XLV
Когда уже совсем рассвело, мы попробовали спуститься в коридорную шахту. При некоторых усилиях это нам удалось. Мы использовали двери отдельных кают как перекладины, и дело пошло гораздо быстрее, чем мы ожидали.
На дне шахты помещались обе каюты шкипера. Я нашел карманный корабельный компас, который сейчас же конфисковал и передал Станиславу, так как у меня не было кармана, в который я мог бы его положить.
В каюте было два небольших бака с водой. Один с водой для умыванья, другой для питья. Итак, водой мы были обеспечены на несколько дней; в каком состоянии были насосы, мы еще не знали. Это нам еще предстояло обследовать. Может быть, большой бак со свежей водой был тоже поврежден и вся вода из него давно вытекла.
На «Иорикке» мы знали каждое местечко, где и что можно достать. Здесь же нам пришлось начать с поисков. Но у Станислава было собачье чутье, и как только поднялся вопрос о завтраке, он в один миг разыскал кладовую. Провизией мы были обеспечены, по крайней мере, на шесть месяцев. И если бы у нас был достаточный запас воды, мы могли бы продержаться здесь изрядный срок. В кладовой было несколько ящиков с минеральной водой, пивом и вином. Так что пока можно было не беспокоиться.
Мы привели в порядок кухонную плиту и при желании могли даже стряпать. Испытали насосы для свежей воды. Один насос не действовал, зато другой работал великолепно. Вода была еще мутной от взболтанного ила, но через несколько дней она обещала стать снова прозрачной.
Мне было не по себе, и Станислав ходил, как потерянный.
–Пиппип, - обратился он вдруг ко мне, - что ты скажешь на это? Меня тошнит. Черт возьми, этого со мной не случалось еще ни разу.
Я тоже чувствовал себя все хуже и хуже, хотя королева стояла почти неподвижно. Прибой волн и еле заметное дрожание железного колосса не могли вызвать такого отвратительного ощущения.
–Теперь я могу сказать тебе, в чем тут дело, Станислав, - сказал я ему через некоторое время. - Ненормальное положение кают доводит нас до тошноты. Ведь все стоит вкривь и вкось. К этому надо привыкнуть.
–Ты, кажется, прав, Пиппип, - ответил Станислав. И как только мы вышли на воздух, это отвратительное ощущение сейчас же прошло, хотя положение так нелепо опрокинувшегося по отношению к горизонту корабля угнетающе действовало на чувство равновесия.
–Видишь ли, - сказал я ему, когда мы вышли наружу и, усевшись, закурили сигары шкипера. - Это только воображение. Я убежден, что если мы наконец узнаем, что в нашей жизни факты и что воображение, мы натолкнемся на удивительные вещи и увидим весь мир совсем под другим углом зрения. Кто знает, какие это будет иметь последствия.
Как мы ни вглядывались в даль, мы не видели ни одного корабля. Мы были слишком далеко от проезжего пути.
–Мы можем зажить здесь такой жизнью, какая нам и во сне не снилась, - философствовал Станислав. - У нас есть все, что мы только могли бы себе пожелать. Мы можем есть и пить все, что нам захочется и сколько захочется, ни один человек не помешает нам, и при этом нам даже не надо работать. И все же мы рвемся отсюда, - чем скорее, тем лучше, - и если нас не снимет какой-нибудь случайный корабль, мы все же попробуем выбраться на берег. Каждый день одно и то же, это было бы невыносимо. Я думаю иногда, что если в самом деле существует рай, в который попадут богачи, то я не выдержал бы там и трех дней и совершил бы страшнейшее святотатство, чтобы только выбраться оттуда, - не петь там благочестивых песен и не сидеть между старыми богомолками, святошами и попами.
Я рассмеялся:
–Не бойся, Станислав, - мы с тобой не попадем туда. У нас ведь нет бумаг. Можешь быть уверенным, - там наверху тоже требуются бумаги, паспорта и метрики, и, если ты не сможешь их представить, они захлопнут дверь перед самым твоим носом. Спроси-ка попа, он подтвердит тебе это. Там требуется брачное свидетельство, свидетельство о церковном венчании, метрика, свидетельство о конфирмации, о причастии, о последней исповеди. Если бы там наверху не требовалось этих бумаг, то разве их здесь выдавали бы? На всеведение они, очевидно, не полагаются, лучше уж пусть будет черным по белому и с соответствующей печатью, как этого требует порядок. Каждый поп расскажет тебе, что страж у ворот там наверху имеет большую связку ключей. Для чего? Для замыкания дверей, чтобы какой-нибудь беспаспортный не пробрался через границу.
Станислав сидел некоторое время молча и потом сказал:
–Странно, что мне приходят в голову такие мысли, но вся эта история здесь мне не по душе. Нам слишком хорошо. А если человеку уж слишком хорошо, то значит, что-то не в порядке. Я не выношу этого. Создается такое впечатление, точно тебя послали на курорт, так как тебя ждет особо тяжелое дело, которого нельзя осилить без специальной подготовки и подкрепления. В императорской армии было то же самое. Всегда, когда нам предстояло какое-нибудь трудное дело, у нас перед этим бывали блаженные дни. Так же было и перед тем, как мы отправились к Скагену.
–Чепуху ты несешь, Станислав, - сказал я ему. - Если тебе в рот влетит жареный голубь, неужели ты его выплюнешь только потому, что он вкусен? Затруднительные положения приходят сами по себе, можешь быть в этом уверен. Так лучше для тебя, если ты успел побывать на курорте и припасти сил. Если позади у тебя этот самый курорт, то тебе удастся осилить трудное дело, в противном случае оно, может быть, осилит тебя.
–Черт тебя подери, ты прав! - воскликнул Станислав, снова придя в бодрое настроение. - Я старая овца. В другое время у меня не бывало таких глупых мыслей. Это оттого, что у нас под ногами, в кубрике, за дверью, лежат ребята. Знаешь, Пиппип, на корабле не должно быть трупов, они всегда влекут за собой другие. Корабль - живой, он не терпит вблизи себя трупов. Как груз - еще ничего. Но чтобы так, как здесь, они всюду валялись и плавали…
–Но что же делать? Мы не можем изменить этого.
–В том-то и дело, - ответил Станислав, - что мы не можем этого изменить. В том-то вся и беда. Все, все пошли ко дну. И остались только мы с тобой. Разве это не странно?
–Вот что, Станислав, выбросить я тебя не могу, да и ты не дашься, но если ты не перестанешь молоть чепухи, то не услышишь от меня больше ни слова, хотя бы я из-за этого разучился говорить. Ты будешь жить в штирборт шахте, а я в бакборт шахте, и каждый пойдет своей дорогой. Пока я жив, я ничего не хочу слышать о трупах, предчувствиях и прочем. На это у меня еще будет время. И если ты хочешь знать мое мнение, почему мы оба остались в живых, то я скажу тебе, что это вполне понятно и доказывает лишний раз, как справедливо все устроено на свете. Мы не принадлежали к команде. Нас украли. Мы не причинили никакого зла королеве Мадагаскара и не собирались причинить. Никто не знает этого лучше нее. Вот та причина, почему она не пустила нас ко дну.
–Почему же ты не сказал мне этого сразу, Пиппип?
–Что еще выдумал! Не думаешь ли ты, что я твой королевский советник? Такие вещи надо знать самому или чувствовать их.
–Теперь я пойду напьюсь, - сказал вдруг Станислав. - Мне уже все равно. Ну конечно, не так, чтобы до бесчувствия. Как знать, может быть, скоро пройдет мимо корабль и возьмет нас с собой. В жизни я не простил бы себе, что бросил все это здесь, не отведав всех этих прелестей.
Почему мне было не разделить этого удовольствия со Станиславом?
И вот мы устроили себе такой кутеж, какого не позволил бы себе в один присест даже и шкипер.
И какие изумительные вещи хранились во всех этих банках и коробках! Семга из Британской Колумбии, колбаса из Болоньи, цыплята, куриное фрикасе, языки всех видов, десятки сортов варенья, два десятка сортов ямайских вин, бисквит, овощи в тончайшем изготовлении, ликеры, водки, английское пиво, пильзенское пиво. Капитаны, офицеры и инженеры умеют создать себе приятную жизнь. Но теперь обладателями всех этих сокровищ были мы, а прежние хозяева плавали в море и сами стали достоянием рыб.
Следующий день был туманный и облачный. Мы видели перед собой не дальше полумили. Все вокруг заволокло густым тумаком.
–Будет буря, - сказал Станислав.
К вечеру море заволновалось. Ветер крепчал.
Мы сидели в каюте шкипера при свете керосинового фонаря.
Станислав был озабочен:
–Если королева перевернется или сползет с рифа, то нам крышка, Пиппип. Нам следует вовремя принять меры.
Он нашел около трех метров каната и завязал его себе вокруг туловища, чтобы иметь его под рукой. Мне же удалось найти только полклубка бечевки не толще карандаша.
–Пойдем лучше наверх, - предложил Станислав. - Здесь внизу мы очутимся в ловушке, если начнется суматоха. Наверху все-таки легче выкарабкаться.
–Если тебе суждено погибнуть наверху, то и погибнешь наверху, если же тебе суждено кормить рыб внизу, то ты и накормишь их здесь. Не все ли равно? Если тебе суждено умереть под автомобилем, то он подлетит к той витрине, около которой ты стоишь, и тебе не придется даже бежать за ним или преграждать ему дорогу.
–Вот ты как рассуждаешь! Если тебе суждено утонуть в воде, то ты спокойно можешь положить свою голову на рельсы и экспресс промчится по тебе, как по воздуху? Нет, брат, я этому не верю. Я не положу свою голову на рельсы. Я пойду наверх и посмотрю, что там делается.
Он взобрался наверх через коридорную шахту, а так как мне показалось, что он прав, то и я полез вслед за ним.
Наверху мы сели на рострах, тесно друг к другу. Нам пришлось держаться за поручни, иначе нас сорвало бы вниз.
Погода заметно портилась. Тяжелые валы яростно бились в железо бортов и разлетались о каюту шкипера.
–Если так будет продолжаться всю ночь, - сказал Станислав, - то завтра утром от каюты не останется и следа. Я почти уверен, что буря унесет всю среднюю часть корабля. Нам останутся только кладовые в носовой части корабля и машинное отделение, где стоит рулевая машина. Тогда прощай еда и питье. Ни одна мышь не найдет там ни крошки.
–Может быть, нам лучше взобраться выше, - посоветовал я, - если рубка отколется, то и мы уплывем вместе с ней.
–Ну, так-то сразу она не отколется, - заметил Станислав, - она будет отламываться по частям. И если внизу отлетит одна стена, у нас еще хватит времени взобраться наверх.
Станислав был прав.
Но и правда меняется вместе с обстоятельствами. Нет ничего, что не было бы когда-нибудь правдой. Но правду нельзя засолить, как солонину в бочке, и ждать, что через сто лет она все еще будет правдой.
Станислав был безусловно прав. Но через несколько минут он был уже не прав.
Три огромнейших волны, из которых каждая последующая казалась в десять раз тяжелее предыдущей, с чудовищным ревом, словно желая поглотить всю землю, обрушились на королеву.
Яростный рев и грохот валов были угрозой и местью королеве, осмелившейся так долго сопротивляться напору разъяренной стихии.
Третья волна заставила поколебаться несокрушимую королеву. Но она еще стояла. И все же мы оба почувствовали, что она подалась, что она не стоит уже так, как башня.
Волны отхлынули, чтобы дать дорогу трем следующим кипящим холмам.
Неистовая буря разогнала по небу тяжелые тучи, и они повисли, как клочья. Иногда в промежутке между ними показывалась полоса синего неба с блестящими ясными звездами, которые взывали к нам вниз в этом черном, ревущем, воющем бунте разъяренных стихий.
«Мы - покой и мир для тебя, сами же мы пылаем в огне неутолимого творчества и созидания. Не беги к нам, если ищешь покоя и мира. То, чего нет у тебя, мы не можем тебе дать!»
–Станислав! - крикнул я громко, хотя он сидел рядом со мной. - Валы возвращаются. Сейчас они сметут королеву.
При слабом свете звезд я увидел надвигающийся вал, приближавшийся к нам, как гигантское черное чудовище.
Чудовище метнулось вверх и взмахнуло своими мокрыми лапами над нашими головами.
Мы крепко держались за поручни, но королева дернулась и заметалась в когтях рифа, словно от сильной боли.
Второй вал переметнулся через нас. Мне показалось, что меня слизнула волна. Но я сидел еще крепко.
Королева стонала, словно раненная насмерть. Она металась еще некоторое время от боли, потом качнулась визжа и треща и легла на штирборт.
Средняя часть корабля наполнилась водой. Но все, что происходило там, едва доходило до моего сознания.
–Станислав, друг! - заревел я.
Закричал ли и он в этот момент, я не знаю, - я не мог услышать его крика.
Третий вал, самый тяжелый, катился на нас во весь свой чудовищный рост.
Королева скончалась.
Она умерла от страха. Третий вал поднял труп королевы Мадагаскара с такой легкостью, словно это была пустая раковина. И, несмотря на все свое неистовство, сделал это ласково и нежно. Он поднял ее труп, закружил его и вместо того, чтобы бросить еще раз о скалу и насладиться видом его поломанных костей, бережно и тихо положил его на бок.
–Бросайся вплавь, Пиппип, а не то мы останемся под коробкой, - крикнул Станислав.
Попробуй-ка плыть, когда тебя хлопнуло по руке краном или чем-то еще.
Но мог ли я плыть или нет, - вопрос был не в этом. Последний вал смыл меня и отбросил так далеко, что я уже не боялся очутиться под коробкой. Королева могла выдержать еще несколько минут. Корма была едва залита водой.
–Гой-го! - услышал я крик Станислава. - Где ты?
–Сюда. Я держусь крепко. Места достаточно! - заревел я в темноту. - Алло! Здесь! Гой-го! - кричал я беспрестанно, чтобы указать направление Станиславу.
Он быстро приближался ко мне. Наконец он ухватился за меня и вскарабкался наверх.
На дне шахты помещались обе каюты шкипера. Я нашел карманный корабельный компас, который сейчас же конфисковал и передал Станиславу, так как у меня не было кармана, в который я мог бы его положить.
В каюте было два небольших бака с водой. Один с водой для умыванья, другой для питья. Итак, водой мы были обеспечены на несколько дней; в каком состоянии были насосы, мы еще не знали. Это нам еще предстояло обследовать. Может быть, большой бак со свежей водой был тоже поврежден и вся вода из него давно вытекла.
На «Иорикке» мы знали каждое местечко, где и что можно достать. Здесь же нам пришлось начать с поисков. Но у Станислава было собачье чутье, и как только поднялся вопрос о завтраке, он в один миг разыскал кладовую. Провизией мы были обеспечены, по крайней мере, на шесть месяцев. И если бы у нас был достаточный запас воды, мы могли бы продержаться здесь изрядный срок. В кладовой было несколько ящиков с минеральной водой, пивом и вином. Так что пока можно было не беспокоиться.
Мы привели в порядок кухонную плиту и при желании могли даже стряпать. Испытали насосы для свежей воды. Один насос не действовал, зато другой работал великолепно. Вода была еще мутной от взболтанного ила, но через несколько дней она обещала стать снова прозрачной.
Мне было не по себе, и Станислав ходил, как потерянный.
–Пиппип, - обратился он вдруг ко мне, - что ты скажешь на это? Меня тошнит. Черт возьми, этого со мной не случалось еще ни разу.
Я тоже чувствовал себя все хуже и хуже, хотя королева стояла почти неподвижно. Прибой волн и еле заметное дрожание железного колосса не могли вызвать такого отвратительного ощущения.
–Теперь я могу сказать тебе, в чем тут дело, Станислав, - сказал я ему через некоторое время. - Ненормальное положение кают доводит нас до тошноты. Ведь все стоит вкривь и вкось. К этому надо привыкнуть.
–Ты, кажется, прав, Пиппип, - ответил Станислав. И как только мы вышли на воздух, это отвратительное ощущение сейчас же прошло, хотя положение так нелепо опрокинувшегося по отношению к горизонту корабля угнетающе действовало на чувство равновесия.
–Видишь ли, - сказал я ему, когда мы вышли наружу и, усевшись, закурили сигары шкипера. - Это только воображение. Я убежден, что если мы наконец узнаем, что в нашей жизни факты и что воображение, мы натолкнемся на удивительные вещи и увидим весь мир совсем под другим углом зрения. Кто знает, какие это будет иметь последствия.
Как мы ни вглядывались в даль, мы не видели ни одного корабля. Мы были слишком далеко от проезжего пути.
–Мы можем зажить здесь такой жизнью, какая нам и во сне не снилась, - философствовал Станислав. - У нас есть все, что мы только могли бы себе пожелать. Мы можем есть и пить все, что нам захочется и сколько захочется, ни один человек не помешает нам, и при этом нам даже не надо работать. И все же мы рвемся отсюда, - чем скорее, тем лучше, - и если нас не снимет какой-нибудь случайный корабль, мы все же попробуем выбраться на берег. Каждый день одно и то же, это было бы невыносимо. Я думаю иногда, что если в самом деле существует рай, в который попадут богачи, то я не выдержал бы там и трех дней и совершил бы страшнейшее святотатство, чтобы только выбраться оттуда, - не петь там благочестивых песен и не сидеть между старыми богомолками, святошами и попами.
Я рассмеялся:
–Не бойся, Станислав, - мы с тобой не попадем туда. У нас ведь нет бумаг. Можешь быть уверенным, - там наверху тоже требуются бумаги, паспорта и метрики, и, если ты не сможешь их представить, они захлопнут дверь перед самым твоим носом. Спроси-ка попа, он подтвердит тебе это. Там требуется брачное свидетельство, свидетельство о церковном венчании, метрика, свидетельство о конфирмации, о причастии, о последней исповеди. Если бы там наверху не требовалось этих бумаг, то разве их здесь выдавали бы? На всеведение они, очевидно, не полагаются, лучше уж пусть будет черным по белому и с соответствующей печатью, как этого требует порядок. Каждый поп расскажет тебе, что страж у ворот там наверху имеет большую связку ключей. Для чего? Для замыкания дверей, чтобы какой-нибудь беспаспортный не пробрался через границу.
Станислав сидел некоторое время молча и потом сказал:
–Странно, что мне приходят в голову такие мысли, но вся эта история здесь мне не по душе. Нам слишком хорошо. А если человеку уж слишком хорошо, то значит, что-то не в порядке. Я не выношу этого. Создается такое впечатление, точно тебя послали на курорт, так как тебя ждет особо тяжелое дело, которого нельзя осилить без специальной подготовки и подкрепления. В императорской армии было то же самое. Всегда, когда нам предстояло какое-нибудь трудное дело, у нас перед этим бывали блаженные дни. Так же было и перед тем, как мы отправились к Скагену.
–Чепуху ты несешь, Станислав, - сказал я ему. - Если тебе в рот влетит жареный голубь, неужели ты его выплюнешь только потому, что он вкусен? Затруднительные положения приходят сами по себе, можешь быть в этом уверен. Так лучше для тебя, если ты успел побывать на курорте и припасти сил. Если позади у тебя этот самый курорт, то тебе удастся осилить трудное дело, в противном случае оно, может быть, осилит тебя.
–Черт тебя подери, ты прав! - воскликнул Станислав, снова придя в бодрое настроение. - Я старая овца. В другое время у меня не бывало таких глупых мыслей. Это оттого, что у нас под ногами, в кубрике, за дверью, лежат ребята. Знаешь, Пиппип, на корабле не должно быть трупов, они всегда влекут за собой другие. Корабль - живой, он не терпит вблизи себя трупов. Как груз - еще ничего. Но чтобы так, как здесь, они всюду валялись и плавали…
–Но что же делать? Мы не можем изменить этого.
–В том-то и дело, - ответил Станислав, - что мы не можем этого изменить. В том-то вся и беда. Все, все пошли ко дну. И остались только мы с тобой. Разве это не странно?
–Вот что, Станислав, выбросить я тебя не могу, да и ты не дашься, но если ты не перестанешь молоть чепухи, то не услышишь от меня больше ни слова, хотя бы я из-за этого разучился говорить. Ты будешь жить в штирборт шахте, а я в бакборт шахте, и каждый пойдет своей дорогой. Пока я жив, я ничего не хочу слышать о трупах, предчувствиях и прочем. На это у меня еще будет время. И если ты хочешь знать мое мнение, почему мы оба остались в живых, то я скажу тебе, что это вполне понятно и доказывает лишний раз, как справедливо все устроено на свете. Мы не принадлежали к команде. Нас украли. Мы не причинили никакого зла королеве Мадагаскара и не собирались причинить. Никто не знает этого лучше нее. Вот та причина, почему она не пустила нас ко дну.
–Почему же ты не сказал мне этого сразу, Пиппип?
–Что еще выдумал! Не думаешь ли ты, что я твой королевский советник? Такие вещи надо знать самому или чувствовать их.
–Теперь я пойду напьюсь, - сказал вдруг Станислав. - Мне уже все равно. Ну конечно, не так, чтобы до бесчувствия. Как знать, может быть, скоро пройдет мимо корабль и возьмет нас с собой. В жизни я не простил бы себе, что бросил все это здесь, не отведав всех этих прелестей.
Почему мне было не разделить этого удовольствия со Станиславом?
И вот мы устроили себе такой кутеж, какого не позволил бы себе в один присест даже и шкипер.
И какие изумительные вещи хранились во всех этих банках и коробках! Семга из Британской Колумбии, колбаса из Болоньи, цыплята, куриное фрикасе, языки всех видов, десятки сортов варенья, два десятка сортов ямайских вин, бисквит, овощи в тончайшем изготовлении, ликеры, водки, английское пиво, пильзенское пиво. Капитаны, офицеры и инженеры умеют создать себе приятную жизнь. Но теперь обладателями всех этих сокровищ были мы, а прежние хозяева плавали в море и сами стали достоянием рыб.
Следующий день был туманный и облачный. Мы видели перед собой не дальше полумили. Все вокруг заволокло густым тумаком.
–Будет буря, - сказал Станислав.
К вечеру море заволновалось. Ветер крепчал.
Мы сидели в каюте шкипера при свете керосинового фонаря.
Станислав был озабочен:
–Если королева перевернется или сползет с рифа, то нам крышка, Пиппип. Нам следует вовремя принять меры.
Он нашел около трех метров каната и завязал его себе вокруг туловища, чтобы иметь его под рукой. Мне же удалось найти только полклубка бечевки не толще карандаша.
–Пойдем лучше наверх, - предложил Станислав. - Здесь внизу мы очутимся в ловушке, если начнется суматоха. Наверху все-таки легче выкарабкаться.
–Если тебе суждено погибнуть наверху, то и погибнешь наверху, если же тебе суждено кормить рыб внизу, то ты и накормишь их здесь. Не все ли равно? Если тебе суждено умереть под автомобилем, то он подлетит к той витрине, около которой ты стоишь, и тебе не придется даже бежать за ним или преграждать ему дорогу.
–Вот ты как рассуждаешь! Если тебе суждено утонуть в воде, то ты спокойно можешь положить свою голову на рельсы и экспресс промчится по тебе, как по воздуху? Нет, брат, я этому не верю. Я не положу свою голову на рельсы. Я пойду наверх и посмотрю, что там делается.
Он взобрался наверх через коридорную шахту, а так как мне показалось, что он прав, то и я полез вслед за ним.
Наверху мы сели на рострах, тесно друг к другу. Нам пришлось держаться за поручни, иначе нас сорвало бы вниз.
Погода заметно портилась. Тяжелые валы яростно бились в железо бортов и разлетались о каюту шкипера.
–Если так будет продолжаться всю ночь, - сказал Станислав, - то завтра утром от каюты не останется и следа. Я почти уверен, что буря унесет всю среднюю часть корабля. Нам останутся только кладовые в носовой части корабля и машинное отделение, где стоит рулевая машина. Тогда прощай еда и питье. Ни одна мышь не найдет там ни крошки.
–Может быть, нам лучше взобраться выше, - посоветовал я, - если рубка отколется, то и мы уплывем вместе с ней.
–Ну, так-то сразу она не отколется, - заметил Станислав, - она будет отламываться по частям. И если внизу отлетит одна стена, у нас еще хватит времени взобраться наверх.
Станислав был прав.
Но и правда меняется вместе с обстоятельствами. Нет ничего, что не было бы когда-нибудь правдой. Но правду нельзя засолить, как солонину в бочке, и ждать, что через сто лет она все еще будет правдой.
Станислав был безусловно прав. Но через несколько минут он был уже не прав.
Три огромнейших волны, из которых каждая последующая казалась в десять раз тяжелее предыдущей, с чудовищным ревом, словно желая поглотить всю землю, обрушились на королеву.
Яростный рев и грохот валов были угрозой и местью королеве, осмелившейся так долго сопротивляться напору разъяренной стихии.
Третья волна заставила поколебаться несокрушимую королеву. Но она еще стояла. И все же мы оба почувствовали, что она подалась, что она не стоит уже так, как башня.
Волны отхлынули, чтобы дать дорогу трем следующим кипящим холмам.
Неистовая буря разогнала по небу тяжелые тучи, и они повисли, как клочья. Иногда в промежутке между ними показывалась полоса синего неба с блестящими ясными звездами, которые взывали к нам вниз в этом черном, ревущем, воющем бунте разъяренных стихий.
«Мы - покой и мир для тебя, сами же мы пылаем в огне неутолимого творчества и созидания. Не беги к нам, если ищешь покоя и мира. То, чего нет у тебя, мы не можем тебе дать!»
–Станислав! - крикнул я громко, хотя он сидел рядом со мной. - Валы возвращаются. Сейчас они сметут королеву.
При слабом свете звезд я увидел надвигающийся вал, приближавшийся к нам, как гигантское черное чудовище.
Чудовище метнулось вверх и взмахнуло своими мокрыми лапами над нашими головами.
Мы крепко держались за поручни, но королева дернулась и заметалась в когтях рифа, словно от сильной боли.
Второй вал переметнулся через нас. Мне показалось, что меня слизнула волна. Но я сидел еще крепко.
Королева стонала, словно раненная насмерть. Она металась еще некоторое время от боли, потом качнулась визжа и треща и легла на штирборт.
Средняя часть корабля наполнилась водой. Но все, что происходило там, едва доходило до моего сознания.
–Станислав, друг! - заревел я.
Закричал ли и он в этот момент, я не знаю, - я не мог услышать его крика.
Третий вал, самый тяжелый, катился на нас во весь свой чудовищный рост.
Королева скончалась.
Она умерла от страха. Третий вал поднял труп королевы Мадагаскара с такой легкостью, словно это была пустая раковина. И, несмотря на все свое неистовство, сделал это ласково и нежно. Он поднял ее труп, закружил его и вместо того, чтобы бросить еще раз о скалу и насладиться видом его поломанных костей, бережно и тихо положил его на бок.
–Бросайся вплавь, Пиппип, а не то мы останемся под коробкой, - крикнул Станислав.
Попробуй-ка плыть, когда тебя хлопнуло по руке краном или чем-то еще.
Но мог ли я плыть или нет, - вопрос был не в этом. Последний вал смыл меня и отбросил так далеко, что я уже не боялся очутиться под коробкой. Королева могла выдержать еще несколько минут. Корма была едва залита водой.
–Гой-го! - услышал я крик Станислава. - Где ты?
–Сюда. Я держусь крепко. Места достаточно! - заревел я в темноту. - Алло! Здесь! Гой-го! - кричал я беспрестанно, чтобы указать направление Станиславу.
Он быстро приближался ко мне. Наконец он ухватился за меня и вскарабкался наверх.
XLVI
–Что это такое, на чем мы? - спросил Станислав.
–Я сам не знаю. Я даже не знаю, как я очутился здесь. Это, вероятно, переборка рулевой рубки. Здесь везде шлюпбалки.
–Правда. Это от рубки, - подтвердил Станислав.
–Хорошо, что эти ослы не все делают из железа, а оставляют иной раз несколько кусочков дерева. В старых книгах всегда можно увидеть матроса, ухватившегося за мачту. С этим теперь покончено. Мачты теперь тоже из железа, и если ты вздумаешь ухватиться за них, то с таким же успехом можешь повесить себе камень на шею. Если увидишь такую картину, можешь с чистой совестью сказать, что художник обманщик.
–Откуда у тебя такое красноречие при этих проклятых обстоятельствах? - сказал с раздражением Станислав.
–И осел же ты. Что же мне - хныкать? Как знать, смогу ли я рассказать тебе через четверть часа о том, как опасно полагаться на мачты. А это тебе необходимо знать, это очень важно.
–Черт побери, мы опять благополучно отделались.
–Да замолчи ты, черт тебя возьми, придержи свой язык. Накличешь опять на нашу голову всю эту ораву. Если сидишь на сухом, радуйся про себя, но не кричи об этом во всю глотку. Я стараюсь молчать или, если говорю, то только в почтительном тоне, а ты орешь об этом, как одержимый.
–Брось, Пиппип. Теперь уже все равно, ведь все пошло к…
С этим Станиславом ничего не поделаешь. Его разнузданный язык еще заставит меня избегать его общества.
–Все равно? - переспросил я. - Я и не думаю об этом. Все равно - это ерунда. Никогда не может быть все равно. Теперь только и начинается настоящее удовольствие. До сих пор мы бились из-за бумаг, потом за крысий корм, затем с проклятыми решетками. Теперь наконец дело идет о последнем вздохе. Все остальное, чем может обладать человек, ушло от нас. Все, что нам осталось, - это наша жизнь. И я не отдам ее без боя.
–Ну, удовольствие я представляю себе иначе, - заметил Станислав.
–Не будь неблагодарным, Лавский. Я говорю тебе, это дьявольское удовольствие - драться с рыбами за лакомый кусок, если этот лакомый кусок ты сам.
Станислав был, разумеется, прав. Это не было удовольствие. Приходилось держаться за шлюпбалки, напрягая последние силы, чтобы не очутиться в море. На плывущей стене волны ощущались с меньшею силой, чем на корабле, потому что они подхватывали ее с собой, а не ударялись о нее. Но топило нас не раз, чтобы мы не позабыли, где находимся.
–Нам надо, кажется, что-то предпринять, - сказал я. - Мои руки одеревенели, я уже не могу долго продержаться.
–Давай укрепимся, - сказал Станислав. - Я дам тебе мой канат, а возьму твою бечевку. Я лучше сумею удержаться. Бечевка достаточно длинна, ее можно взять втрое.
Станислав привязал меня; я уже не мог сделать это своими помертвевшими руками. Потом он привязал себя. И мы стали выжидать событий.
Ни одна ночь не бывает такой длинной, чтобы не кончиться и не уступить место дню.
С наступлением дня буря немного стихла, но волны не унялись.
–Ты не видишь земли? - спросил Станислав.
–Нет. Я знаю ведь, что не так-то легко открыть новую часть света. Если перед носом нет ничего, то я ничего не увижу.
Вдруг Станислав сказал:
–Друг, у меня ведь есть компас. Как хорошо, что ты его нашел.
–Да, Лавский, компас - хорошая штука. Всегда можно узнать, в каком направлении лежит африканский берег. Но парус был бы милее десяти компасов.
–Что бы ты сделал с парусом на доске? Ничего.
–Как ничего? Если бриз подует к берегу, мы пошли бы вместе с ним.
–Мы, кажется, пойдем в другое место, Пиппип.
После обеда небо опять затянуло тучами, и легкий туман опустился над морем. Он действовал успокаивающе на волнующиеся волны.
Бесконечная морская ширь становилась все меньше и меньше. Можно было подумать, что мы находимся на озере. Потом и озеро стало уменьшаться, и, наконец, нам уже казалось, что мы плывем по реке. Казалось, что берег можно достать руками, и, прежде чем уснуть, Станислав и я попеременно радостно сообщали друг другу:
–Вот уже берег, давай спустимся с доски и переплывем этот маленький кусочек. Уже ясно виден берег, не осталось и ста шагов.
Но мы слишком устали, чтобы отвязать себя и переплыть эти сто шагов.
У нас едва хватило сил сказать друг другу еще несколько слов, и мы уснули.
Когда я проснулся, была уже ночь.
Туман все еще низко стоял над морем. Но высоко над нами я увидел звезды. По обе стороны тянулся берег реки, по которой мы плыли. Иногда на одном берегу туман редел, и я видел тысячи сверкающих огней близкого порта. Это был большой порт. Там были высокие небоскребы, окна которых были ярко освещены.
А за окнами сидели люди в уютных квартирах, не зная о том, что здесь по реке плыли два мертвеца.
И небоскребы росли и росли. Какой величественный город был перед нами! Все выше и выше росли небоскребы, пока наконец не достигли неба. И тысячи сверкающих огней портового города, небоскребов и уютных жилых домов, в которых ничего не знали о мертвецах на реке, были как звезды на небе. Вверху, прямо над моей головой, небоскребы сходились своими крышами, я видел их освещенные окна и желал только одного, - чтобы эти здания рухнули и погребли бы меня под собой. Это была великая, вечная тоска мертвеца, желание быть похороненным и не странствовать больше.
Мне стало страшно, и я крикнул:
–Станислав! Это большой порт. Похож на Нью-Йорк. Посмотри, сколько огней.
Станислав проснулся, оглянулся по сторонам, взглянул сквозь редеющий туман на берега реки, протер глаза, потом поднял их вверх и сказал:
–Тебе снится, Пиппип, огни большого города - это звезды. Да тут никакого берега. Мы в открытом море. Разве ты этого не чувствуешь по длине волн?
Он не мог убедить меня. Мне все же хотелось поплыть к берегу, к горящему огнями городу. Но когда я попробовал развязать веревку, руки мои бессильно повисли, и я уснул.
Жажда и голод разбудили меня. Был день.
Станислав взглянул на меня опухшими глазами. Мое лицо покрылось струпьями от соленой воды. Я заметил, как Станислав давился, словно намереваясь разжевать свой собственный язык, словно он мешал ему, заграждая собой дыхательное горло.
В его глазах вспыхнула ненависть, и он резко сказал:
–Ты всегда говорил, что вода на «Иорикке» воняет. Это неправда. Там была ключевая вода, чистейшая ключевая вода из соснового леса.
–Вода никогда не воняла, - подтвердил я. - И была холодна, как лед. И кофе тоже было превосходно. Я никогда его не ругал.
Станислав закрыл глаза. Спустя некоторое время он вздрогнул и закричал:
–Без двадцати пять, Пиппип, вставай! Иди за завтраком. Вынеси золу. Но сначала завтрак. Картофель в мундире и копченые селедки. И кофе. Много кофе. И прихвати с собой воды.
–Я не могу встать, - ответил я. - Я устал, сломился. Тебе придется сегодня одному таскать золу. А где же кофе?
Я слышал, как кричал Станислав, но он был в двух милях от меня.
Потом распахнулись дверцы трех топок, и стало нестерпимо жарко. Я побежал к вентилятору, чтобы глотнуть воздуха. Но кочегар-испанец закричал мне: «Пиппип, закрой дверцы, пар падает!» Весь пар собрался в кочегарке, и становилось все жарче и жарче. Я подбежал к корыту, в котором стояла вода для тушения шлака, чтобы утолить жажду, но вода была соленая и противная на вкус. Я задыхался и снова пил эту воду; топка была широко распахнута над самой моей головой, высоко в небе, и это было солнце, и я пил морскую воду.
Потом я снова уснул, дверцы топок были закрыты, а кочегар залил кочегарку водой из корыта, - я был в открытом море, и огромная волна захлестнула нашу доску.
–Это «Иорикка»! - закричал Станислав где-то далеко-далеко от меня. - Это корабль смерти. Гавань. Вон стоит норвежский корабль. На нем есть питьевая вода. Разве ты не видишь, Пиппип?
Обеими руками, сжатыми в кулаки, Станислав указывал в далекое море.
–Где «Иорикка»? - крикнул я.
–Разве ты не видишь ее, Пиппип? Вон она. Шесть решеток вывалилось опять. Проклятие. Теперь уже восемь. Черт тебя возьми, где же кофе, Пиппип? Вы опять весь выдули? Это тебе не замазка, собака ты, это масло. Давай в таком случае чай, будь ты проклят!
Станислав метался, показывая то в одном, то в другом направлении, и спрашивал, не вижу ли я «Иорикку» и гавань.
Но меня это уже не трогало. Мне было больно повернуть голову к гавани.
–Мы сбились с пути! Мы сбились с пути! - заревел Станислав. - Мне надо на «Иорикку»! Решетки все выпали. Кочегар лежит в котле. Где вода? Разве вы не оставили мне кофе? Мне надо на «Иорикку», на «Иорикку». - Он ухватился за бечевку, стараясь ее развязать. Но он не мог развязать узлов. Он рвал, как безумный, и затягивал их еще туже. - Где лопата? - крикнул он. - Я должен разрубить веревку.
Но бечевка держалась недолго. Станислав рвал и дергал ее с таким ожесточением, что постепенно освобождался от нее. Последний узел он разорвал.
–«Иорикка» уйдет. Скорей. Пиппип. На «Норвежце» есть питьевая вода. Видишь, нам машут кружкой. Я не останусь на корабле смерти.
Станислав ревел все ожесточеннее.
Он висел еще на одной ноге, но вот он и там разорвал бечевку.
Все это я видел на расстоянии многих миль, как на картине или в зрительную трубу.
–Вот «Иорикка». Шкипер взял под козырек.
Станислав крикнул это и посмотрел на меня остекленевшими глазами.
–Пойдем со мной, Пиппип. Чай и сладкие пироги с какао. И вода, Пиппип.
Да, это была «Иорикка». Я видел ее ясно. Я узнал ее по ее пестрому сумасшедшему наряду и по ее мостику, который висел в воздухе, словно не принадлежал к кораблю.
Это была «Иорикка», и теперь они сидели за завтраком или ужином или ели сливы в синеватой крахмальной жиже. Чай был недурен. Чай был хорош и без сахара и молока. И вода для питья не воняла.
Я начал развязывать узел моего каната. Но я не мог его развязать. Тогда я позвал Станислава, чтобы он мне помог. Но ему было некогда. Он не мог высвободить свою ногу и работал, как безумный. В довершение всего у него открылись раны на голове, оставшиеся после побоев.
Кровь текла у него по лицу, но он не обращал на нее внимания.
А я дергал и дергал свой канат. Но он был слишком толст и не поддавался. Я не мог ни перетереть его, ни высвободить своего тела и запутывался в нем все больше и больше. Тогда я стал искать топор, нож или лопату, которую мы выправили со Станиславом, чтобы сделать из нее деревянную мачту, но компас опять попал в воду, и приходилось вылавливать его перегоревшей решеткой. Канат не поддавался. Узел затягивался все туже и туже. Это приводило меня в неизъяснимое бешенство.
Станислав наконец высвободил ногу.
Он обернулся вполоборота ко мне и воскликнул:
–Пойдем, Пиппип! Тут всего только двадцать шагов. Решетки все выпали, уже без двадцати пять, да, да. Вставай, скорей. Таскать золу.
Но лебедка визжала: «Это не «Иорикка», - и я кричал вслед за ней так громко, как только мог:
–Это не «Иорикка»! Это не «Иорикка»! Здесь нет никакой «Иорикки».
Я ухватился за канат в смертельном страхе, потому что «Иорикка» ушла, и я видел только море, море и однообразные гребни волн.
–Стасинковзлов, не прыгай! - Я крикнул это, охваченный ужасом; я не мог вспомнить его имени, выскользнувшего у меня из памяти. - Станислав, не прыгай! Нет! Нет! Останься здесь.
–Она спускает якорь. Я не пойду на корабль смерти. Я лучше вернусь на «Иорикку». Вернусь, вернусь! Иди за мной!
И он прыгнул. Он прыгнул. Тут не было гавани. Тут не было корабля. Тут не было берега. Одно море. Одни волны.
Он взмахнул несколько раз руками. И скрылся навсегда.
Я посмотрел на дыру, в которой он исчез. Я видел ее где-то в бесконечной дали. И я воскликнул:
–Станислав! Лавский! Брат! Дорогой, дорогой товарищ, сюда! Сюда! Гой-го! Гой-го! Сюда! Сюда!
Он не слышал. Он не вернулся. Он не вынырнул из воды. Здесь не было корабля смерти. Здесь не было гавани. Здесь не было «Иорикки». Он не выплыл больше, нет, сэр.
И это было непостижимо. Он не выплыл больше, и я не мог понять, как это произошло.
Он ушел в плавание, он ушел в дальнее плавание. Но как его принял капитан? Ведь у него не было корабельного паспорта. Его должны сейчас же спустить с корабля.
Но он не выплыл. Великий капитан принял его, принял доверчиво, без бумаг:
–Иди ко мне, Станислав Козловский, - сказал великий капитан, - я беру тебя с собой в дальнее плавание. Оставь свои бумаги. Мне они не нужны. Я доверяю тебе. Ты на верном, честном корабле. Иди в свой кубрик, Станислав. Ты можешь прочесть, что написано над дверью?
И Станислав сказал:
–Да, капитан. «Вошедший сюда избавлен от всех страданий».
–Я сам не знаю. Я даже не знаю, как я очутился здесь. Это, вероятно, переборка рулевой рубки. Здесь везде шлюпбалки.
–Правда. Это от рубки, - подтвердил Станислав.
–Хорошо, что эти ослы не все делают из железа, а оставляют иной раз несколько кусочков дерева. В старых книгах всегда можно увидеть матроса, ухватившегося за мачту. С этим теперь покончено. Мачты теперь тоже из железа, и если ты вздумаешь ухватиться за них, то с таким же успехом можешь повесить себе камень на шею. Если увидишь такую картину, можешь с чистой совестью сказать, что художник обманщик.
–Откуда у тебя такое красноречие при этих проклятых обстоятельствах? - сказал с раздражением Станислав.
–И осел же ты. Что же мне - хныкать? Как знать, смогу ли я рассказать тебе через четверть часа о том, как опасно полагаться на мачты. А это тебе необходимо знать, это очень важно.
–Черт побери, мы опять благополучно отделались.
–Да замолчи ты, черт тебя возьми, придержи свой язык. Накличешь опять на нашу голову всю эту ораву. Если сидишь на сухом, радуйся про себя, но не кричи об этом во всю глотку. Я стараюсь молчать или, если говорю, то только в почтительном тоне, а ты орешь об этом, как одержимый.
–Брось, Пиппип. Теперь уже все равно, ведь все пошло к…
С этим Станиславом ничего не поделаешь. Его разнузданный язык еще заставит меня избегать его общества.
–Все равно? - переспросил я. - Я и не думаю об этом. Все равно - это ерунда. Никогда не может быть все равно. Теперь только и начинается настоящее удовольствие. До сих пор мы бились из-за бумаг, потом за крысий корм, затем с проклятыми решетками. Теперь наконец дело идет о последнем вздохе. Все остальное, чем может обладать человек, ушло от нас. Все, что нам осталось, - это наша жизнь. И я не отдам ее без боя.
–Ну, удовольствие я представляю себе иначе, - заметил Станислав.
–Не будь неблагодарным, Лавский. Я говорю тебе, это дьявольское удовольствие - драться с рыбами за лакомый кусок, если этот лакомый кусок ты сам.
Станислав был, разумеется, прав. Это не было удовольствие. Приходилось держаться за шлюпбалки, напрягая последние силы, чтобы не очутиться в море. На плывущей стене волны ощущались с меньшею силой, чем на корабле, потому что они подхватывали ее с собой, а не ударялись о нее. Но топило нас не раз, чтобы мы не позабыли, где находимся.
–Нам надо, кажется, что-то предпринять, - сказал я. - Мои руки одеревенели, я уже не могу долго продержаться.
–Давай укрепимся, - сказал Станислав. - Я дам тебе мой канат, а возьму твою бечевку. Я лучше сумею удержаться. Бечевка достаточно длинна, ее можно взять втрое.
Станислав привязал меня; я уже не мог сделать это своими помертвевшими руками. Потом он привязал себя. И мы стали выжидать событий.
Ни одна ночь не бывает такой длинной, чтобы не кончиться и не уступить место дню.
С наступлением дня буря немного стихла, но волны не унялись.
–Ты не видишь земли? - спросил Станислав.
–Нет. Я знаю ведь, что не так-то легко открыть новую часть света. Если перед носом нет ничего, то я ничего не увижу.
Вдруг Станислав сказал:
–Друг, у меня ведь есть компас. Как хорошо, что ты его нашел.
–Да, Лавский, компас - хорошая штука. Всегда можно узнать, в каком направлении лежит африканский берег. Но парус был бы милее десяти компасов.
–Что бы ты сделал с парусом на доске? Ничего.
–Как ничего? Если бриз подует к берегу, мы пошли бы вместе с ним.
–Мы, кажется, пойдем в другое место, Пиппип.
После обеда небо опять затянуло тучами, и легкий туман опустился над морем. Он действовал успокаивающе на волнующиеся волны.
Бесконечная морская ширь становилась все меньше и меньше. Можно было подумать, что мы находимся на озере. Потом и озеро стало уменьшаться, и, наконец, нам уже казалось, что мы плывем по реке. Казалось, что берег можно достать руками, и, прежде чем уснуть, Станислав и я попеременно радостно сообщали друг другу:
–Вот уже берег, давай спустимся с доски и переплывем этот маленький кусочек. Уже ясно виден берег, не осталось и ста шагов.
Но мы слишком устали, чтобы отвязать себя и переплыть эти сто шагов.
У нас едва хватило сил сказать друг другу еще несколько слов, и мы уснули.
Когда я проснулся, была уже ночь.
Туман все еще низко стоял над морем. Но высоко над нами я увидел звезды. По обе стороны тянулся берег реки, по которой мы плыли. Иногда на одном берегу туман редел, и я видел тысячи сверкающих огней близкого порта. Это был большой порт. Там были высокие небоскребы, окна которых были ярко освещены.
А за окнами сидели люди в уютных квартирах, не зная о том, что здесь по реке плыли два мертвеца.
И небоскребы росли и росли. Какой величественный город был перед нами! Все выше и выше росли небоскребы, пока наконец не достигли неба. И тысячи сверкающих огней портового города, небоскребов и уютных жилых домов, в которых ничего не знали о мертвецах на реке, были как звезды на небе. Вверху, прямо над моей головой, небоскребы сходились своими крышами, я видел их освещенные окна и желал только одного, - чтобы эти здания рухнули и погребли бы меня под собой. Это была великая, вечная тоска мертвеца, желание быть похороненным и не странствовать больше.
Мне стало страшно, и я крикнул:
–Станислав! Это большой порт. Похож на Нью-Йорк. Посмотри, сколько огней.
Станислав проснулся, оглянулся по сторонам, взглянул сквозь редеющий туман на берега реки, протер глаза, потом поднял их вверх и сказал:
–Тебе снится, Пиппип, огни большого города - это звезды. Да тут никакого берега. Мы в открытом море. Разве ты этого не чувствуешь по длине волн?
Он не мог убедить меня. Мне все же хотелось поплыть к берегу, к горящему огнями городу. Но когда я попробовал развязать веревку, руки мои бессильно повисли, и я уснул.
Жажда и голод разбудили меня. Был день.
Станислав взглянул на меня опухшими глазами. Мое лицо покрылось струпьями от соленой воды. Я заметил, как Станислав давился, словно намереваясь разжевать свой собственный язык, словно он мешал ему, заграждая собой дыхательное горло.
В его глазах вспыхнула ненависть, и он резко сказал:
–Ты всегда говорил, что вода на «Иорикке» воняет. Это неправда. Там была ключевая вода, чистейшая ключевая вода из соснового леса.
–Вода никогда не воняла, - подтвердил я. - И была холодна, как лед. И кофе тоже было превосходно. Я никогда его не ругал.
Станислав закрыл глаза. Спустя некоторое время он вздрогнул и закричал:
–Без двадцати пять, Пиппип, вставай! Иди за завтраком. Вынеси золу. Но сначала завтрак. Картофель в мундире и копченые селедки. И кофе. Много кофе. И прихвати с собой воды.
–Я не могу встать, - ответил я. - Я устал, сломился. Тебе придется сегодня одному таскать золу. А где же кофе?
Я слышал, как кричал Станислав, но он был в двух милях от меня.
Потом распахнулись дверцы трех топок, и стало нестерпимо жарко. Я побежал к вентилятору, чтобы глотнуть воздуха. Но кочегар-испанец закричал мне: «Пиппип, закрой дверцы, пар падает!» Весь пар собрался в кочегарке, и становилось все жарче и жарче. Я подбежал к корыту, в котором стояла вода для тушения шлака, чтобы утолить жажду, но вода была соленая и противная на вкус. Я задыхался и снова пил эту воду; топка была широко распахнута над самой моей головой, высоко в небе, и это было солнце, и я пил морскую воду.
Потом я снова уснул, дверцы топок были закрыты, а кочегар залил кочегарку водой из корыта, - я был в открытом море, и огромная волна захлестнула нашу доску.
–Это «Иорикка»! - закричал Станислав где-то далеко-далеко от меня. - Это корабль смерти. Гавань. Вон стоит норвежский корабль. На нем есть питьевая вода. Разве ты не видишь, Пиппип?
Обеими руками, сжатыми в кулаки, Станислав указывал в далекое море.
–Где «Иорикка»? - крикнул я.
–Разве ты не видишь ее, Пиппип? Вон она. Шесть решеток вывалилось опять. Проклятие. Теперь уже восемь. Черт тебя возьми, где же кофе, Пиппип? Вы опять весь выдули? Это тебе не замазка, собака ты, это масло. Давай в таком случае чай, будь ты проклят!
Станислав метался, показывая то в одном, то в другом направлении, и спрашивал, не вижу ли я «Иорикку» и гавань.
Но меня это уже не трогало. Мне было больно повернуть голову к гавани.
–Мы сбились с пути! Мы сбились с пути! - заревел Станислав. - Мне надо на «Иорикку»! Решетки все выпали. Кочегар лежит в котле. Где вода? Разве вы не оставили мне кофе? Мне надо на «Иорикку», на «Иорикку». - Он ухватился за бечевку, стараясь ее развязать. Но он не мог развязать узлов. Он рвал, как безумный, и затягивал их еще туже. - Где лопата? - крикнул он. - Я должен разрубить веревку.
Но бечевка держалась недолго. Станислав рвал и дергал ее с таким ожесточением, что постепенно освобождался от нее. Последний узел он разорвал.
–«Иорикка» уйдет. Скорей. Пиппип. На «Норвежце» есть питьевая вода. Видишь, нам машут кружкой. Я не останусь на корабле смерти.
Станислав ревел все ожесточеннее.
Он висел еще на одной ноге, но вот он и там разорвал бечевку.
Все это я видел на расстоянии многих миль, как на картине или в зрительную трубу.
–Вот «Иорикка». Шкипер взял под козырек.
Станислав крикнул это и посмотрел на меня остекленевшими глазами.
–Пойдем со мной, Пиппип. Чай и сладкие пироги с какао. И вода, Пиппип.
Да, это была «Иорикка». Я видел ее ясно. Я узнал ее по ее пестрому сумасшедшему наряду и по ее мостику, который висел в воздухе, словно не принадлежал к кораблю.
Это была «Иорикка», и теперь они сидели за завтраком или ужином или ели сливы в синеватой крахмальной жиже. Чай был недурен. Чай был хорош и без сахара и молока. И вода для питья не воняла.
Я начал развязывать узел моего каната. Но я не мог его развязать. Тогда я позвал Станислава, чтобы он мне помог. Но ему было некогда. Он не мог высвободить свою ногу и работал, как безумный. В довершение всего у него открылись раны на голове, оставшиеся после побоев.
Кровь текла у него по лицу, но он не обращал на нее внимания.
А я дергал и дергал свой канат. Но он был слишком толст и не поддавался. Я не мог ни перетереть его, ни высвободить своего тела и запутывался в нем все больше и больше. Тогда я стал искать топор, нож или лопату, которую мы выправили со Станиславом, чтобы сделать из нее деревянную мачту, но компас опять попал в воду, и приходилось вылавливать его перегоревшей решеткой. Канат не поддавался. Узел затягивался все туже и туже. Это приводило меня в неизъяснимое бешенство.
Станислав наконец высвободил ногу.
Он обернулся вполоборота ко мне и воскликнул:
–Пойдем, Пиппип! Тут всего только двадцать шагов. Решетки все выпали, уже без двадцати пять, да, да. Вставай, скорей. Таскать золу.
Но лебедка визжала: «Это не «Иорикка», - и я кричал вслед за ней так громко, как только мог:
–Это не «Иорикка»! Это не «Иорикка»! Здесь нет никакой «Иорикки».
Я ухватился за канат в смертельном страхе, потому что «Иорикка» ушла, и я видел только море, море и однообразные гребни волн.
–Стасинковзлов, не прыгай! - Я крикнул это, охваченный ужасом; я не мог вспомнить его имени, выскользнувшего у меня из памяти. - Станислав, не прыгай! Нет! Нет! Останься здесь.
–Она спускает якорь. Я не пойду на корабль смерти. Я лучше вернусь на «Иорикку». Вернусь, вернусь! Иди за мной!
И он прыгнул. Он прыгнул. Тут не было гавани. Тут не было корабля. Тут не было берега. Одно море. Одни волны.
Он взмахнул несколько раз руками. И скрылся навсегда.
Я посмотрел на дыру, в которой он исчез. Я видел ее где-то в бесконечной дали. И я воскликнул:
–Станислав! Лавский! Брат! Дорогой, дорогой товарищ, сюда! Сюда! Гой-го! Гой-го! Сюда! Сюда!
Он не слышал. Он не вернулся. Он не вынырнул из воды. Здесь не было корабля смерти. Здесь не было гавани. Здесь не было «Иорикки». Он не выплыл больше, нет, сэр.
И это было непостижимо. Он не выплыл больше, и я не мог понять, как это произошло.
Он ушел в плавание, он ушел в дальнее плавание. Но как его принял капитан? Ведь у него не было корабельного паспорта. Его должны сейчас же спустить с корабля.
Но он не выплыл. Великий капитан принял его, принял доверчиво, без бумаг:
–Иди ко мне, Станислав Козловский, - сказал великий капитан, - я беру тебя с собой в дальнее плавание. Оставь свои бумаги. Мне они не нужны. Я доверяю тебе. Ты на верном, честном корабле. Иди в свой кубрик, Станислав. Ты можешь прочесть, что написано над дверью?
И Станислав сказал:
–Да, капитан. «Вошедший сюда избавлен от всех страданий».
ОБ АВТОРЕ ЭТОЙ КНИГИ
Не так давно минуло пятнадцать лет, как над тропическим лесом в мексиканском штате Чьапас был рассеян с самолета пепел тела писателя Б. Травена - такова была его воля. Вскоре после смерти всемирно известного «неизвестного», как его называли, вдова писателя выступила с интервью и рассказала о жизни этого человека, который был революционером и антифашистом, выступал против несправедливости, за переустройство мира, сочувствовал тем, кто боролся за свободу - вероломно убитому в 1934 году народному герою Никарагуа Сандино и патриотам этой страны, восставшим против американских интервентов, испанским республиканцам, мексиканским индейцам, которых нещадно эксплуатировали на нефтепромыслах и лесоразработках. Им было написано около двадцати романов и многие рассказы. Однако их автор избегал встреч, интервью и бежал от славы с тем же рвением, с каким буржуазные писатели порой ее добиваются. Это казалось неправдоподобным в мире бизнеса.
В тридцатые годы Травен широко издавался во многих странах. У нас на русском языке вышли его романы «Проклятье золота» (1928), «Сборщики хлопка» (1931), «Восстание повешенных» (1938), «Поход в страну Каоба» (1958), сборник рассказов «Рождение божества» (1972) и другие произведения.
Почти все творчество Травена связано с Мексикой, исключение составляет, пожалуй, лишь роман «Корабль мертвых».
Книга написана истинным моряком, а не верхоглядом, «побывавшим десяток раз в каюте океанского парохода и воображающим, что знает толк в морях и кораблях». Ведь пассажир, как говорит сам автор, не в состоянии изучить не только море и корабль, но и жизнь экипажа. И действительно, каждая страница этой правдивой книги словно пропитана морской солью и полна яростного ветра. Она не оставляет сомнения, что в юности Травен служил на торговом флоте, был юнгой и стюардом на судне, курсирующем вдоль тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки, затем плавал в качестве простого палубного матроса, угольщика и кочегара. Доставлял груз хлопка из Нью-Орлеана в Антверпен, ходил на каботажных судах вдоль берегов Европы, имел дело с контрабандистами и, хуже того, рискуя, перевозил под видом ящиков с повидлом самое настоящее оружие с клеймом «Made in USA».
Интересны также книги «Сборщики хлопка», «Клад Сьерра-Мадре» и другие известные произведения писателя. Перечитывая их, вновь убеждаешься, что в книгах Б. Травена резко противопоставлены «любовь автора к простому народу и отвращение к колонизаторам», его сочинения - это «эпопея жизни простых мексиканцев». Джозеф Линкольн Стеффенс, «величайший репортер Америки», в свое время посетивший революционную Мексику, не раз приезжавший и в нашу страну, где встречался с В. И. Лениным, сказал о Б. Травене незадолго до своей кончины: «Этот человек выразил подлинную душу Мексики».
Не раз в газетах Запада появлялись сенсационные сообщения о том, что «загадка века» разгадана. Страницы солидных буржуазных изданий пестрели броскими заголовками: «Жизнь Травена скрывается во тьме», «Писатель, книги которого изданы миллионными тиражами, остается неизвестным». Почему же Б. Травен бежал от славы? Однажды, отвечая на подобный вопрос, заданный ему в печати, Б. Травен сказал, что, по его мнению, биография творческой личности не имеет никакого значения, если автора нельзя узнать по его книгам. «У писателя, - говорил он, - не должно быть иной биографии, кроме его произведений». А еще через несколько лет на вопрос, как он относится к небылицам, которые писали о нем, Б. Травен ответил: «Все это дело рук журналистов. Они сделали меня мифической личностью. Я же, избегая встречи с ними, оберегал лишь свой покой и уединение. Я ненавижу рекламную шумиху вокруг моих книг».
Умер писатель в 1969 году. Но интерес к его книгам не угас.
Роман Белоусов
В тридцатые годы Травен широко издавался во многих странах. У нас на русском языке вышли его романы «Проклятье золота» (1928), «Сборщики хлопка» (1931), «Восстание повешенных» (1938), «Поход в страну Каоба» (1958), сборник рассказов «Рождение божества» (1972) и другие произведения.
Почти все творчество Травена связано с Мексикой, исключение составляет, пожалуй, лишь роман «Корабль мертвых».
Книга написана истинным моряком, а не верхоглядом, «побывавшим десяток раз в каюте океанского парохода и воображающим, что знает толк в морях и кораблях». Ведь пассажир, как говорит сам автор, не в состоянии изучить не только море и корабль, но и жизнь экипажа. И действительно, каждая страница этой правдивой книги словно пропитана морской солью и полна яростного ветра. Она не оставляет сомнения, что в юности Травен служил на торговом флоте, был юнгой и стюардом на судне, курсирующем вдоль тихоокеанского побережья Северной и Южной Америки, затем плавал в качестве простого палубного матроса, угольщика и кочегара. Доставлял груз хлопка из Нью-Орлеана в Антверпен, ходил на каботажных судах вдоль берегов Европы, имел дело с контрабандистами и, хуже того, рискуя, перевозил под видом ящиков с повидлом самое настоящее оружие с клеймом «Made in USA».
Интересны также книги «Сборщики хлопка», «Клад Сьерра-Мадре» и другие известные произведения писателя. Перечитывая их, вновь убеждаешься, что в книгах Б. Травена резко противопоставлены «любовь автора к простому народу и отвращение к колонизаторам», его сочинения - это «эпопея жизни простых мексиканцев». Джозеф Линкольн Стеффенс, «величайший репортер Америки», в свое время посетивший революционную Мексику, не раз приезжавший и в нашу страну, где встречался с В. И. Лениным, сказал о Б. Травене незадолго до своей кончины: «Этот человек выразил подлинную душу Мексики».
Не раз в газетах Запада появлялись сенсационные сообщения о том, что «загадка века» разгадана. Страницы солидных буржуазных изданий пестрели броскими заголовками: «Жизнь Травена скрывается во тьме», «Писатель, книги которого изданы миллионными тиражами, остается неизвестным». Почему же Б. Травен бежал от славы? Однажды, отвечая на подобный вопрос, заданный ему в печати, Б. Травен сказал, что, по его мнению, биография творческой личности не имеет никакого значения, если автора нельзя узнать по его книгам. «У писателя, - говорил он, - не должно быть иной биографии, кроме его произведений». А еще через несколько лет на вопрос, как он относится к небылицам, которые писали о нем, Б. Травен ответил: «Все это дело рук журналистов. Они сделали меня мифической личностью. Я же, избегая встречи с ними, оберегал лишь свой покой и уединение. Я ненавижу рекламную шумиху вокруг моих книг».
Умер писатель в 1969 году. Но интерес к его книгам не угас.
Роман Белоусов