Томпсон Джим. Кидалы

   Конечно, чтобы этому научиться, нужно время. На все нужно время.
   Если обстановка накаляется, бармен за хорошие чаевые может тебя выручить. Он зовет тебя к телефону, говорит, что поблизости копы, или сочиняет еще что-нибудь в этом роде. Обычно бармены терпеть не могут алкашей. За лишний доллар они всегда готовы посмотреть, как тех дурят, разумеется, если это не друзья.
   Минц знал множество разных приемчиков, не только традиционный набор. Некоторые из них обещали доход выше чем тысяча долларов — обычный для мелкого мошенника потолок. Однако в подобных делах был нужен еще один человек и немало времени на подготовку. На поверку выходило, что эти трюки граничили с крупным мошенничеством. Помимо прочего, у этих приемов был один серьезный недостаток: если жертва просечет, тебя поймают. Нельзя делать ошибок. Нельзя быть невезучим. Иначе тебе конец.
   Минц не объяснил своему ученику две крайне необходимые вещи. Первая объяснению не поддавалась. Это была как раз та характерная черта, которой каждый должен был обзавестись сам, в только ему присущем стиле: научиться сохранять высочайшую степень анонимности, оставаясь при этом активным и деятельным. Конечно, речь тут шла не о переодевании. Необходимо было знать то, чего не надо делать. Например, избегать изысканности, каких-то особых словечек, особого тона или манеры говорить, каких-то поз, жестов, примечательной походки — того, что можно было запомнить.
   Всему этому невозможно было научить.
   Вероятно, Минц не объяснил второй вещи потому, что не видел в этом необходимости. Считалось, что Рой это и так знает.
   Уроки закончились.
   Рой усердно принялся за работу. Он завел приличный гардероб. Переехал в хорошую гостиницу. Он жил довольно расточительно, но мало-помалу скопил около четырех тысяч долларов.
   Шли месяцы. Однажды, когда он ел в одной из закусочных Астории, туда явился сыщик, который искал именно его.
   Беседуя с хозяином, детектив описал Роя в малейших подробностях. У него не было фотографии, а только карандашный рисунок, сделанный в полиции по словесному портрету, и схожесть была невероятная.
   Рой видел, как они поглядывали в его сторону во время разговора, и ему страшно хотелось вскочить и ринуться прочь. Прорваться через кухню прямо к черному ходу. Возможно, единственное, что его останавливало, — это слабость в ногах.
   Потом он посмотрел на себя в зеркало над стойкой, и из груди его вырвался облегченный вздох.
   Когда он покинул отель, день разгулялся, и он сдал свою шляпу, пальто и галстук в камеру хранения метрополитена. Потом, примерно через час, подстригся под машинку.
   Рой радикально изменил внешность. Так, чтобы его не сцапали. И все равно дрожал как осиновый лист. Он прокрался в свой номер. Интересно, хватит ли у него духу работать снова. Рой просидел в гостинице до темноты, а потом пошел искать Минца.
   Минц съехал из маленького отеля, где раньше жил. Он исчез несколько месяцев назад, не оставив адреса. Рой принялся разыскивать его. К счастью, ему удалось встретить Минца в баре в шести кварталах отсюда.
   Кидала страшно перепугался, узнав, что стряслось.
   — Ты что, хочешь сказать, ты все это время работал здесь? На одном месте? Боже праведный! Знаешь, где я был за последние шесть месяцев? В дюжине мест! Отсюда до побережья и обратно!
   — Но зачем? Нью-Йорк ведь большой город. Откуда...
   Минц нетерпеливо прервал его. Нью-Йорк — не большой город, ответил он. Здесь просто очень много людей, но все они живут на сравнительно небольшой территории. И если ты переберешься из битком набитого Манхэттена в какой-нибудь соседний район, у тебя не станет больше шансов. Ты не только будешь сталкиваться с теми же людьми, которые работают в Манхэттене, а живут в Астории, на Джексон Хайтс и так далее, но там ты станешь еще сильнее бросаться в глаза. Там тебя легче заметить.
   — Парень, тебя и слепой увидит. Посмотри на свою стрижку! На эти модные часики, на свои трехцветные ботинки! Еще не хватает черной повязки на глаз и полного рта золотых зубов!
   Рой покраснел. Он беспокойно спросил, в каждом ли городе так обстоят дела? Обязательно ли надо переезжать с места на место, тратя деньги и бросая все именно в тот момент, когда уже знаешь окрестности как свои пять пальцев?
   — Чего ты хочешь? — Минц пожал плечами. — Бутербродов с икрой? Обычно только в Лос-Анджелесе можно оставаться долго, потому что это не один город. Это целый округ с десятками городков. Движение там ужасное, транспорт ходит из рук вон плохо и люди не передвигаются так активно, как в Нью-Йорке. Но, — он сурово погрозил пальцем, — это все же не значит, что ты можешь пускаться во все тяжкие. Ты кидала, понимаешь? Вор. У тебя нет ни дома, ни друзей и никаких легальных способов существования. И лучше, черт тебя побери, чтобы ты этого не забывал.
   — Не забуду, — пообещал Рой. — Слушай, Минц...
   — Что?
   Рой улыбнулся и покачал головой, оставив свои мысли при себе. «А что, если бы у меня был дом, постоянное место жительства, так сказать? И сотня друзей-приятелей? И работа...»
   Но тут в дверь постучали, и он сказал:
   — Заходи, Лилли.
   И вошла его мать.

6

   Казалось, она ничуть не постарела за те семь лет, что они не виделись. Сейчас ему было двадцать пять, а ей исполнялось тридцать девять. Но выглядела она так, словно ей только-только исполнилось тридцать или, к примеру, тридцать один. Она выглядела как... как... Ну конечно! Как Мойра Лангтри! Именно Мойру она ему и напомнила. Нельзя сказать, что они были похожи, разве что обе были брюнетками примерно одного телосложения. Скорее, они принадлежали к одному типу людей, относились к одной категории женщин, которые прекрасно знали, как сохранить красоту и стать более привлекательной, чем дано природой. Такие женщины либо платили нужную цену, либо вовсе не прилагали к этому никаких усилий.
   Лилли неуверенно села в кресло. Она не знала, действительно ли Рой рад ей, и незамедлительно объяснила, что в Лос-Анджелесе она по делам.
   — Я распоряжаюсь деньгами на плейбэк, Рой. Уеду в Балтимор сразу же после окончания бегов.
   Рой спокойно кивнул. Объяснение его устроило. Плейбэк — когда ставки на лошадь сбивают, заключая серьезные взаимные пари, — был обычным делом среди серьезных игроков на серьезных бегах.
   — Рад тебя видеть, Лилли. Я бы обиделся, если в ты не заехала.
   — Я тоже рада тебя видеть, Рой. Я... — Она осмотрела комнату, слегка подавшись вперед, чтобы рассмотреть ванную. Чувство неловкости уступило место недоумению. — Рой, — сказала она, — что происходит? Почему ты живешь в таком месте?
   — А чем оно плохо?
   — Ты шутишь, наверное! Просто это на тебя совершенно не похоже. Только взгляни на это! На эти безвкусные глупые картины! И это вкус моего сына! У Роя Диллона, оказывается, дурной вкус?
   Рой рассмеялся бы, если в не был так слаб. Эти четыре картины он купил сам и повесил на стену. В рамах были спрятаны деньги. Пятьдесят две тысячи долларов наличными.
   Он пробормотал в ответ, что снял первую попавшуюся квартиру и это лучшее, что он мог себе позволить. В конце концов, он всего лишь коммивояжер, и...
   — Об этом тоже надо поговорить, — перебила Лилли. — В Лос-Анджелесе ты уже четыре года, и все это время торгуешь орешками? Думаешь, я поверю? Это же прикрытие! Эта дыра — твое прикрытие! Ты — кидала, и не говори, что нет, потому что я вижу тебя насквозь!
   — Лилли... — Его слабый голос, кажется, доносился откуда-то издалека. — Лилли, не лезь не в свое дело...
   Она помолчала, пытаясь переварить услышанное, осознать, что этот незнакомец — ее сын. Потом сказала просящим тоном:
   — Не нужно этого делать, Рой. У тебя гораздо больше возможностей, больше, чем было у меня... Ты ведь знаешь, что бывает с людьми, Рой. Я...
   Его глаза были закрыты. Это означало, что ей следует либо замолчать, либо убраться. Выдавив из себя улыбку, она сказала, что не будет больше ворчать.
   — А почему ты еще в кровати, сынок? Ты болен?
   — Нет, — пробормотал он. — Просто...
   Она подошла к краю постели. Робко положила ладонь на его лоб и тут же в испуге отдернула.
   — Рой, ты же холодный как лед!
   Она включила лампу, и мягкий свет залил подушки. Он услышал еще один сдавленный крик.
   — Рой, что случилось? Ты белый как простыня!
   — Да ничего, я просто... — Его губы медленно шевелились. — Не беспокойся, Лилли.
   Внезапно ему стало страшно. Он знал, что умирает, хотя и не понимал, откуда к нему пришло это знание. И вместе с жутким страхом смерти пришла невыносимая тоска. Никому нет до него дела, никто не утолит его тоску. Рядом нет никого, с кем можно было бы ее разделить.
   Всего лишь смерть, Рой? О чем это ты?
   Они же не съедят тебя? Могут убить, но ведь не съедят.
   — Нет, — всхлипнул он, пытаясь преодолеть тяжелую дремоту. — Не смейся надо мной... я...
   — Я не смеюсь! Не смеюсь, дорогой мой! Послушай, Рой! — Она сильно сжала его руки. — Ты действительно не болен. Лихорадки нет... У тебя где-то болит? Тебя кто-нибудь ударил?
   У него ничего не болело. С тех пор, как его ударили. Но...
   — Ударили, — пробормотал он. — Три дня назад.
   — Три дня назад? Как? Куда ударили? Подожди, подожди секунду! Твоя мама сейчас кое-куда позвонит...
   В рекордные для «Гровенор-Карлтон» сроки она вышла на внешнюю линию. Она говорила по телефону, и голос ее постоянно срывался.
   — Доктор, это Лилли Диллон. Я работаю на балтиморскую компанию «Джастес Эмьюзмент»... Что? А ну-ка немедленно изменить тон! И не говорите, что никогда обо мне не слышали! Может, лучше вам позвонит сам Бобо Джастес?.. Вот и отлично. Теперь посмотрим, как быстро вы сюда прискачете.
   Она швырнула трубку и повернулась к Рою.
   Явился доктор, он запыхался и выглядел немного мрачно; однако, увидев Лилли, позабыл об уязвленном самолюбии:
   — Извините, если был груб с вами, миссис Диллон. Только не говорите мне, что этот здоровяк ваш сын!
   — Не важно. — Лилли оборвала его льстивое замечание. — Помогите ему. Ему, кажется, очень плохо.
   — Ну-ка, ну-ка, посмотрим.
   Он прошел мимо нее, глядя на бледного мужчину, лежащего в постели. Внезапно он посерьезнел, он быстро ощупал Роя, проверил сердце, пульс и кровяное давление.
   — Сколько он уже находится в таком состоянии, миссис Диллон? — бросил он, не оборачиваясь.
   — Не знаю. Я пришла сюда около часа назад, и он лежат в постели. Сначала мы разговаривали, все как обычно, но потом ему стало хуже...
   — Еще бы! Вы не знаете, у него нет язвы?
   — Нет. То есть не знаю. Я не видела его семь лет, и... что же с ним такое, доктор?
   — Не случилось ли с ним что-нибудь в последние несколько дней? Может, какое-то повреждение внутренних органов?
   — Нет... — Она снова запнулась. — Да, точно! Он пытался мне об этом сказать. Три дня назад его ударили в живот, в баре какой-то алкаш, наверное...
   — После этого была рвота? Темного цвета? — Врач сдернул покрывало и мрачно закивал головой, увидев синяк. — Не знаете?
   — Нет...
   — Какая у него группа крови? Это вы знаете?
   — Нет.
   Врач бросил покрывало и снял трубку. Он заставил коммутатор отеля быстро переключить его на город и, пока вызывал скорую, озабоченно смотрел на Лилли.
   Потом повесил трубку.
   — Жаль, что вы не знаете его группу крови, — сказал он. — Если бы можно было сделать переливание прямо сейчас, а не ждать результатов анализа...
   — Да, жаль... Он поправится?
   — Сделаем, что сможем. Кислород придаст ему сил.
   — Но он поправится?
   — Его кровяное давление уже ниже ста, миссис Диллон. У него внутреннее кровотечение.
   — Перестаньте! — Она чуть не сорвалась на крик. — Я задала вам простой вопрос! Я хочу знать...
   — Простите, — сказал он невозмутимо. — Боюсь, что нет. Не думаю, что он выживет, даже если мы немедленно отправим его в больницу.
   Лилли качнуло. Она едва удержалась на ногах, но потом взяла себя в руки, выпрямилась. А потом тихим, но очень твердым голосом обратилась к врачу.
   — Мой сын поправится, — сказала она. — А если нет, то и вам не жить.

7

   Кэрол Роберг приехала в больницу в пять вечера, за час до того, как заступить на дежурство. Мысль о том, что она может опоздать на работу; приводила ее в ужас, но так рано она приходила и по другой причине: до дежурства можно было пообедать в служебной столовой за полцены. Пообедать дешево — для Кэрол это было очень важно. Даже когда ей не хотелось есть, что случалось крайне редко, и даже здесь, в Америке, где, похоже, никто никогда не голодал, она всегда с беспокойством думала о том, когда ей придется есть в следующий раз.
   Ее белая сестринская форма была так сильно накрахмалена, что шуршала и потрескивала, когда она торопливо шла по мраморному коридору. Скроенная по европейской моде длинная одежда делала ее похожей на ребенка, одетого в материнское платье, а расширяющиеся книзу подол и манжеты повторяли очертания ее глаз, бровей, рта и кончиков коротко остриженных волос. Все в ней казалось забавно вздернутым, и никакая внутренняя важность не могла это скрыть. Напротив, чем серьезней она была, чем более непреклонно вела себя, тем комичнее выглядела: так ребенок играет во взрослую женщину.
   Войдя в столовую, она устремилась прямиком к длинной стойке. Смущенно краснея, пытаясь не оборачиваться на тех, кто мог смотреть в ее сторону. Несколько раз, и не только в этой столовой, она была вынуждена сесть за столик с другими посетителями. Этот опыт был для нее болезненным и тяжелым. Мужчины — студенты и лаборанты — отпускали шуточки, которых она не понимала: ее запас идиом был весьма ограничен, и потому Кэрол никогда не знала наверняка, что им ответить. Остальные сестры вели себя с ней приветливо и дружелюбно. Но между ними была пропасть, которую способно преодолеть только время. Она не говорила, как они, не думала, как они, делала все по-своему, а такое поведение они могли расценить как критику в их адрес.
   Кэрол взяла с прилавка поднос, столовые приборы и принялась изучать окутанные парами блюда. Тщательно взвесив все за и против, она выбрала, что будет есть.
   Картофель с подливкой стоил восемь центов. Значит, двойной заказ будет стоить пятнадцать. На пенни меньше.
   — Двойной заказ? — рассмеялась толстая подавальщица. — Вы имеете в виду двойную порцию?
   — Да, двойную порцию. Получается пятнадцать?
   Женщина помедлила, с таинственным видом оглядевшись вокруг:
   — Сделаем так, солнце. Пусть это будет стоить столько же, сколько одна порция, хорошо? Просто зачерпну чуть побольше.
   — Вы можете так сделать? — Глаза Кэрол благоговейно округлились. — И у вас не будет неприятностей?
   — У кого? У меня? Ха! Здесь я хозяйка, солнце!
   Раз так — ладно, подумала Кэрол. Это не воровство.
   Совесть ее не грызла, и она не отказалась от двух дополнительных сосисок, которые женщина положила под заказанные ей колбаски с кислой капустой.
   У прилавка с десертами она задержалась, позабыв на время о бережливости. Может, позволить себе струдель? И вдруг она услышала, как на том конце толстуха сказала другой подавальщице:
   — Наша кошерная детка умнет это за пять секунд.
   — Задарма, это конечно. Эти евреи так и продвигаются.
   Кэрол на секунду замерла. Потом заплатила за еду и на негнущихся ногах поплелась с подносом к столику в дальнем конце зала. Она села и начала методично жевать, заставляя себя глотать вдруг ставшую безвкусной пищу, пока та снова не стала вкусной и желанной.
   Так она и жила. Делала то, что должна была делать, и принимала вещи такими, как есть. Обычно по прошествии некоторого времени все казалось не так уж плохо, а если время не помогало, то она утешалась мыслью, что все могло быть еще хуже. И почти все оказывалось не так плохо. Есть лучше, чем голодать, жить лучше, чем быть мертвым.
   Даже фальшивое дружелюбие было лучше, чем вообще никакого. Люди должны уметь хотя бы немного притворяться. Ее друзья и родственники, такие же иммигранты, как она, не всегда утруждали себя притворством.
   Она приехала в Соединенные Штаты к родственникам, тете и дяде, которые покинули Австрию перед аншлюсом. Став к тому времени вполне обеспеченными людьми, они взяли ее к себе в дом, предоставив ей на время статус дочери. Но с определенными оговорками: она должна была стать одной из них, жить, как они, не возвращаясь в воспоминаниях к тому, что было раньше. Но Кэрол не в силах была этого сделать.
   Ритуальные обеды с бесконечным количеством блюд, где каждая тарелка используется для одного определенного кушанья, казались ей почти что оскорбительными. Столько бесполезной траты денег в мире, где царит нищета! С другой стороны, глупо голодать в таком изобилии.
   Ей был отвратителен красногубый бородатый шиддем с его иудейской ученостью. Он казался ей паразитом, которого надо было заставить работать. Ее шокировала глупость, маскирующаяся под гордость, или то, что она считала глупостью: полное нежелание принимать новый язык и новый, возможно лучший, стиль жизни. Сознательная изоляция пугала ее, и Кэрол чувствовала, что это может привести к трагедии.
   Поскольку родственники были к ней добры или хотели казаться добрыми, то она в свою очередь пыталась на них походить. Она даже была готова поверить, что они правы, а она нет. Но простого усилия и желания было недостаточно. Они обвиняли ее в отказе от веры, хотя она никогда не знала ее постулатов. Их своеобразная тирания оказалась ничуть не лучше той, от которой она сбежала в Америку, и в конце концов ей пришлось покинуть их.
   Жизнь вне общины беженцев оказалась непростой. В мире, в котором она очутилась, предубеждений было ничуть не меньше. Но бывало и по-другому. Находились люди, которым не было дела до того, кем она была раньше. Они — исключение, и миссис Диллон, можно сказать, лучший пример, — она принимала ее такой, как она есть, сейчас.
   Она увидела, как миссис Диллон с обычным надменным выражением лица идет между столиками. Кэрол торопливо поставила чашку и вскочила.
   — Миссис Диллон, пожалуйста, присядьте. Угостить вас чаем? Или кофе? Хотите что-нибудь съесть?
   — Нет, — улыбнулась Лилли, усаживая ее обратно на стул. — Я сегодня не останусь в больнице и перед уходом хочу с вами поговорить.
   — Что-нибудь не так? Я все делаю, чтобы...
   — Все в порядке, вы отлично работаете. Все просто прекрасно, — заверила ее Лилли. — Возьмите себе еще чаю, если хотите. Спешить некуда.
   — Нет, спасибо. — Кэрол покачала головой. — Уже почти шесть, и другая сестра...
   — Другой сестре я тоже плачу, — отрезала Лилли. — Она работает на меня, а не на больницу. Если не хочет посидеть лишние полчаса за дополнительную плату, может взять расчет.
   Кэрол кивнула и что-то вяло пробормотала. С такой миссис Диллон она еще ни разу не сталкивалась. Лилли снова улыбнулась:
   — Расслабьтесь, Кэрол. Мне нравится, как вы работаете. И сами вы мне нравитесь. Надеюсь, что и я вам тоже. Я и мой сын.
   — О, вы мне очень нравитесь! Вы так хорошо ко мне относитесь.
   — Почему у вас нет постоянной работы? Как так вышло, что вы работаете как вспомогательный персонал?
   — Ну... — Кэрол замялась. — Почти в каждой больнице обучают собственных сестер, а я ничего не заканчивала. Потом, постоянная работа, например у врача, требует определенных навыков, которых у меня нет. Часто нужно вести бухгалтерию, уметь стенографировать...
   — Понятно. Ну и сколько вы получаете за ваши дежурства? Нормально?
   — Обычно я получаю немного, — серьезно сказала Кэрол. — Все зависит от того, сколько дежурств мне дадут, а обычно их по пальцам можно пересчитать. Потом, если регистрируешься как медсестра, надо платить взносы. Но все равно... мне хватает. Когда я больше узнаю и лучше буду понимать английский...
   — Ну разумеется. Сколько вам лет, Кэрол?
   — Двадцать семь.
   — О! — удивилась Лилли. — Я бы и не подумала.
   — Я ощущаю себя гораздо старше. Как будто жила вечно. Да, мне двадцать семь.
   — Ну хорошо. А друг у вас есть? С кем-нибудь сложилось? Нет? — Лилли подумала, что это тоже странно. — Послушайте, у такой девушки, как вы, от ухажеров, наверное, отбою нет.
   Кэрол покачала головой; она выглядела очень важной и оттого немного смешной. Она снимает меблированную комнату и не может достойным образом принять молодого человека. Ко всему прочему, у нее нет четкого графика и она должна выходить на работу, когда вызовут, а при такой ситуации невозможно что-то планировать или брать на себя какие-то обязательства.
   — И еще, — краснея, закончила она, — молодые люди пытаются делать некоторые вещи. Они... часто я очень смущаюсь.
   Лилли слегка кивнула, чувствуя странную нежность к этой девушке. В ней было что-то настоящее, то, что существовало в иной реальности, в светлом и честном мире. Возможно, при иных обстоятельствах Лилли тоже могла бы стать прямодушной и честной — и настоящей, как Кэрол. Но, мысленно покачала она головой, к лешему все это.
   Она такая, какая есть, и Рой стал таким, какой есть. С этим ничего не поделать, даже если бы и захотелось что-то изменить, но, возможно, было еще не поздно...
   — Наверное, вы удивлены, что я сую нос не в свои дела. Вот все выспрашиваю про вас, — сказала Лилли. — Дело вот в чем. Я боюсь говорить, что с сыном все будет в порядке, боюсь сглазить...
   — Я уверена, что он поправится, миссис Диллон...
   — Не надо! — резко сказала Лилли и постучала по деревянному столу. — Сглазите. Скажем так: когда — и если — он выйдет из больницы, мне бы хотелось, чтобы вы еще некоторое время за ним ухаживали. В смысле, у меня дома. Как вам такое предложение?
   Кэрол с готовностью кивнула, глаза ее загорелись. Уже больше двух недель она работала у миссис Диллон; никогда раньше ей не приходилось так долго служить у одного человека. Вот будет здорово, если она вправду и дальше сможет работать у миссис Диллон и ее славного сына.
   — Вот и отлично! — сказала Лилли. — Значит, договорились. Теперь мне нужно бежать... Вы что-то хотели?
   — Я просто хотела узнать, — смутилась Кэрол. — Я думала, вдруг мистер Диллон не хочет, чтобы я работала. Он всегда очень добр, но... — Она замолчала, не зная, как выразить то, что она имела в виду, не переходя границ приличия.
   Лилли озвучила ее мысль:
   — Имеете в виду, что Рой злится на меня? Что бы я ни делала, он всегда сделает наоборот, просто потому, что я так делаю.
   — Нет, я не то имела в виду. Вернее, не совсем это. Я хотела сказать...
   — Примерно то же самое. — Лилли улыбнулась, делая вид, что ее это не заботит. — Не беспокойтесь, дорогая. Вы работаете на меня, а не на него. Я все делаю ради его блага, поэтому не страшно, если поначалу он будет немного дуться.
   Кэрол кивнула, хотя у нее не было такой уверенности. Лилли поднялась со стула и стала надевать перчатки.
   — Пусть это пока будет между нами, — сказала она. — Кто знает, может, Рой однажды сам попросит об этом.
   — Как скажете, — пробормотала Кэрол.
   Они подошли к выходу из столовой. Лилли направилась к выходу, а Кэрол поспешила в палату своего пациента.
   Сестра, которую она заменяла, ушла, как только они сняли все необходимые показания и занесли в лист наблюдения. Рой лениво улыбнулся Кэрол и сказал, что она очень плохо выглядит.
   — Вам надо в постель, мисс Роберг, — сказал он. — Могу потесниться.
   — Нет, мне не надо! — гневно покраснела Кэрол. — И вам не надо.
   — Вам точно надо. Я видел девушек, которые выглядели вот как вы сейчас. Только постель могла привести их в божеский вид.
   Кэрол непроизвольно хихикнула, хотя чувствовала себя не в своей тарелке. Рой строго сказал, что не следует смеяться над такими вещами.
   — Будьте паинькой, а не то никакого поцелуя на ночь. И вам будет стыдно за плохое поведение.
   — Не будет! — Кэрол покраснела, отвернулась и хихикнула. — Перестаньте!
   Через пару минут Рой перестал откалывать шуточки. Казалось, ей действительно не по себе, к тому же и сам он не чувствовал желания шутить.
   Слева от кровати на металлической подставке висела капельница с кровью, похожей на сироп. Из капельницы выходила трубка, которая подсоединялась к длинной тонкой игле, торчавшей из его руки. Справа на такой же подставке висела капельница с солевым раствором, подсоединенная к вене на его правой руке. Кровь и вода поступали в него с тех пор, как он попал в больницу. Постоянно лежа на спине с вытянутыми вдоль тела руками, он почти все время страдал от боли, испытывая облегчение лишь тогда, когда его тело и руки теряли чувствительность. Иногда он с удивлением думал, стоит ли жизнь таких мучений, но мысли его были ироничны и даже саркастичны.
   Он долго смотрел смерти в лицо, и она ему не понравилась.
   Он был очень рад, что выжил.
   Теперь, когда ему ничего не угрожало, он жалел лишь об одном — что именно Лилли спасла ему жизнь. Она была единственным человеком, которому он не хотел быть ничем обязан, а теперь он был обязан ей всем, и этот долг — невозвратен.
   Он обдумывал ситуацию. Истинной причиной того, что Рой поборол смерть, конечно, могло быть его невероятно крепкое здоровье, удивительная воля к жизни. Да и врачи говорили почти то же самое. Наука не допускала, что человек с таким кровяным давлением и таким гемоглобином мог выжить. А его показатели поначалу были гораздо ниже критической отметки. Без всякой помощи он пытался выжить самостоятельно еще до того, как что-то было сделано. Так что...