Страница:
— Видите ли, — назидательно произнес он, — все актрисы скроены так, что никогда нельзя положиться на их добросердечие. Одна из них вас презирает. Вы предлагаете ей прекрасную роль. Она тут же прибегает. Но где доказательства, что за приветливой маской, надетой ею по случаю, не прячется банальное равнодушие?
Опоздав почти на час, Софи наконец появилась. Она надела элегантнейшее вечернее платье. Ее волосы, поднятые наверх и изящно заколотые на затылке, пышной волной свободно спадали на шею. Поцеловав меня и Алису, она уселась лицом к Пурвьаншу, который поднялся из-за стола, чтобы с ней поздороваться.
— Ну, — начала она, — вы вроде бы хотели предложить мне ангажемент… Забавно, а разве не вы так низко интриговали, чтобы меня не приняли в «Комеди Франсэз»?
— Дорогая моя, — отпарировал Нат, — я поступил так для вашего же блага. Вы достойны лучшего, нежели этот морг! Или вы считаете себя созданной исключительно для того, чтобы играть этих глупых гусынь?
— Что вы имеете в виду?
— Да эту дурочку Сильвию, которую вы изображали в пьесе Мариво.
Она зло рассмеялась.
— Вы ничего не понимаете ни в Мариво, ни в Сильвии, как, впрочем, и в женщинах, бедняжка!
Это «бедняжка» ранило Пурвьанша в самое сердце.
— О, ясно, — сказал он раздраженно, — вы начитались мадам де Бовуар!
— А вы — Монтерлана, который называет женщин «самками — больными, опасными, никогда не умеющими быть до конца откровенными»! Разве не он избрал Своим девизом: «Брать, не отдаваясь»? И прибавлял: «Это — единственно приемлемая формула, которая может существовать между мужчиной, существом высшего порядка, и женщиной». Ничтожество, да!
— О, на этот счет я легко мог бы засыпать вас другими цитатами, и гораздо лучшими! Запах женщины, «этот нежный запах, почти раздражающий, и это тело — без мускулов, без нервов, точно какой-то белесый моллюск…» Но тут вы ошиблись, это не Монтерлан, это — Коста! И, возвращаясь к нашему разговору, когда Расин пишет: «Меня сушила страсть, томили сновиденья» [6], разве он говорит о себе? Нет, это Федра осмелилась излить свою любовь Ипполиту. Вы путаете персонаж с его автором — точно так, как все эти глупцы, которые принимают тень за саму жертву.
Странная это была дуэль! Софи вновь перешла в наступление:
— Кто сохнет, кто томится? Уж не вы ли?
Удар вышел прямым, неожиданным и жестоким. Мы заметили изумление на лице Ната. Но через мгновение ответный удар полетел как стрела:
— Это — Федра, а значит, вы!
— Я? «Что ж! Узнай теперь ты Федры ярость!» [7]. Я вас ненавижу и никогда не подпишу с вами никакого контракта.
Теперь настала очередь Пурвьанша расхохотаться.
— Умру со смеху! Можно подумать, мы тут играем Гольдони! Или, скорее, Фейдо! Пардон, еще хуже: Куртелина! Не Бергсон ли говорил, что «водевиль имеет такое же отношение к реальной жизни, как говорящая кукла — к человеку»? Но хватит! Я вижу, что вы меня ненавидите за то, что мне удалось помешать вам совершить тяжкую ошибку. «Комеди Франсэз» ничего не стоит.
— Разве я не свободна в своем выборе?
— Прекрасная реплика, но повторяю вам: вы — трагическая актриса, и я предлагаю вам в этом убедиться. Разве это не говорит о моей честности?
— Я не верю в вашу честность!
— Вы хотите меня оскорбить!
— Вы этого заслуживаете. Впрочем, я пришла сюда лишь для того, чтобы вы перестали питать на мой счет иллюзии. Я не продаюсь и не покупаюсь. И если когда-нибудь мне придется играть Федру, знайте, что это будет не с вами.
Она поднялась, расцеловалась со мной и Алисой и спокойно вышла.
— Что вы ей наговорили, отчего она в таком настроении? — спросил Пурвьанш.
— Я рассказала о том, что произошло на улице Поль Валери и как вы там со мной обошлись, — нанесла удар моя подруга.
Он в бешенстве передернул плечами:
— Жалкие глупцы! Застревать на подобных пустяках! А ты, маленькая ведьма, знаешь, что ты сделала своим змеиным язычком? Ты только что разбила карьеру этой несчастной! Она собирается поступить в «Театр ампир», в этот стародевичий монастырь! Она там засохнет и отупеет! Тогда как я, я предоставил бы ей возможность раскрыть ее дарование! Ба, я нисколько не сожалею, что позволил тебе насладиться забавами твоей mater dolorosa [8]! Надеюсь только, что столь благородное зрелище смогло возвысить твою душу!
Его ранил отказ Софи, и теперь он пытался задеть и нас, вымещая на нас свое отчаяние. Софи Бонэр его не пощадила. Его самолюбие дало течь из всех щелей. «Титаник», который считал себя непотопляемым, только что наскочил на айсберг. Паника на борту!
— Эта Софи — просто стерва! Возможно, она думает взять надо мной верх, надеясь, что я начну пресмыкаться, вымаливая ее согласие… Да что возомнила о себе эта девка? Катись она к дьяволу, эта уродина, жухлая блондинка с кривыми ногами и косыми бельмами! Только пусть потом на меня не рассчитывает, когда ей понадобится кто-нибудь, кто сможет вытащить ее из этой выгребной ямы!
А мы смаковали этот миг торжества, не зная еще, что в небе над нами уже собирались тяжелые грозовые тучи.
XXI
XXII
XXIII
Опоздав почти на час, Софи наконец появилась. Она надела элегантнейшее вечернее платье. Ее волосы, поднятые наверх и изящно заколотые на затылке, пышной волной свободно спадали на шею. Поцеловав меня и Алису, она уселась лицом к Пурвьаншу, который поднялся из-за стола, чтобы с ней поздороваться.
— Ну, — начала она, — вы вроде бы хотели предложить мне ангажемент… Забавно, а разве не вы так низко интриговали, чтобы меня не приняли в «Комеди Франсэз»?
— Дорогая моя, — отпарировал Нат, — я поступил так для вашего же блага. Вы достойны лучшего, нежели этот морг! Или вы считаете себя созданной исключительно для того, чтобы играть этих глупых гусынь?
— Что вы имеете в виду?
— Да эту дурочку Сильвию, которую вы изображали в пьесе Мариво.
Она зло рассмеялась.
— Вы ничего не понимаете ни в Мариво, ни в Сильвии, как, впрочем, и в женщинах, бедняжка!
Это «бедняжка» ранило Пурвьанша в самое сердце.
— О, ясно, — сказал он раздраженно, — вы начитались мадам де Бовуар!
— А вы — Монтерлана, который называет женщин «самками — больными, опасными, никогда не умеющими быть до конца откровенными»! Разве не он избрал Своим девизом: «Брать, не отдаваясь»? И прибавлял: «Это — единственно приемлемая формула, которая может существовать между мужчиной, существом высшего порядка, и женщиной». Ничтожество, да!
— О, на этот счет я легко мог бы засыпать вас другими цитатами, и гораздо лучшими! Запах женщины, «этот нежный запах, почти раздражающий, и это тело — без мускулов, без нервов, точно какой-то белесый моллюск…» Но тут вы ошиблись, это не Монтерлан, это — Коста! И, возвращаясь к нашему разговору, когда Расин пишет: «Меня сушила страсть, томили сновиденья» [6], разве он говорит о себе? Нет, это Федра осмелилась излить свою любовь Ипполиту. Вы путаете персонаж с его автором — точно так, как все эти глупцы, которые принимают тень за саму жертву.
Странная это была дуэль! Софи вновь перешла в наступление:
— Кто сохнет, кто томится? Уж не вы ли?
Удар вышел прямым, неожиданным и жестоким. Мы заметили изумление на лице Ната. Но через мгновение ответный удар полетел как стрела:
— Это — Федра, а значит, вы!
— Я? «Что ж! Узнай теперь ты Федры ярость!» [7]. Я вас ненавижу и никогда не подпишу с вами никакого контракта.
Теперь настала очередь Пурвьанша расхохотаться.
— Умру со смеху! Можно подумать, мы тут играем Гольдони! Или, скорее, Фейдо! Пардон, еще хуже: Куртелина! Не Бергсон ли говорил, что «водевиль имеет такое же отношение к реальной жизни, как говорящая кукла — к человеку»? Но хватит! Я вижу, что вы меня ненавидите за то, что мне удалось помешать вам совершить тяжкую ошибку. «Комеди Франсэз» ничего не стоит.
— Разве я не свободна в своем выборе?
— Прекрасная реплика, но повторяю вам: вы — трагическая актриса, и я предлагаю вам в этом убедиться. Разве это не говорит о моей честности?
— Я не верю в вашу честность!
— Вы хотите меня оскорбить!
— Вы этого заслуживаете. Впрочем, я пришла сюда лишь для того, чтобы вы перестали питать на мой счет иллюзии. Я не продаюсь и не покупаюсь. И если когда-нибудь мне придется играть Федру, знайте, что это будет не с вами.
Она поднялась, расцеловалась со мной и Алисой и спокойно вышла.
— Что вы ей наговорили, отчего она в таком настроении? — спросил Пурвьанш.
— Я рассказала о том, что произошло на улице Поль Валери и как вы там со мной обошлись, — нанесла удар моя подруга.
Он в бешенстве передернул плечами:
— Жалкие глупцы! Застревать на подобных пустяках! А ты, маленькая ведьма, знаешь, что ты сделала своим змеиным язычком? Ты только что разбила карьеру этой несчастной! Она собирается поступить в «Театр ампир», в этот стародевичий монастырь! Она там засохнет и отупеет! Тогда как я, я предоставил бы ей возможность раскрыть ее дарование! Ба, я нисколько не сожалею, что позволил тебе насладиться забавами твоей mater dolorosa [8]! Надеюсь только, что столь благородное зрелище смогло возвысить твою душу!
Его ранил отказ Софи, и теперь он пытался задеть и нас, вымещая на нас свое отчаяние. Софи Бонэр его не пощадила. Его самолюбие дало течь из всех щелей. «Титаник», который считал себя непотопляемым, только что наскочил на айсберг. Паника на борту!
— Эта Софи — просто стерва! Возможно, она думает взять надо мной верх, надеясь, что я начну пресмыкаться, вымаливая ее согласие… Да что возомнила о себе эта девка? Катись она к дьяволу, эта уродина, жухлая блондинка с кривыми ногами и косыми бельмами! Только пусть потом на меня не рассчитывает, когда ей понадобится кто-нибудь, кто сможет вытащить ее из этой выгребной ямы!
А мы смаковали этот миг торжества, не зная еще, что в небе над нами уже собирались тяжелые грозовые тучи.
XXI
Протекло две недели; все это время мы с Пурвьаншем не виделись. Алису не слишком удовлетворило то жестокое оскорбление, которое ей удалось причинить ему с помощью Софи Бонэр. Тем не менее удар был нанесен. Он кипел злобой. Мы получали кое-какие сведения от одного актера из его труппы, с которым я сохранил дружеские отношения.
Как-то утром я пошел купить хлеба, и в это время меня окликнул наш режиссер. Он сидел на террасе кафе и поджидал меня почти целый час. Он был небрит, волосы спутаны, глаза смотрели мутно.
— А, — заторопился он, беря меня за руку, — я тебя ждал. Нам надо поговорить.
— Нам не о чем разговаривать.
— О, конечно же, есть! Можно подумать, ты меня избегаешь. Разве я не был всегда с тобой откровенен? Ну, слушай. Эта история с малышкой Бонэр меня замучила. И разумеется, я готов признать, что не слишком-то хорошо вел себя с женщинами, но как еще можно обращаться с такими созданиями — сложными, хитрыми, все время меняющимися. Короче, Софи — совсем другое дело. Думаю, она — другого поля ягода.
Вскоре я обнаружил, что уже сижу на террасе рядом с ним. Теперь я заметил, что он заказал себе графин белого вина и, пока ждал меня, выпил три четверти. В девять часов утра! Он продолжил:
— Видишь ли, эта женщина — красива, очень красива, даже великолепна. Говоря по правде, она — одна из самых прекрасных женщин, каких я когда-либо встречал. Ты заметил, какая у нее великолепная фигура, матовая кожа, какие ноги? А эта улыбка… А совершенная линия ее ушей, этот изящный нос… Но все это ничто по сравнению с ее умом, с ее образованностью. Ты слышал, как она тогда отвечала на мои намеки? Ее красивый голос изменился, наполнившись страстью Федры и всей тяжестью ее судьбы. Тяжестью судьбы! Ты понимаешь, что это значит?
— Не слишком хорошо.
Он налил себе бокал вина, выпил его одним глотком и заговорил снова:
— Я ходил к гадалке. Не смейся! Она обещала мне, что женщина, которую я люблю, будет моей. Софи будет моей. Я хочу ее, эту девушку, ты знать не знаешь, как я ее хочу! Сдохнуть можно! Можешь ты это понять или нет?
— Волк всегда голоден, — бросил я со смехом.
— Не смейся! Это — очень серьезно. Ради нее я способен измениться. До сих пор, видишь ли, я считал женщин законной добычей в той высшей игре, в которой всегда мог использовать свой шарм и стремление к власти. Сознаюсь: я находил какое-то злое наслаждение в том, чтобы их принижать. Теперь мне пришлось заняться анализом самого себя. Мне надо было понять, откуда у меня эта прихоть. Тут всегда было слишком мало физического, скорее — это идет от ума. Это — как если бы весь секс… был у меня в голове!
Это выражение заставило меня улыбнуться, хотя оно, разумеется, подходило. Но почему Пурвьанш выбрал меня своим исповедником в тот самый день — или почти в тот самый, — когда мы встретились с ним впервые? Да, похоже, я и впрямь был ему нужен: стена, в которую он кидал свои мячи. Возможно, я обладал особым даром слушателя. Если только он не презирал меня настолько, чтобы не ощущать стыда, раздеваясь передо мной донага…
— С Софи все совсем иначе. Я безумно хочу ее и так же безумно уважаю. Вот почему внутри меня идет такая борьба. Я желаю ее и обвиняю себя в том, что недостоин этого желания. Может, мне следовало бы измениться… Ах, это сложно объяснить, и, конечно, ты станешь смеяться надо мной… Бывает, люди вдруг обращаются в веру. Вся суть их потрясена открытием Бога. Я, я тоже был обращен — в эту женщину, и моя душа теперь полностью опустошена. Это как подземный толчок, он сотряс мое основание и сбросил меня на землю. Я блуждаю в руинах себя…
Красивые фразы! Что за роль он сейчас играл? Сколько истины было скрыто в его словах? Совершенно очевидно, что он очарован Софи, но я спрашивал себя: так ли уж чисты его намерения, как он старался меня уверить? Измениться? Неужели он может измениться? Все в нем настолько искажено порчей, включая слова, значение которых он извращал едва уловимым смещением оттенков смысла. Его умение лицемерить было столь естественным, что он вполне мог использовать искусство лицедейства и носить маску, не пряча своего лица.
— Вот почему, — продолжил он, — мне необходимо использовать театр, чтобы приблизиться к ней. И я, и она, мы оба можем говорить друг с другом только чужими репликами. Она почувствует себя Федрой, как только я притворюсь Ипполитом. И так, направляя ее к ее судьбе — на путь трагической актрисы, — я исподволь приведу ее к себе. Помнишь, я процитировал: «Меня сушила страсть, томили сновиденья», а она ответила: «Вас, быть может?», на что я возразил: «Это — Федра, а значит, вы!» Как это великолепно, не правда ли, этот двойной смысл, раскрывающийся в маскараде! А как она ответила на мой выпад, как будто в ее глазах я уже стал Ипполитом: «Что ж! Узнай теперь ты Федры ярость!» Ярость! И прибавила, наконец, эти два слова, которые жгли ей губы: «Я люблю». Люблю!
— Она сказала: «Я вас терпеть не могу»!
— Что означало: «Приди. Я не могу тебя ненавидеть». Он опять налил себе вина, опустошил стакан так же быстро, как и предыдущий, и продолжил:
— Все великие души разговаривают метафорами.
— Э, — воскликнул я, — не слишком ли это сложно? Софи — простая девушка.
Он вздрогнул:
— Простая? Кто прост в нашем мире? В нем все спаяно, скручено, искривлено. Поверь мне: едва родившись, мы тут же попадаем в западню! Любовь не бывает простой и искренней.
— Но мы с Алисой любим друг друга без всех этих сложностей!
— Вот почему это не любовь! Все это — просто гулигули, эпидермическая дрожь, которую вы принимаете за настоящее чувство! Все это — только видимость жизни. Впрочем, эта твоя Алиса, будь доволен, что я ее тебе оставил. Она не в моем вкусе: изюминки не хватает. Но не будем об этом! Я изменился. А старуха Распай — настоящая жирная корова с выменем до пупа, от которого меня просто тошнит! Я оставлю ее вместе с ее грязными и гнусными фантазиями! Она ведь мне в матери годится, ты понимаешь?
Мы сидели, а люди все проходили мимо — равнодушные к тому странному театру, в котором снова, в который уже раз, запер меня Пурвьанш. Был ли во всем этом хоть какой-то смысл? Мне достаточно было подняться и уйти, оставив его на этой террасе — с пустым графином и с пустым сердцем. Но я словно окаменел и прирос к стулу, а он восклицал в каком-то доведенном до крайности лирическом порыве:
— Чистое небо! Гора, покрытая белым снегом! Чистейшая белизна ледников! Да, это — так: «Чистота зеркала восстановится: его высветлю я, обезличенный — видимость меня — Некто, но этот Некто унесет свет — свет ночей! На пустой крышке комода Мечта умерла в опустевшей склянке — в этом чистом вместилище Небытия…» [9] Это из Малларме, дорогой Стефан, он потом прибавляет: «Выходит из комнаты и пропадает на лестнице». Забавно, правда?
Он нес настоящий бред. Потом вдруг вернулся к началу:
— Софи Бонэр подписала контракт с «Театром ампир». «Двойное непостоянство» господина Пьера Карле де Шамблена [10]! Она думает, что так ей удастся ускользнуть от меня! Но от меня нельзя ускользнуть, особенно когда я действительно люблю и люблю так сильно, что готов на все, что она может потребовать. Слушай! Скажи ей, что я оставлю даже театр, если она захочет! Мы могли бы уехать в Тоскану или в Венецию.
У нас появились бы дети. Я бы читал ей на ночь рождественские сказки…
— Послушайте, — сказал я, — вы должны понять, что Софи Бонэр вами вовсе не интересуется. Любите вы ее или нет, это ничего не меняет: ей это совершенно безразлично.
Он насмешливо скривил губы и бросил мне:
— Ты, мой бедный друг, всегда будешь посредственностью! Ты не знаешь, что надо драться со старой кретинкой судьбой! Ее надо ломать, как и всех остальных! В общем, у меня есть план. Я прямо сейчас его придумал: план, который приведет ко мне мою красавицу. А тебе я ничего не скажу. А то ты, пожалуй, пойдешь к ней и все выложишь! Я ведь отлично понимаю, что ты в заговоре против меня. Этот твой вид простачка — просто фальшивая монета! Ты мне завидуешь! И кто знает, может, ты сам хочешь увести мою цыпочку? Но, будь спокоен, это — великая душа. Ей никогда не понадобится такой фигляр, как ты!
В то утро я вернулся к себе на улицу Одессы, забыв купить хлеба. Что он еще придумал? Из всех его бредней я запомнил только эту высказанную им безумную волю, неотступно преследующую иллюзию любви, будущего у которой не было. Или он в самом деле верил, что в жизни возможны те же повороты, что и в комедии? Быть может, его притязания питались убежденностью, что, в конце концов, молодая женщина втайне его любит? Или он просто напускал туман, стараясь скрыть за этим словесным потоком свое отчаяние при мысли о том, что мадемуазель Бонэр его презирает?
Алиса ликовала. Она считала, что Пурвьанш изнывает от тоски. Это замечательно, и надо надеяться, что его мучения продлятся как можно дольше. Она, как и я, еще не подозревала, что через несколько дней ситуация резко изменится.
Как-то утром я пошел купить хлеба, и в это время меня окликнул наш режиссер. Он сидел на террасе кафе и поджидал меня почти целый час. Он был небрит, волосы спутаны, глаза смотрели мутно.
— А, — заторопился он, беря меня за руку, — я тебя ждал. Нам надо поговорить.
— Нам не о чем разговаривать.
— О, конечно же, есть! Можно подумать, ты меня избегаешь. Разве я не был всегда с тобой откровенен? Ну, слушай. Эта история с малышкой Бонэр меня замучила. И разумеется, я готов признать, что не слишком-то хорошо вел себя с женщинами, но как еще можно обращаться с такими созданиями — сложными, хитрыми, все время меняющимися. Короче, Софи — совсем другое дело. Думаю, она — другого поля ягода.
Вскоре я обнаружил, что уже сижу на террасе рядом с ним. Теперь я заметил, что он заказал себе графин белого вина и, пока ждал меня, выпил три четверти. В девять часов утра! Он продолжил:
— Видишь ли, эта женщина — красива, очень красива, даже великолепна. Говоря по правде, она — одна из самых прекрасных женщин, каких я когда-либо встречал. Ты заметил, какая у нее великолепная фигура, матовая кожа, какие ноги? А эта улыбка… А совершенная линия ее ушей, этот изящный нос… Но все это ничто по сравнению с ее умом, с ее образованностью. Ты слышал, как она тогда отвечала на мои намеки? Ее красивый голос изменился, наполнившись страстью Федры и всей тяжестью ее судьбы. Тяжестью судьбы! Ты понимаешь, что это значит?
— Не слишком хорошо.
Он налил себе бокал вина, выпил его одним глотком и заговорил снова:
— Я ходил к гадалке. Не смейся! Она обещала мне, что женщина, которую я люблю, будет моей. Софи будет моей. Я хочу ее, эту девушку, ты знать не знаешь, как я ее хочу! Сдохнуть можно! Можешь ты это понять или нет?
— Волк всегда голоден, — бросил я со смехом.
— Не смейся! Это — очень серьезно. Ради нее я способен измениться. До сих пор, видишь ли, я считал женщин законной добычей в той высшей игре, в которой всегда мог использовать свой шарм и стремление к власти. Сознаюсь: я находил какое-то злое наслаждение в том, чтобы их принижать. Теперь мне пришлось заняться анализом самого себя. Мне надо было понять, откуда у меня эта прихоть. Тут всегда было слишком мало физического, скорее — это идет от ума. Это — как если бы весь секс… был у меня в голове!
Это выражение заставило меня улыбнуться, хотя оно, разумеется, подходило. Но почему Пурвьанш выбрал меня своим исповедником в тот самый день — или почти в тот самый, — когда мы встретились с ним впервые? Да, похоже, я и впрямь был ему нужен: стена, в которую он кидал свои мячи. Возможно, я обладал особым даром слушателя. Если только он не презирал меня настолько, чтобы не ощущать стыда, раздеваясь передо мной донага…
— С Софи все совсем иначе. Я безумно хочу ее и так же безумно уважаю. Вот почему внутри меня идет такая борьба. Я желаю ее и обвиняю себя в том, что недостоин этого желания. Может, мне следовало бы измениться… Ах, это сложно объяснить, и, конечно, ты станешь смеяться надо мной… Бывает, люди вдруг обращаются в веру. Вся суть их потрясена открытием Бога. Я, я тоже был обращен — в эту женщину, и моя душа теперь полностью опустошена. Это как подземный толчок, он сотряс мое основание и сбросил меня на землю. Я блуждаю в руинах себя…
Красивые фразы! Что за роль он сейчас играл? Сколько истины было скрыто в его словах? Совершенно очевидно, что он очарован Софи, но я спрашивал себя: так ли уж чисты его намерения, как он старался меня уверить? Измениться? Неужели он может измениться? Все в нем настолько искажено порчей, включая слова, значение которых он извращал едва уловимым смещением оттенков смысла. Его умение лицемерить было столь естественным, что он вполне мог использовать искусство лицедейства и носить маску, не пряча своего лица.
— Вот почему, — продолжил он, — мне необходимо использовать театр, чтобы приблизиться к ней. И я, и она, мы оба можем говорить друг с другом только чужими репликами. Она почувствует себя Федрой, как только я притворюсь Ипполитом. И так, направляя ее к ее судьбе — на путь трагической актрисы, — я исподволь приведу ее к себе. Помнишь, я процитировал: «Меня сушила страсть, томили сновиденья», а она ответила: «Вас, быть может?», на что я возразил: «Это — Федра, а значит, вы!» Как это великолепно, не правда ли, этот двойной смысл, раскрывающийся в маскараде! А как она ответила на мой выпад, как будто в ее глазах я уже стал Ипполитом: «Что ж! Узнай теперь ты Федры ярость!» Ярость! И прибавила, наконец, эти два слова, которые жгли ей губы: «Я люблю». Люблю!
— Она сказала: «Я вас терпеть не могу»!
— Что означало: «Приди. Я не могу тебя ненавидеть». Он опять налил себе вина, опустошил стакан так же быстро, как и предыдущий, и продолжил:
— Все великие души разговаривают метафорами.
— Э, — воскликнул я, — не слишком ли это сложно? Софи — простая девушка.
Он вздрогнул:
— Простая? Кто прост в нашем мире? В нем все спаяно, скручено, искривлено. Поверь мне: едва родившись, мы тут же попадаем в западню! Любовь не бывает простой и искренней.
— Но мы с Алисой любим друг друга без всех этих сложностей!
— Вот почему это не любовь! Все это — просто гулигули, эпидермическая дрожь, которую вы принимаете за настоящее чувство! Все это — только видимость жизни. Впрочем, эта твоя Алиса, будь доволен, что я ее тебе оставил. Она не в моем вкусе: изюминки не хватает. Но не будем об этом! Я изменился. А старуха Распай — настоящая жирная корова с выменем до пупа, от которого меня просто тошнит! Я оставлю ее вместе с ее грязными и гнусными фантазиями! Она ведь мне в матери годится, ты понимаешь?
Мы сидели, а люди все проходили мимо — равнодушные к тому странному театру, в котором снова, в который уже раз, запер меня Пурвьанш. Был ли во всем этом хоть какой-то смысл? Мне достаточно было подняться и уйти, оставив его на этой террасе — с пустым графином и с пустым сердцем. Но я словно окаменел и прирос к стулу, а он восклицал в каком-то доведенном до крайности лирическом порыве:
— Чистое небо! Гора, покрытая белым снегом! Чистейшая белизна ледников! Да, это — так: «Чистота зеркала восстановится: его высветлю я, обезличенный — видимость меня — Некто, но этот Некто унесет свет — свет ночей! На пустой крышке комода Мечта умерла в опустевшей склянке — в этом чистом вместилище Небытия…» [9] Это из Малларме, дорогой Стефан, он потом прибавляет: «Выходит из комнаты и пропадает на лестнице». Забавно, правда?
Он нес настоящий бред. Потом вдруг вернулся к началу:
— Софи Бонэр подписала контракт с «Театром ампир». «Двойное непостоянство» господина Пьера Карле де Шамблена [10]! Она думает, что так ей удастся ускользнуть от меня! Но от меня нельзя ускользнуть, особенно когда я действительно люблю и люблю так сильно, что готов на все, что она может потребовать. Слушай! Скажи ей, что я оставлю даже театр, если она захочет! Мы могли бы уехать в Тоскану или в Венецию.
У нас появились бы дети. Я бы читал ей на ночь рождественские сказки…
— Послушайте, — сказал я, — вы должны понять, что Софи Бонэр вами вовсе не интересуется. Любите вы ее или нет, это ничего не меняет: ей это совершенно безразлично.
Он насмешливо скривил губы и бросил мне:
— Ты, мой бедный друг, всегда будешь посредственностью! Ты не знаешь, что надо драться со старой кретинкой судьбой! Ее надо ломать, как и всех остальных! В общем, у меня есть план. Я прямо сейчас его придумал: план, который приведет ко мне мою красавицу. А тебе я ничего не скажу. А то ты, пожалуй, пойдешь к ней и все выложишь! Я ведь отлично понимаю, что ты в заговоре против меня. Этот твой вид простачка — просто фальшивая монета! Ты мне завидуешь! И кто знает, может, ты сам хочешь увести мою цыпочку? Но, будь спокоен, это — великая душа. Ей никогда не понадобится такой фигляр, как ты!
В то утро я вернулся к себе на улицу Одессы, забыв купить хлеба. Что он еще придумал? Из всех его бредней я запомнил только эту высказанную им безумную волю, неотступно преследующую иллюзию любви, будущего у которой не было. Или он в самом деле верил, что в жизни возможны те же повороты, что и в комедии? Быть может, его притязания питались убежденностью, что, в конце концов, молодая женщина втайне его любит? Или он просто напускал туман, стараясь скрыть за этим словесным потоком свое отчаяние при мысли о том, что мадемуазель Бонэр его презирает?
Алиса ликовала. Она считала, что Пурвьанш изнывает от тоски. Это замечательно, и надо надеяться, что его мучения продлятся как можно дольше. Она, как и я, еще не подозревала, что через несколько дней ситуация резко изменится.
XXII
В первых числах сентября Мария-Ангелина покончила с собой. Она написала длинное письмо с объяснениями своего поступка. Пурвьанш ее окончательно бросил. Чем больше она к нему привязывалась, тем чаще оскорблял он ее своей грубостью. Не находя никакой опоры в реальной жизни, она выбрала бегство от реальности, дезертировав в фантасмагорические иллюзии своего любовника, а потом предпочла бежать от своего отчаяния в небытие: ведь и вся ее извращенная любовь была флиртом со смертью.
Для Алисы этот второй удар был в некотором роде ужасным продолжением первого. Точно ее мать наконец растерзали похотливые руки ее палача. Она всегда испытывала к этой женщине, которая была так далека от нее, только мучительную нежность; а теперь вдруг ее охватило чувство великой скорби, смешанной с угрызениями совести. Она обвиняла себя в том, что мало заботилась о Марии-Ангелине, пока несчастная все глубже погружалась в свое тусклое одиночество. Быть может, указав ей путь куда более достойный, она могла бы вырвать ее из порока, которым та так дорожила, ввергнутая в него жестокостью своей болезненной страсти. Она упрекала себя за стыдливость, запрещавшую ей откровенничать с женщиной, язык которой присыхал к гортани от необходимости лгать собственной дочери. Как и тогда, в первый раз, Алиса съежилась от горя и понесла свою боль в церковь Сент-Этьен-дю-Мон.
Там шло венчание. Торжественно звучал орган. Поднявшись на балкон, где властно пел инструмент, она заметила, что органист — совсем молоденький юноша. Позже ей сказали, что старый Джаспер больше сюда не приходит. То ли он теперь живет в приюте, то ли уже скончался, толком никто ничего не знал. Тогда, почувствовав себя всеми брошенной и окончательно одинокой, она решила сама отомстить за смерть матери. Рассчитывать на меня она не могла, и это было все, что ей оставалось; ей казалось, что эта смерть навсегда поселилась в ее душе.
В голове у нее все смешалось. Мысли путались, одно желание поочередно сменялось другим: то она хотела донести на Пурвьанша в полицию, то купить пистолет и отправиться в «Театр Франшиз» — да, чтобы убить это чудовище…
Уже после полудня, подхваченная волной черного отчаяния, она бросилась в банк своего отца. Господин Распай уже ушел. Тогда она направилась к мадемуазель Бонэр. Ей открыла мать Софи, но где сейчас может быть актриса, она не знала. Когда Алиса вернулась домой, мысли ее были в совершенном беспорядке, но все же еще достаточно ясными для того, чтобы обещать мне подумать, прежде чем совершать какую бы то ни было месть. Она согласилась принять снотворное и заснула около четырех.
На следующее утро нам удалось наконец добраться до ее отца. Кратко и сухо — точно отдавая распоряжения своему биржевому агенту — он объявил нам, что формальностями похорон займется «го секретарь, и извинился за невозможность дальнейшей беседы. Он должен был председательствовать на важном совещании, а позже — готовиться к семинару.
К двенадцати к нам на улицу Одессы зашла Софи. Она приехала откуда-то из провинции и только что все узнала. Она была в возмущении, но после того как мы дали ей прочитать последнее послание Марии-Ангелины, ее охватил холодный гнев, от которого черты ее тонкого лица отвердели. Она, как и мы, больше не сомневалась в том, что Пурвьанш не просто подлец, он — убийца. Он хладнокровно подстроил смерть Марии-Ангелины, старательно подталкивая ее все дальше и дальше к пропасти. Сообщив, что оставляет ее, он перерезал последнюю нить, еще удерживавшую ее над бездной. Вне себя от горя Алиса воскликнула:
— Пусть он умрет!
Тогда мы увидели, как Софи, подумав с минуту, выпрямилась в своем кресле и хмуро произнесла:
— И этот господин упрямо желает добиться моей любви? Ну что ж, посмотрим, как далеко он сам способен зайти… Не волнуйся, Алиса. И ты, и твоя мать — вы будете отомщены!
Мы поняли это не сразу, но ужасная партия между Софи и Пурвьаншем, о которой тот так мечтал, началась.
Для Алисы этот второй удар был в некотором роде ужасным продолжением первого. Точно ее мать наконец растерзали похотливые руки ее палача. Она всегда испытывала к этой женщине, которая была так далека от нее, только мучительную нежность; а теперь вдруг ее охватило чувство великой скорби, смешанной с угрызениями совести. Она обвиняла себя в том, что мало заботилась о Марии-Ангелине, пока несчастная все глубже погружалась в свое тусклое одиночество. Быть может, указав ей путь куда более достойный, она могла бы вырвать ее из порока, которым та так дорожила, ввергнутая в него жестокостью своей болезненной страсти. Она упрекала себя за стыдливость, запрещавшую ей откровенничать с женщиной, язык которой присыхал к гортани от необходимости лгать собственной дочери. Как и тогда, в первый раз, Алиса съежилась от горя и понесла свою боль в церковь Сент-Этьен-дю-Мон.
Там шло венчание. Торжественно звучал орган. Поднявшись на балкон, где властно пел инструмент, она заметила, что органист — совсем молоденький юноша. Позже ей сказали, что старый Джаспер больше сюда не приходит. То ли он теперь живет в приюте, то ли уже скончался, толком никто ничего не знал. Тогда, почувствовав себя всеми брошенной и окончательно одинокой, она решила сама отомстить за смерть матери. Рассчитывать на меня она не могла, и это было все, что ей оставалось; ей казалось, что эта смерть навсегда поселилась в ее душе.
В голове у нее все смешалось. Мысли путались, одно желание поочередно сменялось другим: то она хотела донести на Пурвьанша в полицию, то купить пистолет и отправиться в «Театр Франшиз» — да, чтобы убить это чудовище…
Уже после полудня, подхваченная волной черного отчаяния, она бросилась в банк своего отца. Господин Распай уже ушел. Тогда она направилась к мадемуазель Бонэр. Ей открыла мать Софи, но где сейчас может быть актриса, она не знала. Когда Алиса вернулась домой, мысли ее были в совершенном беспорядке, но все же еще достаточно ясными для того, чтобы обещать мне подумать, прежде чем совершать какую бы то ни было месть. Она согласилась принять снотворное и заснула около четырех.
На следующее утро нам удалось наконец добраться до ее отца. Кратко и сухо — точно отдавая распоряжения своему биржевому агенту — он объявил нам, что формальностями похорон займется «го секретарь, и извинился за невозможность дальнейшей беседы. Он должен был председательствовать на важном совещании, а позже — готовиться к семинару.
К двенадцати к нам на улицу Одессы зашла Софи. Она приехала откуда-то из провинции и только что все узнала. Она была в возмущении, но после того как мы дали ей прочитать последнее послание Марии-Ангелины, ее охватил холодный гнев, от которого черты ее тонкого лица отвердели. Она, как и мы, больше не сомневалась в том, что Пурвьанш не просто подлец, он — убийца. Он хладнокровно подстроил смерть Марии-Ангелины, старательно подталкивая ее все дальше и дальше к пропасти. Сообщив, что оставляет ее, он перерезал последнюю нить, еще удерживавшую ее над бездной. Вне себя от горя Алиса воскликнула:
— Пусть он умрет!
Тогда мы увидели, как Софи, подумав с минуту, выпрямилась в своем кресле и хмуро произнесла:
— И этот господин упрямо желает добиться моей любви? Ну что ж, посмотрим, как далеко он сам способен зайти… Не волнуйся, Алиса. И ты, и твоя мать — вы будете отомщены!
Мы поняли это не сразу, но ужасная партия между Софи и Пурвьаншем, о которой тот так мечтал, началась.
XXIII
Знаменитый план Пурвьанша походил на бред сумасшедшего. И однако, этой новой уловке была суждена удача — в той мере, в какой этому способствовала сама Софи Бонэр.
Зная, что актрису приняли в «Театр ампир», он сблизился с его директрисой, Мадлен Герланд, и предложил себя на роль Лелио — принца, влюбленного в Сильвию. Это было тем более дерзко, что контракт уже был подписан с Себастьяном Дрё. Впрочем, тут все уладилось очень быстро. Роль была занята, зато Анри Шаваль, режиссер, пока не выбрал себе помощника для репетиций. А так как премьера «Короля Лира» намечалась на 12 октября и новая постановка «Черной комнаты», которую собирались играть в очередь с «Лиром», была уже готова, решили, что Нат и станет этим помощником.
Огромное значение в этом предприятии сыграла ловкость Пурвьанша, так как сначала его предложение было встречено с удивлением. Уже предвкушали его скорый триумф с Шекспиром, и у себя, в «Театре Франшиз», он был полным хозяином. А тут он домогался второстепенной роли — под башмаком у другого режиссера и в конкурирующем театре! Тогда он стал объяснять, что после трагедии комедия его бы освежила: для него это была бы уникальная возможность проанализировать все пружины Мариво — через эту пьесу, «обучающую свободе в предлагаемых обстоятельствах».
— В этой смене масок и метафор рождается иная реальность. Сердце, затронутое сильным чувством, говорит на другом языке. Неуловимая тонкость этого текста в тексте, скрытого за обыденными фразами, превращается в постоянный диалог, хотя он и спрятан между сказанным и высказанным…
Словом, он очаровал всех. И тем не менее, зная репутацию Пурвьанша, Шаваль колебался. Тогда, узнав об этом поступке и понимая его тайную причину, Софи сама настояла на заключении контракта. Поведение Пурвьанша ошеломило всех. Но от этого он повел себя еще решительнее. Мы заключили, что на этот раз акула сама попалась на крючок, в то время как он вовсе не собирался заглатывать наживку, а, будучи рыбаком до мозга костей, надеялся сам закидывать удочку. Актриса прекрасно знала о его болезненной мании, ей были известны его решительность и хитрость. Мы же, слегка подстегнув воображение, воспринимали происходящее как битву между рыцарями Света и воинами Тьмы. В наших глазах мадемуазель Бонэр облачилась в доспехи Святого Георгия, поражающего дракона! Уже по одному этому можно было судить, до чего же мы дошли, я и Алиса, против собственной воли вовлеченные Пурвьаншем в его фантастическую вселенную…
И вот состоялась премьера «Короля Лира», который получил очень достойный прием, но Нат уже не забивал себе голову подобными пустяками. У него был новый великий проект. Он пригласил меня в «Лё Дом» и снова разоткровенничался со мной за ужином, а я, несмотря на все мое отвращение, согласился прийти туда, чтобы узнать, куда его занесет на этот раз.
Он опоздал. Когда он вошел, с ног до головы одетый в белое, я не мог не заметить, насколько он владеет собой: он словно помолодел, к его природному изяществу добавилось сияние солнечной улыбки, отсветы зажженных ламп ложились на него нестерпимым блеском. Он весь светился в темноте этого зала, обитого бархатом. Женщины поднимали глаза от своих тарелок и смотрели на него, не в силах отвести взгляда. Но его это нимало не заботило. Я, кажется, никогда раньше не видел, чтобы он держался так мило и просто.
Он собрался угостить меня устрицами, омаром и грибным фрикасе, на десерт предлагался охлажденный меренговый торт, и все венчало розовое шампанское. Это праздничное меню весьма меня озадачило до той поры, пока он не объявил, что это эксперимент: ему хотелось узнать, что я думаю о подборе блюд, которые он намеревался предложить Софи Бонэр, и понять, придутся ли они ей по вкусу.
— Может, она вообще не любит дары моря… — ввернул я не без злорадства.
— Ах, — произнес он, — узнай точно. Я хочу, чтобы ей все понравилось. Но разумеется, все это только закуска. Главное блюдо будет на сцене: я думаю использовать репетиции, чтобы заставить ее понять, в чем дело.
— А в чем дело?
— Слушай. Я много размышлял над этим. У этой девушки есть все: и ум, и чувства. Почему же она так упрямо меня отвергает? В этом есть что-то неправильное, какое-то отклонение, это — нелогично, тут зияет какая-то дыра. Вряд ли мне стоит опасаться соперника; я не боюсь никого: и внешность, и ум у меня в порядке. Подозреваю, что ей мешает неразвитое либидо. Причины этого отторжения, а может, и отвращения, похоже, надо искать в ее детстве. Мои репетиции станут для нее сеансами психоанализа, я искореню страх и освобожу ее от призрака, сковывающего ее желание. Руководя ею на сцене, я сначала добьюсь слияния наших душ, а потом смогу убедить ее, что эти колебания и страх в отношении меня ни на чем не основаны. Очевидно, что это труд особенный и, конечно, удобнее было б иметь дело с «Федрой», но раз у меня не осталось выбора, что ж, займемся двусмысленностями Мариво и всеми его антраша! В конце концов, эта двойная игра мне всегда хорошо удавалась!
Это еще мягко сказано! Добрый доктор Пурвьанш вознамерился излечить свою пациентку от враждебноети к нему самому! «Я — хороший, я — добрый!» — говорит кот, подкрадываясь к своей жертве. А разве не он недавно собирался поступить наоборот: измениться, отбросить гнев и досаду ради «очищения души», как говорил Аристотель? И тут я внезапно увидел Софи в образе сиделки с клистиром в руках! Эта картинка меня очень развеселила.
— Что ты хохочешь, как сумасшедший?! Но вот что меня беспокоит… Может, вместо омара лучше подать рыбу, морской язык, например. Я не уверен, стоит ли ей вскрывать панцирь омара. Боюсь, Софи может испачкать платье и бессознательно станет пенять мне за это! С другой стороны, жаль было бы от этого отказываться. Женщины — сами немного лангусты. Их защищает панцирь, а под ним они истекают соком. И вскрывать их надо очень аккуратно. Но в конечном счете, внутри у них — ничего особенного!
Ну встречался ли еще когда-нибудь подобный фаллократ? Правда, мы сидели уже за второй бутылкой шампанского… И тут к нашему столу подошла молодая девушка — брюнетка, довольно красивая, во всеоружии своего юного обаяния, — и спросила Ната, действительно ли он тот самый режиссер, что поставил «Короля Лира». Она желает взять автограф? Нет, она — актриса и хотела поздравить Пурвьанша с успехом. Его работа ее покорила. Она так пылко им восхищалась, что вскоре уже оказалась за нашим столом и разделила с нами наш торт.
Я так часто видел его в роли соблазнителя, что дальнейшее представлялось мне весьма банальным. Он пустился в длинный монолог, объясняя, что среди всех персонажей «Гамлета» герой, в сущности, только один: король Клавдий, терзаемый угрызениями совести. Упомянув вскользь Офелию, он надолго задержался на Гертруде и начал препарировать ее сексуальность, «разрываемую между властным желанием и безумием воздержания». А как только актриса спросила, что он имеет в виду под последними словами, он завел долгую беседу о строгости, добровольном ограничении и, в конце концов, о наслаждении, получаемом в унижениях.
Зная, что актрису приняли в «Театр ампир», он сблизился с его директрисой, Мадлен Герланд, и предложил себя на роль Лелио — принца, влюбленного в Сильвию. Это было тем более дерзко, что контракт уже был подписан с Себастьяном Дрё. Впрочем, тут все уладилось очень быстро. Роль была занята, зато Анри Шаваль, режиссер, пока не выбрал себе помощника для репетиций. А так как премьера «Короля Лира» намечалась на 12 октября и новая постановка «Черной комнаты», которую собирались играть в очередь с «Лиром», была уже готова, решили, что Нат и станет этим помощником.
Огромное значение в этом предприятии сыграла ловкость Пурвьанша, так как сначала его предложение было встречено с удивлением. Уже предвкушали его скорый триумф с Шекспиром, и у себя, в «Театре Франшиз», он был полным хозяином. А тут он домогался второстепенной роли — под башмаком у другого режиссера и в конкурирующем театре! Тогда он стал объяснять, что после трагедии комедия его бы освежила: для него это была бы уникальная возможность проанализировать все пружины Мариво — через эту пьесу, «обучающую свободе в предлагаемых обстоятельствах».
— В этой смене масок и метафор рождается иная реальность. Сердце, затронутое сильным чувством, говорит на другом языке. Неуловимая тонкость этого текста в тексте, скрытого за обыденными фразами, превращается в постоянный диалог, хотя он и спрятан между сказанным и высказанным…
Словом, он очаровал всех. И тем не менее, зная репутацию Пурвьанша, Шаваль колебался. Тогда, узнав об этом поступке и понимая его тайную причину, Софи сама настояла на заключении контракта. Поведение Пурвьанша ошеломило всех. Но от этого он повел себя еще решительнее. Мы заключили, что на этот раз акула сама попалась на крючок, в то время как он вовсе не собирался заглатывать наживку, а, будучи рыбаком до мозга костей, надеялся сам закидывать удочку. Актриса прекрасно знала о его болезненной мании, ей были известны его решительность и хитрость. Мы же, слегка подстегнув воображение, воспринимали происходящее как битву между рыцарями Света и воинами Тьмы. В наших глазах мадемуазель Бонэр облачилась в доспехи Святого Георгия, поражающего дракона! Уже по одному этому можно было судить, до чего же мы дошли, я и Алиса, против собственной воли вовлеченные Пурвьаншем в его фантастическую вселенную…
И вот состоялась премьера «Короля Лира», который получил очень достойный прием, но Нат уже не забивал себе голову подобными пустяками. У него был новый великий проект. Он пригласил меня в «Лё Дом» и снова разоткровенничался со мной за ужином, а я, несмотря на все мое отвращение, согласился прийти туда, чтобы узнать, куда его занесет на этот раз.
Он опоздал. Когда он вошел, с ног до головы одетый в белое, я не мог не заметить, насколько он владеет собой: он словно помолодел, к его природному изяществу добавилось сияние солнечной улыбки, отсветы зажженных ламп ложились на него нестерпимым блеском. Он весь светился в темноте этого зала, обитого бархатом. Женщины поднимали глаза от своих тарелок и смотрели на него, не в силах отвести взгляда. Но его это нимало не заботило. Я, кажется, никогда раньше не видел, чтобы он держался так мило и просто.
Он собрался угостить меня устрицами, омаром и грибным фрикасе, на десерт предлагался охлажденный меренговый торт, и все венчало розовое шампанское. Это праздничное меню весьма меня озадачило до той поры, пока он не объявил, что это эксперимент: ему хотелось узнать, что я думаю о подборе блюд, которые он намеревался предложить Софи Бонэр, и понять, придутся ли они ей по вкусу.
— Может, она вообще не любит дары моря… — ввернул я не без злорадства.
— Ах, — произнес он, — узнай точно. Я хочу, чтобы ей все понравилось. Но разумеется, все это только закуска. Главное блюдо будет на сцене: я думаю использовать репетиции, чтобы заставить ее понять, в чем дело.
— А в чем дело?
— Слушай. Я много размышлял над этим. У этой девушки есть все: и ум, и чувства. Почему же она так упрямо меня отвергает? В этом есть что-то неправильное, какое-то отклонение, это — нелогично, тут зияет какая-то дыра. Вряд ли мне стоит опасаться соперника; я не боюсь никого: и внешность, и ум у меня в порядке. Подозреваю, что ей мешает неразвитое либидо. Причины этого отторжения, а может, и отвращения, похоже, надо искать в ее детстве. Мои репетиции станут для нее сеансами психоанализа, я искореню страх и освобожу ее от призрака, сковывающего ее желание. Руководя ею на сцене, я сначала добьюсь слияния наших душ, а потом смогу убедить ее, что эти колебания и страх в отношении меня ни на чем не основаны. Очевидно, что это труд особенный и, конечно, удобнее было б иметь дело с «Федрой», но раз у меня не осталось выбора, что ж, займемся двусмысленностями Мариво и всеми его антраша! В конце концов, эта двойная игра мне всегда хорошо удавалась!
Это еще мягко сказано! Добрый доктор Пурвьанш вознамерился излечить свою пациентку от враждебноети к нему самому! «Я — хороший, я — добрый!» — говорит кот, подкрадываясь к своей жертве. А разве не он недавно собирался поступить наоборот: измениться, отбросить гнев и досаду ради «очищения души», как говорил Аристотель? И тут я внезапно увидел Софи в образе сиделки с клистиром в руках! Эта картинка меня очень развеселила.
— Что ты хохочешь, как сумасшедший?! Но вот что меня беспокоит… Может, вместо омара лучше подать рыбу, морской язык, например. Я не уверен, стоит ли ей вскрывать панцирь омара. Боюсь, Софи может испачкать платье и бессознательно станет пенять мне за это! С другой стороны, жаль было бы от этого отказываться. Женщины — сами немного лангусты. Их защищает панцирь, а под ним они истекают соком. И вскрывать их надо очень аккуратно. Но в конечном счете, внутри у них — ничего особенного!
Ну встречался ли еще когда-нибудь подобный фаллократ? Правда, мы сидели уже за второй бутылкой шампанского… И тут к нашему столу подошла молодая девушка — брюнетка, довольно красивая, во всеоружии своего юного обаяния, — и спросила Ната, действительно ли он тот самый режиссер, что поставил «Короля Лира». Она желает взять автограф? Нет, она — актриса и хотела поздравить Пурвьанша с успехом. Его работа ее покорила. Она так пылко им восхищалась, что вскоре уже оказалась за нашим столом и разделила с нами наш торт.
Я так часто видел его в роли соблазнителя, что дальнейшее представлялось мне весьма банальным. Он пустился в длинный монолог, объясняя, что среди всех персонажей «Гамлета» герой, в сущности, только один: король Клавдий, терзаемый угрызениями совести. Упомянув вскользь Офелию, он надолго задержался на Гертруде и начал препарировать ее сексуальность, «разрываемую между властным желанием и безумием воздержания». А как только актриса спросила, что он имеет в виду под последними словами, он завел долгую беседу о строгости, добровольном ограничении и, в конце концов, о наслаждении, получаемом в унижениях.