реализацию своих способностей и творческих сил не только на семейном поприще, надо в то же время подчеркнуть, что с точки зрения ее природной сущности никакое самое интересное дело и никакая мера удовлетворенности им не могут ей заменить счастья любви, разделенного чувства и материнства. Напротив, мужчина, превративший любовную страсть в смысл своей жизни, не знающий иной высшей цели и наслаждения, кроме удовлетворения чувственного влечения, - такой мужчина жалок и несчастен, ибо находится в глубочайшем (буквально противоестественном) разладе с основным характером своего пола. Ремарк выразил эту мысль весьма точно: мужчина не может жить для любви, но жить ради другого человека может.
Таков принцип развития мужского характера.
Из чего, однако, не вытекает, что любовь для мужчины - нечто несущественное, второстепенное. Во имя любви совершали и совершают подвиги, мужественные поступки, идут на благородный риск, самопожертвование. Любовь способна пробудить в мужчине лучшие свойства его души, преобразить всю его жизнь. Вспомним чудо, происшедшее с князем Андреем Болконским, когда он встретил и полюбил "страннотоненькую, черноглазую" Наташу Ростову.
Встреча с ней, по его словам, разделила весь мир для него на две половинки: одна - она, Наташа, и там все счастье, надежда, свет; другая половина - все, где ее нет, там все уныние и темнота. Это не преувеличение. Зная, какую роль в жизни и творчестве Ф. Н. Тютчева, А. А. Блока, В. В. Маяковского сыграло чувство любви к женщине (а у каждого из них была своя "Прекрасная Дама"), трудно переоцепить чудодейственную мощь, заключенную в этом особом сплаве-союзе телесного и духовного.
М. Горький вспоминает, что на вопрос "Что такое талантливый человек?" Лев Толстой ответил: "Это прежде всего человек, который любит.
Вот, посмотрите, все влюбленные - талантливы, когда влюблены" [Горький М. Полн. собр. соч. В 30-ти т., т. 24, с. 133.].
Следует особо сказать о взаимоотношении двух характеров, где развитие и судьба каждого зависит от другого, а оба вместе - от способа жизнедеятельности, присущего данному обществу. Так, на примере конкретной истории с английским безработным, оказавшимся на положении иждивенца своей работающей жены, Ф. Энгельс писал о нелепости, бессмысленности ситуации, в которой мужчина перестает быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности, но которая не может придать ни мужчине настоящей женственности, ни женщине настоящей мужественности, и что самым позорным образом унижает оба пола, а в каждом из них - человеческое достоинство [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 370.].
В данном случае, как и в случае, рассмотренном Н. Г. Чернышевским при анализе повести "Ася", виновата та ложная основа, на которой формируются и развиваются отношения мужчины и женщины в условиях эксплуататорского общества. С ликвидацией этой основы и сопровождающих ее факторов безработицы, классового неравенства, бесправия женщин - создается принципиально иная общественная ситуация для развития мужского и женского характеров, их взаимоотношений. Но это не значит, что при социализме данная проблема решается сразу же и как бы автоматически. Дело обстоит далеко не так, хотя бы потому, что длительное время сохраняются остатки социального (особенно в быту) неравенства мужчины и женщины. На их взаимоотношениях сказываются диспропорции в развитии общей культуры общества, в нравственном и духовном росте личности, а также различного рода деформации и наслоения, сопровождающие реализацию требования женского равноправия. Об этом свидетельствуют и беспокоящие общественность тенденции феминизации мужчин и маскулинизации женщин, порождающие нравственные отклонения, "вывихи" в облике и поведении двух характеров; и обсуждение лозунга "берегите мужчин!", опередившее обсуждение еще более актуальной проблемы правомерности использования женщин на тяжелых работах (вождение тракторов, ремонт железнодорожных и шоссейных дорог и т. п.); наконец, факт появления "аликов" - племени "беспозвоночных"
Отталкивающа прямота и откровенность, с какою сын обнажает свою жестокость по отношению к отцу. Выставленный напоказ цинизм похваляется здесь собственной душевной глухотой и черствостью как чуть ли не достоинством и доблестью. Как же, взрослый сын разгадал "хитрый маневр отца", решившего разыграть фарс "предсмертного прощания" с близкими.
Боли, заключенной в строках отцовского письма, Виктор не чувствует, а если и чувствует, то по лени или развращенности своей (замеченной как раз его отцом) не хочет в этом признаться даже самому себе. Ведь тогда надо будет этому чувству соответствовать - задача непосильная для опустошенного сердца, безвольной души.
И даже тогда, когда он узнает, что отец умер ("маневр" старика удался), его вялая совесть отнюдь не пробудится, не станет отзывчивее, а сам он быстро успокоится, забудет о смерти отца в очередном любовном приключении. Неблагодарных детей Данте обдуманно поместил на самое дно ада, считая этот грех непростительным, а расплату за него - особо тяжкой.
Будучи циничным человеком, Зилов не нуждается в нравственном оправдании своих поступков. Моральные понятия и соображения сохраняют для него лишь чисто эмоциональное значение. Это очень удобная "мораль", так как ее легко приспособить к стихии влечений и вожделений (в силу принципиальной недоказуемости того, что с эмоциональной точки зрения является злом, а что - добром). Разочарование и неверие в собственные силы циник превращает в скептицизм, в отрицание твердых основ жизни, принципов поведения, а беспринципность - начало деморализации личности.
Видимо, и небрежность со скукой, с какою Виктор Зилов воспринимает окружающий мир, не просто поза, а закономерный результат нравственной аморфности его личности.
Зилов любит поозорничать. То и дело он фиглярничает, ведет себя шутовски, почти пародийно ("Уж не пародия ли он?" - иногда напрашиваются слова А. С. Пушкина), что, в сочетании с мрачноватой иронией и скрытой желчью, смахивает на непрерывную поведенческую "провокацию", настоенную на смешении добра и зла, искренности и подвоха. Для него жизнь не что иное, как маскарад слов, действий, отношений, жестов, поз, манер, где все необязательно, случайно, и сами люди, "действующие лица", не более чем маски, которые, по мере надобности, можно менять. Что-то вроде вакханалии всеобщего притворства с постоянным переодеванием участников, для которых мерой общественного приличия стала мода, кинематографически проворно мелькающая смена вкусов, предпочтений, настроений и т. п. Какие сцены можно устраивать и демонстрировать на этом карнавале, не стесняя себя правилами приличия, Зилов наглядно покажет во время скандала в кафе, наговорив присутствующим кучу дерзостей, обрушив на их голову массу заслуженных и незаслуженных обвинений, и, увы, никто пе потребует от оскорбителя публичного извинения, рассуждая, видимо, так: ничего особенного и не произошло, чего не бывает, когда люди соберутся вместе, выпьют; дело это житейское, выпил человек лишнего и, соответственно, наговорил тоже лишнего, проспится, сам поймет, что не нрав... Пожалуй, и среди читателей (зрителей) найдутся такие, кто именно так воспримет и оценит поведение Зилова.
Точнее все-таки будет иное восприятие и толкование цинического поведения Зилова: от его цинизма всего лишь один шаг к нигилизму и полному аморализму. Еще чуть-чуть... и Виктор Зилов станет двойником официанта Димы. Но этого шага Зилов так и не сделал. Между двумя охотниками-любителями сохраняется весьма существенное различие. Один все уже окончательно решил, так сказать, раз и навсегда, выбрав равнодушие в качестве жизлелной позиции. В этом смысле Дима совершенно беспроблемен, попросту говоря - пуст, бездушен. Взывать к его совести, доказывать таким, как он, что они "не правы", - дело лишнее, безнадежное. Не случайно мировая литература, поведавшая о всевозможных человеческих "превращениях", менее всего оптимистична там, где она встречается с равнодушием и равнодушными людьми: не на что опереться.
С Зиловым дело обстоит сложнее. Его можно упрекнуть в непоследовательности и противоречии: попирая такие общечеловеческие жизненные ценности, как труд, дружба, семья, любовь, каждым своим поступком и суждением он одновременно к ним тянется, жаждет искренности, простых человеческих чувств, апеллирует к совести. Жизнь для него действительно стала маскарадом, если за дружеский стол он приглашает тех, кого и друзьями-то не считает, а в глубине души просто презирает, и делает это только для того, чтобы, по мере опьянения, выплеснуть все, что накопилось в душе. Однако за взрывом циничной откровенности, в форме нагловатого бесстыдства, с каким он откровенничает за столом, ощущается душевный надрыв, щемящая тоска до отчаяния дошедшего человека, которому уже не важно, что о нем подумают, а важно, что он отныне сделает и будет делать сам. И весь скандал можно прочитать тогда как "невольный крик нечистой совести" человека, готового рассчитаться с проклятым прошлым любой ценой.
Благодаря этому и теплится надежда на то, что Зилов выберется из трясины эгоизма и отчужденного существования.
Как известно, у физически здоровых людей сердце бьется ровно и сокращения сердечной мышцы не знают аритмии. Сердечная деятельность (биение сердца) по вызывает у него никаких субъективных ощущений, он как бы вообще не чувствует своего сердца и "хватается"
за пего только иногда, при сильном физическом напряжении или стрессах, эмоциональных переживаниях и потрясениях. Так уж устроено человеческое сердце: обладая автоматизмом, оно способно обеспечить и без какого-либо вмешательства нервной системы непрерывное движение крови в организме, иначе говоря, обеспечить самое жизнь. Поэтому специалист-медик скажет здоровое сердце бьется ровно. И будет прав со своей - медицинской - точки зрения, постаравшись всеми имеющимися в его распоряжении средствами снять аритмию.
Совсем иначе на это смотрит поэт-художник, смотрим мы в нашей повседневной жизни. Конечно, и мы, вместе с поэтом, за то, чтобы сердце каждого человека не болело, не знало бы перебоев. Но для нас, не медиков-профессионалов, сердце прежде всего центр, орган, вместилище духовного, нравственного начала человеческой жизни; не только "грудное чрево"
(В. Даль), принимающее в себя кровь из всего тела и затем, обновленную, рассылающее по всем частям и органам, но и средоточие любвп, страстей, "заведующее" всеми внутренними чувствами, которые отзываются именно на сердце.
Это сердце гневается, сердится, жалеет, радуется, негодует, испытывает испуг и страх. Сердце "ноет" и "огорчается", когда грустно; "скрипит", когда совершается поступок против воли человека; "сжимается", "екает" и "замирает" в минуты острой жалости, соболезнования, испуга. (Кавычки в данном случае условны и используются за отсутствием более точных обозначений, ибо связь между работой сердца и человеческими чувствами самая прямая. Например, страдание сопровождается замедлением пульса, и поэтому говорят - хотите отличить притворное страдание, исследуйте пульс.) Бесчувственного, душевно тупого человека называют бессердечным, жестокосердым, человеком с "каменным сердцем". Напротив, о человеке душевном, отзывчивом говорят - сердечный, мягкосердый. И потому прав поэт - "Пустое сердце бьется ровно..." Ровно - без учащений и перебоев потому, что не способно волноваться, вмещая в себя чужую боль и радость.
Помните лермонтовское продолжение этого поэтического образа: "В руке не дрогнул пистолет..."? Официант Дима горд тем, что его рука на охоте не дрогнет, что он не промахнется и влет наповал с первого выстрела превратит живую утку в мертвую. Он поучает Виктора насчет того, что надо перестать волноваться, что пока он не научится не переживать на охоте (а для этого надо лишь одно - "забыть", что утки живые), толку из него не будет охотником он не станет... Но как объяснить всем этим димам, хвастающим своей уверенностью, невозмутимостью и силой, что именно волнение, мешающее точно целиться и попадать в живые мишени, делает человека человеком, не позволяя ему опуститься ниже самого себя.
Не правда ли знаменательно, что именпо у Дантеса и Мартынова, а не у Пушкина и Лермонтова и сердце билось "ровно", и рука не "дрогнула", нажимая на спусковой крючок?
"...АЛИК ИЗ АЛИКОВ"
Приговор?.. Полагаю, что обычный, как издавна повелось... Одиночество.
И. Бергман
Мужчина не может жить для любви.
Но жить для другого человека может.
Э. М. Ремарк
Подруга Зилова по мимолетной интрижке, Вера женским чутьем угадала источник зиловского цинизма и эгоизма и нашла ему определение поначалу не совсем ясное по смыслу, озадачивающее окружающих, но потом постепенно проясняющееся. Образованное из имени собственного (уменьшительно-ласкательного от Олега, Алексея, Александра или какого-либо другого), слово "алик" в данном случае - имя не собственное, а нарицательное, нечто вроде прозвища, и пишется с маленькой, незаглавной буквы. Когда это слово Вера произносит впервые, приветствуя Зилова и его приятелей, они еще не знают, что скоро оно станет паролем их компании.
Вера. Привет, алики! Давно я вас не видела...
Официант. (Вере). Привет, малютка.
Вера. Здравствуй, алик...
С а я п и н. ...Все у тебя алики. Это как понимать? Алкоголики, что ли?
Зилов. Да она сама не знает.
С а я п и н. Может, это твоя первая любовь - Алик?
Вера. Угадал. Первая - алик. И вторая - алик. И третья. Все алики.
Зилов (Саяпину). Понял что-нибудь?
Не понимают Зилов с Саяпиным, что Вера иронизирует, насмехается над ними, или, чувствуя скрытый подвох, притворяются, делают вид, что не понимают, - сказать трудно. Специально Вера и не расшифровывает смысл этого понятия, но, взятое в контексте некоторых ее оценок и высказываний, оно приоткрывается в своем значении характеристики не конкретного человека, а неких свойств, признаков определенного круга явлений, в данном случае - мужчин. Прощаясь с Виктором после вечера-новоселья, где она впервые увидела его в домашней обстановке и познакомилась с его женой, Вера говорит ему: "Ты из аликов..." Подарив на новоселье Зилову плюшевого кота (явно с намеком), Вера предлагает и кота именовать "аликом"; быстро разгадав, кто и что скрывается за декларациями Кушака, она и его стала именовать так.
Очень скоро, не вникнув в то, что сие означает, все члены компании станут называть друг друга "аликами".
Для раскрытия феномена "зиловщины" тема "аликов" имеет существенное значение, и потому на ней стоит остановиться подробнее. Дело, разумеется, не в имени, как таковом, которое каждый получает не по своей охоте. А в славе, известности и достоинстве, что с этим именем срастаются при жизни, создают ему ту или иную репутацию. Обидно, конечно, если прекрасное русское имя Иван (или Егор, Василий и др.) кажется кому-то недостаточно благозвучным, слишком простым, ординарным и появляется мода на имена, звучащие "по-иностранному". Вспомнив в ряду замечательных творений русского народа и "милого Ваньку-дурачка из сказки", В. М. Шукшин с горечью отметил: "...Ванька-то, пожалуй, забывается, и даже имя его - все реже и реже. Все больше - Эдуарды, Владики, Рустики". Однако же не имя отвечает за человека, а человек - за имя. Вот Зилова, к примеру, назвали родители добротным именем Виктор, а он возьми да попади в "алики". Правда, не в простые, не в ординарные, - стал "аликом из аликов", то есть наиболее заметным, по-своему выдающимся, представителем некоего клана, "неформального" сообщества. Какого?
Попробуем обрисовать контуры, общие портретные черты явления, замеченного и выписанного столь рельефно впервые именно А. В. Вампиловым.
"Алики" - это определенный тип мужчины, а именно: без стержня, без прочного основания, без индивидуальности, которая предполагает развитое чувство собственного достоинства.
Внешне они мало чем отличаются от других, "полноценных", представителей своего пола.
Кажется, все у них есть, все на месте, но это все не объединено характером, личностным принципом, и потому даже лица их, на первый взгляд разные, примелькавшись, становятся как бы размытыми - все они "на одно лицо".
И не только лица, но и стиль поведения, манера общения, образ действий и мышления их настолько стереотипны, что легко угадать, как они живут, безошибочно предположить, как они поступят в той или иной ситуации.
Житейские модификации, варианты этого стереотипа весьма разнообразны: праведный Кузаков не похож на живущего и действующего "тихой сапой" Саяпина, а оба они бледнеют, тускнеют перед более способным и удачливым из них, прирожденным лидером, Виктором Зиловым. Но суть их, если приглядеться повнимательнее, одна. У всех "аликов" отсутствует то, что характеризует мужчину именно как мужчину в широком социально-психологическом смысле этого понятия. Слово "алики" - символ для обозначения потребительского (специфически мужского) существования, немужественного, то есть расслабленного, размагниченного поведения, когда в качестве "демона" последнего выступает безответственность и неспособность принимать решения.
Критическое отношение к этому общественному явлению не должно закрывать его проблемного характера. В проблемном плане "алики" - это мужчины, не реализовавшие себя, или, скажем иначе, загнанные и загнавшие себя сами в положение, в котором они не могут быть настоящими мужчинами. Вернее, сначала не могут, а потом, привыкнув, уже и не хотят. Явление по-своему поразительное: ладно, пусть они не имеют будущего и не возлагают на него никаких надежд, разве что связанных с улучшением бытовых условий; но нет ведь и прошлого, того, что можно и хотелось бы вспомнить, пережить заново, "повторить" хотя бы в сознании. Есть только настоящее, состоящее из сиюминутного, без корней в прошлом (а ведь прошлое не просто "вчерашнее") и без сколько-нибудь ощутимой перспективы. Каждый из "аликов", если покопаться в нем, песет в себе нечто загубленное, по каким-то причинам несостоявшееся. Став "аликом", мужчина как будто теряет почву под ногами. Женщине на него нельзя положиться, опереться, ибо он сам нуждается в опоре и поддержке. И находит эту опору и поддержку - в родителях, без которых не может обойтись чуть ли не до собственной пенсии, в жене, в "подругах жизни", берущих на себя помимо заботы о его благополучии выполнение многих функций и обязанностей, испокон веков закрепленных за мужчинами, при этом ничего или мало что получая взамен. Персонажи "аликовского" типа отличаются редкой способностью находиться постоянно в состоянии "бегства" от обязанностей, охотно и беззастенчиво перелагаемых ими на других.
Пытаясь объяснить данное явление, говорят о феминизации мужчин, о невротизации жизни, о том, что якобы современное общество не дает "сильному полу" возможности в полной мере реализовать себя, договариваются даже до того, что "нужно беречь мужчин". Думается, в разговорах и спорах на эту тему упускаются из виду некоторые очевидности принципиального значения.
Явление это не ново, истории знакомо, и всякий раз, когда оно возникало, перед общественностью вставал вопрос - какова его природа? Нечто схожее в других условиях увидел и художественно запечатлел И. С. Тургенев в герое своей повести "Ася", а Н. Г. Чернышевский сделал последнюю предметом социально-эстетического анализа в статье "Русский человек на rendez-vous". Хотя анонимному Н. Н., или "нашему Ромео", как иронически именует тургеневского героя знаменитый критик, нет еще и тридцати лет, он достаточно повидал и испытал в жизни, чтобы обрести самостоятельность, почувствовать себя ответственным за свои поступки. Его неспособность ответить на глубокое чувство юной Аси, оказавшейся на голову выше своего избранника в нравственном, духовном отношении, свидетельствует, однако, об обратном. Там, где требуется проявить решимость, благородный риск, его охватывает робость, пассивность и вялость. Подобно другому тургеневскому герою, Рудину, он тоже ничего, кроме "боже мой, боже мой...", не может ответить в решительный момент любимой женщине. И это не случайно, мелочно-робкий эгоизм и трусость были следствием ничтожности и мелочности дел, которыми он жил до сих пор. Критический разбор жизненной позиции и морального облика тогдашнего "алика" Чернышевский сопровождает следующим восклицанием-суждением:
"Боже мой! За что мы так сурово анализируем нашего героя? Чем он хуже других? Чем он хуже нас всех? Когда мы входим в общество, мы видим вокруг себя людей в форменных и неформенных сюртуках и фраках; эти люди имеют пять с половиной или шесть, а иные и больше футов роста; они отращивают пли бреют волосы на щеках, верхней губе и бороде; и мы воображаем, что мы видим перед собой мужчин.
Это - совершенное заблуждение, оптический обман, галлюцинация - не больше. Без приобретения привычки к самобытному участию в гражданских делах, без приобретения чувств гражданина ребенок мужского пола, вырастая, делается существом мужского пола средних, а потом пожилых лет, но мужчиной он не становится или по крайней мере не становится мужчиной благородного характера..." Прервем это рассуждение, чтобы отметить своеобразие предложенного здесь подхода к оценке облика и поведения человека.
Н. Г. Чернышевский исходит из того, что человек, будучи существом социальным, обладает также природной сущностью: в частности, является мужчиной или женщиной, и это различие не снимается никакими социальными изменениями и преобразованиями. На заре человечества разделение труда ("естественное")
между мужчиной и женщиной было даже организующим принципом ведения общего хозяйства. С появлением и развитием общественного разделения труда значение этого различия падало и впоследствии перестало играть сколько-нибудь существенную роль в общественном производстве. Но оно никогда по исчезало (да и но может исчезнуть!) по той простой и неустранимой причине, что мужчина при любом общественном строе и в любую эпоху остается всетаки мужчиной, а женщина - женщиной. Бесспорно, природное начало человека социально формируется, трансформируется, проходит школу общественного развития, в результате чего существо мужского пола становится настоящим мужчиной (на этом и фиксирует внимание Чернышевский). Но и в самой природно-человеческой сущности, натуре мужчины и женщины предзаложены некие качества, признаки - скажем мужественность или сила мужчины, женственность или слабость женщины, - которые могут быть прижизненно либо развиты, выявлены и усилены, либо заглушены и даже деформированы. Наверное, К. Маркс не шутил, напротив, был убежден в справедливости мнения (об этом можно судить по его известному ответу на анкету дочерей), что главным признаком, достоинством мужчины является сила, а женщины - слабость. Создав мужчину и женщину, природа предписала, говорил еще Лукиан, чтобы они оставались верными своему естеству, то есть чтобы "ни женщины не вели себя, вопреки природе, как мужчины, ни мужчины непристойно не изнеживались" [Лукиан. Избранное. М., 1902, с. 379.].
Но что значит быть настоящим мужчиной, вести себя по-мужски? Вот и Виктор Зилов говорит Кушаку "будьте мужчиной!", вкладывая в это требование смысл, как следует из его объяснения, весьма далекий от истины. Вспоминаются слова английского писателя Ф. Д. Честерфилда, обращенные к сыну: "Как мужчина"
стало сейчас очень модным выражением; "действовать как мужчина", "говорить как мужчина" означает теперь всего-навсего поступать грубо и говорить несдержанно" [Честерфилд. Письма к сыну. Максимы. Характеры.М., 1978, с. 228.]. Можно добавить: отождествление мужского характера с физической силой как таковой, или напором эдергии, житейской хваткой, умением "делать карьеру" или быть "мастером на все руки" совсем не безусловно, хотя и принято относить вышеназванные качества к привилегиям "сильного пола" и они многим импонируют. Специфически мужская личность, однако, характеризуется и обозначается все-таки не этими признаками, равно как и не растительным покровом на лице, ростом, шириной плеч или рельефом мускулатуры. Внешне некрасивым был Сократ; Лермонтов и Пушкин не отличались атлетическим сложением; Байрон был хромым, а Бальзак тучным. Но кто усомнится в их мужском достоинстве и силе? И судим мы об этом не по тому только, что Сократ бесстрашно повел себя на суде и мужественно встретил смерть, что Байрон храбро дрался за свободу "чужой" Греции, а Пушкин, не колеблясь, вызвал на дуэль оскорбителя его чести. Мужчина - это сплав природных и социальных характеристик, фиксирующий совершенно определенную душевную организацию и строй поведения. С учетом всех поправок, вносимых в этот сплав временем и эпохой, он отличается завидной устойчивостью и в основных чертах отчетливо выступает при сопоставлении с женщиной.
Мужчина - это прежде всего постоянная готовность принимать решения, добровольно и сознательно беря на себя бремя ответственности за разрешение наиболее сложных и трудных задач. Женщина тоже обладает этим правом, но именно как правом, которым она вынуждена пользоваться в силу обстоятельств. Этим отнюдь не ставится под сомнение социально-политическое равноправие женщины, ибо при любой степени достигнутого равноправия женщина продолжает оставаться существом "слабого пола", нуждающимся в защите и опеке, и должна пользоваться соответствующими правами и привилегиями. Мужчина же призван самой своей природой всегда быть дееспособным в делах общественных и личных. Он не может ни при каких обстоятельствах отказаться (разве только ценою отказа от своей природы, натуры) от призвания, обязанности уважать и защищать права и интересы более слабого (женщины, ребенка, престарелого), возложенных природой на более сильного. Хотя мужчина нравится женщине уже потому только, что обладает физической силой, мужеством и способен ее защитить, полное соответствие мужской природе требует от него постоянных и неустанных проявлений благородства, великодушия, рыцарства. В то же время, тонко замечает Кант, "право требовать к себе уважения, даже не имея никаких заслуг, - эту гордость и это право женщина отстаивает, исходя уже из одного лишь законного права своего пола".
Наконец, для женщины основной сферой обнаружения ее природной сущности является любовь, а для мужчины - дело, которому он служит (в развитии культуры, согласно Канту, два характера превосходят друг друга по-разному: мужчина женщину - своей физической силой и своим мужеством, а женщина мужчину - своим природным даром овладевать склонностью к ней мужчины2). Признавая за женщиной ничем не ограниченное право на реализацию своих способностей и творческих сил не только на семейном поприще, надо в то же время подчеркнуть, что с точки зрения ее природной сущности никакое самое интересное дело и никакая мера удовлетворенности им не могут ей заменить счастья любви, разделенного чувства и материнства. Напротив, мужчина, превративший любовную страсть в смысл своей жизни, не знающий иной высшей цели и наслаждения, кроме удовлетворения чувственного влечения, - такой мужчина жалок и несчастен, ибо находится в глубочайшем (буквально противоестественном) разладе с основным характером своего пола. Ремарк выразил эту мысль весьма точно: мужчина не может жить для любви, но жить ради другого человека может.
Таков принцип развития мужского характера.
Из чего, однако, не вытекает, что любовь для мужчины - нечто несущественное, второстепенное. Во имя любви совершали и совершают подвиги, мужественные поступки, идут на благородный риск, самопожертвование. Любовь способна пробудить в мужчине лучшие свойства его души, преобразить всю его жизнь. Вспомним чудо, происшедшее с князем Андреем Болконским, когда он встретил и полюбил "страннотоненькую, черноглазую" Наташу Ростову.
Встреча с ней, по его словам, разделила весь мир для него на две половинки: одна - она, Наташа, и там все счастье, надежда, свет; другая половина - все, где ее нет, там все уныние и темнота. Это не преувеличение. Зная, какую роль в жизни и творчестве Ф. Н. Тютчева, А. А. Блока, В. В. Маяковского сыграло чувство любви к женщине (а у каждого из них была своя "Прекрасная Дама"), трудно переоцепить чудодейственную мощь, заключенную в этом особом сплаве-союзе телесного и духовного.
М. Горький вспоминает, что на вопрос "Что такое талантливый человек?" Лев Толстой ответил: "Это прежде всего человек, который любит.
Вот, посмотрите, все влюбленные - талантливы, когда влюблены" [Горький М. Полн. собр. соч. В 30-ти т., т. 24, с. 133.].
Следует особо сказать о взаимоотношении двух характеров, где развитие и судьба каждого зависит от другого, а оба вместе - от способа жизнедеятельности, присущего данному обществу. Так, на примере конкретной истории с английским безработным, оказавшимся на положении иждивенца своей работающей жены, Ф. Энгельс писал о нелепости, бессмысленности ситуации, в которой мужчина перестает быть мужчиной, а женщина лишается своей женственности, но которая не может придать ни мужчине настоящей женственности, ни женщине настоящей мужественности, и что самым позорным образом унижает оба пола, а в каждом из них - человеческое достоинство [Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 2, с. 370.].
В данном случае, как и в случае, рассмотренном Н. Г. Чернышевским при анализе повести "Ася", виновата та ложная основа, на которой формируются и развиваются отношения мужчины и женщины в условиях эксплуататорского общества. С ликвидацией этой основы и сопровождающих ее факторов безработицы, классового неравенства, бесправия женщин - создается принципиально иная общественная ситуация для развития мужского и женского характеров, их взаимоотношений. Но это не значит, что при социализме данная проблема решается сразу же и как бы автоматически. Дело обстоит далеко не так, хотя бы потому, что длительное время сохраняются остатки социального (особенно в быту) неравенства мужчины и женщины. На их взаимоотношениях сказываются диспропорции в развитии общей культуры общества, в нравственном и духовном росте личности, а также различного рода деформации и наслоения, сопровождающие реализацию требования женского равноправия. Об этом свидетельствуют и беспокоящие общественность тенденции феминизации мужчин и маскулинизации женщин, порождающие нравственные отклонения, "вывихи" в облике и поведении двух характеров; и обсуждение лозунга "берегите мужчин!", опередившее обсуждение еще более актуальной проблемы правомерности использования женщин на тяжелых работах (вождение тракторов, ремонт железнодорожных и шоссейных дорог и т. п.); наконец, факт появления "аликов" - племени "беспозвоночных"