Страница:
Мария-Ангелина слегка отшатнулась, вжалась в спинку стула, потом все-таки обняла свою дочь, но с таким удивленным и отчужденным видом, будто к ней бросилась посторонняя женщина. Алиса захлебывалась рыданиями, и мать оттолкнула ее легонько, словно бы для того, чтобы рассмотреть получше и увериться, что это действительно ее дочь, но потом, повинуясь внезапному порыву, прижала свое дитя к груди, из которой вырвался глухой жалобный стон.
— Очаровательно! Какая трогательная сцена! — насмешливо произнес Пурвьанш. — Оставим их одних наслаждаться этой встречей.
Я с радостью размозжил бы ему голову, но мне хотелось, чтобы он расплатился по-другому — больней и острее — за все, что вынесли по его милости Альберта, Даниель, Мария-Ангелина и многие другие. Мы собирались использовать Софи и пойти до конца, обратив оружие этого монстра против него самого.
По крайней мере мы на это надеялись.
XVII
XVIII
XIX
XX
— Очаровательно! Какая трогательная сцена! — насмешливо произнес Пурвьанш. — Оставим их одних наслаждаться этой встречей.
Я с радостью размозжил бы ему голову, но мне хотелось, чтобы он расплатился по-другому — больней и острее — за все, что вынесли по его милости Альберта, Даниель, Мария-Ангелина и многие другие. Мы собирались использовать Софи и пойти до конца, обратив оружие этого монстра против него самого.
По крайней мере мы на это надеялись.
XVII
Римский фильм, в котором снималась Софи Бонэр, имел успех. «Пленники злого недуга» был далеко не шедевр, но он оказался одной из первых удач того знаменитого итальянского реализма, который в течение двадцати лет вносил свежую струю в кинематографическое искусство — в пику пышности Голливуда. Софи играла в нем туристку-француженку, в которую влюбился бедный сицилийский рабочий (Ди Сангро) и, бросив жену и детей, стал ее любовником. Все заканчивалось семейной трагедией, рассчитанной на то, чтобы взволновать публику: дети гибнут в пожаре дома, мать кончает с собой, обезумевший от горя, охваченный раскаянием рабочий убивает туристку.
— Смехотворная дрянь! — воскликнул Пурвьанш. — И как это пресса осмелилась осыпать меня упреками за мои постановки и в то же время кадить фимиам, с восторгом принимая подобную чушь? Мелодрама всегда была сточной канавой буржуазии. Сильным душам подходит только трагедия, это очищает. А бедняжка Софи, что ж, с ее карьерой все кончено.
— Но она там очаровательна, потрясающа! А сцена в постели…
— Бесстыдство! Нелепость!
Из газет мы узнали, что через неделю мадемуазель Бонэр должна подписать в Лос-Анджелесе изумительно выгодный контракт с продюсером Франком Брюнером. В тот день мы ни за что на свете не пропустили бы встречу с Пурвьаншем. Он был в своем кабинете: лежал с приступом мигрени, растянувшись на диване с мокрым полотенцем на лбу, а Мария-Ангелина приглядывала за ним, непрерывно куря сигарету за сигаретой и листая какой-то журнал с фотороманом.
— Ну, — торжествующе сказала Алиса, — слышали новость?
Нат резко выпрямился и швырнул полотенце в голову своей любовницы.
— Не говорите при мне об этой девке! Она все испортила! Она торгует собой как шлюха! Какой стыд!
Это было так комично!
— Впрочем, — добавил он злобно, — разве я не просил вас позвонить ей и сказать, что готов предоставить себя в ее распоряжение, что я собираюсь сделать из нее настоящую актрису?
— Мы звонили, — солгала Алиса.
— И что же?
— Она посмеялась.
— То есть как? Она не поняла, что я ей предлагаю?
— Похоже на то.
Он начал метаться взад и вперед по своему кабинету. Потом повернулся к Марии-Ангелине:
— А ты заткнись! Я запрещаю тебе смеяться! Этот контракт… Газеты кричат об этом, но, может быть, он еще не подписан. Пошлите ей телеграмму, уговорите не соглашаться. Найдите какой-нибудь предлог! Не важно какой! Нельзя, чтобы она оказалась в когтях у этих хищников! Они обратят ее в ничто, а потом выбросят на помойку как выжатый лимон! Вы же понимаете, я думаю только о ее будущем! У меня нет никаких задних мыслей, мои намерения абсолютно чисты! С таким телом, с таким лицом, с таким голосом, да, эта гибкость голоса, эта пластичность; с такими ногами — ах, она могла бы добиться чего угодно! Но там, в Америке, разве они способны понять? Голливуд — это адский котел! Это — гибель! Они ее уничтожат! Друзья мои, мы должны помешать этому чудовищному преступлению!
— Но нам неизвестно, где она, — проговорила Алиса. — Возможно, Франк Брюнер пригласил ее на свою виллу или устроил в дорогом отеле. Почем нам знать?
— Да, — повторила Мария-Ангелина, — почем знать?
— Заткнись, ты! — завопил Пурвьанш, окончательно выходя из себя. — Сто раз тебе надо повторять! А, конечно, уж ты бы радовалась, проскользни Софи у меня между пальцами! Но я крепко держу ее в руках, можешь быть спокойна! Она от меня не уйдет! Она мне судьбой предназначена. Ясно тебе? А ты, старая грымза, ты еще увидишь: она будет спать со мною. Ты сама меня разогреешь, а потом я возьму ее здесь, у тебя на глазах. Ты меня слышишь? Ты слышишь меня?
Это было отвратительно. Он потерял всякое представление о происходящем, он словно обезумел.
— Довольно! — воскликнул я. — Мы не в театре!
Он живо развернулся ко мне и резко спросил:
— Что ты об этом знаешь?
Алиса была в ужасе, но потом верх взяла ее ненависть. То, как Нат обращался с ее матерью, придало ей силы: в ней вновь ожило желание отомстить. Она сказала:
— Я попробую позвонить в офис к ее агенту. Может, он знает, где она…
Он с жаром ухватился за эту идею.
— Быстрей! Позвони им! Скажи, что это — вопрос жизни и смерти.
Пока Алиса набирала номер, Мария-Ангелина вновь погрузилась в свой роман в фотографиях. Что стало с бедной женщиной! А ее супруг продолжал давать этому мерзавцу деньги, точно для того, чтобы эта гнусная мерзость, в которой они жили, стала еще полнее! Я заметил, что напротив меня на дальней стене — в глубине этого кабинета, загроможденного всяким хламом, — висело огромное зеркало. Там, одновременно с его собственными судорожными движениями метался двойник Ната, и в голову мне пришла нелепая мысль, что настоящий Пурвьанш — пленник этого отражения, тогда как тот, кто стоял передо мной во плоти, — всего лишь иллюзия.
— Секретарша агентства полагает, что Софи остановилась в «Клэридже». Если учесть разницу во времени, вполне возможно, что она уже у себя в номере.
— Уже в номере… — пробормотал он. — Тогда поспеши! Позвони ей с поздравлениями! Это так естественно. Или нет! Никаких поздравлений! Ни в коем случае! Скажи ей, что эта жирная свинья Брюнер заставит ее подписать несправедливый контракт! Она рискует своей шкурой!
— Я позвоню ей позже, — произнесла Алиса. — Дадим ей отдохнуть. Это были трудные дни. Столько торжеств! Столько волнений!
Пурвьанш взорвался:
— Нет, нет, позвони ей сейчас! Прошу тебя. Я чувствую, что так надо.
Но Алиса не дала себя уговорить. Она позвонит мадемуазель Бонэр, как только мы вернемся на улицу Одессы.
— И сразу же дашь мне знать, хорошо? Поклянись!
Мария-Ангелина подняла глаза от своего журнала.
— У тебя забавный вид, ты, кажется, влюблен, — заметила она.
Никогда еще она не видела своего ужасного любовника в подобной роли!
— Кто тебе позволил мне тыкать? — заорал он. — Я — тот, с кем можно говорить только на вы! Заруби это себе на носу!
Мы оставили их объясняться наедине и ушли, не решаясь даже подумать о том, что там сейчас происходит.
— Смехотворная дрянь! — воскликнул Пурвьанш. — И как это пресса осмелилась осыпать меня упреками за мои постановки и в то же время кадить фимиам, с восторгом принимая подобную чушь? Мелодрама всегда была сточной канавой буржуазии. Сильным душам подходит только трагедия, это очищает. А бедняжка Софи, что ж, с ее карьерой все кончено.
— Но она там очаровательна, потрясающа! А сцена в постели…
— Бесстыдство! Нелепость!
Из газет мы узнали, что через неделю мадемуазель Бонэр должна подписать в Лос-Анджелесе изумительно выгодный контракт с продюсером Франком Брюнером. В тот день мы ни за что на свете не пропустили бы встречу с Пурвьаншем. Он был в своем кабинете: лежал с приступом мигрени, растянувшись на диване с мокрым полотенцем на лбу, а Мария-Ангелина приглядывала за ним, непрерывно куря сигарету за сигаретой и листая какой-то журнал с фотороманом.
— Ну, — торжествующе сказала Алиса, — слышали новость?
Нат резко выпрямился и швырнул полотенце в голову своей любовницы.
— Не говорите при мне об этой девке! Она все испортила! Она торгует собой как шлюха! Какой стыд!
Это было так комично!
— Впрочем, — добавил он злобно, — разве я не просил вас позвонить ей и сказать, что готов предоставить себя в ее распоряжение, что я собираюсь сделать из нее настоящую актрису?
— Мы звонили, — солгала Алиса.
— И что же?
— Она посмеялась.
— То есть как? Она не поняла, что я ей предлагаю?
— Похоже на то.
Он начал метаться взад и вперед по своему кабинету. Потом повернулся к Марии-Ангелине:
— А ты заткнись! Я запрещаю тебе смеяться! Этот контракт… Газеты кричат об этом, но, может быть, он еще не подписан. Пошлите ей телеграмму, уговорите не соглашаться. Найдите какой-нибудь предлог! Не важно какой! Нельзя, чтобы она оказалась в когтях у этих хищников! Они обратят ее в ничто, а потом выбросят на помойку как выжатый лимон! Вы же понимаете, я думаю только о ее будущем! У меня нет никаких задних мыслей, мои намерения абсолютно чисты! С таким телом, с таким лицом, с таким голосом, да, эта гибкость голоса, эта пластичность; с такими ногами — ах, она могла бы добиться чего угодно! Но там, в Америке, разве они способны понять? Голливуд — это адский котел! Это — гибель! Они ее уничтожат! Друзья мои, мы должны помешать этому чудовищному преступлению!
— Но нам неизвестно, где она, — проговорила Алиса. — Возможно, Франк Брюнер пригласил ее на свою виллу или устроил в дорогом отеле. Почем нам знать?
— Да, — повторила Мария-Ангелина, — почем знать?
— Заткнись, ты! — завопил Пурвьанш, окончательно выходя из себя. — Сто раз тебе надо повторять! А, конечно, уж ты бы радовалась, проскользни Софи у меня между пальцами! Но я крепко держу ее в руках, можешь быть спокойна! Она от меня не уйдет! Она мне судьбой предназначена. Ясно тебе? А ты, старая грымза, ты еще увидишь: она будет спать со мною. Ты сама меня разогреешь, а потом я возьму ее здесь, у тебя на глазах. Ты меня слышишь? Ты слышишь меня?
Это было отвратительно. Он потерял всякое представление о происходящем, он словно обезумел.
— Довольно! — воскликнул я. — Мы не в театре!
Он живо развернулся ко мне и резко спросил:
— Что ты об этом знаешь?
Алиса была в ужасе, но потом верх взяла ее ненависть. То, как Нат обращался с ее матерью, придало ей силы: в ней вновь ожило желание отомстить. Она сказала:
— Я попробую позвонить в офис к ее агенту. Может, он знает, где она…
Он с жаром ухватился за эту идею.
— Быстрей! Позвони им! Скажи, что это — вопрос жизни и смерти.
Пока Алиса набирала номер, Мария-Ангелина вновь погрузилась в свой роман в фотографиях. Что стало с бедной женщиной! А ее супруг продолжал давать этому мерзавцу деньги, точно для того, чтобы эта гнусная мерзость, в которой они жили, стала еще полнее! Я заметил, что напротив меня на дальней стене — в глубине этого кабинета, загроможденного всяким хламом, — висело огромное зеркало. Там, одновременно с его собственными судорожными движениями метался двойник Ната, и в голову мне пришла нелепая мысль, что настоящий Пурвьанш — пленник этого отражения, тогда как тот, кто стоял передо мной во плоти, — всего лишь иллюзия.
— Секретарша агентства полагает, что Софи остановилась в «Клэридже». Если учесть разницу во времени, вполне возможно, что она уже у себя в номере.
— Уже в номере… — пробормотал он. — Тогда поспеши! Позвони ей с поздравлениями! Это так естественно. Или нет! Никаких поздравлений! Ни в коем случае! Скажи ей, что эта жирная свинья Брюнер заставит ее подписать несправедливый контракт! Она рискует своей шкурой!
— Я позвоню ей позже, — произнесла Алиса. — Дадим ей отдохнуть. Это были трудные дни. Столько торжеств! Столько волнений!
Пурвьанш взорвался:
— Нет, нет, позвони ей сейчас! Прошу тебя. Я чувствую, что так надо.
Но Алиса не дала себя уговорить. Она позвонит мадемуазель Бонэр, как только мы вернемся на улицу Одессы.
— И сразу же дашь мне знать, хорошо? Поклянись!
Мария-Ангелина подняла глаза от своего журнала.
— У тебя забавный вид, ты, кажется, влюблен, — заметила она.
Никогда еще она не видела своего ужасного любовника в подобной роли!
— Кто тебе позволил мне тыкать? — заорал он. — Я — тот, с кем можно говорить только на вы! Заруби это себе на носу!
Мы оставили их объясняться наедине и ушли, не решаясь даже подумать о том, что там сейчас происходит.
XVIII
Два дня спустя нам удалось дозвониться до Софи Бонэр. Все эти два дня Пурвьанш не оставлял нас в покое. Он был и вправду болен и словно бредил наяву. Неслыханная вещь, раньше такого не бывало: он поручил руководство репетициями «Короля Лира» одному из своих актеров и проводил время в бесконечных жалобах на бессонницу, надоедая нам своими тревогами.
Софи не подписала контракт с Франком Брюнером. Выглядел он весьма заманчиво, но был составлен на неопределенный срок и обязывал актрису сняться в пяти фильмах. Впрочем, она всегда хотела работать в театре и рассматривала съемки в кино только как источник приработка. До своего возвращения во Францию она решила побывать в Штатах.
Алиса заговорила с ней о Пурвьанше. Сначала это просто вызвало у нее раздражение: она не хотела забивать себе голову мыслями об этом отвратительном типе. Но моя подружка в конце концов разоткровенничалась и полунамеками рассказала ей, как он обращался с Марией-Ангелиной. Это все изменило. Софи относилась к нам с симпатией. Она поняла, какое тошнотворное омерзение питало наш гнев, и присоединилась к нашему стремлению преподать жестокий урок развратному соблазнителю. Конечно, она не была прирожденной кокеткой, и ей претило использовать удивительную страсть Пурвьанша. Поэтому мы решили подождать ее возвращения и разработать план, который мог бы утолить наше желание отомстить.
Нам следовало бы знать, что ненависть — цемент, скрепляющий крепче любви, и что, строя заговор против Пурвьанша, мы только сильнее укрепляем узы, которые нас связывают. Звонить в Лос-Анджелес только ради того, чтобы двадцать минут изрыгать яд на этого человека, — разве эта ребяческая выходка не была знаком нашего отчаяния и отвращения? Обнаружив, что мать живет по указке Пурвьанша и бегает за ним как собачонка, Алиса чувствовала то глубочайшее раздражение, то тоскливую, не лишенную нежности жалость, точно они поменялись местами и Мария-Ангелина теперь сама превратилась в ее ребенка. Возможно, понять свою мать она не могла, но старалась найти ей оправдание, полагая, что всегда следует искать причины, по которым все произошло, почему человек оказался на краю пропасти. А я соглашался с ней. Нам были выгодны любые доводы, которые мы приводили себе, обвиняя Пурвьанша, — каково преступление, таков и суд! Нельзя было ждать от нас беспристрастности!
Ведь, если подумать, почему мы решили, что имеем право судить мадам Распай? Пусть мы не знали, какой извилистый путь привел ее к этому падению, но дорогу ей указала любовь. Всепожирающая страсть — ненасытная, дикая, выдуманная ею самой, — в которой и заблудилась несчастная женщина. Но все же — это была любовь! И так ли уж важна была жестокость ее заблуждений, если она коренилась в чистом даре самопожертвования? Даре, дошедшем до крайних пределов отказа от самой себя. И что значит стыдливость перед лицом такого самоотречения? Святая Тереза Бернинская, а почему бы нет?
Но Пурвьанш, он, палач, — какие смягчающие обстоятельства могли бы сгладить его вину? Он воспользовался любовью женщины и постепенно привел ее к бездумной покорности. Это давало ему некое удовольствие, маниакальную радость ума. Казалось, гипертрофированно-болезненная гордость не позволяла ему ни минуты усомниться в правомерности его высокомерия. Хуже того: он пожелал угостить Алису зрелищем материнского падения, чтобы извлечь из него еще более тонкое и редкое наслаждение. Трудно было бы представить себе более мерзкий сценарий.
Мы вернулись в театр Пурвьанша, заставив его изрядно помучиться ожиданием. Мария-Ангелина все так же ухаживала за ним в его кабинете, а он жаловался на жизнь, лежа на диване. Насколько это было игрой, чтобы разжалобить любовницу и заставить ее прислуживать себе? Она принимала все его капризы, ходила за водой, — «нет, я хочу есть», а когда появлялась тарелка с едой, он швырял ее через всю комнату.
— Не стоит сердиться на него, — прошептала мадам Распай, когда мы вошли. — Он без ума от этой девушки, он даже заболел от этого.
— А у нас есть новости о Софи, — звонко объявила Алиса.
Он живо оторвал голову от подушки.
— Ну и?
— Она не подписала контракт с Брюнером…
— Из-за меня, не так ли?
— Нет, — сказала моя подруга, садясь на диван. — Она подумывает вернуться во Францию и посвятить себя театру.
Лицо Ната внезапно осветилось. Потом — исказилось одной из тех конвульсивных усмешек, которые появлялись у него, когда он особенно волновался.
— Театр! Ха! Ха! Что я вам говорил? Она возвращается ко мне! Я создам из нее актрису! Именно я! Впрочем, я думал об этом. Шекспир ей не годится. Леди Макбет… У этой старой карги нет тех глубин психологии, которые подходят диапазону Софи. Ее карьеризм все портит. Софи нужна Федра!
Он поднялся, совершенно преобразившись. Мы видели, как он задыхался. Он размахивал руками и метался по кабинету так, будто обращался к актерам на репетиции.
— В любом великом произведении надлежит отыскивать глубины, самые черные бездны. Вот почему следует ставить «Федру» как симфонию. Симфонию мрака. Почему? Потому что в Трезене, где происходит действие пьесы, нечем дышать. Это — город бессонных ночей. Федра поражена неизлечимым недугом, но она упрямо молчит. Она — в агонии, она стремится к смерти. К уничтожению — любовью и смертью!
Пурвьанш продолжал:
— Вы хоть заметили, дурашки, что у Софи — тесситура драматического сопрано? У самой Шанмеле нет такого голоса, я уверен. Да и потом она просто голосит! Она вопит! Ее Федра играет на визгливой дудке. А с Софи она запоет виолончелью. Это будет шепот души, а затем — внезапный, мгновенно обузданный взрыв. Да, Федра уже превратилась в тень, блуждающую под сводами Трезенского дворца. Что до Ипполита, сейчас его играет молодой Барон; ах, я уже вижу себя в этой роли… Тогда Софи будет страдать от любви ко мне.
Он грезил. Потом вдруг спустился с небес на землю.
— Когда она возвращается?
— Мы не знаем, — ответила Алиса.
Он опустил ресницы, через мгновение снова взглянул на нас и продолжил:
— Энона — не просто служанка. Она была кормилицей Федры. И теперь она будет сопровождать ее, будет рядом с ней — на погребальной тризне. Она — ее судьба. Она — исполнительница воли богов под маской служанки, но она не внемлет им, она провоцирует! В ней одной спрятана тайна этой драмы, и знаете почему? Потому что она — тень Федры. Больше того: я легко мог бы представить ее себе сидящей на плече Федры черным вороном. Ты, Алиса, была бы превосходной Эноной, поверь мне!
Мы совершенно не ожидали такой развязки и на минуту даже потеряли дар речи.
— Это что, предложение? — насмешливо спросила моя подруга.
— О, — произнес он, — Боваль, исполнявшей эту роль в 1677 году, не было и тридцати. Ты, конечно, моложе, но я сам буду направлять тебя. Не забывай того, что писал Андре Жид: «Величайшая ошибка актеров, играющих сегодня Расина, в том, что они стремятся добиться триумфа естественности там, где должно торжествовать искусство».
Такая эрудиция составляла немалую часть его шарма, но Нат умел притормаживать прежде, чем она начинала тяготить собеседника. Теперь он пустился в лирические рассуждения:
— Именно из-за тебя, Алиса, когда ты впервые произносишь имя сына амазонки, разразится эта катастрофа, еще более пугающая оттого, что ее пока сдерживает плотина: тот знаменитый монолог из первого действия, в котором Федра признается в своей запретной страсти к Ипполиту.
Люди, подобные Пурвьаншу, способны мгновенно переноситься с высочайших вершин в черные бездны, из тьмы — в свет. Они легко переходят от фарса к драме, а потрясенные свидетели все никак не могут уловить ту точку соприкосновения, что объединяет оба лика этого Януса. Но когда они играют? Когда они искренни? Быть может, для них достоверность вообще не имеет никакого значения? Они не считают себя лицемерами, они непритворны в том двуличии, что так естественно вошло в их плоть и кровь.
— Там видно будет, — сказала Алиса, чтобы быстрее прервать бурный поток его воображения, который увлекал нас за собой против воли и незаметно околдовывал.
И мы были им зачарованы! Пурвьанш вылетел из своего смертельного отчаяния с изящной легкостью феникса, он покинул побитое молью кресло «мнимого больного» и пустился на хитрости Дон Жуана, разбавленные проделками Скапена [4]! Мария-Ангелина квохтала как глупая курица, да и мы, несмотря на наше твердое намерение не дать себя одурачить, выглядели не лучше!
Оставшись с Алисой наедине, мы задавались вопросом, откуда у этого человека такая странная власть и почему она позволяет ему с такой легкостью перемешивать иллюзии с правдой, ведь, если рассудить здраво, все его бредни ни на чем не основаны. Он же не сумасшедший, он прекрасно знает, что Софи Бонэр никогда не согласится войти в его труппу и что в любом случае она не испытывает к нему никакого уважения.
Софи не подписала контракт с Франком Брюнером. Выглядел он весьма заманчиво, но был составлен на неопределенный срок и обязывал актрису сняться в пяти фильмах. Впрочем, она всегда хотела работать в театре и рассматривала съемки в кино только как источник приработка. До своего возвращения во Францию она решила побывать в Штатах.
Алиса заговорила с ней о Пурвьанше. Сначала это просто вызвало у нее раздражение: она не хотела забивать себе голову мыслями об этом отвратительном типе. Но моя подружка в конце концов разоткровенничалась и полунамеками рассказала ей, как он обращался с Марией-Ангелиной. Это все изменило. Софи относилась к нам с симпатией. Она поняла, какое тошнотворное омерзение питало наш гнев, и присоединилась к нашему стремлению преподать жестокий урок развратному соблазнителю. Конечно, она не была прирожденной кокеткой, и ей претило использовать удивительную страсть Пурвьанша. Поэтому мы решили подождать ее возвращения и разработать план, который мог бы утолить наше желание отомстить.
Нам следовало бы знать, что ненависть — цемент, скрепляющий крепче любви, и что, строя заговор против Пурвьанша, мы только сильнее укрепляем узы, которые нас связывают. Звонить в Лос-Анджелес только ради того, чтобы двадцать минут изрыгать яд на этого человека, — разве эта ребяческая выходка не была знаком нашего отчаяния и отвращения? Обнаружив, что мать живет по указке Пурвьанша и бегает за ним как собачонка, Алиса чувствовала то глубочайшее раздражение, то тоскливую, не лишенную нежности жалость, точно они поменялись местами и Мария-Ангелина теперь сама превратилась в ее ребенка. Возможно, понять свою мать она не могла, но старалась найти ей оправдание, полагая, что всегда следует искать причины, по которым все произошло, почему человек оказался на краю пропасти. А я соглашался с ней. Нам были выгодны любые доводы, которые мы приводили себе, обвиняя Пурвьанша, — каково преступление, таков и суд! Нельзя было ждать от нас беспристрастности!
Ведь, если подумать, почему мы решили, что имеем право судить мадам Распай? Пусть мы не знали, какой извилистый путь привел ее к этому падению, но дорогу ей указала любовь. Всепожирающая страсть — ненасытная, дикая, выдуманная ею самой, — в которой и заблудилась несчастная женщина. Но все же — это была любовь! И так ли уж важна была жестокость ее заблуждений, если она коренилась в чистом даре самопожертвования? Даре, дошедшем до крайних пределов отказа от самой себя. И что значит стыдливость перед лицом такого самоотречения? Святая Тереза Бернинская, а почему бы нет?
Но Пурвьанш, он, палач, — какие смягчающие обстоятельства могли бы сгладить его вину? Он воспользовался любовью женщины и постепенно привел ее к бездумной покорности. Это давало ему некое удовольствие, маниакальную радость ума. Казалось, гипертрофированно-болезненная гордость не позволяла ему ни минуты усомниться в правомерности его высокомерия. Хуже того: он пожелал угостить Алису зрелищем материнского падения, чтобы извлечь из него еще более тонкое и редкое наслаждение. Трудно было бы представить себе более мерзкий сценарий.
Мы вернулись в театр Пурвьанша, заставив его изрядно помучиться ожиданием. Мария-Ангелина все так же ухаживала за ним в его кабинете, а он жаловался на жизнь, лежа на диване. Насколько это было игрой, чтобы разжалобить любовницу и заставить ее прислуживать себе? Она принимала все его капризы, ходила за водой, — «нет, я хочу есть», а когда появлялась тарелка с едой, он швырял ее через всю комнату.
— Не стоит сердиться на него, — прошептала мадам Распай, когда мы вошли. — Он без ума от этой девушки, он даже заболел от этого.
— А у нас есть новости о Софи, — звонко объявила Алиса.
Он живо оторвал голову от подушки.
— Ну и?
— Она не подписала контракт с Брюнером…
— Из-за меня, не так ли?
— Нет, — сказала моя подруга, садясь на диван. — Она подумывает вернуться во Францию и посвятить себя театру.
Лицо Ната внезапно осветилось. Потом — исказилось одной из тех конвульсивных усмешек, которые появлялись у него, когда он особенно волновался.
— Театр! Ха! Ха! Что я вам говорил? Она возвращается ко мне! Я создам из нее актрису! Именно я! Впрочем, я думал об этом. Шекспир ей не годится. Леди Макбет… У этой старой карги нет тех глубин психологии, которые подходят диапазону Софи. Ее карьеризм все портит. Софи нужна Федра!
Он поднялся, совершенно преобразившись. Мы видели, как он задыхался. Он размахивал руками и метался по кабинету так, будто обращался к актерам на репетиции.
— В любом великом произведении надлежит отыскивать глубины, самые черные бездны. Вот почему следует ставить «Федру» как симфонию. Симфонию мрака. Почему? Потому что в Трезене, где происходит действие пьесы, нечем дышать. Это — город бессонных ночей. Федра поражена неизлечимым недугом, но она упрямо молчит. Она — в агонии, она стремится к смерти. К уничтожению — любовью и смертью!
Выпалив эту тираду, он вновь овладел собой — и нами. Мария-Ангелина уже, вероятно, воображала себя дочерью Миноса и Пасифаи. Если бы страсть могла целиком проявляться на лице, можно было бы сказать, что ее лицо постепенно заливалось пунцовым румянцем этой страсти. По ее щекам текли слезы: сначала показались две слезинки, медленно скатились до подбородка, а потом уже обе дорожки полились тонкой струйкой прозрачных капель, но она даже не пыталась поднять руки, чтобы стереть эти слезы. Она пылала как в настоящем экстазе.
Любимого врага преследовать я стала.
…Открылась рана вновь.
В крови пылал не жар, но пламень ядовитый, —
Вся ярость впившейся в добычу Афродиты.
Врага! Она видела его, она краснеет, бледнеет, гибнет:
В смятеньи тягостном затрепетал мой дух [3].
Пурвьанш продолжал:
— Вы хоть заметили, дурашки, что у Софи — тесситура драматического сопрано? У самой Шанмеле нет такого голоса, я уверен. Да и потом она просто голосит! Она вопит! Ее Федра играет на визгливой дудке. А с Софи она запоет виолончелью. Это будет шепот души, а затем — внезапный, мгновенно обузданный взрыв. Да, Федра уже превратилась в тень, блуждающую под сводами Трезенского дворца. Что до Ипполита, сейчас его играет молодой Барон; ах, я уже вижу себя в этой роли… Тогда Софи будет страдать от любви ко мне.
Он грезил. Потом вдруг спустился с небес на землю.
— Когда она возвращается?
— Мы не знаем, — ответила Алиса.
Он опустил ресницы, через мгновение снова взглянул на нас и продолжил:
— Энона — не просто служанка. Она была кормилицей Федры. И теперь она будет сопровождать ее, будет рядом с ней — на погребальной тризне. Она — ее судьба. Она — исполнительница воли богов под маской служанки, но она не внемлет им, она провоцирует! В ней одной спрятана тайна этой драмы, и знаете почему? Потому что она — тень Федры. Больше того: я легко мог бы представить ее себе сидящей на плече Федры черным вороном. Ты, Алиса, была бы превосходной Эноной, поверь мне!
Мы совершенно не ожидали такой развязки и на минуту даже потеряли дар речи.
— Это что, предложение? — насмешливо спросила моя подруга.
— О, — произнес он, — Боваль, исполнявшей эту роль в 1677 году, не было и тридцати. Ты, конечно, моложе, но я сам буду направлять тебя. Не забывай того, что писал Андре Жид: «Величайшая ошибка актеров, играющих сегодня Расина, в том, что они стремятся добиться триумфа естественности там, где должно торжествовать искусство».
Такая эрудиция составляла немалую часть его шарма, но Нат умел притормаживать прежде, чем она начинала тяготить собеседника. Теперь он пустился в лирические рассуждения:
— Именно из-за тебя, Алиса, когда ты впервые произносишь имя сына амазонки, разразится эта катастрофа, еще более пугающая оттого, что ее пока сдерживает плотина: тот знаменитый монолог из первого действия, в котором Федра признается в своей запретной страсти к Ипполиту.
Люди, подобные Пурвьаншу, способны мгновенно переноситься с высочайших вершин в черные бездны, из тьмы — в свет. Они легко переходят от фарса к драме, а потрясенные свидетели все никак не могут уловить ту точку соприкосновения, что объединяет оба лика этого Януса. Но когда они играют? Когда они искренни? Быть может, для них достоверность вообще не имеет никакого значения? Они не считают себя лицемерами, они непритворны в том двуличии, что так естественно вошло в их плоть и кровь.
— Там видно будет, — сказала Алиса, чтобы быстрее прервать бурный поток его воображения, который увлекал нас за собой против воли и незаметно околдовывал.
И мы были им зачарованы! Пурвьанш вылетел из своего смертельного отчаяния с изящной легкостью феникса, он покинул побитое молью кресло «мнимого больного» и пустился на хитрости Дон Жуана, разбавленные проделками Скапена [4]! Мария-Ангелина квохтала как глупая курица, да и мы, несмотря на наше твердое намерение не дать себя одурачить, выглядели не лучше!
Оставшись с Алисой наедине, мы задавались вопросом, откуда у этого человека такая странная власть и почему она позволяет ему с такой легкостью перемешивать иллюзии с правдой, ведь, если рассудить здраво, все его бредни ни на чем не основаны. Он же не сумасшедший, он прекрасно знает, что Софи Бонэр никогда не согласится войти в его труппу и что в любом случае она не испытывает к нему никакого уважения.
XIX
В последующие дни Нат возобновил репетиции «Короля Лира» с лихорадочным пылом, изрядно удивившим его актеров. Мария-Ангелина была отослана обратно на улицу Драгон. Ее присутствие стало внезапно тяготить великого человека, объявившего, что она, как те карпы из «Болот», просто «непроницаемое изумление» [5]. Вероятно, она приняла это удаление от своего божества так же, как Иоанн Креститель, бежавший в «потемки своей души». Алиса воспользовалась этим, чтобы постараться вновь сблизиться с матерью.
Мне не известно, как она взялась за это дело. Надеюсь, не так, как дама-благотворительница, навещающая своих больных с визитами. Алиса вдруг ощутила призвание вытянуть мать из бурлящей магмы кошмара, в которой та жила. Но ее ожидал провал. Мадам Распай сохранила внешнюю гордость, которая ловко скрывала опустошенность ее души. Она не могла одобрять все эти мерзости, глядя в глаза своей дочери. И тогда облачила их в светские одежды, придав им видимость пристойности.
Цитируя Пурвьанша, который и сам в свою очередь перефразировал Райнера Мария Рильке, она говорила, что «красота — это не что иное, как выплеск почти невыносимого ужаса». Красота Ната не просто бросалась в глаза, она была тем тайным божественным зовом, который использует телесное для возвышения души.
— Бывают создания, что выступают как воплощение судьбы. Когда я увидела Ната впервые… Ах! Как объяснить это удушье, этот жар в крови… Это было как открытие Архимеда, как математические озарения Пуанкаре, как невыразимые откровения Кподеля, пришедшие к нему перед каменными ребрами собора Парижской Богоматери. Не улыбайся, дурочка! Я стояла, испуганная этой пронизывающей болью, захлебываясь этим низвергающимся на меня потоком. О чудо! Он взял меня за руку!
Чувствуя, что эта мистическая речь не обратит Алису в ее веру, Мария-Ангелина сменила тактику и принялась восхвалять наслаждение:
— Потому что наслаждение — это закон, дарованный нам Небесами! Оно возвышает тело, сливая его с душой. А потом поднимает душу, вознося ее в вечность. Оно сдергивает с жизни покров обыденности и устремляет ее в непостижимое. Вожделение — это неутолимое движущее начало, ввергающее нас в божественные бездны. А то, что вы именуете извращением, — крайняя точка высшего совершенства.
Алиса вернулась ко мне совершенно измочаленная, точно ей пришлось карабкаться по скале, которая беспрестанно осыпалась у нее под ногами. Мария-Ангелина держалась за свой порок и не собиралась сдаваться. Он стал стержнем ее личности, причиной, а может, и оправданием ее жизни. По какому-то капризу рассудка Пурвьанш внезапно превратился для нее из обычного любовника в сообщника некой жестокой игры; она бросала вызов смерти, и он сделался ей вдвойне необходим. Она восклицала в экстазе:
— Эрос и Танатос! Да, греки когда-то осмелились помериться силами с черным солнцем. Я тоже могла бы быть одной из тех вакханок, опьяненных вином и исступлением, которые с воем бежали вниз на равнину и убивали быков, разрывая их зубами.
Это было уж слишком, да и трудно представить себе жену богатого буржуа в роли жадной до крови людоедки! Эти смехотворные фантазии соединялись у нее с фанатизмом и превращались в нелепый бред. Положим, она еще способна на экстравагантные садомазохистские игры в духе улицы Сен-Дени, но ей понадобилось украсить себя и этим священным варварством, которое, конечно, было ей не по силам!
Алиса наивно хотела вернуть свою мать к здравому смыслу. Когда она поняла всю тщету этих надежд, ее возмущение против Пурвьанша возросло еще больше. В устах Марии-Ангелины она узнавала слова и даже оттенки выражений того самого человека, мысль о котором не давала ей покоя. Ее мать рабски копировала его во всем и была счастлива потерять свою свободу, растворившись в воле другого.
В какую-ту минуту Алиса решила сблизиться с отцом и доверительно поговорить с ним о матери. Она нашла его настолько занятым делами банка и так безумно влюбленным в испанскую танцовщицу, что, уйдя с этой бесплодной встречи, так ничего ему не рассказав, она решила продать «ягуар», который вот уже несколько месяцев дремал в гараже — как дар, который она презирала. Тогда ей показалось, что она наконец перерезала пуповину, которая еще соединяла ее с семьей, распадающейся у нее на глазах. Продажа машины несколько утешила ее, и она убежденно объявила мне, что, наказав Пурвьанша, мы отправимся в Катманду!
Итак, утром в пятницу самолетом из Америки прибыло «наказание» Пурвьанша. Мы встречали Софи в аэропорту. Увидев ее, я удивился ее простоте. Я-то ждал звезду, преображенную волшебной палочкой Голливуда. А на ней были джинсы и свитер. И она не могла выглядеть прелестнее.
— Знали бы вы, как я счастлива вернуться домой! Там мне казалось, что я перестала быть самой собой.
Она встречалась там с актерами, режиссерами и рекламными деятелями. Вся эта публика была для нее чужой.
— Они — большие профессионалы, но техника подменяет у них подлинное творчество.
Софи возвратилась с недоверием к кинематографу, все ее мысли были обращены к театру. Она сказала, что еще не исчерпала все возможности Мариво и надеется быть принятой в «Театр ампир», как сообщал ей ее агент. Там собирались ставить «Двойное непостоянство». Тогда-то Алиса бросилась вперед:
— А Пурвьанш хотел предложить вам Федру! Он утверждает, что вы — настоящая трагическая актриса, только вы об этом еще не знаете.
— Вам бы следовало забыть об этом фрукте, — твердо отрезала Софи.
— Он причинил нам слишком много зла! — возмутилась моя подруга.
На этом мы пока и остановились. Но два дня спустя актриса сама нам позвонила. Она желала встретиться с нами. В полдень мы собрались б ресторане Дюпона на Монпарнасе.
— Пурвьанш связался с моим агентом и, как вы и говорили, предложил мне роль Федры. Этот безумец страдает манией величия! Он обещает платить мне вдвое больше против предложения «Театра ампир». Естественно, я отказалась.
— Чего вам бояться? — спросил я. — Он обезумел, это верно, но вы тому причина. Я бы очень удивился, если бы вы не сумели приручить его…
— У меня нет никакого желания водить кого бы то ни было на веревочке! — возразила она. — А особенно подобного субъекта! Тем не менее я помню, о чем говорила Алиса, когда звонила мне в Лос-Анджелес. Правда, что этот распутник позволил себе совратить вашу мать?
Мы откровенно рассказали ей о том эпизоде на улице Поль-Валери. Это глубоко задело чувства Софи. Она все никак не могла этому поверить. Понадобилось несколько минут, прежде чем эта ужасная картина отпечаталась в ее мозгу. Тогда ее охватил холодный гнев.
— То, что этому Пурвьаншу удалось соблазнить несчастную женщину и так непотребно с ней обращаться, указывает на его тягу к похоти, что говорит, в свою очередь, о лицемерии этого скользкого типа, но, в конце концов, она — взрослая женщина и пошла на это добровольно. Но то, что он хитростью принудил дочь присутствовать на подобном спектакле, — не только вершина непристойности, но и верх подлости извращенного ума! Как ты, должно быть, страдала, бедняжка Алиса, и как я сейчас понимаю твое возмущение…
На этом обеде ни один из нас к еде не притронулся. Расставаясь, мы уже поняли, что Софи Бонэр тоже решила вступить в борьбу. Но пока мы еще не знали как.
Мне не известно, как она взялась за это дело. Надеюсь, не так, как дама-благотворительница, навещающая своих больных с визитами. Алиса вдруг ощутила призвание вытянуть мать из бурлящей магмы кошмара, в которой та жила. Но ее ожидал провал. Мадам Распай сохранила внешнюю гордость, которая ловко скрывала опустошенность ее души. Она не могла одобрять все эти мерзости, глядя в глаза своей дочери. И тогда облачила их в светские одежды, придав им видимость пристойности.
Цитируя Пурвьанша, который и сам в свою очередь перефразировал Райнера Мария Рильке, она говорила, что «красота — это не что иное, как выплеск почти невыносимого ужаса». Красота Ната не просто бросалась в глаза, она была тем тайным божественным зовом, который использует телесное для возвышения души.
— Бывают создания, что выступают как воплощение судьбы. Когда я увидела Ната впервые… Ах! Как объяснить это удушье, этот жар в крови… Это было как открытие Архимеда, как математические озарения Пуанкаре, как невыразимые откровения Кподеля, пришедшие к нему перед каменными ребрами собора Парижской Богоматери. Не улыбайся, дурочка! Я стояла, испуганная этой пронизывающей болью, захлебываясь этим низвергающимся на меня потоком. О чудо! Он взял меня за руку!
Чувствуя, что эта мистическая речь не обратит Алису в ее веру, Мария-Ангелина сменила тактику и принялась восхвалять наслаждение:
— Потому что наслаждение — это закон, дарованный нам Небесами! Оно возвышает тело, сливая его с душой. А потом поднимает душу, вознося ее в вечность. Оно сдергивает с жизни покров обыденности и устремляет ее в непостижимое. Вожделение — это неутолимое движущее начало, ввергающее нас в божественные бездны. А то, что вы именуете извращением, — крайняя точка высшего совершенства.
Алиса вернулась ко мне совершенно измочаленная, точно ей пришлось карабкаться по скале, которая беспрестанно осыпалась у нее под ногами. Мария-Ангелина держалась за свой порок и не собиралась сдаваться. Он стал стержнем ее личности, причиной, а может, и оправданием ее жизни. По какому-то капризу рассудка Пурвьанш внезапно превратился для нее из обычного любовника в сообщника некой жестокой игры; она бросала вызов смерти, и он сделался ей вдвойне необходим. Она восклицала в экстазе:
— Эрос и Танатос! Да, греки когда-то осмелились помериться силами с черным солнцем. Я тоже могла бы быть одной из тех вакханок, опьяненных вином и исступлением, которые с воем бежали вниз на равнину и убивали быков, разрывая их зубами.
Это было уж слишком, да и трудно представить себе жену богатого буржуа в роли жадной до крови людоедки! Эти смехотворные фантазии соединялись у нее с фанатизмом и превращались в нелепый бред. Положим, она еще способна на экстравагантные садомазохистские игры в духе улицы Сен-Дени, но ей понадобилось украсить себя и этим священным варварством, которое, конечно, было ей не по силам!
Алиса наивно хотела вернуть свою мать к здравому смыслу. Когда она поняла всю тщету этих надежд, ее возмущение против Пурвьанша возросло еще больше. В устах Марии-Ангелины она узнавала слова и даже оттенки выражений того самого человека, мысль о котором не давала ей покоя. Ее мать рабски копировала его во всем и была счастлива потерять свою свободу, растворившись в воле другого.
В какую-ту минуту Алиса решила сблизиться с отцом и доверительно поговорить с ним о матери. Она нашла его настолько занятым делами банка и так безумно влюбленным в испанскую танцовщицу, что, уйдя с этой бесплодной встречи, так ничего ему не рассказав, она решила продать «ягуар», который вот уже несколько месяцев дремал в гараже — как дар, который она презирала. Тогда ей показалось, что она наконец перерезала пуповину, которая еще соединяла ее с семьей, распадающейся у нее на глазах. Продажа машины несколько утешила ее, и она убежденно объявила мне, что, наказав Пурвьанша, мы отправимся в Катманду!
Итак, утром в пятницу самолетом из Америки прибыло «наказание» Пурвьанша. Мы встречали Софи в аэропорту. Увидев ее, я удивился ее простоте. Я-то ждал звезду, преображенную волшебной палочкой Голливуда. А на ней были джинсы и свитер. И она не могла выглядеть прелестнее.
— Знали бы вы, как я счастлива вернуться домой! Там мне казалось, что я перестала быть самой собой.
Она встречалась там с актерами, режиссерами и рекламными деятелями. Вся эта публика была для нее чужой.
— Они — большие профессионалы, но техника подменяет у них подлинное творчество.
Софи возвратилась с недоверием к кинематографу, все ее мысли были обращены к театру. Она сказала, что еще не исчерпала все возможности Мариво и надеется быть принятой в «Театр ампир», как сообщал ей ее агент. Там собирались ставить «Двойное непостоянство». Тогда-то Алиса бросилась вперед:
— А Пурвьанш хотел предложить вам Федру! Он утверждает, что вы — настоящая трагическая актриса, только вы об этом еще не знаете.
— Вам бы следовало забыть об этом фрукте, — твердо отрезала Софи.
— Он причинил нам слишком много зла! — возмутилась моя подруга.
На этом мы пока и остановились. Но два дня спустя актриса сама нам позвонила. Она желала встретиться с нами. В полдень мы собрались б ресторане Дюпона на Монпарнасе.
— Пурвьанш связался с моим агентом и, как вы и говорили, предложил мне роль Федры. Этот безумец страдает манией величия! Он обещает платить мне вдвое больше против предложения «Театра ампир». Естественно, я отказалась.
— Чего вам бояться? — спросил я. — Он обезумел, это верно, но вы тому причина. Я бы очень удивился, если бы вы не сумели приручить его…
— У меня нет никакого желания водить кого бы то ни было на веревочке! — возразила она. — А особенно подобного субъекта! Тем не менее я помню, о чем говорила Алиса, когда звонила мне в Лос-Анджелес. Правда, что этот распутник позволил себе совратить вашу мать?
Мы откровенно рассказали ей о том эпизоде на улице Поль-Валери. Это глубоко задело чувства Софи. Она все никак не могла этому поверить. Понадобилось несколько минут, прежде чем эта ужасная картина отпечаталась в ее мозгу. Тогда ее охватил холодный гнев.
— То, что этому Пурвьаншу удалось соблазнить несчастную женщину и так непотребно с ней обращаться, указывает на его тягу к похоти, что говорит, в свою очередь, о лицемерии этого скользкого типа, но, в конце концов, она — взрослая женщина и пошла на это добровольно. Но то, что он хитростью принудил дочь присутствовать на подобном спектакле, — не только вершина непристойности, но и верх подлости извращенного ума! Как ты, должно быть, страдала, бедняжка Алиса, и как я сейчас понимаю твое возмущение…
На этом обеде ни один из нас к еде не притронулся. Расставаясь, мы уже поняли, что Софи Бонэр тоже решила вступить в борьбу. Но пока мы еще не знали как.
XX
Тем же вечером, после репетиции, мы увиделись с Пурвьаншем в «Кафе искусств». Он старался выглядеть беззаботным, но мы знали, что он встревожен. Софи Бонэр назначила ему встречу на десять вечера, и он очень хотел, чтобы мы присутствовали на этом свидании, которого он отчасти опасался, но в то же время его душа трепетала от восторга.