Страница:
- 1
- 2
- 3
- 4
- 5
- 6
- 7
- 8
- Следующая »
- Последняя >>
Том Эгеланн
Хранители Завета
И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской,
по слову Господа. И погребен в долине в земле Моавитской,
против Веф-фегора, и никто не знает места погребения его даже до сего дня.
Пятая книга Моисеева
Склеп мой открыт, и солнечные лучи падают в темноту.
Взгляд Хоруса делает меня святым, а Осирис,
который благословенно живет после смерти, обнимает меня.
Египетская Книга мертвых
Торе Пёс вошел туда, где было тело короля Олафа, и стал хлопотать над ним, уложил и распрямил его и прикрыл тканью.
И когда вытер кровь с его лица, то увидел,
что лицо короля прекрасно, щеки румяны, как будто тот спал,
а лицо даже яснее, чем при жизни.
Снорри Стурлусон
Пролог
Один только шаг между мною и смертью.
Первая книга Царств
Потому и премудрость Божия сказала:
пошлю к ним пророков и Апостолов;
И из них одних убьют, а других изгонят.
Евангелие от Луки
Египет
1360 год до Рождества Христова
Медленно поднес он чашу с ядом к своим губам.
Ниже дворца сквозь марево с трудом просматривались мерцающие волны Нила. На ясном небе полыхало солнце, словно котел с кипящей медью. Вдали, над пустыней, дрожащая дымка пыли образовала серо-коричневый купол.
Струйками по шее и спине сбегал пот, песок прилип к коже и образовал на ней корку.
Хотя яд смешали с медом и вином, напиток от этого не потерял своего вяжуще-горьковатого вкуса. Ему предложили самому сделать выбор, как умереть. И теперь они окружили его – визири, жрецы, чиновники и генералы – и ждали, когда он опустошит чашу. Не было только фараона и царицы. Но они и не собирались приходить.
Белый голубь промелькнул мимо окна и быстро полетел к солнцу. Проводив голубя взглядом, он поднес чашу к губам и осушил ее.
Ниже дворца сквозь марево с трудом просматривались мерцающие волны Нила. На ясном небе полыхало солнце, словно котел с кипящей медью. Вдали, над пустыней, дрожащая дымка пыли образовала серо-коричневый купол.
Струйками по шее и спине сбегал пот, песок прилип к коже и образовал на ней корку.
Хотя яд смешали с медом и вином, напиток от этого не потерял своего вяжуще-горьковатого вкуса. Ему предложили самому сделать выбор, как умереть. И теперь они окружили его – визири, жрецы, чиновники и генералы – и ждали, когда он опустошит чашу. Не было только фараона и царицы. Но они и не собирались приходить.
Белый голубь промелькнул мимо окна и быстро полетел к солнцу. Проводив голубя взглядом, он поднес чашу к губам и осушил ее.
Древнеисландский пергамент
1050 год
(В 1240 году включен в состав «Кодекса Снорри»)
Берегись, читающий эти тайные руны. Муки Дуата[1], Хеля[2] и Ада ждут того, кто без позволения раскроет загадки этих знаков.
* * *
Избранником являешься ты, охраняющий тайну ценой своей чести и жизни. Твои божественные покровители Осирис[3], Один[4] и Христос наблюдают за каждым твоим шагом. Слава тебе, Амон[5]!
Норвегия
1070 год
Старый викинг закашлялся и посмотрел в оконце своей холодной монастырской кельи на склоне горы. Со стороны океана надвигался туман, но он его не замечал. У воды среди камней и выброшенных на берег водорослей чайки устроили крик, окружив гниющие останки туши тюленя.
Он откашлялся, обхватил негнущимися от подагры пальцами перо и написал:
О́дин, дай мне силы.
Руки мои дрожат. Скрюченные пальцы больше похожи на когти орла. Ногти заострились и обломались. Из груди моей вместо дыхания вырываются свист и хрипы. Глаза, которые когда-то могли разглядеть сарыча в поднебесье или корабль на самом краю горизонта с верхушки мачты, теперь застил вечный туман. Только наклонив лицо к пергаменту, так что отчетливо слышен скрип пера по хорошо выделанной коже и ощущается запах дубильной кислоты, смешанный с моим собственным дыханием, я, хоть и с трудом, различаю слабый след чернил. Но это неизбежно, когда медленно приближаешься к позорной смерти.
Браге, дай мне силы запечатлеть мои воспоминания на выбеленном пергаменте. Больше сорока лет прошло с того дня, когда моему повелителю и королю – человеку, которого называют теперь Óláfr hinn helgi, Олаф Святой, – нанесли удар мечом в битве при Стиклестаде[6]. Я был его оруженосцем и другом. Он так и стоит у меня перед глазами, бесстрашный и твердый в вере, а Кальв наносит ему смертельный удар. Он нашел своего Бога, мой король.
Чтобы не перечить моему господину, я принял крещение во имя Иисуса Христа. Однако втайне, как и встарь, поклонялся богам, доставшимся мне от предков. Я так и не осмелился признаться Олафу, что изменял вере. Оставаясь наедине с собой, я молился О́дину и Тору, Бальдру и Браги, Фрею и богине Фрейе[7]. Мои боги помогали мне всю мою жизнь. А что сделал Иисус Христос для моего короля? Где был Бог, которого они называли Всемогущим, когда Олаф сражался за Него при Стиклестаде? Мои же боги сохранили мне жизнь и позволили дожить до возраста, когда тщедушное бренное тело почти рассыпается на куски, внутренности сгнили, а мясо отваливается от костей. Никогда Валгалла[8] не распахивала предо мной своих врат. Почему мне не было позволено умереть в битве? С того самого дня, как мы с Олафом, тогда еще два молокососа, отправились в свой первый поход викингов, я не раз смотрел смерти в глаза в чужих краях. Но валькирии никогда не останавливали на мне свой выбор. Я еще чувствую жажду крови и помню ярость, которая вскипала во мне каждый раз при приближении к чужому берегу, ужас в глазах противника, вздымающиеся груди и обнаженные бедра женщин, над которыми мы надругались. Мы бились храбро – так, как нас учили отцы и деды. Сколько человек мы убили? Больше, чем пальцев на руках у тысячи человек. Я и сейчас вижу перед собой взгляд тех воинов, которых я разрубал во имя короля Олафа. Мы брали в плен мужчин и женщин, которых потом продавали как невольников и наложниц. Поджигали дома и, уходя, оставляли деревни в руинах. Таков был обычай.
Незадолго до смерти Олаф почувствовал угрызения совести. Он молил своего Бога о прощении. Его Бог не уважал приносящие славу битвы. Если приверженцы этого Бога складывали молитвенно свои руки и шептали волшебные слова, то Он прощал им грехи, которые их мучили. Но только если они поклонялись Ему. Какое лицемерие! Я никогда не мог понять этого Бога и Его Божественного Сына. Поэтому я по-прежнему приносил жертвы О́дину и Тору. И еще Браге, богу поэзии и искусства скальдов[9]. Меня называли скальд Бард. Ни одно из моих скальдических стихотворений не записано. Мои лучшие стихи живут в устах других людей.
В вырубленном в скале монастыре, где я живу уже почти двадцать лет, ко мне относятся как к святому. Раз уж я был близок и к королю, и к египтянину Асиму, то здесь думают, что часть их святости перешла на меня. Теперь оба покоятся в тайной гробнице Асима вместе с сокровищами и древними свитками, которые мог прочитать только Асим.
Двадцать пять лет миновало с той поры, когда мы были молодыми, до дня, когда жизнь покинула Олафа Святого под палящим июньским солнцем в битве под Стиклестадом, и все эти годы я был его верным спутником. Сейчас я стар. Сижу здесь и записываю на самом лучшем пергаменте, какой только можно получить в этом монастыре, острым пером и лучшими чернилами тайну, оставшуюся от той жизни, которую я провел вместе с моим королем. Перед смертью я должен рассказать историю о походе воинов в царство солнца, к храму чужих богов.
Старик еще раз выглянул за оконце. Туман полностью окутал монастырь. Чайки затихли. Затем снова посмотрел на написанное. Руны заполняли белый пергамент симметричными рядами. Он с трудом поднялся и побрел к оконцу, опустил руки на подоконник и погрузился в воспоминания. Терпкий соленый воздух моря и ветра всегда наводил его на мысли о годах юности, когда он стоял на носу корабля викингов «Морской орел» рядом с королем Олафом. Волосы трепетали на ветру, а взгляд был направлен в сторону неведомых стран.
Он откашлялся, обхватил негнущимися от подагры пальцами перо и написал:
О́дин, дай мне силы.
Руки мои дрожат. Скрюченные пальцы больше похожи на когти орла. Ногти заострились и обломались. Из груди моей вместо дыхания вырываются свист и хрипы. Глаза, которые когда-то могли разглядеть сарыча в поднебесье или корабль на самом краю горизонта с верхушки мачты, теперь застил вечный туман. Только наклонив лицо к пергаменту, так что отчетливо слышен скрип пера по хорошо выделанной коже и ощущается запах дубильной кислоты, смешанный с моим собственным дыханием, я, хоть и с трудом, различаю слабый след чернил. Но это неизбежно, когда медленно приближаешься к позорной смерти.
Браге, дай мне силы запечатлеть мои воспоминания на выбеленном пергаменте. Больше сорока лет прошло с того дня, когда моему повелителю и королю – человеку, которого называют теперь Óláfr hinn helgi, Олаф Святой, – нанесли удар мечом в битве при Стиклестаде[6]. Я был его оруженосцем и другом. Он так и стоит у меня перед глазами, бесстрашный и твердый в вере, а Кальв наносит ему смертельный удар. Он нашел своего Бога, мой король.
Чтобы не перечить моему господину, я принял крещение во имя Иисуса Христа. Однако втайне, как и встарь, поклонялся богам, доставшимся мне от предков. Я так и не осмелился признаться Олафу, что изменял вере. Оставаясь наедине с собой, я молился О́дину и Тору, Бальдру и Браги, Фрею и богине Фрейе[7]. Мои боги помогали мне всю мою жизнь. А что сделал Иисус Христос для моего короля? Где был Бог, которого они называли Всемогущим, когда Олаф сражался за Него при Стиклестаде? Мои же боги сохранили мне жизнь и позволили дожить до возраста, когда тщедушное бренное тело почти рассыпается на куски, внутренности сгнили, а мясо отваливается от костей. Никогда Валгалла[8] не распахивала предо мной своих врат. Почему мне не было позволено умереть в битве? С того самого дня, как мы с Олафом, тогда еще два молокососа, отправились в свой первый поход викингов, я не раз смотрел смерти в глаза в чужих краях. Но валькирии никогда не останавливали на мне свой выбор. Я еще чувствую жажду крови и помню ярость, которая вскипала во мне каждый раз при приближении к чужому берегу, ужас в глазах противника, вздымающиеся груди и обнаженные бедра женщин, над которыми мы надругались. Мы бились храбро – так, как нас учили отцы и деды. Сколько человек мы убили? Больше, чем пальцев на руках у тысячи человек. Я и сейчас вижу перед собой взгляд тех воинов, которых я разрубал во имя короля Олафа. Мы брали в плен мужчин и женщин, которых потом продавали как невольников и наложниц. Поджигали дома и, уходя, оставляли деревни в руинах. Таков был обычай.
Незадолго до смерти Олаф почувствовал угрызения совести. Он молил своего Бога о прощении. Его Бог не уважал приносящие славу битвы. Если приверженцы этого Бога складывали молитвенно свои руки и шептали волшебные слова, то Он прощал им грехи, которые их мучили. Но только если они поклонялись Ему. Какое лицемерие! Я никогда не мог понять этого Бога и Его Божественного Сына. Поэтому я по-прежнему приносил жертвы О́дину и Тору. И еще Браге, богу поэзии и искусства скальдов[9]. Меня называли скальд Бард. Ни одно из моих скальдических стихотворений не записано. Мои лучшие стихи живут в устах других людей.
В вырубленном в скале монастыре, где я живу уже почти двадцать лет, ко мне относятся как к святому. Раз уж я был близок и к королю, и к египтянину Асиму, то здесь думают, что часть их святости перешла на меня. Теперь оба покоятся в тайной гробнице Асима вместе с сокровищами и древними свитками, которые мог прочитать только Асим.
Двадцать пять лет миновало с той поры, когда мы были молодыми, до дня, когда жизнь покинула Олафа Святого под палящим июньским солнцем в битве под Стиклестадом, и все эти годы я был его верным спутником. Сейчас я стар. Сижу здесь и записываю на самом лучшем пергаменте, какой только можно получить в этом монастыре, острым пером и лучшими чернилами тайну, оставшуюся от той жизни, которую я провел вместе с моим королем. Перед смертью я должен рассказать историю о походе воинов в царство солнца, к храму чужих богов.
Старик еще раз выглянул за оконце. Туман полностью окутал монастырь. Чайки затихли. Затем снова посмотрел на написанное. Руны заполняли белый пергамент симметричными рядами. Он с трудом поднялся и побрел к оконцу, опустил руки на подоконник и погрузился в воспоминания. Терпкий соленый воздух моря и ветра всегда наводил его на мысли о годах юности, когда он стоял на носу корабля викингов «Морской орел» рядом с королем Олафом. Волосы трепетали на ветру, а взгляд был направлен в сторону неведомых стран.
Руническая надпись
церковь Урнес
Священный культ Амона-Ра
достойные ХРАНИТЕЛИ знают великую тайну этих рун
Ватикан
1128 год
Лицо кардинала Бенедиктуса Секундуса казалось мертвенно-бледным в мелькании света от коптящего жирового светильника. Положив перед собой на стол пачку листов пергамента, он стал сверлить архивариуса взглядом:
– Почему об этом тексте мне стало известно только сегодня?
– Ваше Преосвященство, этот коптский документ был среди бесчисленного количества прочих, которые Ватикан конфисковал более ста лет назад. С тех пор они лежали нетронутыми в архиве. Пока префект Сканнабекки не приказал произвести разборку и составить их опись. Этот документ лишь один из многих, которые нам недавно перевели. Мы даже не подозревали… – Архивариус замолк, с испугом перевел взгляд с кардинала на стоявшего в темном углу Клеменса де Фиески, рыцаря из ближайшего окружения папы, и закончил: – …о характере этого текста.
– Кто записал текст на коптском?
– Один египтянин, Ваше Преосвященство…
– Нетрудно догадаться.
– …некий жрец…
– Хм!
– …по имени Асим.
– И где же оригинал?
– Насколько нам известно, папирус находится в… э-э-э… Норвегии.
Взгляд кардинала затуманился.
– Noruega, – повторил архивариус. – Это снежная страна. Далеко на севере.
– Noruega. – Кардинал взял себя в руки, чтобы скрыть свой гнев. – Каким образом собрание священных текстов могло оказаться там, у этих… варваров?
– Это нам неизвестно, – прошептал архивариус.
– Мне, видимо, нет нужды говорить, насколько важно для Ватикана вернуть оригинал?
– Поэтому-то я и пригласил вас сюда, Ваше Преосвященство.
Кардинал повернулся к Клеменсу де Фиески:
– Я хочу, чтобы ты отправился туда и нашел оригинал! В этой самой стране… Noruega.
Клеменс де Фиески вышел из тени и слегка поклонился.
– Ваше Преосвященство, – вмешался архивариус и, перелистав листы пергамента, нашел нужный, – информация египтянина дает лишь очень приблизительное…
– Найди его! – прервал его кардинал, продолжая смотреть на де Фиески. – И привези сюда.
– Ваше Преосвященство! – отозвался де Фиески и еще раз поклонился.
Пламя светильника затрепетало от взмаха его плаща. Они услышали затихавшие шаги и затем звук закрывшейся двери.
– Де Фиески должен найти оригинал! – воскликнул кардинал, обращаясь больше к себе, нежели к архивариусу. – Если манускрипт попадет в чужие руки…
– Этого не должно случиться.
– Ни слова! Ни одному человеку! – Кардинал обвел взглядом зал с многочисленными полками, на которых громоздились свернутые в трубки пергаменты, манускрипты, документы, письма и карты, и затем сложил в молитве руки. – Господи, помоги нам найти этот папирус, – прошептал он и оставил архивариуса трястись от страха под светом чадящего жирового светильника.
– Почему об этом тексте мне стало известно только сегодня?
– Ваше Преосвященство, этот коптский документ был среди бесчисленного количества прочих, которые Ватикан конфисковал более ста лет назад. С тех пор они лежали нетронутыми в архиве. Пока префект Сканнабекки не приказал произвести разборку и составить их опись. Этот документ лишь один из многих, которые нам недавно перевели. Мы даже не подозревали… – Архивариус замолк, с испугом перевел взгляд с кардинала на стоявшего в темном углу Клеменса де Фиески, рыцаря из ближайшего окружения папы, и закончил: – …о характере этого текста.
– Кто записал текст на коптском?
– Один египтянин, Ваше Преосвященство…
– Нетрудно догадаться.
– …некий жрец…
– Хм!
– …по имени Асим.
– И где же оригинал?
– Насколько нам известно, папирус находится в… э-э-э… Норвегии.
Взгляд кардинала затуманился.
– Noruega, – повторил архивариус. – Это снежная страна. Далеко на севере.
– Noruega. – Кардинал взял себя в руки, чтобы скрыть свой гнев. – Каким образом собрание священных текстов могло оказаться там, у этих… варваров?
– Это нам неизвестно, – прошептал архивариус.
– Мне, видимо, нет нужды говорить, насколько важно для Ватикана вернуть оригинал?
– Поэтому-то я и пригласил вас сюда, Ваше Преосвященство.
Кардинал повернулся к Клеменсу де Фиески:
– Я хочу, чтобы ты отправился туда и нашел оригинал! В этой самой стране… Noruega.
Клеменс де Фиески вышел из тени и слегка поклонился.
– Ваше Преосвященство, – вмешался архивариус и, перелистав листы пергамента, нашел нужный, – информация египтянина дает лишь очень приблизительное…
– Найди его! – прервал его кардинал, продолжая смотреть на де Фиески. – И привези сюда.
– Ваше Преосвященство! – отозвался де Фиески и еще раз поклонился.
Пламя светильника затрепетало от взмаха его плаща. Они услышали затихавшие шаги и затем звук закрывшейся двери.
– Де Фиески должен найти оригинал! – воскликнул кардинал, обращаясь больше к себе, нежели к архивариусу. – Если манускрипт попадет в чужие руки…
– Этого не должно случиться.
– Ни слова! Ни одному человеку! – Кардинал обвел взглядом зал с многочисленными полками, на которых громоздились свернутые в трубки пергаменты, манускрипты, документы, письма и карты, и затем сложил в молитве руки. – Господи, помоги нам найти этот папирус, – прошептал он и оставил архивариуса трястись от страха под светом чадящего жирового светильника.
Надпись на могиле
монастырь Люсе
1146 год
HIR: HUILIR: SIRA: RUTOLFR
Здесь покоится преподобный Рудольф
Из «Кодекса Снорри»
1240 год
Досточтимый ХРАНИТЕЛЬ
который истолкует загадки рун
Ты сможешь найти рунический камень
в последней могиле у рунической розы
где покоится епископ Рудольф
который истолкует загадки рун
Ты сможешь найти рунический камень
в последней могиле у рунической розы
где покоится епископ Рудольф
Исландия
1241 год
В ту ночь, когда его пришли убивать, он долго стоял в своем дворе и смотрел на звезды. Что-то тревожило его. Некое предчувствие. Он поежился от холодного северного ветра. Перед этим он больше часа просидел в теплой воде купальни возле своего дома, потом вытерся, оделся. Над крышей дома он видел луну, колеблющуюся из-за пара, который поднимался от купальни. Он запустил пальцы в седую бороду и ткнул ногой пожелтевшую траву. Он никак не мог понять, отчего на душе у него скребли кошки. Ему еще так много нужно сделать! Годы его не тяготили, совсем нет. Он был здоров и подвижен, как теленок. М-да. По небу пронеслась падающая звезда. «Вот как, – подумал он, – это предзнаменование?» Он вдохнул в легкие холодный воздух и затаил дыхание. Где-то залаяла собака. В конюшне заржала лошадь.
Потом мир опять замер.
– Да-да, – прошептал он, – да-да-да.
Он вошел в дом и стал подниматься по лестнице, седьмая ступенька всегда скрипела. Закрыв за собой дверь спальни, он тяжело опустился на кровать поверх меха, который служанка недавно чистила. Так он и заснул одетый, прислонившись головой к необструганной доске стены.
Ржание лошадей.
Громкие крики.
С треском и грохотом распахиваются ворота.
Кто-то выкрикивает имя. Его имя.
Эти звуки вплелись в его сновидение. Ресницы задрожали. И внезапно он совершенно проснулся. Одним движением поднялся, ухватился за стойку кровати, чтобы не упасть. Снаружи доносились шум и крики. Он посмотрел в оконце и во дворе увидел мужчин в полном вооружении, с факелами в руках. Среди них можно было угадать освещенного мигающим светом факелов Гиссура. Он замер. Гиссур! В минуту слабости он дал позволение своей дочери Ингебьорг выйти замуж за этого негодяя! Пусть так вышло, ну и что? Гиссур… Неужели именно этот червячок грыз его? Он враждовал с Гиссуром. Но чтобы вот так? Хотя если говорить честно, то ничего другого нельзя было и ожидать от мерзавца, который всеми силами пытается выслужиться перед норвежским королем.
Сердце сильно забилось, но он не хотел признаваться, что боится. «Не может же смерть прийти в такую ночь, – подумал он, – в эту мирную звездную ночь».
Он открыл комод и покопался в вещах, нашел секретный механизм тайного отделения. Замочек щелкнул. Рука обхватила трубку. Никогда и ни за что этот пергамент не должен попасть в руки Гиссура и бесчестного норвежского короля. Он сунул трубку себе под рубаху, незаметно пробрался по узкой лестнице, выбежал в переулок за домами и поспешил к священнику Арнбьорну.
Старик сидел на кровати, подтянув одеяло до подбородка, и смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами. Он облегченно вздохнул, когда в полумраке признал хавдинга[10].
– Кто там?..
– Гиссур и его люди!
– Гиссур?! – Священник перекрестился и сполз с кровати на пол. – Спрячься! Я знаю где! В погребах. Там есть каморка.
– Обещай мне сделать кое-что! – Слова прозвучали необычно. Спокойно. Повелительно. Без признаков страха. Он вынул трубку с пергаментом. – Арнбьорн, слушай меня внимательно!
Арнбьорн сидел с открытым ртом:
– Да?
Он протянул пергамент. Какое-то время оба держались за кожаную трубку.
– Если к утру меня не будет в живых, ты, Арнбьорн, должен будешь выполнить одно мое поручение. Ничего важнее в твоей жизни еще не было.
Священник молча кивнул.
– Ты должен передать пергамент Тордуру Хитроумному. – Он вперил взгляд в священника. – И еще, ты никогда никому не должен говорить об этом. Никогда ни единого слова!
– А что сказать… Тордуру?
– Он все поймет.
Тордур был еще одним хранителем в Исландии. Если можно было довериться кому-то на этой земле, так Тордуру Хитроумному, сыну брата.
И, только сказав это, он выпустил трубку из рук.
– Охраняй его ценой собственной жизни! Даже если тебе выколют глаза. – (Священник вскрикнул и отпрянул.) – Сохрани пергамент и никому не говори, что он у тебя есть и даже что ты что-то про него знаешь! Обещай мне это, Арнбьорн, именем Господа!
Священник несколько помедлил, задумавшись о том, что ему могут выколоть глаза, и затем ответил:
– Клянусь!
– Я надеюсь на тебя, друг мой. Да пребудет с тобой мир, священник Арнбьорн!
Сказав это, он покинул священника и выбежал в ночь. Мороз полоснул по коже. Раздавались окрики спутников Гиссура, обыскивавших двор, конское ржание и топот, собачий лай и громкие голоса обезумевших обитателей дома, протестовавших против бесчинств дружинников. За сарайчиком был вход в погреба, он открыл дверь. В кромешной тьме он бежал, пригнувшись, по узкому проходу, то и дело дотрагиваясь до выложенных камнем стен. Метров через десять-двенадцать наткнулся на деревянную дверь. «Вот дьявол!» Вытащил ключ, открыл дверь и вошел в каморку. В нос ударил запах прелого зерна и забродившего медового питья. Он спрятался, протиснувшись в щель между бочками с зерном, которые стояли вдоль стены.
«Они не уйдут, пока не найдут меня», – подумал он.
Обнаружив его, они под радостное улюлюканье оттолкнули бочки и вытащили его из укрытия.
При свете факелов он увидел пять человек. Узнал Арни Язву и Симона Крутого. Но Гиссура, этого мерзавца, среди них не было.
Позади, в темном туннеле, он заметил священника Арнбьорна.
– Господин, – прокричал священник со страхом, – они обещали пощадить тебя!
– Вот и хорошо, – сказал он так тихо, что священник вряд ли услышал его.
– Заткнись, старик! – крикнул Симон Крутой Арнбьорну.
– Гиссур обещал сохранить тебе жизнь! – не унимался священник. – Он сказал, что примирение состоится только после вашей с ним встречи…
Вдруг Арнбьорн замолк, догадавшись, что его обманули и что он предал своего хавдинга.
Кто-то из преследователей засмеялся.
– Где пергамент? – крикнул Симон Крутой.
– Куда ты его спрятал? – прорычал Арни Язва.
И они думали, что он расскажет?!
Симон Крутой приблизил к нему лицо:
– Послушай, ты же знаешь, что мы найдем его. Даже если для этого придется разнести здесь все в пух и прах.
Так продолжалось некоторое время. Наконец они потеряли терпение.
– Рубить голову будешь ты! – крикнул Симон Крутой Арни Язве.
Воины смотрели на священника.
– Ну говори же! – завопил Арни Язва.
В этот момент он чувствовал только абсолютное спокойствие. Им овладело сознание того, что жизнь подошла к концу – его богатая драматическими событиями жизнь, за которую ему было не стыдно. Жизнь почти такая же, как те, которые он воспевал в своих сагах.
– Не смей, – твердо сказал он.
– Руби! – повторил Симон Крутой.
Он не испугался. Он только хотел умереть с честью. Он не хотел уходить из жизни с лицом, изуродованным топором и мечом. Удар в сердце был бы гораздо более почетным.
– Не смей, – повторил он властно и посмотрел своим убийцам прямо в глаза.
Первым нанес удар Арни Язва. Он попал в сонную артерию. Кровь брызнула из раны. «Есть еще во мне сила и стойкость», – подумал он со вспышкой гордости. Опустился на землю. Остальные стали наносить удары без разбору. Из туннеля доносились жалобные стоны священника Арнбьорна. «Лишь бы он сдержал слово и передал пергамент Тордуру Хитроумному», – была его последняя мысль.
Вот так, в окружении врагов, купаясь в собственной крови, расстался с жизнью Снорри Стурлусон[11].
Потом мир опять замер.
– Да-да, – прошептал он, – да-да-да.
Он вошел в дом и стал подниматься по лестнице, седьмая ступенька всегда скрипела. Закрыв за собой дверь спальни, он тяжело опустился на кровать поверх меха, который служанка недавно чистила. Так он и заснул одетый, прислонившись головой к необструганной доске стены.
Ржание лошадей.
Громкие крики.
С треском и грохотом распахиваются ворота.
Кто-то выкрикивает имя. Его имя.
Эти звуки вплелись в его сновидение. Ресницы задрожали. И внезапно он совершенно проснулся. Одним движением поднялся, ухватился за стойку кровати, чтобы не упасть. Снаружи доносились шум и крики. Он посмотрел в оконце и во дворе увидел мужчин в полном вооружении, с факелами в руках. Среди них можно было угадать освещенного мигающим светом факелов Гиссура. Он замер. Гиссур! В минуту слабости он дал позволение своей дочери Ингебьорг выйти замуж за этого негодяя! Пусть так вышло, ну и что? Гиссур… Неужели именно этот червячок грыз его? Он враждовал с Гиссуром. Но чтобы вот так? Хотя если говорить честно, то ничего другого нельзя было и ожидать от мерзавца, который всеми силами пытается выслужиться перед норвежским королем.
Сердце сильно забилось, но он не хотел признаваться, что боится. «Не может же смерть прийти в такую ночь, – подумал он, – в эту мирную звездную ночь».
Он открыл комод и покопался в вещах, нашел секретный механизм тайного отделения. Замочек щелкнул. Рука обхватила трубку. Никогда и ни за что этот пергамент не должен попасть в руки Гиссура и бесчестного норвежского короля. Он сунул трубку себе под рубаху, незаметно пробрался по узкой лестнице, выбежал в переулок за домами и поспешил к священнику Арнбьорну.
Старик сидел на кровати, подтянув одеяло до подбородка, и смотрел на него широко раскрытыми испуганными глазами. Он облегченно вздохнул, когда в полумраке признал хавдинга[10].
– Кто там?..
– Гиссур и его люди!
– Гиссур?! – Священник перекрестился и сполз с кровати на пол. – Спрячься! Я знаю где! В погребах. Там есть каморка.
– Обещай мне сделать кое-что! – Слова прозвучали необычно. Спокойно. Повелительно. Без признаков страха. Он вынул трубку с пергаментом. – Арнбьорн, слушай меня внимательно!
Арнбьорн сидел с открытым ртом:
– Да?
Он протянул пергамент. Какое-то время оба держались за кожаную трубку.
– Если к утру меня не будет в живых, ты, Арнбьорн, должен будешь выполнить одно мое поручение. Ничего важнее в твоей жизни еще не было.
Священник молча кивнул.
– Ты должен передать пергамент Тордуру Хитроумному. – Он вперил взгляд в священника. – И еще, ты никогда никому не должен говорить об этом. Никогда ни единого слова!
– А что сказать… Тордуру?
– Он все поймет.
Тордур был еще одним хранителем в Исландии. Если можно было довериться кому-то на этой земле, так Тордуру Хитроумному, сыну брата.
И, только сказав это, он выпустил трубку из рук.
– Охраняй его ценой собственной жизни! Даже если тебе выколют глаза. – (Священник вскрикнул и отпрянул.) – Сохрани пергамент и никому не говори, что он у тебя есть и даже что ты что-то про него знаешь! Обещай мне это, Арнбьорн, именем Господа!
Священник несколько помедлил, задумавшись о том, что ему могут выколоть глаза, и затем ответил:
– Клянусь!
– Я надеюсь на тебя, друг мой. Да пребудет с тобой мир, священник Арнбьорн!
Сказав это, он покинул священника и выбежал в ночь. Мороз полоснул по коже. Раздавались окрики спутников Гиссура, обыскивавших двор, конское ржание и топот, собачий лай и громкие голоса обезумевших обитателей дома, протестовавших против бесчинств дружинников. За сарайчиком был вход в погреба, он открыл дверь. В кромешной тьме он бежал, пригнувшись, по узкому проходу, то и дело дотрагиваясь до выложенных камнем стен. Метров через десять-двенадцать наткнулся на деревянную дверь. «Вот дьявол!» Вытащил ключ, открыл дверь и вошел в каморку. В нос ударил запах прелого зерна и забродившего медового питья. Он спрятался, протиснувшись в щель между бочками с зерном, которые стояли вдоль стены.
«Они не уйдут, пока не найдут меня», – подумал он.
Обнаружив его, они под радостное улюлюканье оттолкнули бочки и вытащили его из укрытия.
При свете факелов он увидел пять человек. Узнал Арни Язву и Симона Крутого. Но Гиссура, этого мерзавца, среди них не было.
Позади, в темном туннеле, он заметил священника Арнбьорна.
– Господин, – прокричал священник со страхом, – они обещали пощадить тебя!
– Вот и хорошо, – сказал он так тихо, что священник вряд ли услышал его.
– Заткнись, старик! – крикнул Симон Крутой Арнбьорну.
– Гиссур обещал сохранить тебе жизнь! – не унимался священник. – Он сказал, что примирение состоится только после вашей с ним встречи…
Вдруг Арнбьорн замолк, догадавшись, что его обманули и что он предал своего хавдинга.
Кто-то из преследователей засмеялся.
– Где пергамент? – крикнул Симон Крутой.
– Куда ты его спрятал? – прорычал Арни Язва.
И они думали, что он расскажет?!
Симон Крутой приблизил к нему лицо:
– Послушай, ты же знаешь, что мы найдем его. Даже если для этого придется разнести здесь все в пух и прах.
Так продолжалось некоторое время. Наконец они потеряли терпение.
– Рубить голову будешь ты! – крикнул Симон Крутой Арни Язве.
Воины смотрели на священника.
– Ну говори же! – завопил Арни Язва.
В этот момент он чувствовал только абсолютное спокойствие. Им овладело сознание того, что жизнь подошла к концу – его богатая драматическими событиями жизнь, за которую ему было не стыдно. Жизнь почти такая же, как те, которые он воспевал в своих сагах.
– Не смей, – твердо сказал он.
– Руби! – повторил Симон Крутой.
Он не испугался. Он только хотел умереть с честью. Он не хотел уходить из жизни с лицом, изуродованным топором и мечом. Удар в сердце был бы гораздо более почетным.
– Не смей, – повторил он властно и посмотрел своим убийцам прямо в глаза.
Первым нанес удар Арни Язва. Он попал в сонную артерию. Кровь брызнула из раны. «Есть еще во мне сила и стойкость», – подумал он со вспышкой гордости. Опустился на землю. Остальные стали наносить удары без разбору. Из туннеля доносились жалобные стоны священника Арнбьорна. «Лишь бы он сдержал слово и передал пергамент Тордуру Хитроумному», – была его последняя мысль.
Вот так, в окружении врагов, купаясь в собственной крови, расстался с жизнью Снорри Стурлусон[11].
Руническая надпись
дворец Мьерколес
1503 год
Торд высек эти руны далеко от родных краев
Через бурные моря и далекие горные страны
через леса и вершины
несли мы святыню
для охраны которой мы были рождены
Через бурные моря и далекие горные страны
через леса и вершины
несли мы святыню
для охраны которой мы были рождены
Ватикан
1503 год
Папа Юлий II изумленно посмотрел на недавно назначенного кардинала Джулиано Кастанью.
– Пожалуйста, повтори, – недоверчиво повторил папа. – Где находится папирусный манускрипт?
– Святой отец, я знаю, что это кажется совершенно невероятным… Но посланец королевы Изабеллы доставил письмо сегодня утром. Как вы видите по печати отправителя, письмо подлинное.
Папа взял свиток с письмом, печать была сломана. Читая, он качал головой. Закончив чтение, протянул письмо кардиналу:
– И речь идет о папирусных оригиналах текстов Священного Писания, которые мы имеем только в переводе на коптский язык?
Кардинал кивнул.
– О тех папирусах, которые твой предшественник Секундус пытался найти почти четыре сотни лет тому назад? – спросил папа.
– Непостижимо.
– Но каким образом тексты оказались там?
– Эта история, – сказал кардинал, – столь же непостижима.
Папа посмотрел на звездный потолок Сикстинской капеллы[12].
– Надо что-то делать с этим потолком, – пробормотал он, затем перевел взгляд на кардинала и вздохнул. – Если об этом станет известно, наступит катастрофа! Для Церкви. Для Ватикана. Для всего мира.
– Я могу предложить смелое решение нашей проблемы.
– Пожалуйста, повтори, – недоверчиво повторил папа. – Где находится папирусный манускрипт?
– Святой отец, я знаю, что это кажется совершенно невероятным… Но посланец королевы Изабеллы доставил письмо сегодня утром. Как вы видите по печати отправителя, письмо подлинное.
Папа взял свиток с письмом, печать была сломана. Читая, он качал головой. Закончив чтение, протянул письмо кардиналу:
– И речь идет о папирусных оригиналах текстов Священного Писания, которые мы имеем только в переводе на коптский язык?
Кардинал кивнул.
– О тех папирусах, которые твой предшественник Секундус пытался найти почти четыре сотни лет тому назад? – спросил папа.
– Непостижимо.
– Но каким образом тексты оказались там?
– Эта история, – сказал кардинал, – столь же непостижима.
Папа посмотрел на звездный потолок Сикстинской капеллы[12].
– Надо что-то делать с этим потолком, – пробормотал он, затем перевел взгляд на кардинала и вздохнул. – Если об этом станет известно, наступит катастрофа! Для Церкви. Для Ватикана. Для всего мира.
– Я могу предложить смелое решение нашей проблемы.
Часть первая
Манускрипт
…Там они убили трех священников и сожгли три церкви и отплыли домой.
Снорри
Рыцарь-тамплиер – воистину бесстрашный рыцарь, потому что его душа защищена кольчугой веры, так же как его тело защищено доспехами из железа.
Бернар Клерво
Бесспорная истина – все то, что сказано рунами.
«Речи Высокого»[13]
Убийство священника
Исландия
2007 год
1
Преподобный Магнус мертв. Он плавает лицом вниз, как будто сделал глубокий вдох и теперь ищет что-то на дне купальни. Не очень длинные волосы, плавающие в воде, образуют вокруг головы венец. Белые как снег руки качаются на волнах.
– Магнус?
Голос мой совсем слабый и испуганный.
Одежда колышется вокруг, словно бурые водоросли в море в момент отлива. На дне поблескивают монеты, которые бросили туда туристы.
Я еще раз выкрикиваю его имя. Откуда-то доносится крик ворона.
Стою не шевелясь. Вероятно, я пытаюсь оттянуть неизбежный момент, когда придется вытащить его из горячей воды источника и взглянуть в его безжизненные глаза.
Едва ли он упал туда случайно. Купальня не очень глубокая. Магнус легко мог бы подняться.
Кто-то убил его. Кто-то утопил преподобного Магнуса.
Упершись коленом в камень, я хватаю его лодыжки и тяну из воды, слегка пахнущей серой. Он тяжелый. Одежда мокрая. Когда я переворачиваю его на бок, изо рта начинает течь вода. Я пробую найти пульс, но он давно исчез. Лицо покрасневшее, отечное. Глаза широко открытые. Пустые.
– О Магнус, – шепчу я, – что они с тобой сделали?
А может быть, не шепчу, а только думаю. Беру своей рукой его руку. И дрожу. По его бороде стекают капли. Одежда прилипла к грузному телу.
Круглая купальня обрамлена рядом неровных камней. Из щелей между камнями торчат упрямые стебли травы. Над пустынной местностью дует ветерок.
Я выпускаю его руку и звоню по телефону 112.
– Магнус?
Голос мой совсем слабый и испуганный.
Одежда колышется вокруг, словно бурые водоросли в море в момент отлива. На дне поблескивают монеты, которые бросили туда туристы.
Я еще раз выкрикиваю его имя. Откуда-то доносится крик ворона.
Стою не шевелясь. Вероятно, я пытаюсь оттянуть неизбежный момент, когда придется вытащить его из горячей воды источника и взглянуть в его безжизненные глаза.
Едва ли он упал туда случайно. Купальня не очень глубокая. Магнус легко мог бы подняться.
Кто-то убил его. Кто-то утопил преподобного Магнуса.
Упершись коленом в камень, я хватаю его лодыжки и тяну из воды, слегка пахнущей серой. Он тяжелый. Одежда мокрая. Когда я переворачиваю его на бок, изо рта начинает течь вода. Я пробую найти пульс, но он давно исчез. Лицо покрасневшее, отечное. Глаза широко открытые. Пустые.
– О Магнус, – шепчу я, – что они с тобой сделали?
А может быть, не шепчу, а только думаю. Беру своей рукой его руку. И дрожу. По его бороде стекают капли. Одежда прилипла к грузному телу.
Круглая купальня обрамлена рядом неровных камней. Из щелей между камнями торчат упрямые стебли травы. Над пустынной местностью дует ветерок.
Я выпускаю его руку и звоню по телефону 112.
2
В ожидании полиции я бегу к дому священника, чтобы проверить, не украден ли манускрипт.
Дверь открыта. Я пробегаю через прихожую и гостиную, попадаю в кабинет. Здесь мы сидели накануне вечером и рассматривали ломкий пергамент. «Кодекс Снорри» – так называл преподобный Магнус это странное собрание кодов, текстов, карт и оккультных символов. Было уже около двух, когда ночь одолела нас. Я помню, как осторожно он сложил манускрипт и запер его в ящике конторки. Ключ висел на связке, которая была прикреплена цепочкой к его поясному ремню.
Теперь связка ключей с оборванной цепочкой вставлена в замок открытого ящика.
«Кодекс Снорри» исчез.
Собрание старинных текстов украдено.
Я представляю себе, как это было. Они держали его голову под водой. Произносили угрозы. Он наконец сдался и против своей воли сказал, где пергамент. Ясное дело. Я поступил бы точно так же. Кто-то из бандитов вбежал в дом. А найдя кодекс в ящике конторки, эти дьяволы опустили его голову под воду. Он сопротивлялся, потом перестал дышать. И тогда они оставили его в воде, словно он был самым обыкновенным утопленником.
Захлебнувшимся в «Бассейне Снорри»[14].
Дверь открыта. Я пробегаю через прихожую и гостиную, попадаю в кабинет. Здесь мы сидели накануне вечером и рассматривали ломкий пергамент. «Кодекс Снорри» – так называл преподобный Магнус это странное собрание кодов, текстов, карт и оккультных символов. Было уже около двух, когда ночь одолела нас. Я помню, как осторожно он сложил манускрипт и запер его в ящике конторки. Ключ висел на связке, которая была прикреплена цепочкой к его поясному ремню.
Теперь связка ключей с оборванной цепочкой вставлена в замок открытого ящика.
«Кодекс Снорри» исчез.
Собрание старинных текстов украдено.
Я представляю себе, как это было. Они держали его голову под водой. Произносили угрозы. Он наконец сдался и против своей воли сказал, где пергамент. Ясное дело. Я поступил бы точно так же. Кто-то из бандитов вбежал в дом. А найдя кодекс в ящике конторки, эти дьяволы опустили его голову под воду. Он сопротивлялся, потом перестал дышать. И тогда они оставили его в воде, словно он был самым обыкновенным утопленником.
Захлебнувшимся в «Бассейне Снорри»[14].