Страница:
– Вот тебе эпитимия, старица велехвальная, расскажи Алексею, как ты меня в позапрошлом году от смерти в Выползках спасла!
– Батюшка! Помилосердствуйте! То вас Господь спас, молитвами Матушки Царицы Небесной!
– Спас-то Господь! Да чьими руками? Ладно уж, молчи мать, чайку мне лучше налей, горяченького, я сам расскажу.
– Батюшка!
– Ничего, смиряйся мать!
– В позапрошлую зиму, соборовали мы с Серафимой за семь вёрст отсюда старичка одного, бывшего раскольника – старообрядца. Перед смертью он захотел, по уговорам жены, к Церкви Святой присоединиться, пособороваться и причаститься – на девяноста третьем году жизни захворал впервые. Туда мы на моём «уазике» приехали, а Выползки те – глухомань, не деревня даже а хутор – четыре двора. Присоединил я Стефана к Православной Церкви, пособоровал, причастил, на крыльцо вышли а я – бух и – в сугроб! Инфаркт приключился! Хорошо – Серафима кардиолог бывший, что-то там со мной повозилась, видит – выжить могу. Только надо меня скорей в больницу к медикаментам там, оборудованию. А как добраться-то? Я без сознания. Телефона в этих Выползках и не видали никогда, живых, кроме Стефана да его старушки, на два года его младше, никого нет, а машину мать Серафима тогда водить не умела (после того случая – в её-то годы – выучилась!).
– Ну и признайся, мати всечестная, как ты – мышонок этакий, мою тушу на санях семь вёрст в мороз протащила, а?
– Не пытайте, батюшка, я сама не знаю, одной милостью Господней, да Пречистой Заступницы ходатайством! Я только тянула верёвку да молилась – Матерь Божья, Господи! Спасите батюшку моего! Ради чад его духовных, Господи, помоги, не оставь их сиротами! Слава Господу – помиловал!
– Вот, Алексей, видишь! Перефразируя классика – «есть монахини в русских приходах!…»
– Полно Вам, батюшка, над глупой бабкой смеяться! Скажите лучше, удачно съездили? Причастилась старушка-то?
– Да уж – съездил! Старушка-то, знаешь кто была? Сама Варвара из Дубровки, она в Горбунове у дочки Елены в дому лежит.
– Господи, помилуй! – испуганно перекрестилась мать Серафима – Неужто Варвара покаялась?
– Ну уж, конечно! Жди от бесов покаяния! Варвара эта, чтобы ты знал, Алексей, есть, пока ещё, первая и знаменитейшая в наших краях ведьма – экстрасенс по современному. К ней клиенты, не только что из Москвы, а бывает и из «зарубежа» приезжают. Лечит, естественно от всего, порчу снимает, наводит, сводит, разводит, повышает, гадает, предсказывает и т. д., словом весь положенный набор. Только, в отличии от большинства современных шарлатанов, результат – почти стопроцентный, правда и последствия тоже.
– А, что значит – последствия тоже?
– А последствия – значит, что народная поговорка про давание бесу пальца – верна до сих пор. Ну, вот недавний пример: Галина, продавщица из Тарбеевки – пил у неё муж. Пил сильно, там в райцентре многие так пьют. Лечила она его и в диспансере, и по Довженко, и ещё как-то, приезжала и ко мне сюда. Я её спрашиваю: – ты когда причащалась-то сама в последний раз, сколько лет назад?
– А она мне – а, причём здесь я? Муж же пьёт, а не я, мне его излечить нужно! Вы скажите сколько денег надо, чтобы вы его исцелили?
– Я ей – муж-то – твой, и скорбь стало быть тоже твоя, тебе же Господь эту скорбь не просто так попустил терпеть, а за твои грехи. Очистись сама от грехов, наладь с Богом правильные отношения, тогда и мужу сможешь помочь, а деньгами-то этого не купишь! Приготовься к исповеди, попостись хоть пару дней, да приезжай к службе – будем тогда о твоих проблемах разговаривать.
Не захотела. Деньги заплатить проще чем свою совесть перекапывать да жизнь исправлять. Пошла к Варваре. Та ей водичку нашептала, научила как мужа напоить. Выпил он той водички и пьянство – как отрезало – запаха водки терпеть не может. Галина месяц от радости плясала, на каждом углу Варвару рекламировала да попов поносила. А муж её на хорошую работу устроился, деньги большие начал домой носить. Но уж больно сильная жадность у него к деньгам проявилась, Галине или дочке носового платка не купит, всё прячет и копит. А на третьем месяце «исцеления» выгнал он Галину с дочкой из квартиры, привёл молодую, и ублажает её как королеву – работать не разрешает, подарками осыпает. Эта молодая чуть не в открытую с другими гуляет, а он того словно и не видит. Сидит теперь Галина с дочкой у матери в её «полдоме» на окраине да судьбу проклинает. Плачет, говорят – лучше бы пил, как раньше.
Или вон у Ирины Мальцевой: сын от своей жены к соседке жить перешёл, этажом ниже, та с полгода терпела, потом – к Варваре – верни мол, жить без него не хочу! Варвара что-то с фотографией его поколдовала – вернулся. Сам! Как и не уходил. А через две неде-ли в ванной на трубе повесился. Вот тебе и «последствия»! Я тебе таких примеров рассказывать могу – суток не хватит. А механизм везде один – с бесами общаться – «игра в одни ворота» – всегда проиграешь!
– Отец Флавиан! Подожди-ка! Так чтож, эти целители и «бабки» силой, бесовской, что-ли, лечат?
– А чьей же ещё? Господь дар исцелений святым, и то не всем, даёт за чистоту жизни, за молитвенный подвиг, за служение в испол-нении заповедей Его. А дьявол свою силу, опять же, если только Бог попустит, тем даёт, кто ему – рогатому служит, свою да чужие души губит, вон – как Варвара та же.
– И, чтоже, она так и не раскаялась?
– Трудно, Алексей колдуну раскаяться, почти что и не возможно, хотя бывают и исключения – священномученик Киприан, например. Настолько общение с дьяволом душу убивает, что колдун уже и захотеть раскаяться становится не способен – вот ведь что страшно. Ведь, пока душа ещё живая, способна Бога почувствовать, лишь только захоти крикнуть – Господи, прости! А Господь уже рядом и простить готов, и все твои раны греховные Своею неизреченною любовью залечить. Но для покаяния нужно себя грешником ощутить, преступником Закона Божьего. А это значит и Самого Бога над собой как Владыку и Законодателя признать. Этого-то колдуну дьявол сделать и не даёт, он же колдуну внушал всё время их общения: – ты сам – бог! Твори волю свою, ты выше других людей, вот и силы у тебя сверхъестественные! Тяжко, напитав душу такой отравой, себя унизить потом, да перед величием Истинного Бога смириться. Оттого и помирают колдуны, чаще всего, мучительно, без покаяния. Вон и Варвара: я, как узнал к кому пришёл, подивился конечно, но думаю – всякое в жизни бывает, вдруг – Варвара и впрямь покаялась!
– Захожу к ней в комнату, лежит на диванчике под одеяльцем маленькая старушонка, беленькая такая вся, личико такое благообраз-ненькое, голосочком слабеньким таким блеет: – ба-а-атюшка, помира-аю, ножки не ходят, плоохо мне, причасти меня ба-а-атюшка!
– Хорошо – говорю – а от сатаны отрекаешься?
– Нет! – как рявкнет, аж подбросило её на кровати, глаза сверкают, трясётся вся – сам, попишка, отрекайся от Распятого своего!
– И тут же снова: – ба-а-атюшка – голоском замирающим – пло-охо мне, причасти меня, ба-атюшка!
– А, силу-то свою, кому передала, Елене, что-ли?
– Мужу её! – опять голос сильный, с порыкиванием – семь дверей с крестами пройдёт, летать будет…
– Перекрестил я её, произнёс – под знамением образа креста, Твоего, Господи, да расточатся вся сопротивныя силы! Поёжилась под одеялом, как от холода: – Уйди, поп, не тебе здесь рукой махать…
– Я и ушёл. Там мне и вправду делать нечего. Жалко, конечно, душу человеческую в огонь идущую, но, как говориться – вольному воля, спасённому – Царство Небесное!
– Это, чтож, выходит – так сильны эти бесы?
– Нет, Алёша, не бесы сильны, а – человеки без Бога слабы. Апостол Павел в послании к Филипийцам пишет: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе». Так и любой христианин живущий во Христе, имеет от Него благодатную защиту и силу противостоять козням и нападением бесовским. К такому рабу Божию дьявол подобраться не может – сила Божья пламенем опаляет нечистого. А к безбожнику – дорога широкая – валяй, искушай! Тот и не заметит, как уже в рабстве у какой-либо страсти бесовской окажется…
В дверь постучали: «Молитвами святых отец наших… Господи, благослови!»
«Аминь!»– прогремел Флавиан – Входите!
Дверь отворилась и в неё, даже не вошла а просочилась, высокая худющая старушка с перепуганным лицом.
– Ой! Батюшка! Христа ради простите! А я не знала что вы здесь, я к мать-Серафиме на минутку. Я уж пойду, простите, я всегда некстати!
– Кстати, кстати Марфа Андревна! Как нельзя более кстати. Садись, чайку с нами выпей…
– Неловко, Батюшка, поздно уж…
– Грешить должно быть неловко! А чайку с «батюшкой» выпить очень даже ловко. Садись, угощайся, тебя прямо Господь послал. Мы вот тут с гостем из Москвы про бесов толкуем… А ты вот расскажи-ка гостю, как ты в детстве «змея» видела, да про Анниного «мужа»…
– Про Нюрку, чтоль? Не к ночи такие рассказы-то, батюшка, как я по темну-то домой пойду? Я ить, ох и боюсь!
– А ты, Марфа, крестным знамением себя осеняй почаще, да с молитовкой-то и дойдёшь, с Иисусовой, Ангел охранит.
Хорошо, Батюшка, за святое послушаньице расскажу…
– Это ведь, аккурат, после войны, в сорок шестом было, зимой. Мне тогда двенадцатый годок, как раз пошёл. Мы с сестрой, да Маняшкой соседкиной, той всего семь было, у Ефимова двора, как обычно с горки на салазках катались. Вдруг – ох! Змей по небу огненный, вот как звезда падает, с искрами, бах – и прямо к Нюрке во двор, что через два дома от горки нашей. Мы сперва спугались, конечно, потом – любопытно ить, побежали посмотреть. Глядь за забор – а там и нет ничего. А была та Нюрка солдатской вдовой, её мужа ещё в сорок третьем убило, так убило, что и хоронить нечего – в танке сгорел, одни документы потом прислали. И вот мы того змея несколько вечеров подряд видели, как падал. А после ничего. Сказали мамке, та – бабуле. Потом они вместе к монашкам пошли, сосланные жили у нас три, старенькие уж. Посовещались они там, и – к Нюрке. – Расскажи, мол, Нюра, что за гости тебя по ночам беспокоют, всё ль в порядке у тебя? А та побелела вся, дрожит, уходите мол – дети спят, никто у меня не был, всё у меня хорошо, уходите!
– Бабушка моя, Царствие ей Небесное – сильно молящая была, говорит ей: – Нюра, милая, ты хоть в зеркальце-то глянь на себя, что с тобою за неделю стало-то! Высохла вся, почернела, круги вон аж зелёные вокруг глазонек-то! Ой, не без лукавого здесь! Берегись, Нюшенька, доченька! Ведь и жизнь и душу навеки погубит, а твои ж детки-то кому останутся? Поделись, милая, что с тобой происходит?
Та – по прежнему – у меня всё хорошо, уходите, я сама разберусь!
Однако, видно задумалась, ладону-то от монашек и «живые помочи» взять не отказалась.
А, через день, порану, мы с сестрой ещё на печке только проснулись, вбегает к нам эта самая Нюрка и, бух – бабушке в ноги – Авдотья Силантьевна! Спасительница моя! Век за тебя молиться буду! – и в слёзы.
Мать с бабушкой её с полу подняли, чайком отпоили, та и рассказала:
В ту ночь, когда мы с сестрой в первый раз «огненного змея» видели, сразу после полуночи Нюрке в окно постучали. Нюрка от этого стука чуть в обморок не упала – стук-то был заветный, тот самый, которым убиенный муж Нюркин, воин Николай, ещё в жениховстве её на прогулки вызывал.
А, надо сказать, любила Нюрка своего Николая беззаветно, безумно, после «похоронки» три дня в забытьи была, а потом полгода «белугой ревела». И то сказать, Коля её мужик был справный, видный из себя, работящий, вина в рот не брал… И погиб он героически – в горящий танк за раненым командиром вернулся, да так и задохнулись оба, не успели выбраться и сгорели.
Глянула Нюрка в окно, а там – её ненаглядный отплаканный Коленька – живой стоит, палец к губам прикладывает и на дверь показывает – открой, мол…
Открыла, зашёл он, бледный весь, глаза горят, вздрагивает. Нюрка – не жива не мертва. А он ей – видишь, мол, жив я, в плену был, бежал, потом по чужим погребам прятался, чтоб в НКВД как предателя не расстреляли, вот теперь тайком сюда добрался. В лесу, мол, неподалёку убежище соорудил, пришёл вот… Нюрка, опомнилась, кинулась обнимать, целовать, кормить, спать с собой уложила… А, под утро он ушёл в «убежище» своё. Наказал молчать обо всём. А то, мол, схватит меня НКВД и расстреляет.
Нюрка потому и отнекивалась от нас, что проговориться боялсь, как-бы Колю любимого под расстрел не подвести.
На другую ночь опять пришёл. Поел, попил, потом стал Нюрку уговаривать: – Давай, мол, уйдём отсюда, всё бросим и уедем туда, где нас не знает никто. Я, мол, себе другие документы сделаю, ну и заживём опять счастливо.
Нюрка:– А, как же дети-то, вон малые оба в кроватёнке в углу сопят, как их-то с собой в зиму потащишь?
А, он: – оставим их пока здесь, люди добрые присмотрят, а, как устроимся на новом месте, так и заберём к себе, как-нибудь. Пойдём, мол прямо сейчас…
А, Нюрке-то страшно – как детей-то бросить, дом, корову хорошую – отелилась недавно, да и вообще… И, ещё, неуютность какая-то в присутствии мужа «воскресшего» ощущается, как-то холодит, что-ли… Ну, не может она сразу решиться, пока.
Он под утро опять ушёл, про молчание напомнил.
И вот так пять дней – каждую ночь. И с каждым разом всё настойчивее уговаривает, ну, и по мужески, утешает… Нюрка уже вроде и согласиться была готова, а, тут – мы, с монашкиным ладоном. Что-то, видно, и так сердце её чувствовало.
Словом, после посещения её мамкой с бабушкой, святыньки она в изголовье детской кроватки припрятала, да перекрестила детей на сон грядущих.
Пришёл он опять, весь какой-то дёрганный в этот раз, нервный – бежим мол, давай, прямо сейчас – «Чека» на хвост села, убежище в лесу нашла, до утра схватить могут. А, она: – Ты, хоть, детей-то поцелуй на прощанье, подойди, попрощайся с кровинушками.
А, его от того угла, где кроватка детская, аж воротит, кривится весь… Отговорился как-то, скомкано, и ушёл, сказал – новое убежище искать. А, Нюрка по его уходе всю ночь не ложилась – думала. Под утро из сундука бабкин «Молитвослов», в первый раз с мужниной смерти, достала, начала утрешние молитвы читать. А, к ночи, «живыми помочами» обвязалась, по всем стенам угольком крестов наставила, над притолокой да окнами ладоном посыпала, Богоявленской водой весь дом окропила, и с «Молитвословом» за стол – покаянный канун читать села.
В полночь дверь распахнулась, «Николай» на пороге стоит, глаза горят как угли: – Ну, что, дура! Догадалась наконец!
Как хлопнет дверью, аж дом задрожал, и исчез…
А, Нюрка до рассвета с колен не вставала, всё молилась, а, как рассвело – к нам прибежала.
Вот, батюшка милый, и всё, наверное…
– Ну, брат Алексий, как тебе историйка?
– Прямо не верится, отец Флавиан, неужели вот прямо так и было? Неужели бес настолько материализоваться может, что и от человека не отличить? Вон, он же и ел, вроде, и пил, и с Нюрой этой, если я правильно понял близкие отношения имел? Неужели так бывает?
– Ох, Лёшенька, то ли ещё бывает! Так эти твари материализуются, что и едят и пьют, и с женщинами в близость вступают, и избивают. Серафиму вон, Саровскому чудотворцу, такое бревно в келью зашвырнули, что несколько человек еле вытащили. А скольких святых избивали – почитай «Жития»! Естественно творят они это не по своей воле, а когда Бог промыслительно попустит. Сами-то они и в свинью, без разрешения Господня, войти не могут.
– С огромным интересом «Жития» почитаю, да и не только «Жития», наверное, мне теперь про всё это знать очень хочется! Но, ты скажи мне, для чего бес к Нюре-то этой, являлся, куда идти уговаривал?
– Как – куда? Простите, батюшка, что встреваю – повернулась ко мне Марфа Андреевна – в преисподню горящую, али в тартар ледяной! Также, как Клавку из Дегтярёва!
– Как в преисподнюю?
– Да вот так! Сватья мне рассказывала, она с Дегтярёва сама, такое же дело у них было, тоже в году сорок шестом, али в сорок седьмом, да тож и зимою. Они, сватья то есть, с детьми другими, под косогорчиком на реке, на льду крепость строили, играли значит. Видят – а Клавка, Ерофеева кажется, тоже вдова военная, под гору спускается в платишке домашнем, фартуке, да босиком по снегу. Идёт, как опоённая, глаза пустые, ровно не видит никого, и мимо детей, значит, к проруби, где бабы зимой бельё полоскали. Дети от страха закричали – она от того крика-то и очнулась. А, уж, за шаг от поруби остановилась! Как потом бабам-то она рассказала – тоже ить «муж» убитый объявился, тоже и с ним уйти уговаривал. Уговорил. Чуть-чуть не довёл вот только – по милости Божьей, дети помешали. Она так и сказала – рядом с мужем шла!
– Вот, видишь, Алексей – подхватил Флавиан – каковы «цели и задачи» лукавого – и душу и тело погубить!
– А, вот скажи, отец Флавиан, а через что же эти Клава да Нюра «подставились»? Помнишь, ты мне говорил, что просто так бес власти над человеком не получает, человек сам подставиться должен?
– «Подставились» они, как ты говоришь Алёша, через уныние. Страшное состояние души. В этом состоянии, душа человека полностью изолирована от Бога и лишена Его благодатной защиты. Следующим за унынием состоянием души является – отчаяние, тоска и нестерпимое желание, любым способом, прекратить эту муку, в которую уныние превратило жизнь человека. Абсолютное боль-шинство самоубийств происходит именно в этом состоянии души.
– Так вот, и Клава и Нюра, как, к сожалению и многие солдатские вдовы, не имеющие правильного – православного – душевного устроения, попались в сети уныния и были доведены бесами до погибели. Кстати, я читал материалы исследования профессора Богуславского, известного специалиста в области психиатрии, который провёл исследования более двухсот случаев, подобных тому, что произошли с Клавой и Нюрой. Оказывается, явления «убитых мужей» вдовам, «зациклившимся» на своём горе, были нередким явлением в период с 1945 и, даже до 1956 года. Матералы эти были изданы малым тиражом и под грифом ДСП (для служебного пользования). Доступны они стали только при начавшейся «перестройке».
– Батюшка! Благословите домой, ещё раз простите… – Марфа Андреевна встала перед отцом Флавианом со смиренно сложенными сухими ладошками.
– Благословен грядый во имя Господне, иди с миром, вот Алексей тебя проводит, ему рядом с тобой, к Семёну. Ну, с Богом, Алексей! Отдыхай до завтра!
На пути от Марфиной избушки до Семёнова чердака я часто крестился.
ГЛАВА 6. ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ
– Батюшка! Помилосердствуйте! То вас Господь спас, молитвами Матушки Царицы Небесной!
– Спас-то Господь! Да чьими руками? Ладно уж, молчи мать, чайку мне лучше налей, горяченького, я сам расскажу.
– Батюшка!
– Ничего, смиряйся мать!
– В позапрошлую зиму, соборовали мы с Серафимой за семь вёрст отсюда старичка одного, бывшего раскольника – старообрядца. Перед смертью он захотел, по уговорам жены, к Церкви Святой присоединиться, пособороваться и причаститься – на девяноста третьем году жизни захворал впервые. Туда мы на моём «уазике» приехали, а Выползки те – глухомань, не деревня даже а хутор – четыре двора. Присоединил я Стефана к Православной Церкви, пособоровал, причастил, на крыльцо вышли а я – бух и – в сугроб! Инфаркт приключился! Хорошо – Серафима кардиолог бывший, что-то там со мной повозилась, видит – выжить могу. Только надо меня скорей в больницу к медикаментам там, оборудованию. А как добраться-то? Я без сознания. Телефона в этих Выползках и не видали никогда, живых, кроме Стефана да его старушки, на два года его младше, никого нет, а машину мать Серафима тогда водить не умела (после того случая – в её-то годы – выучилась!).
– Ну и признайся, мати всечестная, как ты – мышонок этакий, мою тушу на санях семь вёрст в мороз протащила, а?
– Не пытайте, батюшка, я сама не знаю, одной милостью Господней, да Пречистой Заступницы ходатайством! Я только тянула верёвку да молилась – Матерь Божья, Господи! Спасите батюшку моего! Ради чад его духовных, Господи, помоги, не оставь их сиротами! Слава Господу – помиловал!
– Вот, Алексей, видишь! Перефразируя классика – «есть монахини в русских приходах!…»
– Полно Вам, батюшка, над глупой бабкой смеяться! Скажите лучше, удачно съездили? Причастилась старушка-то?
– Да уж – съездил! Старушка-то, знаешь кто была? Сама Варвара из Дубровки, она в Горбунове у дочки Елены в дому лежит.
– Господи, помилуй! – испуганно перекрестилась мать Серафима – Неужто Варвара покаялась?
– Ну уж, конечно! Жди от бесов покаяния! Варвара эта, чтобы ты знал, Алексей, есть, пока ещё, первая и знаменитейшая в наших краях ведьма – экстрасенс по современному. К ней клиенты, не только что из Москвы, а бывает и из «зарубежа» приезжают. Лечит, естественно от всего, порчу снимает, наводит, сводит, разводит, повышает, гадает, предсказывает и т. д., словом весь положенный набор. Только, в отличии от большинства современных шарлатанов, результат – почти стопроцентный, правда и последствия тоже.
– А, что значит – последствия тоже?
– А последствия – значит, что народная поговорка про давание бесу пальца – верна до сих пор. Ну, вот недавний пример: Галина, продавщица из Тарбеевки – пил у неё муж. Пил сильно, там в райцентре многие так пьют. Лечила она его и в диспансере, и по Довженко, и ещё как-то, приезжала и ко мне сюда. Я её спрашиваю: – ты когда причащалась-то сама в последний раз, сколько лет назад?
– А она мне – а, причём здесь я? Муж же пьёт, а не я, мне его излечить нужно! Вы скажите сколько денег надо, чтобы вы его исцелили?
– Я ей – муж-то – твой, и скорбь стало быть тоже твоя, тебе же Господь эту скорбь не просто так попустил терпеть, а за твои грехи. Очистись сама от грехов, наладь с Богом правильные отношения, тогда и мужу сможешь помочь, а деньгами-то этого не купишь! Приготовься к исповеди, попостись хоть пару дней, да приезжай к службе – будем тогда о твоих проблемах разговаривать.
Не захотела. Деньги заплатить проще чем свою совесть перекапывать да жизнь исправлять. Пошла к Варваре. Та ей водичку нашептала, научила как мужа напоить. Выпил он той водички и пьянство – как отрезало – запаха водки терпеть не может. Галина месяц от радости плясала, на каждом углу Варвару рекламировала да попов поносила. А муж её на хорошую работу устроился, деньги большие начал домой носить. Но уж больно сильная жадность у него к деньгам проявилась, Галине или дочке носового платка не купит, всё прячет и копит. А на третьем месяце «исцеления» выгнал он Галину с дочкой из квартиры, привёл молодую, и ублажает её как королеву – работать не разрешает, подарками осыпает. Эта молодая чуть не в открытую с другими гуляет, а он того словно и не видит. Сидит теперь Галина с дочкой у матери в её «полдоме» на окраине да судьбу проклинает. Плачет, говорят – лучше бы пил, как раньше.
Или вон у Ирины Мальцевой: сын от своей жены к соседке жить перешёл, этажом ниже, та с полгода терпела, потом – к Варваре – верни мол, жить без него не хочу! Варвара что-то с фотографией его поколдовала – вернулся. Сам! Как и не уходил. А через две неде-ли в ванной на трубе повесился. Вот тебе и «последствия»! Я тебе таких примеров рассказывать могу – суток не хватит. А механизм везде один – с бесами общаться – «игра в одни ворота» – всегда проиграешь!
– Отец Флавиан! Подожди-ка! Так чтож, эти целители и «бабки» силой, бесовской, что-ли, лечат?
– А чьей же ещё? Господь дар исцелений святым, и то не всем, даёт за чистоту жизни, за молитвенный подвиг, за служение в испол-нении заповедей Его. А дьявол свою силу, опять же, если только Бог попустит, тем даёт, кто ему – рогатому служит, свою да чужие души губит, вон – как Варвара та же.
– И, чтоже, она так и не раскаялась?
– Трудно, Алексей колдуну раскаяться, почти что и не возможно, хотя бывают и исключения – священномученик Киприан, например. Настолько общение с дьяволом душу убивает, что колдун уже и захотеть раскаяться становится не способен – вот ведь что страшно. Ведь, пока душа ещё живая, способна Бога почувствовать, лишь только захоти крикнуть – Господи, прости! А Господь уже рядом и простить готов, и все твои раны греховные Своею неизреченною любовью залечить. Но для покаяния нужно себя грешником ощутить, преступником Закона Божьего. А это значит и Самого Бога над собой как Владыку и Законодателя признать. Этого-то колдуну дьявол сделать и не даёт, он же колдуну внушал всё время их общения: – ты сам – бог! Твори волю свою, ты выше других людей, вот и силы у тебя сверхъестественные! Тяжко, напитав душу такой отравой, себя унизить потом, да перед величием Истинного Бога смириться. Оттого и помирают колдуны, чаще всего, мучительно, без покаяния. Вон и Варвара: я, как узнал к кому пришёл, подивился конечно, но думаю – всякое в жизни бывает, вдруг – Варвара и впрямь покаялась!
– Захожу к ней в комнату, лежит на диванчике под одеяльцем маленькая старушонка, беленькая такая вся, личико такое благообраз-ненькое, голосочком слабеньким таким блеет: – ба-а-атюшка, помира-аю, ножки не ходят, плоохо мне, причасти меня ба-а-атюшка!
– Хорошо – говорю – а от сатаны отрекаешься?
– Нет! – как рявкнет, аж подбросило её на кровати, глаза сверкают, трясётся вся – сам, попишка, отрекайся от Распятого своего!
– И тут же снова: – ба-а-атюшка – голоском замирающим – пло-охо мне, причасти меня, ба-атюшка!
– А, силу-то свою, кому передала, Елене, что-ли?
– Мужу её! – опять голос сильный, с порыкиванием – семь дверей с крестами пройдёт, летать будет…
– Перекрестил я её, произнёс – под знамением образа креста, Твоего, Господи, да расточатся вся сопротивныя силы! Поёжилась под одеялом, как от холода: – Уйди, поп, не тебе здесь рукой махать…
– Я и ушёл. Там мне и вправду делать нечего. Жалко, конечно, душу человеческую в огонь идущую, но, как говориться – вольному воля, спасённому – Царство Небесное!
– Это, чтож, выходит – так сильны эти бесы?
– Нет, Алёша, не бесы сильны, а – человеки без Бога слабы. Апостол Павел в послании к Филипийцам пишет: «Все могу в укрепляющем меня Иисусе Христе». Так и любой христианин живущий во Христе, имеет от Него благодатную защиту и силу противостоять козням и нападением бесовским. К такому рабу Божию дьявол подобраться не может – сила Божья пламенем опаляет нечистого. А к безбожнику – дорога широкая – валяй, искушай! Тот и не заметит, как уже в рабстве у какой-либо страсти бесовской окажется…
В дверь постучали: «Молитвами святых отец наших… Господи, благослови!»
«Аминь!»– прогремел Флавиан – Входите!
Дверь отворилась и в неё, даже не вошла а просочилась, высокая худющая старушка с перепуганным лицом.
– Ой! Батюшка! Христа ради простите! А я не знала что вы здесь, я к мать-Серафиме на минутку. Я уж пойду, простите, я всегда некстати!
– Кстати, кстати Марфа Андревна! Как нельзя более кстати. Садись, чайку с нами выпей…
– Неловко, Батюшка, поздно уж…
– Грешить должно быть неловко! А чайку с «батюшкой» выпить очень даже ловко. Садись, угощайся, тебя прямо Господь послал. Мы вот тут с гостем из Москвы про бесов толкуем… А ты вот расскажи-ка гостю, как ты в детстве «змея» видела, да про Анниного «мужа»…
– Про Нюрку, чтоль? Не к ночи такие рассказы-то, батюшка, как я по темну-то домой пойду? Я ить, ох и боюсь!
– А ты, Марфа, крестным знамением себя осеняй почаще, да с молитовкой-то и дойдёшь, с Иисусовой, Ангел охранит.
Хорошо, Батюшка, за святое послушаньице расскажу…
– Это ведь, аккурат, после войны, в сорок шестом было, зимой. Мне тогда двенадцатый годок, как раз пошёл. Мы с сестрой, да Маняшкой соседкиной, той всего семь было, у Ефимова двора, как обычно с горки на салазках катались. Вдруг – ох! Змей по небу огненный, вот как звезда падает, с искрами, бах – и прямо к Нюрке во двор, что через два дома от горки нашей. Мы сперва спугались, конечно, потом – любопытно ить, побежали посмотреть. Глядь за забор – а там и нет ничего. А была та Нюрка солдатской вдовой, её мужа ещё в сорок третьем убило, так убило, что и хоронить нечего – в танке сгорел, одни документы потом прислали. И вот мы того змея несколько вечеров подряд видели, как падал. А после ничего. Сказали мамке, та – бабуле. Потом они вместе к монашкам пошли, сосланные жили у нас три, старенькие уж. Посовещались они там, и – к Нюрке. – Расскажи, мол, Нюра, что за гости тебя по ночам беспокоют, всё ль в порядке у тебя? А та побелела вся, дрожит, уходите мол – дети спят, никто у меня не был, всё у меня хорошо, уходите!
– Бабушка моя, Царствие ей Небесное – сильно молящая была, говорит ей: – Нюра, милая, ты хоть в зеркальце-то глянь на себя, что с тобою за неделю стало-то! Высохла вся, почернела, круги вон аж зелёные вокруг глазонек-то! Ой, не без лукавого здесь! Берегись, Нюшенька, доченька! Ведь и жизнь и душу навеки погубит, а твои ж детки-то кому останутся? Поделись, милая, что с тобой происходит?
Та – по прежнему – у меня всё хорошо, уходите, я сама разберусь!
Однако, видно задумалась, ладону-то от монашек и «живые помочи» взять не отказалась.
А, через день, порану, мы с сестрой ещё на печке только проснулись, вбегает к нам эта самая Нюрка и, бух – бабушке в ноги – Авдотья Силантьевна! Спасительница моя! Век за тебя молиться буду! – и в слёзы.
Мать с бабушкой её с полу подняли, чайком отпоили, та и рассказала:
В ту ночь, когда мы с сестрой в первый раз «огненного змея» видели, сразу после полуночи Нюрке в окно постучали. Нюрка от этого стука чуть в обморок не упала – стук-то был заветный, тот самый, которым убиенный муж Нюркин, воин Николай, ещё в жениховстве её на прогулки вызывал.
А, надо сказать, любила Нюрка своего Николая беззаветно, безумно, после «похоронки» три дня в забытьи была, а потом полгода «белугой ревела». И то сказать, Коля её мужик был справный, видный из себя, работящий, вина в рот не брал… И погиб он героически – в горящий танк за раненым командиром вернулся, да так и задохнулись оба, не успели выбраться и сгорели.
Глянула Нюрка в окно, а там – её ненаглядный отплаканный Коленька – живой стоит, палец к губам прикладывает и на дверь показывает – открой, мол…
Открыла, зашёл он, бледный весь, глаза горят, вздрагивает. Нюрка – не жива не мертва. А он ей – видишь, мол, жив я, в плену был, бежал, потом по чужим погребам прятался, чтоб в НКВД как предателя не расстреляли, вот теперь тайком сюда добрался. В лесу, мол, неподалёку убежище соорудил, пришёл вот… Нюрка, опомнилась, кинулась обнимать, целовать, кормить, спать с собой уложила… А, под утро он ушёл в «убежище» своё. Наказал молчать обо всём. А то, мол, схватит меня НКВД и расстреляет.
Нюрка потому и отнекивалась от нас, что проговориться боялсь, как-бы Колю любимого под расстрел не подвести.
На другую ночь опять пришёл. Поел, попил, потом стал Нюрку уговаривать: – Давай, мол, уйдём отсюда, всё бросим и уедем туда, где нас не знает никто. Я, мол, себе другие документы сделаю, ну и заживём опять счастливо.
Нюрка:– А, как же дети-то, вон малые оба в кроватёнке в углу сопят, как их-то с собой в зиму потащишь?
А, он: – оставим их пока здесь, люди добрые присмотрят, а, как устроимся на новом месте, так и заберём к себе, как-нибудь. Пойдём, мол прямо сейчас…
А, Нюрке-то страшно – как детей-то бросить, дом, корову хорошую – отелилась недавно, да и вообще… И, ещё, неуютность какая-то в присутствии мужа «воскресшего» ощущается, как-то холодит, что-ли… Ну, не может она сразу решиться, пока.
Он под утро опять ушёл, про молчание напомнил.
И вот так пять дней – каждую ночь. И с каждым разом всё настойчивее уговаривает, ну, и по мужески, утешает… Нюрка уже вроде и согласиться была готова, а, тут – мы, с монашкиным ладоном. Что-то, видно, и так сердце её чувствовало.
Словом, после посещения её мамкой с бабушкой, святыньки она в изголовье детской кроватки припрятала, да перекрестила детей на сон грядущих.
Пришёл он опять, весь какой-то дёрганный в этот раз, нервный – бежим мол, давай, прямо сейчас – «Чека» на хвост села, убежище в лесу нашла, до утра схватить могут. А, она: – Ты, хоть, детей-то поцелуй на прощанье, подойди, попрощайся с кровинушками.
А, его от того угла, где кроватка детская, аж воротит, кривится весь… Отговорился как-то, скомкано, и ушёл, сказал – новое убежище искать. А, Нюрка по его уходе всю ночь не ложилась – думала. Под утро из сундука бабкин «Молитвослов», в первый раз с мужниной смерти, достала, начала утрешние молитвы читать. А, к ночи, «живыми помочами» обвязалась, по всем стенам угольком крестов наставила, над притолокой да окнами ладоном посыпала, Богоявленской водой весь дом окропила, и с «Молитвословом» за стол – покаянный канун читать села.
В полночь дверь распахнулась, «Николай» на пороге стоит, глаза горят как угли: – Ну, что, дура! Догадалась наконец!
Как хлопнет дверью, аж дом задрожал, и исчез…
А, Нюрка до рассвета с колен не вставала, всё молилась, а, как рассвело – к нам прибежала.
Вот, батюшка милый, и всё, наверное…
– Ну, брат Алексий, как тебе историйка?
– Прямо не верится, отец Флавиан, неужели вот прямо так и было? Неужели бес настолько материализоваться может, что и от человека не отличить? Вон, он же и ел, вроде, и пил, и с Нюрой этой, если я правильно понял близкие отношения имел? Неужели так бывает?
– Ох, Лёшенька, то ли ещё бывает! Так эти твари материализуются, что и едят и пьют, и с женщинами в близость вступают, и избивают. Серафиму вон, Саровскому чудотворцу, такое бревно в келью зашвырнули, что несколько человек еле вытащили. А скольких святых избивали – почитай «Жития»! Естественно творят они это не по своей воле, а когда Бог промыслительно попустит. Сами-то они и в свинью, без разрешения Господня, войти не могут.
– С огромным интересом «Жития» почитаю, да и не только «Жития», наверное, мне теперь про всё это знать очень хочется! Но, ты скажи мне, для чего бес к Нюре-то этой, являлся, куда идти уговаривал?
– Как – куда? Простите, батюшка, что встреваю – повернулась ко мне Марфа Андреевна – в преисподню горящую, али в тартар ледяной! Также, как Клавку из Дегтярёва!
– Как в преисподнюю?
– Да вот так! Сватья мне рассказывала, она с Дегтярёва сама, такое же дело у них было, тоже в году сорок шестом, али в сорок седьмом, да тож и зимою. Они, сватья то есть, с детьми другими, под косогорчиком на реке, на льду крепость строили, играли значит. Видят – а Клавка, Ерофеева кажется, тоже вдова военная, под гору спускается в платишке домашнем, фартуке, да босиком по снегу. Идёт, как опоённая, глаза пустые, ровно не видит никого, и мимо детей, значит, к проруби, где бабы зимой бельё полоскали. Дети от страха закричали – она от того крика-то и очнулась. А, уж, за шаг от поруби остановилась! Как потом бабам-то она рассказала – тоже ить «муж» убитый объявился, тоже и с ним уйти уговаривал. Уговорил. Чуть-чуть не довёл вот только – по милости Божьей, дети помешали. Она так и сказала – рядом с мужем шла!
– Вот, видишь, Алексей – подхватил Флавиан – каковы «цели и задачи» лукавого – и душу и тело погубить!
– А, вот скажи, отец Флавиан, а через что же эти Клава да Нюра «подставились»? Помнишь, ты мне говорил, что просто так бес власти над человеком не получает, человек сам подставиться должен?
– «Подставились» они, как ты говоришь Алёша, через уныние. Страшное состояние души. В этом состоянии, душа человека полностью изолирована от Бога и лишена Его благодатной защиты. Следующим за унынием состоянием души является – отчаяние, тоска и нестерпимое желание, любым способом, прекратить эту муку, в которую уныние превратило жизнь человека. Абсолютное боль-шинство самоубийств происходит именно в этом состоянии души.
– Так вот, и Клава и Нюра, как, к сожалению и многие солдатские вдовы, не имеющие правильного – православного – душевного устроения, попались в сети уныния и были доведены бесами до погибели. Кстати, я читал материалы исследования профессора Богуславского, известного специалиста в области психиатрии, который провёл исследования более двухсот случаев, подобных тому, что произошли с Клавой и Нюрой. Оказывается, явления «убитых мужей» вдовам, «зациклившимся» на своём горе, были нередким явлением в период с 1945 и, даже до 1956 года. Матералы эти были изданы малым тиражом и под грифом ДСП (для служебного пользования). Доступны они стали только при начавшейся «перестройке».
– Батюшка! Благословите домой, ещё раз простите… – Марфа Андреевна встала перед отцом Флавианом со смиренно сложенными сухими ладошками.
– Благословен грядый во имя Господне, иди с миром, вот Алексей тебя проводит, ему рядом с тобой, к Семёну. Ну, с Богом, Алексей! Отдыхай до завтра!
На пути от Марфиной избушки до Семёнова чердака я часто крестился.
ГЛАВА 6. ПАСТЫРЬ ДОБРЫЙ
Спать у меня не получилось. Едва задремав на пахучем сенном ложе, я вдруг проснулся. Сна – ни водном глазу, зато мысли – что цветное кино! И всё яркие такие, отчётливые…
Сперва Ирка вдруг вспомнилась, как мы сней познакомились в сквере за институтом – стоит, плачет – зачётку потеряла с пятёрками, сама – хрупкая такая, с косой цвета свежеструганной липы, в береточке синенькой, мягкой такой, и тушь по щекам размазывает…
Прямо будто плачь её слышу, горький, сиротливый. Даже как-то сердце у меня вдруг заныло – как она там – в этой больнице?
Стряхнул головой видение, а тут новое – машина моя вскрытая с сиденьями вспоротыми, и панель приборов оплавленная – даже дёрнулся – может закрыть сходить? Потом плюнул – ну, коли опять ограбят – так туда и дорога, больно уж я над всем этим железным барахлом за свою жизнь натрясся. Господи! Прости меня крохобора! Детство вдруг вспомнилось, как у тётки в Челюскинской по приканальному шоссе на велике гонял, «Орлёнке» с красными шинами, шоссе закрытое, машин нету и – летишь обдуваемый летним упругим ветерком – кем только себя не представляя (в основном Гойко Митичем из фильмов про Чингачгука). А в лесу, рядом, белки ручные – постучишь орешками друг об друга, позовшь «Чока-чока!» – спустится вниз головой по сосне и с ладошки орешек возьмёт, деликатно так… Господи! Как же я счастлив был в то время! Тут вдруг Ирка опять перед глазами – было же и нам с ней хорошо когда-то… И любовь была – с розами в целофане, с билетами на «Таганку» дефицитную, с мороженным на качелях в Сокольниках, с окуджавскими песнями у костра… А уж как мы целовались на лестнице в общежитии! Тут вдруг черти какие-то представляться стали, мерзкие, как в фильме «Особь» голливудском. И лезут ведь, лезут в глаза – тьфу! Я даже перекрестился. И, ведь, что интересно, исчезли! Потом монастырь вспомнился, Новодевичий, как я гулял по нему, когда у Ирки после второго аборта осложнения начались. Лежала она там неподалёку в клинике, а я время приёма перепутал и пришлось полтора часа прогулять в Новодевичьем. Вспомнил! Вот тогда я в церковь-то и заходил в первый раз, и, до сегодняшнего дня – последний. Точно! И икона там была, как зайдёшь – слева, кажется, Никола Угодник, красивая такая, величественная, прямо даже благоговение какое-то я около неё почувствовал. Помнится, даже просил я у Николы того что-то за Ирку, может и пообещал чего – не помню… Леночка вспомнилась, из счётного отдела – ну, чисто – «Барби» целулоидная… Господи! Чтож меня в ней привлекало-то, ноги что-ли под полоской мини-юбки длиннющие? Пуговки эти на груди расстёгнутые со знаком Зодиака из-за пазухи вечно вывалившимся? А лицо-то! Я ж его толком и вспомнить не могу! Господи! Что ж это у нас, мужиков, с глазами? Или с мозгами? Тут вдруг фреска передо мной встала, из Флавиановой церкви, здешней. Великомученица Екатерина. Стоит с крестиком в руке, лицо тонкое, красота в нём какая-то торжественная, а глаза смотрят прямо на тебя, кротко так, с любовью, и грустные. Как у Ирки перед больницей, когда она у меня денег на операцию занимала. Как она там? Позвонить завтра Женьке что-ли? Снова гадость какая-то в духе Сальватора Дали замаячила, люди – не люди, звери – не звери, бесы что-ли опять… Тьфу, пакость! Господи! Это, если я в ад попаду, эта мразь меня вечно окружать будет? Да ещё и вытворять со мной всё что захочет? Нет! Нет! Нет! Что-то мне в этот ад сильно не хочется! Надо и вправду, что-ли, исповедаться… Прямо завтра! То есть сегодня уже, а то – вон светает в оконце.
Тут-то я и провалился в сон.
Сон был недолог но лёгок и чист. Проснулся я с ясной головой и и радостной уверенностью, что знаю – какое важное дело мне необходимо совершить сегодня.
В конце завтрака, в ходе которого я героическим усилием смог не объестся, как вчера, до полного осоловения (а было чем…), я спросил Нину, подававшую нам с Семёном к чаю зарумяненные пышущие печным жаром плюшки.
– Ниночка! Скажите – а, исповедоваться страшно?
– Страшно, конечно, Лёшенька, ужас как страшно! Как подумаешь – вот батюшка любит нас так, молится за нас, переживает, старается души наши в чистоте к Царствию Божию привести, а я, свинья окаянная, опять его буду грязью своей греховной расстраивать. Стыдно! Одно только утешает, что ангелы на небесах грещнику кающемуся радуются. Да и батюшка наш Флавиан, тоже ведь, как ангел небесный, глядишь и порадуется моему старанию от душевной скверны отскрестись. Он ведь, когда молитву читает «прощаю и разрешаю от всех грехов твоих…», с такой любовью эти слова произносит, что прямо чувствуешь, что это не он, а Сам Христос невидимо пред тобой стоит и батюшкиной рукой тебя благословляет. Встанешь с коленочек и, словно летишь а не ходишь, радость прощения и очищения в сердце как колоколами на Пасху звенит! Дивно, как хорошо! Так бы и умерла от счастья!
– Господи! Ниночка, да разве ж от счастья умирают? По моему, когда человек счастлив, ему наоборот – жить хочется!
– Это, Алексей, правильно – хочется жить – вмешался в разговор Семён – только вот апостол Павел пишет: «…для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение». То есть, когда сердце человека радости вкусит, оно к ещё большей радости тянется, а уж большей радости, чем соединиться со Христом и вместе с ним быть, для христианина нету. Страшно умирать грешнику нераскаянному, душа чувствует тот ужас который её ожидает, и трепещет. Потому и цепляется за жизнь земную – хоть чуть-чуть ещё, хоть минуточку! А, кто ко встрече с Богом всю жизнь готовился, исповедью очищался, Причастием душу укреплял, тому умереть – что в дверь выдти, трепетно, конечно, волнительно, но надежда на любовь Божью ужас и панику прогоняет. Раз Христос сказал: «верующий в Меня имеет жизнь вечную» – то, так тому и быть, стало быть и бояться смерти не нужно! Нужно только веровать во Христа Господа и изо всех сил стараться быть таким, каким он хочет тебя видеть – любвеобильным!
– Ну, знаешь, Семён, мне бы вот такую, как у вас с Ниной, веру – я бы счастливейшим человеком был. Ты, вот, сейчас прямо как священник, так складно всё объяснил, и откуда же ты всё это так хорошо знаешь-то?
– Ох, ты, Лексей и сравнил – со священиком! Я и в коврики не гожусь у священника под ногами! То, что знаю чуть-чуть, так это от Писаний Священных, а они всем доступны – только бери да читай – да от батюшки Флавиана, нашего отца духовного, спаси его Христос!
– А, что значит – отец духовный – это так священников называют?
– Не всех, Лексей, только своего духовника.
– Семён, объясни мне дремучему, Бога ради, что значит духовник, отец духовный, и чем он от других священников отличается?
– Чем? Да чем отец родной от других людей отличается? Хороших людей много, а родной – только один. Так и с духовником. Много есть, слава Богу, хороших батюшек, а духовник – тот, который – родной. Который, как отец, тебя в жизнь духовную родил, маленького из ложечки кормил, на ногах стоять учил, своею молитвою оберегал, у которого за тебя душа как за родное чадо болит, к кому ты и днём и ночью в беде прибежишь и его любовь встретишь, кто тебя по духовной жизни ведёт, а, случись помирать, так и в вечность проводит, Святыми Тайнами напутствует и над гробом «вечную память» пропоёт. Счастлив христианин, которому Господь такого отца духовного дарует! Мы вот с Ниной, денно и нощно Господа за батюшку Флавиана благодарим – редкой широты души и любви пастырь. А молитвенник какой! Днём всё с нами, грешниками бестолковыми, как с детями малыми возится, а когда мы – на подушку, он – на молитву. Я не раз, порану на охоту или рыбалку идучи, замечал – абажурчик у него в моленной келейке, под самое утро лишь гаснет. По молитвам ему Господь и силы даёт, и разума духовного и любви обильно. А люди-то любовь эту сразу чувствуют, да, как пчёлки на сладкий мёд к нему и слетаются, сердечного тепла да ласкового утешения ведь каждой душе хочется. А у батюшки Флавиана этого тепла – море, иной раз еле на ногах стоит, больной ведь весь, а людям приходящим и время и силы без меры раздаёт. Вот и едут к нему в нашу глухомань и местные и столичные, а то и ещё дальше. Намедни вон, при мне двух поляков из латинства ихнего в православие переводил, я и то подумал – больше что ли храмов других в России не нашлось, кроме нашей деревеньки? А, вот Господь-то видишь, своим неисповедимым Промыслом их почему-то к нашему батюшке привёл!
Сперва Ирка вдруг вспомнилась, как мы сней познакомились в сквере за институтом – стоит, плачет – зачётку потеряла с пятёрками, сама – хрупкая такая, с косой цвета свежеструганной липы, в береточке синенькой, мягкой такой, и тушь по щекам размазывает…
Прямо будто плачь её слышу, горький, сиротливый. Даже как-то сердце у меня вдруг заныло – как она там – в этой больнице?
Стряхнул головой видение, а тут новое – машина моя вскрытая с сиденьями вспоротыми, и панель приборов оплавленная – даже дёрнулся – может закрыть сходить? Потом плюнул – ну, коли опять ограбят – так туда и дорога, больно уж я над всем этим железным барахлом за свою жизнь натрясся. Господи! Прости меня крохобора! Детство вдруг вспомнилось, как у тётки в Челюскинской по приканальному шоссе на велике гонял, «Орлёнке» с красными шинами, шоссе закрытое, машин нету и – летишь обдуваемый летним упругим ветерком – кем только себя не представляя (в основном Гойко Митичем из фильмов про Чингачгука). А в лесу, рядом, белки ручные – постучишь орешками друг об друга, позовшь «Чока-чока!» – спустится вниз головой по сосне и с ладошки орешек возьмёт, деликатно так… Господи! Как же я счастлив был в то время! Тут вдруг Ирка опять перед глазами – было же и нам с ней хорошо когда-то… И любовь была – с розами в целофане, с билетами на «Таганку» дефицитную, с мороженным на качелях в Сокольниках, с окуджавскими песнями у костра… А уж как мы целовались на лестнице в общежитии! Тут вдруг черти какие-то представляться стали, мерзкие, как в фильме «Особь» голливудском. И лезут ведь, лезут в глаза – тьфу! Я даже перекрестился. И, ведь, что интересно, исчезли! Потом монастырь вспомнился, Новодевичий, как я гулял по нему, когда у Ирки после второго аборта осложнения начались. Лежала она там неподалёку в клинике, а я время приёма перепутал и пришлось полтора часа прогулять в Новодевичьем. Вспомнил! Вот тогда я в церковь-то и заходил в первый раз, и, до сегодняшнего дня – последний. Точно! И икона там была, как зайдёшь – слева, кажется, Никола Угодник, красивая такая, величественная, прямо даже благоговение какое-то я около неё почувствовал. Помнится, даже просил я у Николы того что-то за Ирку, может и пообещал чего – не помню… Леночка вспомнилась, из счётного отдела – ну, чисто – «Барби» целулоидная… Господи! Чтож меня в ней привлекало-то, ноги что-ли под полоской мини-юбки длиннющие? Пуговки эти на груди расстёгнутые со знаком Зодиака из-за пазухи вечно вывалившимся? А лицо-то! Я ж его толком и вспомнить не могу! Господи! Что ж это у нас, мужиков, с глазами? Или с мозгами? Тут вдруг фреска передо мной встала, из Флавиановой церкви, здешней. Великомученица Екатерина. Стоит с крестиком в руке, лицо тонкое, красота в нём какая-то торжественная, а глаза смотрят прямо на тебя, кротко так, с любовью, и грустные. Как у Ирки перед больницей, когда она у меня денег на операцию занимала. Как она там? Позвонить завтра Женьке что-ли? Снова гадость какая-то в духе Сальватора Дали замаячила, люди – не люди, звери – не звери, бесы что-ли опять… Тьфу, пакость! Господи! Это, если я в ад попаду, эта мразь меня вечно окружать будет? Да ещё и вытворять со мной всё что захочет? Нет! Нет! Нет! Что-то мне в этот ад сильно не хочется! Надо и вправду, что-ли, исповедаться… Прямо завтра! То есть сегодня уже, а то – вон светает в оконце.
Тут-то я и провалился в сон.
Сон был недолог но лёгок и чист. Проснулся я с ясной головой и и радостной уверенностью, что знаю – какое важное дело мне необходимо совершить сегодня.
В конце завтрака, в ходе которого я героическим усилием смог не объестся, как вчера, до полного осоловения (а было чем…), я спросил Нину, подававшую нам с Семёном к чаю зарумяненные пышущие печным жаром плюшки.
– Ниночка! Скажите – а, исповедоваться страшно?
– Страшно, конечно, Лёшенька, ужас как страшно! Как подумаешь – вот батюшка любит нас так, молится за нас, переживает, старается души наши в чистоте к Царствию Божию привести, а я, свинья окаянная, опять его буду грязью своей греховной расстраивать. Стыдно! Одно только утешает, что ангелы на небесах грещнику кающемуся радуются. Да и батюшка наш Флавиан, тоже ведь, как ангел небесный, глядишь и порадуется моему старанию от душевной скверны отскрестись. Он ведь, когда молитву читает «прощаю и разрешаю от всех грехов твоих…», с такой любовью эти слова произносит, что прямо чувствуешь, что это не он, а Сам Христос невидимо пред тобой стоит и батюшкиной рукой тебя благословляет. Встанешь с коленочек и, словно летишь а не ходишь, радость прощения и очищения в сердце как колоколами на Пасху звенит! Дивно, как хорошо! Так бы и умерла от счастья!
– Господи! Ниночка, да разве ж от счастья умирают? По моему, когда человек счастлив, ему наоборот – жить хочется!
– Это, Алексей, правильно – хочется жить – вмешался в разговор Семён – только вот апостол Павел пишет: «…для меня жизнь – Христос, и смерть – приобретение». То есть, когда сердце человека радости вкусит, оно к ещё большей радости тянется, а уж большей радости, чем соединиться со Христом и вместе с ним быть, для христианина нету. Страшно умирать грешнику нераскаянному, душа чувствует тот ужас который её ожидает, и трепещет. Потому и цепляется за жизнь земную – хоть чуть-чуть ещё, хоть минуточку! А, кто ко встрече с Богом всю жизнь готовился, исповедью очищался, Причастием душу укреплял, тому умереть – что в дверь выдти, трепетно, конечно, волнительно, но надежда на любовь Божью ужас и панику прогоняет. Раз Христос сказал: «верующий в Меня имеет жизнь вечную» – то, так тому и быть, стало быть и бояться смерти не нужно! Нужно только веровать во Христа Господа и изо всех сил стараться быть таким, каким он хочет тебя видеть – любвеобильным!
– Ну, знаешь, Семён, мне бы вот такую, как у вас с Ниной, веру – я бы счастливейшим человеком был. Ты, вот, сейчас прямо как священник, так складно всё объяснил, и откуда же ты всё это так хорошо знаешь-то?
– Ох, ты, Лексей и сравнил – со священиком! Я и в коврики не гожусь у священника под ногами! То, что знаю чуть-чуть, так это от Писаний Священных, а они всем доступны – только бери да читай – да от батюшки Флавиана, нашего отца духовного, спаси его Христос!
– А, что значит – отец духовный – это так священников называют?
– Не всех, Лексей, только своего духовника.
– Семён, объясни мне дремучему, Бога ради, что значит духовник, отец духовный, и чем он от других священников отличается?
– Чем? Да чем отец родной от других людей отличается? Хороших людей много, а родной – только один. Так и с духовником. Много есть, слава Богу, хороших батюшек, а духовник – тот, который – родной. Который, как отец, тебя в жизнь духовную родил, маленького из ложечки кормил, на ногах стоять учил, своею молитвою оберегал, у которого за тебя душа как за родное чадо болит, к кому ты и днём и ночью в беде прибежишь и его любовь встретишь, кто тебя по духовной жизни ведёт, а, случись помирать, так и в вечность проводит, Святыми Тайнами напутствует и над гробом «вечную память» пропоёт. Счастлив христианин, которому Господь такого отца духовного дарует! Мы вот с Ниной, денно и нощно Господа за батюшку Флавиана благодарим – редкой широты души и любви пастырь. А молитвенник какой! Днём всё с нами, грешниками бестолковыми, как с детями малыми возится, а когда мы – на подушку, он – на молитву. Я не раз, порану на охоту или рыбалку идучи, замечал – абажурчик у него в моленной келейке, под самое утро лишь гаснет. По молитвам ему Господь и силы даёт, и разума духовного и любви обильно. А люди-то любовь эту сразу чувствуют, да, как пчёлки на сладкий мёд к нему и слетаются, сердечного тепла да ласкового утешения ведь каждой душе хочется. А у батюшки Флавиана этого тепла – море, иной раз еле на ногах стоит, больной ведь весь, а людям приходящим и время и силы без меры раздаёт. Вот и едут к нему в нашу глухомань и местные и столичные, а то и ещё дальше. Намедни вон, при мне двух поляков из латинства ихнего в православие переводил, я и то подумал – больше что ли храмов других в России не нашлось, кроме нашей деревеньки? А, вот Господь-то видишь, своим неисповедимым Промыслом их почему-то к нашему батюшке привёл!