Страница:
Шерри Томас
Любовь против правил
Sherry Thomas
RAVISHING THE HEIRESS
© Sherry Thomas, 2012
© Перевод. А.И. Вальтер, 2013
© Издание на русском языке AST Publishers, 2013
Глава 1
Судьба
1888 год
Это была любовь с первого взгляда. Конечно, тут не было ничего предосудительного. Но Миллисент Грейвз растили вовсе не для того, чтобы она вообще влюблялась, тем более так поспешно и безоглядно.
Она была единственным выжившим ребенком весьма состоятельного предпринимателя, занимавшегося производством консервированных продуктов и прочих заготовляемых впрок припасов. И задолго до того, как она начала разбираться в подобных вещах, было решено, что она непременно выгодно выйдет замуж, соединив солидное состояние их семьи с каким-нибудь благородным титулом.
Поэтому детство Миллисент протекало в бесконечных уроках. Музыка, рисование, каллиграфия, риторика, хорошие манеры и, если оставалось время, современные языки. В десять лет она успешно спускалась по длинной лестнице с тремя книгами на голове. К двенадцати она умела часами обмениваться любезностями на французском, итальянском и немецком. А в день своего четырнадцатилетия Милли, не будучи музыкально одаренной от рождения, одолела наконец «Двенадцать трансцендентных этюдов» Листа исключительно благодаря упорному труду и непреклонной решимости.
В том же самом году отец ее пришел к заключению, что дочь нельзя назвать ослепительной красавицей, если вообще слово «красавица» к ней применимо, и начал подыскивать ей высокородного жениха, достаточно отчаявшегося, чтобы жениться на девушке, семья которой разбогатела – помилуй Бог! – на консервированных сардинах.
Поиски подошли к концу спустя двадцать месяцев. Мистер Грейвз не испытывал особого восторга от своего выбора, поскольку граф, согласившийся взять в жены его дочь в обмен на ее деньги, имел титул не слишком древний и не особенно прославленный. Однако позорное пятно, связанное с консервированием сардин, являлось столь отягчающим обстоятельством, что даже этот захудалый граф потребовал у мистера Грейвза все, что тот имел. До последнего пенни.
А затем, после долгих месяцев обсуждений и торга, после того как брачный договор был в конечном итоге согласован и подписан, граф имел неосмотрительность отойти в мир иной в возрасте тридцати трех лет, что было с его стороны крайне эгоистично. Или, вернее, мистер Грейвз расценил его смерть как оскорбительную бестактность. Милли, уединившись в своей комнате, горько рыдала.
Она видела графа всего два раза, и ее не привел в восторг ни его вялый, болезненный вид, ни вздорный характер. Но ведь он, с другой стороны, тоже не имел выбора. Поместье перешло к нему в ужасном состоянии. Его ухищрения улучшить положение дел мало что смогли изменить. А когда он пытался заполучить наследницу более благородного происхождения, ему всякий раз отказывали. Скорее всего по причине его непритязательной внешности и не слишком изысканных манер.
Более решительная девушка, возможно, взбунтовалась бы против такого непривлекательного жениха, который к тому же был старше ее на семнадцать лет. Более энергичная и предприимчивая особа, возможно, убедила бы родителей позволить ей попытать счастья на ярмарке невест. Милли не обладала ни одним из этих качеств.
Она была тихим серьезным ребенком, понимающим инстинктивно, сколь многого от нее ожидают. И если было желательно, чтобы она умела играть все двенадцать «Трансцендентных этюдов», а не только одиннадцать, ее тренировки в конечном итоге сводились не к совершенствованию в музыке – или в языках, или в умении держать себя, – а к воспитанию дисциплины, силы воли и самоограничения.
Любовь в этом плане никогда не рассматривалась. Мнение Милли тоже в семье не обсуждалось. Лучше всего было держать ее в стороне от задуманного, потому что она была всего лишь винтиком в сложном механизме организации удачного брака.
Однако в ту ночь она оплакивала этого непривлекательного мужчину, который, подобно ей, не имел голоса при решении собственной судьбы.
Но сложный механизм организации удачного брака продолжал работать. Две недели спустя после похорон безвременно почившего графа Фицхью Грейвз давал званый обед в честь его дальнего родственника, нового графа Фицхью.
Милли очень мало знала о покойном графе. Еще меньше знала она и о новом. Разве что ему всего девятнадцать лет и он пока еще учится на последнем курсе в Итоне. Его молодость несколько беспокоила девушку – ее готовили к браку со зрелым мужчиной, а не с юношей, близким ей по возрасту. Но помимо этого, у нее не было никаких возражений. Ее брак был всего лишь деловой сделкой. Чем меньше она будет вмешиваться, тем легче будет уладить дело.
К несчастью, ее безразличию – как и ее душевному спокойствию – внезапно пришел конец, стоило новому графу переступить порог.
Милли нельзя было отказать в здравомыслии. Она постоянно следила за тем, что говорит и делает, но редко ограничивала себя в мечтах. Это была единственная свобода, которую она могла себе позволить.
Иногда, лежа ночью в постели, она придумывала себе любовные истории в духе романов Джейн Остен – мать не разрешала ей читать книги сестер Бронте. Милли казалось, что любовь рождается в результате тщательного вдумчивого наблюдения. Мисс Элизабет Беннет, например, не считала, что из мистера Дарси может получиться хороший супруг, пока не увидела воочию великолепия его родового поместья Пемберли, что подчеркивало благородную натуру мистера Дарси.
Обычно Милли воображала себя богатой независимой вдовой, внимательно, со снисходительной усмешкой изучающей окружающих ее джентльменов. И, если повезет, находившей своего единственного, предназначенного ей мужчину – волевого, благоразумного и отличающегося добрым нравом.
Это и представлялось ей образцом романтической любви: спокойная радость двух родственных душ, проводящих дни в неизменном согласии.
Поэтому она оказалась совершенно неподготовленной к той буре чувств, которая разразилась в ее душе, когда новый граф Фицхью появился на пороге их семейной гостиной. Словно ангельское видение, перед ее взором вспыхнул яркий белый свет. И в ореоле этого сверхъестественного сияния перед собравшимися предстал молодой человек, должно быть, именно в этот момент сложивший свои крылья, чтобы смертные могли безбоязненно лицезреть его образ.
Врожденное чувство самосохранения заставило Милли опустить глаза, прежде чем она сумела подробно разглядеть его черты. Но она была в полном смятении, испытывая одновременно восторг и муку.
Наверняка произошла ошибка. Покойный граф не мог иметь родственника с подобной внешностью. Вот сейчас его представят как однокашника нового графа или как сына его опекуна, полковника Клементса.
– Милли, – сказала ее мать, – позволь представить тебе лорда Фицхью. Лорд Фицхью, это моя дочь.
Боже милостивый, это был он. Этот умопомрачительно красивый молодой человек и был новым графом Фицхью.
Милли пришлось поднять глаза, и она робко встретила твердый взгляд синих глаз лорда Фицхью. Они пожали друг другу руки.
– Мисс Грейвз, – произнес он.
Ее сердце бешено колотилось в груди. Она не привыкла к столь пристальному и нераздельному вниманию со стороны мужчины. Ее мать была заботливой и внимательной. Но отец лишь изредка заговаривал с ней, одним глазом продолжая заглядывать в газету.
Лорд Фицхью, однако, полностью сосредоточился на ней, словно она была самой важной персоной из всех, кого он прежде встречал.
– Милорд, – пробормотала она, остро чувствуя, как запылали ее щеки при виде совершенных скульптурных черт его лица.
Сразу после представления объявили, что обед подан. Граф предложил руку миссис Грейвз, и Милли, страдая от зависти, оперлась на руку полковника Клементса.
Она взглянула на графа. Он как раз посмотрел в ее сторону. На мгновение их глаза встретились.
Кровь закипела в ее жилах. Тревожное волнение охватило ее, она едва не лишилась сознания.
Что с ней такое? Миллисент Грейвз, необычайно застенчивая, покладистая девушка, всегда хорошо владевшая собой, ни разу в жизни не испытывала ничего подобного. Она даже никогда – упаси Бог! – не читала романов Бронте. Почему же она внезапно почувствовала себя похожей на одну из младших дочерей Беннета? На этих хихикающих легкомысленных девиц, совершенно неспособных контролировать себя? Смутно она осознавала, что ничего не знает о графе, о его натуре, чувствах или характере. Что ведет себя крайне глупо и легкомысленно, ставя повозку впереди лошади. Но буря, бушевавшая у нее в душе, не утихала, словно действовала по собственной воле.
Когда они вошли в столовую, миссис Клементс сказала:
– Какой великолепный стол! Не правда ли, Фиц?
– Совершенно с вами согласен, – ответил граф.
Полное имя его было Джордж Эдуард Артур Гренвилл Фицхью – родовое имя и титул были теми же. Но очевидно, те, кто хорошо его знал, называли его Фиц.
«Фиц… – Ее губы и язык неслышно поиграли с этими звуками. – Фиц».
За обедом граф предоставил поддерживать разговор в основном полковнику Клементсу и миссис Грейвз. Он так застенчив? Или все еще подчиняется правилу, что дети должны быть видны, но не слышны? Или просто воспользовался возможностью оценить своих вероятных будущих родственников – и вероятную будущую жену?
Правда, он вроде бы не изучал ее. Не то чтобы он имел такую возможность. Их разделяла огромная трехъярусная семисекционная серебряная ваза, полная орхидей, лилий и тюльпанов, стоявшая посреди стола, закрывая обзор.
Сквозь сплетение стеблей и лепестков Милли удавалось заметить иногда мелькавшую время от времени на его губах улыбку, адресованную миссис Грейвз, сидевшей слева от него. От каждой такой улыбки у Милли начинали гореть уши. Но чаще всего взгляд графа был устремлен в сторону ее отца.
Состояние семьи Грейвз сколотили дед Милли и ее дядя. Когда фамильный сундук начал наполняться, отец девушки был достаточно юн, чтобы поступить в Харроу. Он приобрел необходимые манеры, но, не отличаясь от природы живостью нрава, не имел того внешнего лоска и утонченности, на которые рассчитывали его родичи.
Теперь он сидел во главе стола, не будучи ни напористым дельцом, охотно идущим на риск, как его покойный отец, ни одаренным расчетливым предпринимателем, как покойный брат. Он был скорее исправным хранителем навязанного ему богатства и имущества. Едва ли впечатляющим образцом мужчины.
И все же этим вечером именно он приковал к себе внимание графа.
Позади него на стене висело большое зеркало в роскошной раме, в котором удачно отражалась вся компания, сидевшая за столом. Милли иногда смотрела в это зеркало, представляя себя сторонним наблюдателем, фиксирующим для чего-то отдельные моменты частной трапезы. Но этим вечером зеркало особенно притягивало ее взгляд, потому что граф сидел на противоположном конце стола рядом с ее матерью.
Милли отыскала его в зеркале. Их глаза встретились.
Он смотрел вовсе не на ее отца. С помощью зеркала он разглядывал ее.
В разговорах с дочерью миссис Грейвз много распространялась о тайной стороне брака – она не хотела, чтобы суровая правда жизни явилась для Милли ошеломляющей неожиданностью. То, что происходит между мужчиной и женщиной за закрытыми дверями, обычно заставляло Милли относиться к представителям противоположного пола с опаской. Но внимание графа вызывало только огненный вихрь внутри – сладкую дрожь и ощущение полного счастья.
Если они поженятся… и если останутся наедине…
Милли покраснела.
Но она уже знала: возражать она не будет.
С ним она была согласна на все.
Едва джентльмены присоединились к дамам в гостиной, как миссис Грейвз объявила, что Милли будет играть для собравшихся.
– Миллисент превосходно играет на фортепиано, – уточнила она.
В кои-то веки Милли была бесконечно рада продемонстрировать свои умения – может, ей и недоставало истинной музыкальности, но она обладала безупречной техникой.
Как только Милли уселась перед роялем, миссис Грейвз обернулась к лорду Фицхью.
– Вы любите музыку, сэр?
– Конечно. Очень, – ответил он. – Могу я чем-нибудь помочь мисс Грейвз? Может быть, перевертывать страницы?
Милли взялась рукой за пюпитр. Скамейка была не слишком длинна. Ему придется сесть прямо рядом с ней.
– Пожалуйста, приступайте, – сказала миссис Грейвз.
И вот лорд Фицхью уселся рядом с Милли. Так близко, что его брюки касались оборок ее юбки. От него пахло свежестью и чистотой, как в ясный день в деревне. А улыбка на его лице, когда он пробормотал благодарность, так смутила Милли, что она забыла, что это ей следовало поблагодарить его.
Он перевел взгляд с нее к нотам на пюпитре.
– «Лунная соната». У вас нет чего-нибудь подлиннее?
Вопрос привел ее в замешательство – и одновременно обрадовал.
– Обычно исполняют лишь первую часть сонаты, adagio sostenuto. Но там есть еще две части. Я могу сыграть все полностью, если хотите.
– Буду вам очень признателен.
Хорошо, что она играла автоматически и большей частью по памяти, потому что совершенно не могла сосредоточиться на нотах. Кончики его пальцев слегка касались уголка нотного листа. У него были очень красивые руки, сильные и изящные. Милли представила себе, как он этой рукой сжимает крикетный мяч, – за обедом упоминалось, что он состоит в команде колледжа. Мяч, который он подавал, летел быстро, как молния. Минуя отбивающего, он попадал прямо в ворота под одобрительный рев толпы.
– У меня к вам просьба, мисс Грейвз, – тихо произнес он. Под звуки ее игры никто не мог расслышать его, кроме нее.
– Да, милорд?
– Продолжайте играть, какие бы слова я ни произнес.
Сердце ее замерло на миг. Происходящее начало обретать смысл. Он захотел сесть возле нее, чтобы они могли тайно поговорить в комнате, полной старших.
– Хорошо. Я буду играть, – ответила она. – Что вы хотите мне сказать, сэр?
– Мне хотелось бы знать, мисс Грейвз, вас насильно заставляют выйти замуж?
Только десять тысяч часов предшествующей тренировки на фортепиано помогли Милли не остановиться. Ее пальцы продолжали привычно ударять по нужным клавишам, извлекая необходимые звуки. Но это мог бы играть кто-то в соседнем доме. Так смутно доносилась до нее музыка.
– Разве… разве я произвожу впечатление, что меня заставляют? – Даже голос ее прозвучал, будто совсем чужой.
– Нет, вовсе нет, – ответил он, слегка поколебавшись.
– Тогда почему вы спросили?
– Вам всего лишь шестнадцать.
– Общеизвестно, что многие девушки выходят замуж в шестнадцать лет.
– За мужчин, вдвое старше их по возрасту?
– Хотите сказать, что покойный граф был немощным? Он был мужчиной в расцвете лет.
– Я уверен, что существуют тридцатитрехлетние мужчины, способные заставить шестнадцатилетних девиц трепетать от романтических ожиданий, но мой родственник не входил в их число.
Она дошла до конца страницы. Он перевернул лист в нужный момент. Милли украдкой взглянула на него. Он на нее не смотрел.
– Могу я задать вам встречный вопрос, милорд? – услышала она свой голос.
– Пожалуйста.
– Вас принуждают жениться на мне?
При этих словах вся кровь отхлынула от ее лица. Она боялась его ответа. Только человек, вынужденный делать что-то против воли, стал бы задумываться над тем, не находится ли и она в том же положении.
Он некоторое время молчал.
– Вы не находите соглашения подобного рода крайне отвратительными?
Восторг и мука – вначале ее разрывали эти две совершенно противоположные эмоции. Но теперь осталась одна только мука, придавившая ее своей отупляющей тяжестью. Тон его был учтивым. Но вопрос прозвучал обвинением в соучастии. Его бы не было здесь, если бы она не согласилась.
– Я… – Она играла adagio sostenuto слишком быстро. Не лунный свет звучал в ее сонате, а удары ветвей, бьющих по ставням под порывами штормового ветра. – Думаю, у меня было время привыкнуть к этому. Всю свою жизнь я знала, что не имею права голоса в данном вопросе.
– Мой предшественник тянул с этим долгие годы, – сказал граф. – Он должен был сделать это гораздо раньше: обзавестись наследником и оставить все собственному сыну. Мы с ним в очень отдаленном родстве.
«Он не хочет жениться на мне, – ошеломленно подумала Милли. – Не имеет ни малейшего желания».
В этом не было ничего нового. Его предшественник тоже не собирался на ней жениться. Она принимала его нежелание как само собой разумеющееся. Никогда и не ожидала чего-то иного. В самом деле. Но равнодушие молодого человека, сидевшего рядом с ней на скамейке перед роялем… Это ранило так, будто ее вынудили держать глыбу льда голыми руками. Ледяной холод, переходящий в нестерпимую жгучую боль.
И самое досадное и унизительное – ее безудержно влекло к тому, кто не отвечал ей взаимностью, кто не допускал даже мысли взять ее в жены.
Он перевернул следующую страницу.
– Вы никогда не думали про себя: «Я не стану этого делать»?
– Конечно, такая мысль приходила мне, – сказала она, внезапно ожесточаясь после всех этих лет безмятежной покорности. Однако голос ее по-прежнему звучал спокойно и ровно. – Но затем я подумала: а что дальше? Убежать? Мои старания выглядеть как леди немногого стоят за пределами этого дома. Предложить свои услуги в качестве гувернантки? Я ничего не знаю о детях – совсем ничего. Просто отказаться и посмотреть, достаточно ли любит меня отец, чтобы не отречься от меня? Не уверена, что мне хватило бы решимости выяснять это.
Он потер угол страницы между пальцами.
– Как вы все это терпите?
На этот раз в его вопросе не прозвучало обвинительных ноток. Если бы она захотела, то могла бы уловить в нем даже слабый оттенок сочувствия, что только усилило бы ее муку.
– Я стараюсь занять себя делами и не думать слишком много по этому поводу, – сказала она таким резким тоном, какой редко себе позволяла.
Вот так, она привыкла быть бездумным автоматом, действовавшим по чужой указке. Вставала, ложилась спать, а в промежутке терпела пренебрежение тех, кого подыскивали ей в мужья.
Больше они ничего не говорили друг другу, только обменялись обычными любезностями в конце ее выступления. Все дружно захлопали. Миссис Клементс произнесла несколько теплых слов по поводу музыкальных способностей Милли, но та их едва ли услышала.
Остаток вечера тянулся мучительно долго, подобно царствованию Елизаветы.
Мистер Грейвз, обычно флегматичный и неразговорчивый, оживленно обсуждал с графом крикет. Милли и миссис Грейвз с большим вниманием слушали армейские истории полковника Клементса. Если бы кто-нибудь заглянул в окно, он счел бы компанию в гостиной вполне обычной, даже веселой.
И тем не менее в комнате скопилось достаточно грусти, чтобы увяли цветы и покоробились обои на стенах. Никто не заметил страданий графа. И никто – кроме миссис Грейвз, бросавшей украдкой встревоженные взгляды на дочь, – не обратил внимания на страдающую Милли. Неужели несчастье и вправду совершенно невидимо? Или люди предпочитают просто отворачиваться от него, как от проказы?
После того как гости уехали, мистер Грейвз объявил, что званый обед удался на славу. И он, скептически относившийся к прежнему графу, высказал явное одобрение его молодому преемнику.
– Я буду счастлив иметь лорда Фицхью своим зятем.
– Но он еще не сделал предложения, – напомнила ему Милли. – А может, это и не входит в его планы.
Вернее, она на это надеялась. Пусть найдут для нее кого-нибудь еще. Любого другого.
– О, за этим дело не станет, – сказал мистер Грейвз. – У него нет выбора.
– Неужели у вас действительно нет другого выхода? – спросила Изабелл.
В глазах ее блеснули непролитые слезы. Грудь Фица разрывалась от сознания безнадежности. Он ничего не мог поделать, чтобы избежать этого будущего, неотвратимо надвигавшегося на него, как сошедший с рельсов поезд. И не в силах был хотя бы смягчить боль девушки, которую любил.
– Все, что я могу сделать, – это отправиться в Лондон и посмотреть, не выберет ли меня другая наследница.
Изабелл отвернулась и вытерла глаза ладонью.
– Что она представляет собой, эта мисс Грейвз?
Какое это имеет значение? Он не мог даже припомнить ее лица. Да и не хотел.
– Обычная девушка.
– Она красива?
– Не знаю. – Он покачал головой. – Меня это не волнует.
Она не Изабелл – значит, не может быть достаточно красивой.
Мысль о постоянном присутствии мисс Грейвз в его жизни была невыносима. Фиц чувствовал себя жертвой насилия. Подняв дробовик, он спустил курок. В пятидесяти футах от него тарелка – летающая мишень – разлетелась на куски. Землю осыпали осколки. К чему этот мучительный разговор?
– Значит, через год в это же время у вас будет ребенок, – сказала Изабелл срывающимся голосом. – Грейвзы захотят получить желаемое за свои деньги. И как можно скорее.
Господи, ведь они будут ждать этого от него, разве нет? Следующая тарелка разлетелась вдребезги. Фиц едва почувствовал плечом отдачу.
Сначала это не казалось таким уж ужасным – неожиданно стать графом. Он почти сразу же понял, что должен отказаться от своего намерения сделать карьеру в армии. Граф, даже бедный, представлял собой слишком большую ценность, чтобы отправляться на фронт. Удар, хотя и чувствительный, был далеко не смертельным. Фиц выбрал армию из-за ответственности, которую налагала на него служба в войсках. Но восстановление древнего поместья из руин было не менее ответственным и почетным занятием. И он не думал, что Изабелл станет возражать против получения титула. Ей с легкостью удалось бы занять видное положение в обществе.
Но стоило ему ступить в Хенли-Парк, его новое поместье, как кровь в жилах заледенела. В свои девятнадцать лет он стал не просто бедным графом, а безнадежно нищим.
Усадьба находилась в ужасающем состоянии. Восточные ковры, как и бархатные портьеры, побила моль. Дымоходы по большей части были забиты. Стены и картины почернели от сажи. И в каждой комнате верхнего этажа потолки украшали серо-зеленые разводы разросшейся плесени, делающие их похожими на уродливые географические карты.
Чтобы содержать в порядке столь огромное здание, требовалось пятьдесят человек обслуги, в крайнем случае можно было кое-как обойтись тридцатью. Но в Хенли-Парке осталось только пятнадцать слуг. Да и те были либо слишком юны – некоторым служанкам едва исполнилось двенадцать, – либо слишком стары. Это были слуги, всю жизнь проработавшие в поместье, и им просто некуда было деваться.
В комнате Фица все скрипело: пол, кровать, дверцы шкафа. Туалет сохранился в средневековом состоянии. Продолжительный неуклонный упадок фамильного состояния не позволял проводить сколько-нибудь значительное обновление и ремонт здания. И все три ночи своего пребывания в усадьбе Фиц укладывался спать, дрожа от холода и слушая возню мышей в стенах.
Дом пребывал в одном шаге от полного разрушения. В совсем крошечном шаге.
Семья Изабелл была вполне респектабельной. Пелемы, как и Фицхью, состояли в родстве с несколькими знатными родами и, в общем, считались крепкими богобоязненными сельскими дворянами, составлявшими гордость сословия сквайров. Но ни Фицхью, ни Пелемы не были богаты. Все средства, которые им бы удалось собрать, не могли помочь избавить крышу Хенли-Парка от протечек или починить его подгнивший фундамент.
Но если бы речь шла только о доме, это еще полбеды. С помощью строгой экономии как-нибудь удалось бы его подновить. К несчастью, Фиц унаследовал также восемьдесят тысяч фунтов долга. И от этого никуда не деться.
Будь Фиц на десять лет моложе, он мог бы зарыть голову в песок и предоставить полковнику Клементсу беспокоиться о его проблемах. Но ему всего два года не хватало до совершеннолетия – почти взрослый мужчина. Он не мог бежать от свалившихся на него трудностей, которые, оставаясь без внимания, со временем только бы усугубились.
Единственное доступное решение состояло в том, чтобы продать себя. Обменять свой проклятый титул на наследницу с достаточно большим состоянием, чтобы заплатить его долги и починить дом.
Но, поступив так, он должен был отказаться от Изабелл.
– Пожалуйста, не будем говорить об этом, – сказал он, стиснув зубы.
Фиц немногого хотел в жизни. Путь, который он наметил для себя, был простым и вполне логичным. Военное училище в Сандхерсте, затем офицерский чин и, когда он получит первое повышение, женитьба на Изабелл. Девушка была не только красивой, но также умной, отважной и энергичной. Они были бы безумно счастливы вместе.
Слезы струились по ее лицу.
– Но будем мы говорить об этом или нет, это ведь все равно случится, не так ли?
Она подняла свой дробовик и разнесла последнюю оставшуюся тарелку на кусочки. Его сердце было точно так же разбито.
– Что толку повторять?
Фиц был подавлен. Ему уже не хотелось говорить о своей любви к ней. Что бы он ни сказал, это все равно ничего не изменит.
– Не женитесь на ней, – взмолилась она хриплым голосом, сверкнув глазами. – Забудьте Хенли-Парк. Давайте убежим вместе.
Если бы только они могли!
– Мы оба несовершеннолетние. Наш брак не будет иметь силы без согласия вашего отца и моего опекуна. Не знаю, как ваш отец, но полковник Клементс решительно требует, чтобы я исполнил мой долг. Он скорее согласится погубить вашу репутацию, чем позволить нам пожениться.
1888 год
Это была любовь с первого взгляда. Конечно, тут не было ничего предосудительного. Но Миллисент Грейвз растили вовсе не для того, чтобы она вообще влюблялась, тем более так поспешно и безоглядно.
Она была единственным выжившим ребенком весьма состоятельного предпринимателя, занимавшегося производством консервированных продуктов и прочих заготовляемых впрок припасов. И задолго до того, как она начала разбираться в подобных вещах, было решено, что она непременно выгодно выйдет замуж, соединив солидное состояние их семьи с каким-нибудь благородным титулом.
Поэтому детство Миллисент протекало в бесконечных уроках. Музыка, рисование, каллиграфия, риторика, хорошие манеры и, если оставалось время, современные языки. В десять лет она успешно спускалась по длинной лестнице с тремя книгами на голове. К двенадцати она умела часами обмениваться любезностями на французском, итальянском и немецком. А в день своего четырнадцатилетия Милли, не будучи музыкально одаренной от рождения, одолела наконец «Двенадцать трансцендентных этюдов» Листа исключительно благодаря упорному труду и непреклонной решимости.
В том же самом году отец ее пришел к заключению, что дочь нельзя назвать ослепительной красавицей, если вообще слово «красавица» к ней применимо, и начал подыскивать ей высокородного жениха, достаточно отчаявшегося, чтобы жениться на девушке, семья которой разбогатела – помилуй Бог! – на консервированных сардинах.
Поиски подошли к концу спустя двадцать месяцев. Мистер Грейвз не испытывал особого восторга от своего выбора, поскольку граф, согласившийся взять в жены его дочь в обмен на ее деньги, имел титул не слишком древний и не особенно прославленный. Однако позорное пятно, связанное с консервированием сардин, являлось столь отягчающим обстоятельством, что даже этот захудалый граф потребовал у мистера Грейвза все, что тот имел. До последнего пенни.
А затем, после долгих месяцев обсуждений и торга, после того как брачный договор был в конечном итоге согласован и подписан, граф имел неосмотрительность отойти в мир иной в возрасте тридцати трех лет, что было с его стороны крайне эгоистично. Или, вернее, мистер Грейвз расценил его смерть как оскорбительную бестактность. Милли, уединившись в своей комнате, горько рыдала.
Она видела графа всего два раза, и ее не привел в восторг ни его вялый, болезненный вид, ни вздорный характер. Но ведь он, с другой стороны, тоже не имел выбора. Поместье перешло к нему в ужасном состоянии. Его ухищрения улучшить положение дел мало что смогли изменить. А когда он пытался заполучить наследницу более благородного происхождения, ему всякий раз отказывали. Скорее всего по причине его непритязательной внешности и не слишком изысканных манер.
Более решительная девушка, возможно, взбунтовалась бы против такого непривлекательного жениха, который к тому же был старше ее на семнадцать лет. Более энергичная и предприимчивая особа, возможно, убедила бы родителей позволить ей попытать счастья на ярмарке невест. Милли не обладала ни одним из этих качеств.
Она была тихим серьезным ребенком, понимающим инстинктивно, сколь многого от нее ожидают. И если было желательно, чтобы она умела играть все двенадцать «Трансцендентных этюдов», а не только одиннадцать, ее тренировки в конечном итоге сводились не к совершенствованию в музыке – или в языках, или в умении держать себя, – а к воспитанию дисциплины, силы воли и самоограничения.
Любовь в этом плане никогда не рассматривалась. Мнение Милли тоже в семье не обсуждалось. Лучше всего было держать ее в стороне от задуманного, потому что она была всего лишь винтиком в сложном механизме организации удачного брака.
Однако в ту ночь она оплакивала этого непривлекательного мужчину, который, подобно ей, не имел голоса при решении собственной судьбы.
Но сложный механизм организации удачного брака продолжал работать. Две недели спустя после похорон безвременно почившего графа Фицхью Грейвз давал званый обед в честь его дальнего родственника, нового графа Фицхью.
Милли очень мало знала о покойном графе. Еще меньше знала она и о новом. Разве что ему всего девятнадцать лет и он пока еще учится на последнем курсе в Итоне. Его молодость несколько беспокоила девушку – ее готовили к браку со зрелым мужчиной, а не с юношей, близким ей по возрасту. Но помимо этого, у нее не было никаких возражений. Ее брак был всего лишь деловой сделкой. Чем меньше она будет вмешиваться, тем легче будет уладить дело.
К несчастью, ее безразличию – как и ее душевному спокойствию – внезапно пришел конец, стоило новому графу переступить порог.
Милли нельзя было отказать в здравомыслии. Она постоянно следила за тем, что говорит и делает, но редко ограничивала себя в мечтах. Это была единственная свобода, которую она могла себе позволить.
Иногда, лежа ночью в постели, она придумывала себе любовные истории в духе романов Джейн Остен – мать не разрешала ей читать книги сестер Бронте. Милли казалось, что любовь рождается в результате тщательного вдумчивого наблюдения. Мисс Элизабет Беннет, например, не считала, что из мистера Дарси может получиться хороший супруг, пока не увидела воочию великолепия его родового поместья Пемберли, что подчеркивало благородную натуру мистера Дарси.
Обычно Милли воображала себя богатой независимой вдовой, внимательно, со снисходительной усмешкой изучающей окружающих ее джентльменов. И, если повезет, находившей своего единственного, предназначенного ей мужчину – волевого, благоразумного и отличающегося добрым нравом.
Это и представлялось ей образцом романтической любви: спокойная радость двух родственных душ, проводящих дни в неизменном согласии.
Поэтому она оказалась совершенно неподготовленной к той буре чувств, которая разразилась в ее душе, когда новый граф Фицхью появился на пороге их семейной гостиной. Словно ангельское видение, перед ее взором вспыхнул яркий белый свет. И в ореоле этого сверхъестественного сияния перед собравшимися предстал молодой человек, должно быть, именно в этот момент сложивший свои крылья, чтобы смертные могли безбоязненно лицезреть его образ.
Врожденное чувство самосохранения заставило Милли опустить глаза, прежде чем она сумела подробно разглядеть его черты. Но она была в полном смятении, испытывая одновременно восторг и муку.
Наверняка произошла ошибка. Покойный граф не мог иметь родственника с подобной внешностью. Вот сейчас его представят как однокашника нового графа или как сына его опекуна, полковника Клементса.
– Милли, – сказала ее мать, – позволь представить тебе лорда Фицхью. Лорд Фицхью, это моя дочь.
Боже милостивый, это был он. Этот умопомрачительно красивый молодой человек и был новым графом Фицхью.
Милли пришлось поднять глаза, и она робко встретила твердый взгляд синих глаз лорда Фицхью. Они пожали друг другу руки.
– Мисс Грейвз, – произнес он.
Ее сердце бешено колотилось в груди. Она не привыкла к столь пристальному и нераздельному вниманию со стороны мужчины. Ее мать была заботливой и внимательной. Но отец лишь изредка заговаривал с ней, одним глазом продолжая заглядывать в газету.
Лорд Фицхью, однако, полностью сосредоточился на ней, словно она была самой важной персоной из всех, кого он прежде встречал.
– Милорд, – пробормотала она, остро чувствуя, как запылали ее щеки при виде совершенных скульптурных черт его лица.
Сразу после представления объявили, что обед подан. Граф предложил руку миссис Грейвз, и Милли, страдая от зависти, оперлась на руку полковника Клементса.
Она взглянула на графа. Он как раз посмотрел в ее сторону. На мгновение их глаза встретились.
Кровь закипела в ее жилах. Тревожное волнение охватило ее, она едва не лишилась сознания.
Что с ней такое? Миллисент Грейвз, необычайно застенчивая, покладистая девушка, всегда хорошо владевшая собой, ни разу в жизни не испытывала ничего подобного. Она даже никогда – упаси Бог! – не читала романов Бронте. Почему же она внезапно почувствовала себя похожей на одну из младших дочерей Беннета? На этих хихикающих легкомысленных девиц, совершенно неспособных контролировать себя? Смутно она осознавала, что ничего не знает о графе, о его натуре, чувствах или характере. Что ведет себя крайне глупо и легкомысленно, ставя повозку впереди лошади. Но буря, бушевавшая у нее в душе, не утихала, словно действовала по собственной воле.
Когда они вошли в столовую, миссис Клементс сказала:
– Какой великолепный стол! Не правда ли, Фиц?
– Совершенно с вами согласен, – ответил граф.
Полное имя его было Джордж Эдуард Артур Гренвилл Фицхью – родовое имя и титул были теми же. Но очевидно, те, кто хорошо его знал, называли его Фиц.
«Фиц… – Ее губы и язык неслышно поиграли с этими звуками. – Фиц».
За обедом граф предоставил поддерживать разговор в основном полковнику Клементсу и миссис Грейвз. Он так застенчив? Или все еще подчиняется правилу, что дети должны быть видны, но не слышны? Или просто воспользовался возможностью оценить своих вероятных будущих родственников – и вероятную будущую жену?
Правда, он вроде бы не изучал ее. Не то чтобы он имел такую возможность. Их разделяла огромная трехъярусная семисекционная серебряная ваза, полная орхидей, лилий и тюльпанов, стоявшая посреди стола, закрывая обзор.
Сквозь сплетение стеблей и лепестков Милли удавалось заметить иногда мелькавшую время от времени на его губах улыбку, адресованную миссис Грейвз, сидевшей слева от него. От каждой такой улыбки у Милли начинали гореть уши. Но чаще всего взгляд графа был устремлен в сторону ее отца.
Состояние семьи Грейвз сколотили дед Милли и ее дядя. Когда фамильный сундук начал наполняться, отец девушки был достаточно юн, чтобы поступить в Харроу. Он приобрел необходимые манеры, но, не отличаясь от природы живостью нрава, не имел того внешнего лоска и утонченности, на которые рассчитывали его родичи.
Теперь он сидел во главе стола, не будучи ни напористым дельцом, охотно идущим на риск, как его покойный отец, ни одаренным расчетливым предпринимателем, как покойный брат. Он был скорее исправным хранителем навязанного ему богатства и имущества. Едва ли впечатляющим образцом мужчины.
И все же этим вечером именно он приковал к себе внимание графа.
Позади него на стене висело большое зеркало в роскошной раме, в котором удачно отражалась вся компания, сидевшая за столом. Милли иногда смотрела в это зеркало, представляя себя сторонним наблюдателем, фиксирующим для чего-то отдельные моменты частной трапезы. Но этим вечером зеркало особенно притягивало ее взгляд, потому что граф сидел на противоположном конце стола рядом с ее матерью.
Милли отыскала его в зеркале. Их глаза встретились.
Он смотрел вовсе не на ее отца. С помощью зеркала он разглядывал ее.
В разговорах с дочерью миссис Грейвз много распространялась о тайной стороне брака – она не хотела, чтобы суровая правда жизни явилась для Милли ошеломляющей неожиданностью. То, что происходит между мужчиной и женщиной за закрытыми дверями, обычно заставляло Милли относиться к представителям противоположного пола с опаской. Но внимание графа вызывало только огненный вихрь внутри – сладкую дрожь и ощущение полного счастья.
Если они поженятся… и если останутся наедине…
Милли покраснела.
Но она уже знала: возражать она не будет.
С ним она была согласна на все.
Едва джентльмены присоединились к дамам в гостиной, как миссис Грейвз объявила, что Милли будет играть для собравшихся.
– Миллисент превосходно играет на фортепиано, – уточнила она.
В кои-то веки Милли была бесконечно рада продемонстрировать свои умения – может, ей и недоставало истинной музыкальности, но она обладала безупречной техникой.
Как только Милли уселась перед роялем, миссис Грейвз обернулась к лорду Фицхью.
– Вы любите музыку, сэр?
– Конечно. Очень, – ответил он. – Могу я чем-нибудь помочь мисс Грейвз? Может быть, перевертывать страницы?
Милли взялась рукой за пюпитр. Скамейка была не слишком длинна. Ему придется сесть прямо рядом с ней.
– Пожалуйста, приступайте, – сказала миссис Грейвз.
И вот лорд Фицхью уселся рядом с Милли. Так близко, что его брюки касались оборок ее юбки. От него пахло свежестью и чистотой, как в ясный день в деревне. А улыбка на его лице, когда он пробормотал благодарность, так смутила Милли, что она забыла, что это ей следовало поблагодарить его.
Он перевел взгляд с нее к нотам на пюпитре.
– «Лунная соната». У вас нет чего-нибудь подлиннее?
Вопрос привел ее в замешательство – и одновременно обрадовал.
– Обычно исполняют лишь первую часть сонаты, adagio sostenuto. Но там есть еще две части. Я могу сыграть все полностью, если хотите.
– Буду вам очень признателен.
Хорошо, что она играла автоматически и большей частью по памяти, потому что совершенно не могла сосредоточиться на нотах. Кончики его пальцев слегка касались уголка нотного листа. У него были очень красивые руки, сильные и изящные. Милли представила себе, как он этой рукой сжимает крикетный мяч, – за обедом упоминалось, что он состоит в команде колледжа. Мяч, который он подавал, летел быстро, как молния. Минуя отбивающего, он попадал прямо в ворота под одобрительный рев толпы.
– У меня к вам просьба, мисс Грейвз, – тихо произнес он. Под звуки ее игры никто не мог расслышать его, кроме нее.
– Да, милорд?
– Продолжайте играть, какие бы слова я ни произнес.
Сердце ее замерло на миг. Происходящее начало обретать смысл. Он захотел сесть возле нее, чтобы они могли тайно поговорить в комнате, полной старших.
– Хорошо. Я буду играть, – ответила она. – Что вы хотите мне сказать, сэр?
– Мне хотелось бы знать, мисс Грейвз, вас насильно заставляют выйти замуж?
Только десять тысяч часов предшествующей тренировки на фортепиано помогли Милли не остановиться. Ее пальцы продолжали привычно ударять по нужным клавишам, извлекая необходимые звуки. Но это мог бы играть кто-то в соседнем доме. Так смутно доносилась до нее музыка.
– Разве… разве я произвожу впечатление, что меня заставляют? – Даже голос ее прозвучал, будто совсем чужой.
– Нет, вовсе нет, – ответил он, слегка поколебавшись.
– Тогда почему вы спросили?
– Вам всего лишь шестнадцать.
– Общеизвестно, что многие девушки выходят замуж в шестнадцать лет.
– За мужчин, вдвое старше их по возрасту?
– Хотите сказать, что покойный граф был немощным? Он был мужчиной в расцвете лет.
– Я уверен, что существуют тридцатитрехлетние мужчины, способные заставить шестнадцатилетних девиц трепетать от романтических ожиданий, но мой родственник не входил в их число.
Она дошла до конца страницы. Он перевернул лист в нужный момент. Милли украдкой взглянула на него. Он на нее не смотрел.
– Могу я задать вам встречный вопрос, милорд? – услышала она свой голос.
– Пожалуйста.
– Вас принуждают жениться на мне?
При этих словах вся кровь отхлынула от ее лица. Она боялась его ответа. Только человек, вынужденный делать что-то против воли, стал бы задумываться над тем, не находится ли и она в том же положении.
Он некоторое время молчал.
– Вы не находите соглашения подобного рода крайне отвратительными?
Восторг и мука – вначале ее разрывали эти две совершенно противоположные эмоции. Но теперь осталась одна только мука, придавившая ее своей отупляющей тяжестью. Тон его был учтивым. Но вопрос прозвучал обвинением в соучастии. Его бы не было здесь, если бы она не согласилась.
– Я… – Она играла adagio sostenuto слишком быстро. Не лунный свет звучал в ее сонате, а удары ветвей, бьющих по ставням под порывами штормового ветра. – Думаю, у меня было время привыкнуть к этому. Всю свою жизнь я знала, что не имею права голоса в данном вопросе.
– Мой предшественник тянул с этим долгие годы, – сказал граф. – Он должен был сделать это гораздо раньше: обзавестись наследником и оставить все собственному сыну. Мы с ним в очень отдаленном родстве.
«Он не хочет жениться на мне, – ошеломленно подумала Милли. – Не имеет ни малейшего желания».
В этом не было ничего нового. Его предшественник тоже не собирался на ней жениться. Она принимала его нежелание как само собой разумеющееся. Никогда и не ожидала чего-то иного. В самом деле. Но равнодушие молодого человека, сидевшего рядом с ней на скамейке перед роялем… Это ранило так, будто ее вынудили держать глыбу льда голыми руками. Ледяной холод, переходящий в нестерпимую жгучую боль.
И самое досадное и унизительное – ее безудержно влекло к тому, кто не отвечал ей взаимностью, кто не допускал даже мысли взять ее в жены.
Он перевернул следующую страницу.
– Вы никогда не думали про себя: «Я не стану этого делать»?
– Конечно, такая мысль приходила мне, – сказала она, внезапно ожесточаясь после всех этих лет безмятежной покорности. Однако голос ее по-прежнему звучал спокойно и ровно. – Но затем я подумала: а что дальше? Убежать? Мои старания выглядеть как леди немногого стоят за пределами этого дома. Предложить свои услуги в качестве гувернантки? Я ничего не знаю о детях – совсем ничего. Просто отказаться и посмотреть, достаточно ли любит меня отец, чтобы не отречься от меня? Не уверена, что мне хватило бы решимости выяснять это.
Он потер угол страницы между пальцами.
– Как вы все это терпите?
На этот раз в его вопросе не прозвучало обвинительных ноток. Если бы она захотела, то могла бы уловить в нем даже слабый оттенок сочувствия, что только усилило бы ее муку.
– Я стараюсь занять себя делами и не думать слишком много по этому поводу, – сказала она таким резким тоном, какой редко себе позволяла.
Вот так, она привыкла быть бездумным автоматом, действовавшим по чужой указке. Вставала, ложилась спать, а в промежутке терпела пренебрежение тех, кого подыскивали ей в мужья.
Больше они ничего не говорили друг другу, только обменялись обычными любезностями в конце ее выступления. Все дружно захлопали. Миссис Клементс произнесла несколько теплых слов по поводу музыкальных способностей Милли, но та их едва ли услышала.
Остаток вечера тянулся мучительно долго, подобно царствованию Елизаветы.
Мистер Грейвз, обычно флегматичный и неразговорчивый, оживленно обсуждал с графом крикет. Милли и миссис Грейвз с большим вниманием слушали армейские истории полковника Клементса. Если бы кто-нибудь заглянул в окно, он счел бы компанию в гостиной вполне обычной, даже веселой.
И тем не менее в комнате скопилось достаточно грусти, чтобы увяли цветы и покоробились обои на стенах. Никто не заметил страданий графа. И никто – кроме миссис Грейвз, бросавшей украдкой встревоженные взгляды на дочь, – не обратил внимания на страдающую Милли. Неужели несчастье и вправду совершенно невидимо? Или люди предпочитают просто отворачиваться от него, как от проказы?
После того как гости уехали, мистер Грейвз объявил, что званый обед удался на славу. И он, скептически относившийся к прежнему графу, высказал явное одобрение его молодому преемнику.
– Я буду счастлив иметь лорда Фицхью своим зятем.
– Но он еще не сделал предложения, – напомнила ему Милли. – А может, это и не входит в его планы.
Вернее, она на это надеялась. Пусть найдут для нее кого-нибудь еще. Любого другого.
– О, за этим дело не станет, – сказал мистер Грейвз. – У него нет выбора.
– Неужели у вас действительно нет другого выхода? – спросила Изабелл.
В глазах ее блеснули непролитые слезы. Грудь Фица разрывалась от сознания безнадежности. Он ничего не мог поделать, чтобы избежать этого будущего, неотвратимо надвигавшегося на него, как сошедший с рельсов поезд. И не в силах был хотя бы смягчить боль девушки, которую любил.
– Все, что я могу сделать, – это отправиться в Лондон и посмотреть, не выберет ли меня другая наследница.
Изабелл отвернулась и вытерла глаза ладонью.
– Что она представляет собой, эта мисс Грейвз?
Какое это имеет значение? Он не мог даже припомнить ее лица. Да и не хотел.
– Обычная девушка.
– Она красива?
– Не знаю. – Он покачал головой. – Меня это не волнует.
Она не Изабелл – значит, не может быть достаточно красивой.
Мысль о постоянном присутствии мисс Грейвз в его жизни была невыносима. Фиц чувствовал себя жертвой насилия. Подняв дробовик, он спустил курок. В пятидесяти футах от него тарелка – летающая мишень – разлетелась на куски. Землю осыпали осколки. К чему этот мучительный разговор?
– Значит, через год в это же время у вас будет ребенок, – сказала Изабелл срывающимся голосом. – Грейвзы захотят получить желаемое за свои деньги. И как можно скорее.
Господи, ведь они будут ждать этого от него, разве нет? Следующая тарелка разлетелась вдребезги. Фиц едва почувствовал плечом отдачу.
Сначала это не казалось таким уж ужасным – неожиданно стать графом. Он почти сразу же понял, что должен отказаться от своего намерения сделать карьеру в армии. Граф, даже бедный, представлял собой слишком большую ценность, чтобы отправляться на фронт. Удар, хотя и чувствительный, был далеко не смертельным. Фиц выбрал армию из-за ответственности, которую налагала на него служба в войсках. Но восстановление древнего поместья из руин было не менее ответственным и почетным занятием. И он не думал, что Изабелл станет возражать против получения титула. Ей с легкостью удалось бы занять видное положение в обществе.
Но стоило ему ступить в Хенли-Парк, его новое поместье, как кровь в жилах заледенела. В свои девятнадцать лет он стал не просто бедным графом, а безнадежно нищим.
Усадьба находилась в ужасающем состоянии. Восточные ковры, как и бархатные портьеры, побила моль. Дымоходы по большей части были забиты. Стены и картины почернели от сажи. И в каждой комнате верхнего этажа потолки украшали серо-зеленые разводы разросшейся плесени, делающие их похожими на уродливые географические карты.
Чтобы содержать в порядке столь огромное здание, требовалось пятьдесят человек обслуги, в крайнем случае можно было кое-как обойтись тридцатью. Но в Хенли-Парке осталось только пятнадцать слуг. Да и те были либо слишком юны – некоторым служанкам едва исполнилось двенадцать, – либо слишком стары. Это были слуги, всю жизнь проработавшие в поместье, и им просто некуда было деваться.
В комнате Фица все скрипело: пол, кровать, дверцы шкафа. Туалет сохранился в средневековом состоянии. Продолжительный неуклонный упадок фамильного состояния не позволял проводить сколько-нибудь значительное обновление и ремонт здания. И все три ночи своего пребывания в усадьбе Фиц укладывался спать, дрожа от холода и слушая возню мышей в стенах.
Дом пребывал в одном шаге от полного разрушения. В совсем крошечном шаге.
Семья Изабелл была вполне респектабельной. Пелемы, как и Фицхью, состояли в родстве с несколькими знатными родами и, в общем, считались крепкими богобоязненными сельскими дворянами, составлявшими гордость сословия сквайров. Но ни Фицхью, ни Пелемы не были богаты. Все средства, которые им бы удалось собрать, не могли помочь избавить крышу Хенли-Парка от протечек или починить его подгнивший фундамент.
Но если бы речь шла только о доме, это еще полбеды. С помощью строгой экономии как-нибудь удалось бы его подновить. К несчастью, Фиц унаследовал также восемьдесят тысяч фунтов долга. И от этого никуда не деться.
Будь Фиц на десять лет моложе, он мог бы зарыть голову в песок и предоставить полковнику Клементсу беспокоиться о его проблемах. Но ему всего два года не хватало до совершеннолетия – почти взрослый мужчина. Он не мог бежать от свалившихся на него трудностей, которые, оставаясь без внимания, со временем только бы усугубились.
Единственное доступное решение состояло в том, чтобы продать себя. Обменять свой проклятый титул на наследницу с достаточно большим состоянием, чтобы заплатить его долги и починить дом.
Но, поступив так, он должен был отказаться от Изабелл.
– Пожалуйста, не будем говорить об этом, – сказал он, стиснув зубы.
Фиц немногого хотел в жизни. Путь, который он наметил для себя, был простым и вполне логичным. Военное училище в Сандхерсте, затем офицерский чин и, когда он получит первое повышение, женитьба на Изабелл. Девушка была не только красивой, но также умной, отважной и энергичной. Они были бы безумно счастливы вместе.
Слезы струились по ее лицу.
– Но будем мы говорить об этом или нет, это ведь все равно случится, не так ли?
Она подняла свой дробовик и разнесла последнюю оставшуюся тарелку на кусочки. Его сердце было точно так же разбито.
– Что толку повторять?
Фиц был подавлен. Ему уже не хотелось говорить о своей любви к ней. Что бы он ни сказал, это все равно ничего не изменит.
– Не женитесь на ней, – взмолилась она хриплым голосом, сверкнув глазами. – Забудьте Хенли-Парк. Давайте убежим вместе.
Если бы только они могли!
– Мы оба несовершеннолетние. Наш брак не будет иметь силы без согласия вашего отца и моего опекуна. Не знаю, как ваш отец, но полковник Клементс решительно требует, чтобы я исполнил мой долг. Он скорее согласится погубить вашу репутацию, чем позволить нам пожениться.