Страница:
–Я был в плавании.
–Что вы делали и где вы ездили, меня не интересует.
–Станислав, это был самый подходящий момент выбросить его из-за стола!
–Знаю, Пиппип, но прежде я хотел получить паспорт. А потом я уже расплатился бы с ним за час до отхода моего корабля.
–Запротоколировали ли вы в Польше в установленный срок, что хотите остаться в польском подданстве?
–Ведь я уже сказал вам, что в последние годы я не был ни в Польше, ни в Восточной Пруссии.
–Это не ответ на мой совершенно ясный вопрос. Да или нет?
–Нет.
–Запротоколировали ли вы за границей, у польского консула, облеченного соответствующими полномочиями, что хотите остаться в польском подданстве?
–Нет.
–Зачем же вы тогда пришли сюда? Вы - немец. Обратитесь к германским властям и не беспокойте нас больше.
Станислав, рассказывая это, не столько возмущался, сколько грустил о том, что по некоторым причинам ему не пришлось высказать консулу своего мнения на матросском языке, как подобало бы моряку.
–Подумать только, - сказал я, - чего только не позволяют себе эти новые государства? Это уже из рук вон. Далеко же они пойдут. Надо бы тебе видеть, до чего дошла Америка и как она старается превзойти тупой и ограниченный умишко прусско-императорского чиновника своей собственной тупостью и ограниченностью. Поезжай-ка в Германию или Польшу, или в Англию, или в Америку и повези-ка своей милой красного вина, корицы или гвоздики в яблочном сиропе, тебе сейчас же припаяют год.
Государство не должно терять ни единого человека. А когда ты становишься взрослым человеком, тебя никто и знать не хочет. Ведь у тебя нет ни имущества, ни земли, ни дома. Государства швыряют миллионы долларов, читают тысячи докладов, выпускают фильмы и печатают книги, чтобы юноши не уходили в иностранные легионы. А когда к ним является человек, у которого нет паспорта, они выгоняют его вон. И тогда он вынужден идти в иностранный легион или, что еще хуже, на корабль смерти. Народ, который уничтожит все паспорта и водворит снова тот порядок, какой был до освободительных войн, порядок, который никогда никому не мешал и только облегчал жизнь, - вернет жизнь и мертвецам кораблей смерти, а владельцев этих кораблей сметет с лица земли.
–Возможно, - сказал Станислав. - С «Иорикки» никто не вернется. Есть только одна надежда: что она пойдет ко дну, а нам удастся спастись. Но и на это надежды мало. Легко можно попасть с одной «Иорикки» на другую.
Станислав опять отправился в полицейское управление, в отдел подданства.
–Польский консул меня не принимает.
–Это надо было предвидеть. Что же нам делать, Козловский? Ведь у вас должны быть бумаги, иначе вы не получите корабля.
–Совершенно верно, господин комиссар.
–Хорошо, я выдам вам удостоверение. С этим удостоверением вы пойдете завтра утром в девять часов в паспортное бюро. Это здесь же, комната триста тридцать четыре. Там вы получите паспорт, и с этим паспортом вы добудете себе корабельный паспорт.
Станислав обрадовался, а немцы доказали, что их меньше всего можно было назвать бюрократами. Он отправился в паспортное бюро, сдал свое удостоверение и фотографические карточки, расписался, уплатил сорок триллионов марок и получил свой долгожданный паспорт.
Паспорт был в полном порядке. Это была хорошая бумага. У Станислава никогда во всю жизнь не было такой хорошей бумаги. С нею он мог отправиться прямо в Нью-Йорк, - такой отличный был этот паспорт.
Все было в порядке: имя, год рождения, профессия. Но что это такое. «Без отечества». Ну да это пустяки, неважно. Мне и без того выдадут корабельную карточку. А что это означает? «Действительно только в Германии». Очевидно, чиновники думают, что суда плавают по Люнебургским полям или что я собираюсь кататься на лодке по Эльбе?
Прошел еще один день, и Станислав пошел в морское ведомство.
–Корабельный паспорт? Не можем вам выдать. Ведь у вас нет подданства. А подданство и право гражданства для получения корабельного паспорта - самое главное. Для других целей вам вполне достаточно вашего удостоверения.
–Как же мне устроиться на корабль? Скажите мне только это.
–У вас же есть паспорт, с ним вы устроитесь на любой корабль. В паспорте видно, кто вы и что вы и что вы живете здесь в Гамбурге. Ведь вы же старый, опытный моряк, а такому человеку всегда легко попасть на судно. Устраивайтесь на иностранный корабль, там вы заработаете больше, чем на немецком, при теперешнем курсе марки.
Станислав устроился на корабль. На прекрасный голландский корабль. С хорошим окладом. Корабельный агент, нанимавший его, увидя его паспорт, сказал:
–Хорошие документы. Это я люблю. Теперь пойдем к консулу: надо зарегистрироваться и оформить все надлежащим образом.
Консул зарегистрировал и записал его имя: Станислав Козловский.
Потом спросил: «Ваша корабельная книжка?»
Станислав ответил: «Паспорт?»
–Безразлично, - сказал консул.
–Паспорт совсем новый, из местной полиции, выдан два дня тому назад. Человек нам подходящий, - сказал шкипер и закурил сигару.
Консул взял паспорт, перелистал его и удовлетворенно кивнул головой, так как это был образчик идеальной бюрократии. Такие вещи импонировали консулу.
Вдруг он уставился в одно место паспорта и окаменел:
–Не можем вас принять.
–Что? - крикнул Станислав.
–Что? - крикнул шкипер и от изумления выронил из рук спички.
–Не принимаю, - сказал консул.
–Но почему же нет? Ведь я же знаю лично чиновника полиции, подписавшего паспорт. - Шкипер начинал нервничать.
–Паспорт во всех отношениях безукоризнен. Но я не могу принять этого человека. Ведь у него нет подданства, - сказал консул.
–Это мне совершенно безразлично, - возразил шкипер. - Я хочу взять этого человека. Мой первый офицер его знает, и корабли, на которых он плавал, превосходные корабли. Мне нужны именно такие люди, как этот моряк.
Консул, сложив паспорт, ударил им о ладонь своей левой руки и сказал:
–Вы хотели бы получить этого человека, господин капитан? Не хотите ли вы его усыновить?
–Какой вздор! - буркнул шкипер.
–Берете ли вы на себя личную ответственность за то, что в любой момент сможете реабилитировать этого человека?
–Не понимаю, - промычал шкипер.
–Этот человек не имеет права жительства ни в одной стране. Он может быть на берегу только до тех пор, пока корабль стоит в порту. Если же корабль уйдет и его поймают, то обязанность пароходного общества или ваша обязанность, господин капитан, тотчас же взять этого человека обратно на корабль. Куда же вы его везете?
–Ведь он в любое время может вернуться сюда в Гамбург, - сказал шкипер.
–Может? Нет, не может. Германия может отказаться принять его и передаст его в распоряжение компании или вам обратно. Германия не обязана принимать его, поскольку он нарушил свои права и переступил границу. У него, впрочем, есть выход. Он может выхлопотать себе бумагу, дающую ему право в любое время вернуться в Гамбург или в Германию и жить здесь. Но такую бумагу может выдать ему только министерство, а министерство вряд ли сделает это так просто: ведь такая бумага равносильна документу о германском подданстве. Вам пришлось бы начать хлопоты очень издалека. Если бы он мог получить документ о германском подданстве, то, конечно, уже имел бы его в руках. Ведь он же немец и родился в Познани. Но ни Германия, ни Польша не признают его своим. Конечно, если вы или ваша компания возьмете на себя прямую ответственность за этого человека…
–Как это возможно?! - воскликнул шкипер в раздражении.
–В таком случае я не могу принять этого человека, я бессилен помочь вам, - спокойно сказал консул, вычеркнул из книжки записанное имя и вернул Станиславу паспорт.
–Послушайте, - обернулся, выходя из комнаты, шкипер. - Послушайте, не можете ли сделать на этот раз исключение? Мне очень хотелось бы взять на корабль этого человека. Он прекрасный рулевой.
–Мне очень жаль, капитан. Но мои полномочия слишком ограничены. Я должен придерживаться инструкций. Я - только подчиненный.
Консул поднял плечи до самых ушей, а кисти его рук повисли, раскачиваясь под прямым углом у локтей. Это выглядело так, словно ему подрезали и ощипали крылья.
–Проклятые порядки, будь они прокляты, - крикнул в бешенстве шкипер, бросил сигару на пол, растоптал ее и с шумом захлопнул за собой дверь.
В коридоре стоял Станислав.
–Что мне делать с тобой, сынок? - сказал старый шкипер. - Мне очень хочется взять тебя с собой. Но теперь ты вообще не попадешь ни на один корабль - консул знает твое имя. Вот тебе два гульдена, повеселись сегодня вечером. А мне придется поискать себе другого рулевого.
Шкипер и прекрасный голландец исчезли.
XXXVII
XXXVIII
–Что вы делали и где вы ездили, меня не интересует.
–Станислав, это был самый подходящий момент выбросить его из-за стола!
–Знаю, Пиппип, но прежде я хотел получить паспорт. А потом я уже расплатился бы с ним за час до отхода моего корабля.
–Запротоколировали ли вы в Польше в установленный срок, что хотите остаться в польском подданстве?
–Ведь я уже сказал вам, что в последние годы я не был ни в Польше, ни в Восточной Пруссии.
–Это не ответ на мой совершенно ясный вопрос. Да или нет?
–Нет.
–Запротоколировали ли вы за границей, у польского консула, облеченного соответствующими полномочиями, что хотите остаться в польском подданстве?
–Нет.
–Зачем же вы тогда пришли сюда? Вы - немец. Обратитесь к германским властям и не беспокойте нас больше.
Станислав, рассказывая это, не столько возмущался, сколько грустил о том, что по некоторым причинам ему не пришлось высказать консулу своего мнения на матросском языке, как подобало бы моряку.
–Подумать только, - сказал я, - чего только не позволяют себе эти новые государства? Это уже из рук вон. Далеко же они пойдут. Надо бы тебе видеть, до чего дошла Америка и как она старается превзойти тупой и ограниченный умишко прусско-императорского чиновника своей собственной тупостью и ограниченностью. Поезжай-ка в Германию или Польшу, или в Англию, или в Америку и повези-ка своей милой красного вина, корицы или гвоздики в яблочном сиропе, тебе сейчас же припаяют год.
Государство не должно терять ни единого человека. А когда ты становишься взрослым человеком, тебя никто и знать не хочет. Ведь у тебя нет ни имущества, ни земли, ни дома. Государства швыряют миллионы долларов, читают тысячи докладов, выпускают фильмы и печатают книги, чтобы юноши не уходили в иностранные легионы. А когда к ним является человек, у которого нет паспорта, они выгоняют его вон. И тогда он вынужден идти в иностранный легион или, что еще хуже, на корабль смерти. Народ, который уничтожит все паспорта и водворит снова тот порядок, какой был до освободительных войн, порядок, который никогда никому не мешал и только облегчал жизнь, - вернет жизнь и мертвецам кораблей смерти, а владельцев этих кораблей сметет с лица земли.
–Возможно, - сказал Станислав. - С «Иорикки» никто не вернется. Есть только одна надежда: что она пойдет ко дну, а нам удастся спастись. Но и на это надежды мало. Легко можно попасть с одной «Иорикки» на другую.
Станислав опять отправился в полицейское управление, в отдел подданства.
–Польский консул меня не принимает.
–Это надо было предвидеть. Что же нам делать, Козловский? Ведь у вас должны быть бумаги, иначе вы не получите корабля.
–Совершенно верно, господин комиссар.
–Хорошо, я выдам вам удостоверение. С этим удостоверением вы пойдете завтра утром в девять часов в паспортное бюро. Это здесь же, комната триста тридцать четыре. Там вы получите паспорт, и с этим паспортом вы добудете себе корабельный паспорт.
Станислав обрадовался, а немцы доказали, что их меньше всего можно было назвать бюрократами. Он отправился в паспортное бюро, сдал свое удостоверение и фотографические карточки, расписался, уплатил сорок триллионов марок и получил свой долгожданный паспорт.
Паспорт был в полном порядке. Это была хорошая бумага. У Станислава никогда во всю жизнь не было такой хорошей бумаги. С нею он мог отправиться прямо в Нью-Йорк, - такой отличный был этот паспорт.
Все было в порядке: имя, год рождения, профессия. Но что это такое. «Без отечества». Ну да это пустяки, неважно. Мне и без того выдадут корабельную карточку. А что это означает? «Действительно только в Германии». Очевидно, чиновники думают, что суда плавают по Люнебургским полям или что я собираюсь кататься на лодке по Эльбе?
Прошел еще один день, и Станислав пошел в морское ведомство.
–Корабельный паспорт? Не можем вам выдать. Ведь у вас нет подданства. А подданство и право гражданства для получения корабельного паспорта - самое главное. Для других целей вам вполне достаточно вашего удостоверения.
–Как же мне устроиться на корабль? Скажите мне только это.
–У вас же есть паспорт, с ним вы устроитесь на любой корабль. В паспорте видно, кто вы и что вы и что вы живете здесь в Гамбурге. Ведь вы же старый, опытный моряк, а такому человеку всегда легко попасть на судно. Устраивайтесь на иностранный корабль, там вы заработаете больше, чем на немецком, при теперешнем курсе марки.
Станислав устроился на корабль. На прекрасный голландский корабль. С хорошим окладом. Корабельный агент, нанимавший его, увидя его паспорт, сказал:
–Хорошие документы. Это я люблю. Теперь пойдем к консулу: надо зарегистрироваться и оформить все надлежащим образом.
Консул зарегистрировал и записал его имя: Станислав Козловский.
Потом спросил: «Ваша корабельная книжка?»
Станислав ответил: «Паспорт?»
–Безразлично, - сказал консул.
–Паспорт совсем новый, из местной полиции, выдан два дня тому назад. Человек нам подходящий, - сказал шкипер и закурил сигару.
Консул взял паспорт, перелистал его и удовлетворенно кивнул головой, так как это был образчик идеальной бюрократии. Такие вещи импонировали консулу.
Вдруг он уставился в одно место паспорта и окаменел:
–Не можем вас принять.
–Что? - крикнул Станислав.
–Что? - крикнул шкипер и от изумления выронил из рук спички.
–Не принимаю, - сказал консул.
–Но почему же нет? Ведь я же знаю лично чиновника полиции, подписавшего паспорт. - Шкипер начинал нервничать.
–Паспорт во всех отношениях безукоризнен. Но я не могу принять этого человека. Ведь у него нет подданства, - сказал консул.
–Это мне совершенно безразлично, - возразил шкипер. - Я хочу взять этого человека. Мой первый офицер его знает, и корабли, на которых он плавал, превосходные корабли. Мне нужны именно такие люди, как этот моряк.
Консул, сложив паспорт, ударил им о ладонь своей левой руки и сказал:
–Вы хотели бы получить этого человека, господин капитан? Не хотите ли вы его усыновить?
–Какой вздор! - буркнул шкипер.
–Берете ли вы на себя личную ответственность за то, что в любой момент сможете реабилитировать этого человека?
–Не понимаю, - промычал шкипер.
–Этот человек не имеет права жительства ни в одной стране. Он может быть на берегу только до тех пор, пока корабль стоит в порту. Если же корабль уйдет и его поймают, то обязанность пароходного общества или ваша обязанность, господин капитан, тотчас же взять этого человека обратно на корабль. Куда же вы его везете?
–Ведь он в любое время может вернуться сюда в Гамбург, - сказал шкипер.
–Может? Нет, не может. Германия может отказаться принять его и передаст его в распоряжение компании или вам обратно. Германия не обязана принимать его, поскольку он нарушил свои права и переступил границу. У него, впрочем, есть выход. Он может выхлопотать себе бумагу, дающую ему право в любое время вернуться в Гамбург или в Германию и жить здесь. Но такую бумагу может выдать ему только министерство, а министерство вряд ли сделает это так просто: ведь такая бумага равносильна документу о германском подданстве. Вам пришлось бы начать хлопоты очень издалека. Если бы он мог получить документ о германском подданстве, то, конечно, уже имел бы его в руках. Ведь он же немец и родился в Познани. Но ни Германия, ни Польша не признают его своим. Конечно, если вы или ваша компания возьмете на себя прямую ответственность за этого человека…
–Как это возможно?! - воскликнул шкипер в раздражении.
–В таком случае я не могу принять этого человека, я бессилен помочь вам, - спокойно сказал консул, вычеркнул из книжки записанное имя и вернул Станиславу паспорт.
–Послушайте, - обернулся, выходя из комнаты, шкипер. - Послушайте, не можете ли сделать на этот раз исключение? Мне очень хотелось бы взять на корабль этого человека. Он прекрасный рулевой.
–Мне очень жаль, капитан. Но мои полномочия слишком ограничены. Я должен придерживаться инструкций. Я - только подчиненный.
Консул поднял плечи до самых ушей, а кисти его рук повисли, раскачиваясь под прямым углом у локтей. Это выглядело так, словно ему подрезали и ощипали крылья.
–Проклятые порядки, будь они прокляты, - крикнул в бешенстве шкипер, бросил сигару на пол, растоптал ее и с шумом захлопнул за собой дверь.
В коридоре стоял Станислав.
–Что мне делать с тобой, сынок? - сказал старый шкипер. - Мне очень хочется взять тебя с собой. Но теперь ты вообще не попадешь ни на один корабль - консул знает твое имя. Вот тебе два гульдена, повеселись сегодня вечером. А мне придется поискать себе другого рулевого.
Шкипер и прекрасный голландец исчезли.
XXXVII
Но Станиславу во что бы то ни стало надо было устроиться на корабль.
–«Честная профессия» хороша на время. Но не надолго. Какой-нибудь ящик или мешок, кому от него убыток? Это только утечка в крупном деле. Ящик может сломаться и при погрузке. Но и «честная профессия» в конце концов надоедает.
Я ничего не ответил Станиславу, и он продолжал:
–Да, скажу я тебе, страшно надоедает. У тебя всегда такое чувство будто ты сидишь на чужом кармане. Немного - ничего. Но потом появляется мерзкое ощущение. Хочется ведь и самому что-нибудь делать. Хочется видеть результаты своей работы. Видишь ли, Пиппип, стоять на руле в непогоду и держать курс… Это дело! Никакая «честная профессия» с ним не сравнится! Что и говорить, Пиппип, никогда не сравнится! Вот ты стоишь и стоишь, а коробка твоя хочет вывернуться и выскользнуть из курса. Но ты держишь ее на поводу… смотри: вот так.
Станислав схватил меня за пояс и попытался перевернуть, словно держал в руках рулевое колесо.
–Послушай-ка, ведь я не руль, пусти меня!
–А вот если ты удержишь судно в непогоду и оно не соскользнет у тебя ни на один вершок, то - я скажу тебе, Пиппип - хочется кричать от радости, что ты можешь держать на поводу этого великана, что он покорно подчиняется твоей воле, как кроткий ягненок. И когда потом первый офицер или даже шкипер, взглянув на компас, скажет: «Козловский - молодчина, умеет держать курс, чертовски чистая работа, я бы сам не сделал лучше!…» Да, Пиппип, сердце у тебя готово выпрыгнуть от радости, ты готов брыкаться, как молодой теленок. А «честная профессия» этого никогда не может дать. Правда, и там бывают приятные минуты, когда благополучно удастся хапнуть, и там смеешься подчас, но разве это такой смех? Это неискренний смех. Смеешься, а сам оглядываешься, не идет ли кто за спиной, не хотят ли тебя схватить.
–Я, правда, никогда еще не плавал на больших судах, а все больше на маленьких. И мне кажется, что ты прав, - сказал я. - Но и при окрашивании то же самое. Когда тебе удастся зеленый или синий кант и ты ни разу не поскользнулся и не разлил краски по борту, это доставляет тебе большое удовольствие.
Станислав помолчал некоторое время, сплюнул за борт, сунул в зубы новую сигару, которую купил за полчаса до этого у торговца, подплывшего к нам на лодке, и сказал:
–Ты, пожалуй, в душе смеешься надо мной. Таскать уголь, когда ты, в сущности, рулевой - и лучший рулевой, чем эти бандиты, - может быть, и позор. Но нет. В этом тоже есть свои маленькие радости. На такой коробке, как наша, все одинаково важно. Без угля кочегар не сможет развести паров, наша коробка станет и будет стоять, как заступ в глине. И я скажу тебе: сбросить в люк пятьсот лопат на десяти шагах расстояния и насыпать запасу столько, что кочегару негде повернуться, - это тоже не фунт изюму! Когда ты бросаешь лопату и смотришь на эту гору, которая выросла благодаря твоим усилиям, - ну разве сердце не смеется у тебя в груди от удовольствия? Иногда, честное слово, я готов облобызать эту гору при виде того, как она стоит такая высокая и смотрит на тебя удивленно, потому что ведь только недавно еще она была наверху в рундуке и вдруг очутилась здесь у котлов. Нет, с работой, со здоровой работой не сравнится самая лучшая «честная профессия».
И почему вообще люди занимаются этой «честной профессией»? Потому что у них нет работы, потому что они не могут ее достать. Надо же что-нибудь делать, нельзя же весь божий день лежать в постели или шляться по улицам, ведь от этого можно одуреть.
–Ну и что же случилось после того, как ты не попал на голландский пароход? - спросил я.
–Работу надо было мне получить. Корабль надо было мне получить, ведь иначе можно было сойти с ума. Мой паспорт, эту прекрасную бумагу, я продал за несколько долларов. Потом лопнул еще один чужой карман, и у меня в руках очутилось несколько серебреников. А потом мы с датскими рыбаками сладили одно дельце со спиртом, который я переправил им контрабандой, и тогда я подработал порядочный куш. Я сел в поезд и покатил в Эммерих. Добрался благополучно. И тут, в тот момент, когда я собираюсь купить себе билет в Амстердам, меня хватают, а ночью спихивают за границу.
–Что? - спросил я. - Не хочешь ли ты сказать, что голландцы тайком переправляют людей через границу?
Мне хотелось послушать, что расскажет Станислав о своих похождениях.
–Эти? Эти? - сказал Станислав, вытянув голову и пристально смотря мне в глаза. - Они делают еще не такие вещи. Там каждую ночь на границе происходят самые невероятные дела по обмену людей. Германцы переводят через голландскую, бельгийскую, французскую и датскую границы нежелательных им иностранцев, и то же самое делают голландцы, бельгийцы, французы и датчане. Я убежден, что швейцарцы, чехи, поляки поступают таким же образом.
Я покачал головой и сказал:
–Не могу этому поверить. Ведь это же противозаконно.
–Но они делают это. Они ведь и со мной поступили так же, и на голландской границе я встретил целую дюжину людей, которых переправляли через все существующие границы.
А что им делать? Не могут же они убивать и закапывать людей? Ведь они же не совершили никакого преступления. У них только нет паспорта, и они не могут получить его, потому что они либо не родились, либо не оптировались. Каждая страна старается избавиться от беспаспортных, потому что такие люди причиняют только хлопоты. Когда не станет паспортов, не будет и этого товарообмена. Так вот, веришь ты или нет, а со мной они поступили так, как я тебе рассказывал.
Но Станислава не испугало ни заключение в рабочий дом, ни угроза тюрьмы, ни интернирование. Он в ту же ночь вернулся назад в Голландию, в Амстердам. Он устроился на итальянский корабль, на позорнейший корабль смерти, и отплыл на нем в Геную. Там бросил его, попал на другой корабль смерти, на этот раз настоящий гроб, и разбился с ним о риф. Он и еще несколько других матросов спаслись, бродяжничали, побирались и так добрались до другой гавани, где попали на новый корабль смерти, с которого он после одной ужаснейшей драки должен был скрыться на «Иорикку».
Что будет с ним? Что станется со мной? Что ждет впереди всех этих мертвецов? Рифы. Рано или поздно. Но когда-нибудь этого не миновать. Нельзя же плавать на кораблях смерти вечно. Когда-нибудь придется расплатиться за это, и ничто, конечно, тут не поможет. И все же нам остается только корабль смерти. У нас нет иного выхода. Материк окружен непроницаемой стеной: тюрьма для тех, кто по эту сторону стены; корабли смерти и иностранные легионы для тех, кто по ту сторону. Это единственная свобода, которую может предоставить государство беспаспортному человеку, если оно не хочет спокойно и равнодушно его умертвить. До такого спокойствия и равнодушия государство дойдет в свое время. Пока же цезарь-Капитализм еще не особенно заинтересован в убийстве, потому что он может еще использовать этот выброшенный через стену сор. А цезарь-Капитализм никогда не пренебрегает тем, из чего можно извлечь пользу. А сор, выбрасываемый государством за стену, имеет свою ценность и дает подчас такой доход, от которого отказаться было бы грехом. Непростительным грехом.
–В койке надо мной, - сказал я как-то Станиславу, - кто-то околел, так мне, по крайней мере, рассказывали. Знаешь ли что-нибудь об этом, Лавский?
–Конечно, знаю. Мы же были с ним, в некотором роде, братья. Он был немец. Из Мюльгаузена в Эльзасе. Но настоящего его имени я не знаю. Да это и не важно. Он сказал, что его зовут Павлом. Звали его все французом. Он тоже был угольщиком. Однажды ночью, когда мы сидели вместе в кубрике, он ревел, как мальчишка, рассказывая мне свою историю.
Павел родился в Мюльгаузене и учился на медника в Страсбурге или в Метце. Точно не помню, я всегда путаю эти два города, потому что они расположены по соседству. Потом он отправился на заработки во Францию и Италию. В Италии он был интернирован, когда поднялась эта кутерьма, или, погоди, - нет, это было иначе. Он был в Швейцарии, когда началась война; его сплавили без денег через границу на родину и там мобилизовали. Потом он был захвачен в плен итальянцами. Он бежал, переоделся в штатское платье, закопал свое военное тряпье и бродяжничал по Средней и Южной Италии. Он знал эти местности, так как прежде в них работал.
Наконец его поймали. О том, что он беглый военнопленный, не знал никто. Все принимали его за германца, скрывающегося во время войны в Италии. Так он попал в концентрационный лагерь.
Прежде чем произошел обмен мирными пленными, он снова бежал. В Северной Швейцарии его опять сплавили через германскую границу. В Германии он работал на пивоваренном заводе. Был замешан в какую-то политическую историю, арестован и выслан как француз. Французы не приняли его, потому что прошла уже целая вечность с тех пор, как он уехал из Мюльгаузена, не приняв ни французского, ни германского подданства. Какое дело рабочему до такой ерунды? У него другие мысли и заботы, особенно, когда он безработный и бегает всюду, как сумасшедший, чтобы только добыть себе что-нибудь для желудка.
По большевистским делам, в которых он ровно ничего не смыслил, его снова переправили через границу. Два раза ему давали по двадцать четыре часа на выезд, угрожая в противном случае четырьмя месяцами принудительных работ. Когда прошел этот срок, ему дали еще два дня, но так как он не позаботился улизнуть и в этот срок, то ему предстояли либо принудительные работы, либо тюрьма, либо концентрационный лагерь. Рабочих домов у них уже нет, - вернее называют они их иначе. Ликвидируя какое-либо из своих милых учреждений, эти молодцы всегда придумают новое. Им нет ни малейшего дела до того, какие причины двигают поступками людей. Для них существуют только преступники и честные люди. Тот, кто не может доказать, что он не преступник, тот именно и есть преступник.
Павел должен был убраться. Он побывал уже раз шесть у французского консула, но тот ничего и слышать о нем не хотел. В последний раз он вышвырнул его и запретил ему переступать порог консульства.
Павел отправился в Люксембург, тайком пробрался через границу и попал во Францию. Когда его опросили, этот осел сказал, что он француз. Впрочем, больше ему ничего не оставалось. Стали наводить справки и доискались, что Павел пытался незаконным путем добыть себе французское подданство. Это большое преступление. Гораздо большее, чем самый дерзкий грабеж. Ему, конечно, пришлось бы посидеть за это.
В конце концов ему оставили лазейку, чтобы улизнуть. Предложили вступить в иностранный легион. Тут он мог заслужить десять французских подданств, если бы только устоял до конца.
Но он не устоял и вынужден был бежать. По его словам, бегство - скверная штука. Куда бежать? В Испанию? Хорошо. Но это чертовски далеко. И кроме того, марокканцы всегда не прочь заработать «на голове». По кончику носа у них ведь не угадаешь, если попросишь у них пару фиников или глоток воды. А вернуться назад значит сделаться дезертиром. Лучше уже заколоть себя острым колом…
А то наткнешься на марокканцев, которые разденут тебя догола и бросят в раскаленный песок.
Но есть среди них и такие, которые не возьмут у тебя ничего, а убьют тебя или запытают до смерти за то, что ты из ненавистного легиона, или за то, что ты презренный христианин.
А бывают и такие, которые утащат тебя бог весть куда и продадут, как раба на мельницу. Тоже удовольствие! Лучше вырвать из себя потроха и отдать их на съедение собакам.
Но парню везло, дьявольски везло. Он встретил марокканцев, которые хотели его убить или привязать к конскому хвосту. Он вовремя успел предупредить их, сказав, что он - немец, хотя они обычно и не пускаются ни в какие дискуссии. Немцы, конечно, тоже христиане, но они воевали с французами. И в этом их огромная заслуга. В Испании и в Мексике немцам вменяется в заслугу то, что они пустили ко дну пятьдесят тысяч американцев. У марокканцев немцы в особом почете потому, что они сражались на стороне турок, то есть на стороне магометан, против англичан и французов. С магометанами же, воюющими на стороне англичан и французов и взятыми в плен, немцы обращались не как с военнопленными, а почти как с друзьями. Это знает каждый, почитающий Аллаха и пророка его, - и в Марокко и в Индии.
Но какой безумный труд внушить магометанину, не турку, что ты - немец! Он представляет себе немцев совершенно отличными от ненавистных французов и англичан. И когда он видит, что немец выглядит почти так же, как и француз, то не верит и думает, что его хотят обмануть. А если он, будучи немцем, служит в иностранном легионе, то ему не поверит даже и тот, кто раньше считал его немцем. Немец никогда не станет сражаться на стороне французов против магометан, борющихся за свободу, потому что немцы сами знают, что значит бороться за свободу и независимость своей страны против французов и англичан.
Как это случилось, никто не может сказать. В силу непонятного чувства, заставившего марокканцев поверить тому, что Павел - немец и никогда не воевал с марокканцами, они приняли его в свою среду, взяли его к себе, кормили, ходили за ним, передавали его из одной семьи в другую, от одного рода к другому, пока он не очутился на морском побережье и там с торговцами фруктовым повидлом не попал на «Иорикку».
Шкипер взял его охотно, так как нуждался в угольщике, и Павел был счастлив, что попал к нам.
Но через два дня, хотя у него не было никаких злоключений с решетками и уголь в то время лежал ему с руки, он сказал:
–Я не знал, я никогда не думал… Лучше бы я не бежал из легиона. Здесь в десять раз хуже, чем в самой каторжной роте нашего дивизиона. Ведь мы же по сравнению с вами жили, как графы. У нас был и человеческий стол и человеческие квартиры. Я не выдержу, я околею здесь,
–Полно ныть, Павел, - утешал его я.
Но Павел уже подорвал свои силы. Он харкал кровью. Все больше и чаще. Потом кровь пошла у него из горла сгустками. И однажды ночью, когда я пришел его сменить, он лежал на угольной куче вверху на рундуке в луже крови. Он был еще жив. Я поволок его в кубрик и уложил на койку. Утром, когда пришел его будить, он был уже мертв. В восемь часов мы спустили его за борт. Шкипер даже не снял фуражки, а только коснулся козырька. Павла даже не завернули. На нем были лохмотья, слипшиеся от крови. К ногам его привязали тяжелый кусок шлака. Мне показалось, что шкиперу было жаль даже этого куска шлака. В журнал Павла не занесли. Ветер, развеянный ветер. И больше ничего.
–«Честная профессия» хороша на время. Но не надолго. Какой-нибудь ящик или мешок, кому от него убыток? Это только утечка в крупном деле. Ящик может сломаться и при погрузке. Но и «честная профессия» в конце концов надоедает.
Я ничего не ответил Станиславу, и он продолжал:
–Да, скажу я тебе, страшно надоедает. У тебя всегда такое чувство будто ты сидишь на чужом кармане. Немного - ничего. Но потом появляется мерзкое ощущение. Хочется ведь и самому что-нибудь делать. Хочется видеть результаты своей работы. Видишь ли, Пиппип, стоять на руле в непогоду и держать курс… Это дело! Никакая «честная профессия» с ним не сравнится! Что и говорить, Пиппип, никогда не сравнится! Вот ты стоишь и стоишь, а коробка твоя хочет вывернуться и выскользнуть из курса. Но ты держишь ее на поводу… смотри: вот так.
Станислав схватил меня за пояс и попытался перевернуть, словно держал в руках рулевое колесо.
–Послушай-ка, ведь я не руль, пусти меня!
–А вот если ты удержишь судно в непогоду и оно не соскользнет у тебя ни на один вершок, то - я скажу тебе, Пиппип - хочется кричать от радости, что ты можешь держать на поводу этого великана, что он покорно подчиняется твоей воле, как кроткий ягненок. И когда потом первый офицер или даже шкипер, взглянув на компас, скажет: «Козловский - молодчина, умеет держать курс, чертовски чистая работа, я бы сам не сделал лучше!…» Да, Пиппип, сердце у тебя готово выпрыгнуть от радости, ты готов брыкаться, как молодой теленок. А «честная профессия» этого никогда не может дать. Правда, и там бывают приятные минуты, когда благополучно удастся хапнуть, и там смеешься подчас, но разве это такой смех? Это неискренний смех. Смеешься, а сам оглядываешься, не идет ли кто за спиной, не хотят ли тебя схватить.
–Я, правда, никогда еще не плавал на больших судах, а все больше на маленьких. И мне кажется, что ты прав, - сказал я. - Но и при окрашивании то же самое. Когда тебе удастся зеленый или синий кант и ты ни разу не поскользнулся и не разлил краски по борту, это доставляет тебе большое удовольствие.
Станислав помолчал некоторое время, сплюнул за борт, сунул в зубы новую сигару, которую купил за полчаса до этого у торговца, подплывшего к нам на лодке, и сказал:
–Ты, пожалуй, в душе смеешься надо мной. Таскать уголь, когда ты, в сущности, рулевой - и лучший рулевой, чем эти бандиты, - может быть, и позор. Но нет. В этом тоже есть свои маленькие радости. На такой коробке, как наша, все одинаково важно. Без угля кочегар не сможет развести паров, наша коробка станет и будет стоять, как заступ в глине. И я скажу тебе: сбросить в люк пятьсот лопат на десяти шагах расстояния и насыпать запасу столько, что кочегару негде повернуться, - это тоже не фунт изюму! Когда ты бросаешь лопату и смотришь на эту гору, которая выросла благодаря твоим усилиям, - ну разве сердце не смеется у тебя в груди от удовольствия? Иногда, честное слово, я готов облобызать эту гору при виде того, как она стоит такая высокая и смотрит на тебя удивленно, потому что ведь только недавно еще она была наверху в рундуке и вдруг очутилась здесь у котлов. Нет, с работой, со здоровой работой не сравнится самая лучшая «честная профессия».
И почему вообще люди занимаются этой «честной профессией»? Потому что у них нет работы, потому что они не могут ее достать. Надо же что-нибудь делать, нельзя же весь божий день лежать в постели или шляться по улицам, ведь от этого можно одуреть.
–Ну и что же случилось после того, как ты не попал на голландский пароход? - спросил я.
–Работу надо было мне получить. Корабль надо было мне получить, ведь иначе можно было сойти с ума. Мой паспорт, эту прекрасную бумагу, я продал за несколько долларов. Потом лопнул еще один чужой карман, и у меня в руках очутилось несколько серебреников. А потом мы с датскими рыбаками сладили одно дельце со спиртом, который я переправил им контрабандой, и тогда я подработал порядочный куш. Я сел в поезд и покатил в Эммерих. Добрался благополучно. И тут, в тот момент, когда я собираюсь купить себе билет в Амстердам, меня хватают, а ночью спихивают за границу.
–Что? - спросил я. - Не хочешь ли ты сказать, что голландцы тайком переправляют людей через границу?
Мне хотелось послушать, что расскажет Станислав о своих похождениях.
–Эти? Эти? - сказал Станислав, вытянув голову и пристально смотря мне в глаза. - Они делают еще не такие вещи. Там каждую ночь на границе происходят самые невероятные дела по обмену людей. Германцы переводят через голландскую, бельгийскую, французскую и датскую границы нежелательных им иностранцев, и то же самое делают голландцы, бельгийцы, французы и датчане. Я убежден, что швейцарцы, чехи, поляки поступают таким же образом.
Я покачал головой и сказал:
–Не могу этому поверить. Ведь это же противозаконно.
–Но они делают это. Они ведь и со мной поступили так же, и на голландской границе я встретил целую дюжину людей, которых переправляли через все существующие границы.
А что им делать? Не могут же они убивать и закапывать людей? Ведь они же не совершили никакого преступления. У них только нет паспорта, и они не могут получить его, потому что они либо не родились, либо не оптировались. Каждая страна старается избавиться от беспаспортных, потому что такие люди причиняют только хлопоты. Когда не станет паспортов, не будет и этого товарообмена. Так вот, веришь ты или нет, а со мной они поступили так, как я тебе рассказывал.
Но Станислава не испугало ни заключение в рабочий дом, ни угроза тюрьмы, ни интернирование. Он в ту же ночь вернулся назад в Голландию, в Амстердам. Он устроился на итальянский корабль, на позорнейший корабль смерти, и отплыл на нем в Геную. Там бросил его, попал на другой корабль смерти, на этот раз настоящий гроб, и разбился с ним о риф. Он и еще несколько других матросов спаслись, бродяжничали, побирались и так добрались до другой гавани, где попали на новый корабль смерти, с которого он после одной ужаснейшей драки должен был скрыться на «Иорикку».
Что будет с ним? Что станется со мной? Что ждет впереди всех этих мертвецов? Рифы. Рано или поздно. Но когда-нибудь этого не миновать. Нельзя же плавать на кораблях смерти вечно. Когда-нибудь придется расплатиться за это, и ничто, конечно, тут не поможет. И все же нам остается только корабль смерти. У нас нет иного выхода. Материк окружен непроницаемой стеной: тюрьма для тех, кто по эту сторону стены; корабли смерти и иностранные легионы для тех, кто по ту сторону. Это единственная свобода, которую может предоставить государство беспаспортному человеку, если оно не хочет спокойно и равнодушно его умертвить. До такого спокойствия и равнодушия государство дойдет в свое время. Пока же цезарь-Капитализм еще не особенно заинтересован в убийстве, потому что он может еще использовать этот выброшенный через стену сор. А цезарь-Капитализм никогда не пренебрегает тем, из чего можно извлечь пользу. А сор, выбрасываемый государством за стену, имеет свою ценность и дает подчас такой доход, от которого отказаться было бы грехом. Непростительным грехом.
–В койке надо мной, - сказал я как-то Станиславу, - кто-то околел, так мне, по крайней мере, рассказывали. Знаешь ли что-нибудь об этом, Лавский?
–Конечно, знаю. Мы же были с ним, в некотором роде, братья. Он был немец. Из Мюльгаузена в Эльзасе. Но настоящего его имени я не знаю. Да это и не важно. Он сказал, что его зовут Павлом. Звали его все французом. Он тоже был угольщиком. Однажды ночью, когда мы сидели вместе в кубрике, он ревел, как мальчишка, рассказывая мне свою историю.
Павел родился в Мюльгаузене и учился на медника в Страсбурге или в Метце. Точно не помню, я всегда путаю эти два города, потому что они расположены по соседству. Потом он отправился на заработки во Францию и Италию. В Италии он был интернирован, когда поднялась эта кутерьма, или, погоди, - нет, это было иначе. Он был в Швейцарии, когда началась война; его сплавили без денег через границу на родину и там мобилизовали. Потом он был захвачен в плен итальянцами. Он бежал, переоделся в штатское платье, закопал свое военное тряпье и бродяжничал по Средней и Южной Италии. Он знал эти местности, так как прежде в них работал.
Наконец его поймали. О том, что он беглый военнопленный, не знал никто. Все принимали его за германца, скрывающегося во время войны в Италии. Так он попал в концентрационный лагерь.
Прежде чем произошел обмен мирными пленными, он снова бежал. В Северной Швейцарии его опять сплавили через германскую границу. В Германии он работал на пивоваренном заводе. Был замешан в какую-то политическую историю, арестован и выслан как француз. Французы не приняли его, потому что прошла уже целая вечность с тех пор, как он уехал из Мюльгаузена, не приняв ни французского, ни германского подданства. Какое дело рабочему до такой ерунды? У него другие мысли и заботы, особенно, когда он безработный и бегает всюду, как сумасшедший, чтобы только добыть себе что-нибудь для желудка.
По большевистским делам, в которых он ровно ничего не смыслил, его снова переправили через границу. Два раза ему давали по двадцать четыре часа на выезд, угрожая в противном случае четырьмя месяцами принудительных работ. Когда прошел этот срок, ему дали еще два дня, но так как он не позаботился улизнуть и в этот срок, то ему предстояли либо принудительные работы, либо тюрьма, либо концентрационный лагерь. Рабочих домов у них уже нет, - вернее называют они их иначе. Ликвидируя какое-либо из своих милых учреждений, эти молодцы всегда придумают новое. Им нет ни малейшего дела до того, какие причины двигают поступками людей. Для них существуют только преступники и честные люди. Тот, кто не может доказать, что он не преступник, тот именно и есть преступник.
Павел должен был убраться. Он побывал уже раз шесть у французского консула, но тот ничего и слышать о нем не хотел. В последний раз он вышвырнул его и запретил ему переступать порог консульства.
Павел отправился в Люксембург, тайком пробрался через границу и попал во Францию. Когда его опросили, этот осел сказал, что он француз. Впрочем, больше ему ничего не оставалось. Стали наводить справки и доискались, что Павел пытался незаконным путем добыть себе французское подданство. Это большое преступление. Гораздо большее, чем самый дерзкий грабеж. Ему, конечно, пришлось бы посидеть за это.
В конце концов ему оставили лазейку, чтобы улизнуть. Предложили вступить в иностранный легион. Тут он мог заслужить десять французских подданств, если бы только устоял до конца.
Но он не устоял и вынужден был бежать. По его словам, бегство - скверная штука. Куда бежать? В Испанию? Хорошо. Но это чертовски далеко. И кроме того, марокканцы всегда не прочь заработать «на голове». По кончику носа у них ведь не угадаешь, если попросишь у них пару фиников или глоток воды. А вернуться назад значит сделаться дезертиром. Лучше уже заколоть себя острым колом…
А то наткнешься на марокканцев, которые разденут тебя догола и бросят в раскаленный песок.
Но есть среди них и такие, которые не возьмут у тебя ничего, а убьют тебя или запытают до смерти за то, что ты из ненавистного легиона, или за то, что ты презренный христианин.
А бывают и такие, которые утащат тебя бог весть куда и продадут, как раба на мельницу. Тоже удовольствие! Лучше вырвать из себя потроха и отдать их на съедение собакам.
Но парню везло, дьявольски везло. Он встретил марокканцев, которые хотели его убить или привязать к конскому хвосту. Он вовремя успел предупредить их, сказав, что он - немец, хотя они обычно и не пускаются ни в какие дискуссии. Немцы, конечно, тоже христиане, но они воевали с французами. И в этом их огромная заслуга. В Испании и в Мексике немцам вменяется в заслугу то, что они пустили ко дну пятьдесят тысяч американцев. У марокканцев немцы в особом почете потому, что они сражались на стороне турок, то есть на стороне магометан, против англичан и французов. С магометанами же, воюющими на стороне англичан и французов и взятыми в плен, немцы обращались не как с военнопленными, а почти как с друзьями. Это знает каждый, почитающий Аллаха и пророка его, - и в Марокко и в Индии.
Но какой безумный труд внушить магометанину, не турку, что ты - немец! Он представляет себе немцев совершенно отличными от ненавистных французов и англичан. И когда он видит, что немец выглядит почти так же, как и француз, то не верит и думает, что его хотят обмануть. А если он, будучи немцем, служит в иностранном легионе, то ему не поверит даже и тот, кто раньше считал его немцем. Немец никогда не станет сражаться на стороне французов против магометан, борющихся за свободу, потому что немцы сами знают, что значит бороться за свободу и независимость своей страны против французов и англичан.
Как это случилось, никто не может сказать. В силу непонятного чувства, заставившего марокканцев поверить тому, что Павел - немец и никогда не воевал с марокканцами, они приняли его в свою среду, взяли его к себе, кормили, ходили за ним, передавали его из одной семьи в другую, от одного рода к другому, пока он не очутился на морском побережье и там с торговцами фруктовым повидлом не попал на «Иорикку».
Шкипер взял его охотно, так как нуждался в угольщике, и Павел был счастлив, что попал к нам.
Но через два дня, хотя у него не было никаких злоключений с решетками и уголь в то время лежал ему с руки, он сказал:
–Я не знал, я никогда не думал… Лучше бы я не бежал из легиона. Здесь в десять раз хуже, чем в самой каторжной роте нашего дивизиона. Ведь мы же по сравнению с вами жили, как графы. У нас был и человеческий стол и человеческие квартиры. Я не выдержу, я околею здесь,
–Полно ныть, Павел, - утешал его я.
Но Павел уже подорвал свои силы. Он харкал кровью. Все больше и чаще. Потом кровь пошла у него из горла сгустками. И однажды ночью, когда я пришел его сменить, он лежал на угольной куче вверху на рундуке в луже крови. Он был еще жив. Я поволок его в кубрик и уложил на койку. Утром, когда пришел его будить, он был уже мертв. В восемь часов мы спустили его за борт. Шкипер даже не снял фуражки, а только коснулся козырька. Павла даже не завернули. На нем были лохмотья, слипшиеся от крови. К ногам его привязали тяжелый кусок шлака. Мне показалось, что шкиперу было жаль даже этого куска шлака. В журнал Павла не занесли. Ветер, развеянный ветер. И больше ничего.
XXXVIII
Павел был не первый угольщик, которого сожрала «Иорикка» за время пребывания Станислава на пароходе.
Был еще Курт, юноша из Мемеля, тоже без подданства. Во время оптации он был в Австралии, но его не поймали и не засадили в лагерь. Наконец, гонимый тоской по родине, он отправился в Германию. Где-то в Австралии он попал в историю с штрейкбрехерами, и один из этих негодяев уже больше не встал с места. Курт не мог пойти к консулу. Чуть дело коснется забастовки или истории, пахнущей коммунизмом, консул сейчас же готов выдать своего соотечественника на растерзание вчерашним врагам своей страны. Консул, несомненно, передал бы его полиции, и Курту пришлось бы отсидеть свои двадцать лет. Консул всегда на стороне интересов государства, этой великой, славной идеи, поселяющей раздор и бесчинства и превращающей людей в номера. И эта идея так сильно развита в консулах, что они во имя ее готовы предать своих собственных сыновей. А забастовка направлена против государства.
Курту удалось пробраться без бумаг в Англию. Но Англия - предательская страна. Остров вообще предательская штука. На него легко попасть, но трудно уйти. Курту не удалось уйти. Пришлось идти к консулу. Консул спросил у него, почему он уехал из Брисбана в Австралии, почему он там не отыскал германского консула и нелегальным путем пробрался в Англию.
Курт не мог, да и не хотел рассказать правды, потому что Англия обещала ему не больше, чем Австралия. Англичане выслали бы его обратно в Австралию в распоряжение тамошних властей.
В Англии, в одном из консульств, лондонском или другом, где все напоминало Курту о родине, им овладела вдруг такая непреодолимая тоска по дому, что он горько расплакался. Консул прикрикнул на него и заявил, что, если Курт не прекратит этой комедии, он тотчас же выбросит его вон и что он достаточно насмотрелся на таких босяков. На это Курт дал ему тот единственно правильный ответ, какой должен иметь в запасе настоящий мужчина, и чтобы придать ему соответствующий вес, схватил песочницу или что-то в этом роде и швырнул ее в консула. Консул схватился за окровавленную голову, поднял крик, а Курт выбежал и исчез, как вихрь.
Курту, строго говоря, не следовало идти к консулу. Курт был из Мемеля и не оптировался, и консул не мог ему помочь. На это у него не было полномочий. Ведь он, как и другие консулы, был только слугою своего идола.
Был еще Курт, юноша из Мемеля, тоже без подданства. Во время оптации он был в Австралии, но его не поймали и не засадили в лагерь. Наконец, гонимый тоской по родине, он отправился в Германию. Где-то в Австралии он попал в историю с штрейкбрехерами, и один из этих негодяев уже больше не встал с места. Курт не мог пойти к консулу. Чуть дело коснется забастовки или истории, пахнущей коммунизмом, консул сейчас же готов выдать своего соотечественника на растерзание вчерашним врагам своей страны. Консул, несомненно, передал бы его полиции, и Курту пришлось бы отсидеть свои двадцать лет. Консул всегда на стороне интересов государства, этой великой, славной идеи, поселяющей раздор и бесчинства и превращающей людей в номера. И эта идея так сильно развита в консулах, что они во имя ее готовы предать своих собственных сыновей. А забастовка направлена против государства.
Курту удалось пробраться без бумаг в Англию. Но Англия - предательская страна. Остров вообще предательская штука. На него легко попасть, но трудно уйти. Курту не удалось уйти. Пришлось идти к консулу. Консул спросил у него, почему он уехал из Брисбана в Австралии, почему он там не отыскал германского консула и нелегальным путем пробрался в Англию.
Курт не мог, да и не хотел рассказать правды, потому что Англия обещала ему не больше, чем Австралия. Англичане выслали бы его обратно в Австралию в распоряжение тамошних властей.
В Англии, в одном из консульств, лондонском или другом, где все напоминало Курту о родине, им овладела вдруг такая непреодолимая тоска по дому, что он горько расплакался. Консул прикрикнул на него и заявил, что, если Курт не прекратит этой комедии, он тотчас же выбросит его вон и что он достаточно насмотрелся на таких босяков. На это Курт дал ему тот единственно правильный ответ, какой должен иметь в запасе настоящий мужчина, и чтобы придать ему соответствующий вес, схватил песочницу или что-то в этом роде и швырнул ее в консула. Консул схватился за окровавленную голову, поднял крик, а Курт выбежал и исчез, как вихрь.
Курту, строго говоря, не следовало идти к консулу. Курт был из Мемеля и не оптировался, и консул не мог ему помочь. На это у него не было полномочий. Ведь он, как и другие консулы, был только слугою своего идола.