В прихожей, где обычно томился дневальный, он, к своему величайшему удивлению, обнаружил Софи Озарёву.
– Я ждала поручика Розенберга, чтобы передать ему несколько писем, – объяснила дама.
– Вот и отлично. Но на этот раз, сударыня, вам придется удостоить чести принять от вас письма меня самого! – важно произнес генерал.
– Не слишком ли рано вы собираетесь приступить к работе, дядюшка? – заволновался Осип.
Лепарский молча пожал плечами, распахнул дверь кабинета и пригласил Софи войти туда.
– Но мне бы не хотелось вас беспокоить, – бормотала посетительница, садясь в указанное комендантом кресло.
На самом деле Софи была счастлива возможности поговорить с генералом наедине. Уже несколько недель ее преследовала неотвязная мысль: если пока побег откладывается, значит, есть шанс вызвать сюда Никиту. События словно бы сами подталкивали ее к подножию стены – она должна совершить поступок, сейчас или никогда! Поставить все на кон, чтобы спасти Никиту и себя самое. Она была убеждена: Никита сможет приехать сюда вовремя и бежать вместе с ними. Софи беседовала с Лепарским, расспрашивала его о болезни, расхваливала доктора Вольфа, умоляла впредь относиться к себе бережнее, а дерзкий план все крутился и крутился у нее в голове… Слушавший сладкие речи с полузакрытыми глазами комендант вдруг показался ей похожим на кота, лакающего молоко… «Как одинок этот человек!» – подумала она. И, не помня себя, прошептала:
– Могу ли я попросить об одолжении, ваше превосходительство?
Собственная наглость испугала Софи. Никогда в жизни ей не приходилось делать такую большую ставку при такой слабой карте.
– Разумеется! Охотно помогу вам! Если это в моей власти, можете вполне на меня рассчитывать! – обрадовался генерал.
– Речь идет о крепостном человеке, моем слуге, сопровождавшем меня в путешествии. Я была вынуждена оставить его год назад в Иркутске, потому что губернатор Цейдлер отказался подписать подорожную. С тех пор у меня нет о нем вестей. Но я очень нуждаюсь здесь, в Чите, в его услугах…
Она остановилась, стараясь унять сердце, забившееся так беспорядочно, будто слова, только что произнесенные совершенно бесстрастным тоном, могли открыть коменданту истинную причину волнения гостьи, к лицу которой словно бы приклеилась угодливая, просительная улыбка, а внутри сражались между собой стыд, надежда и страх.
– Вот в чем дело! Мне кажется, задача совсем простая, – сказал Лепарский. – У меня отличные отношения с господином Цейдлером, и, если вашего слугу не в чем упрекнуть, я легко смогу добиться, чтобы его прислали сюда.
Радость прокатилась по телу Софи теплой волной, но она не подала виду и продолжила тоном глубокого безразличия:
– Значит, вы полагаете, это действительно получится? Такое возможно?
– Совершенно уверен.
– Чрезвычайно признательна, ваше превосходительство.
Тут у нее перехватило дыхание.
– Да… мне нужно сообщить вам некоторые сведения о нем… Его зовут Никита, ему двадцать пять лет…
Теперь она сияла, но генерал не замечал перемены, записывая под диктовку данные.
И вдруг, остановившись, спросил:
– Но почему, мадам, вы раньше мне не сказали?
– Как-то не подумала, – поспешно соврала она и затараторила: – Волосы светлые, глаза голубые, веры православной…
5
6
– Я ждала поручика Розенберга, чтобы передать ему несколько писем, – объяснила дама.
– Вот и отлично. Но на этот раз, сударыня, вам придется удостоить чести принять от вас письма меня самого! – важно произнес генерал.
– Не слишком ли рано вы собираетесь приступить к работе, дядюшка? – заволновался Осип.
Лепарский молча пожал плечами, распахнул дверь кабинета и пригласил Софи войти туда.
– Но мне бы не хотелось вас беспокоить, – бормотала посетительница, садясь в указанное комендантом кресло.
На самом деле Софи была счастлива возможности поговорить с генералом наедине. Уже несколько недель ее преследовала неотвязная мысль: если пока побег откладывается, значит, есть шанс вызвать сюда Никиту. События словно бы сами подталкивали ее к подножию стены – она должна совершить поступок, сейчас или никогда! Поставить все на кон, чтобы спасти Никиту и себя самое. Она была убеждена: Никита сможет приехать сюда вовремя и бежать вместе с ними. Софи беседовала с Лепарским, расспрашивала его о болезни, расхваливала доктора Вольфа, умоляла впредь относиться к себе бережнее, а дерзкий план все крутился и крутился у нее в голове… Слушавший сладкие речи с полузакрытыми глазами комендант вдруг показался ей похожим на кота, лакающего молоко… «Как одинок этот человек!» – подумала она. И, не помня себя, прошептала:
– Могу ли я попросить об одолжении, ваше превосходительство?
Собственная наглость испугала Софи. Никогда в жизни ей не приходилось делать такую большую ставку при такой слабой карте.
– Разумеется! Охотно помогу вам! Если это в моей власти, можете вполне на меня рассчитывать! – обрадовался генерал.
– Речь идет о крепостном человеке, моем слуге, сопровождавшем меня в путешествии. Я была вынуждена оставить его год назад в Иркутске, потому что губернатор Цейдлер отказался подписать подорожную. С тех пор у меня нет о нем вестей. Но я очень нуждаюсь здесь, в Чите, в его услугах…
Она остановилась, стараясь унять сердце, забившееся так беспорядочно, будто слова, только что произнесенные совершенно бесстрастным тоном, могли открыть коменданту истинную причину волнения гостьи, к лицу которой словно бы приклеилась угодливая, просительная улыбка, а внутри сражались между собой стыд, надежда и страх.
– Вот в чем дело! Мне кажется, задача совсем простая, – сказал Лепарский. – У меня отличные отношения с господином Цейдлером, и, если вашего слугу не в чем упрекнуть, я легко смогу добиться, чтобы его прислали сюда.
Радость прокатилась по телу Софи теплой волной, но она не подала виду и продолжила тоном глубокого безразличия:
– Значит, вы полагаете, это действительно получится? Такое возможно?
– Совершенно уверен.
– Чрезвычайно признательна, ваше превосходительство.
Тут у нее перехватило дыхание.
– Да… мне нужно сообщить вам некоторые сведения о нем… Его зовут Никита, ему двадцать пять лет…
Теперь она сияла, но генерал не замечал перемены, записывая под диктовку данные.
И вдруг, остановившись, спросил:
– Но почему, мадам, вы раньше мне не сказали?
– Как-то не подумала, – поспешно соврала она и затараторила: – Волосы светлые, глаза голубые, веры православной…
5
Каждый вечер после ужина приверженцы и противники побега заводили спор под звон цепей и посуды. Вот и сегодня заключенные хриплыми голосами старались перекричать друг друга. Одоевскому удалось-таки перекрыть гвалт:
– Господа, господа, дайте мне сказать!.. Вы должны знать это!.. Мы уже приняли меры, и теперь успех нашего предприятия обеспечен!.. Несколько крестьян из ближайшей деревни согласились помогать нам – и благодаря им мы имеем возможность создать запасы продовольствия и инвентаря…
– А чем, интересно, мы им станем платить? – завопил Нарышкин.
– Артельными деньгами!
– Но эти деньги принадлежат всей общине!
– Община голосованием даст нам право распоряжаться ими, – вмешался Николай Озарёв.
– Вы не получите большинства голосов! – заявил Никита Муравьев.
– Получим!
– Ничего подобного!
В этот момент дежуривший сегодня у дверей Аврамов свистнул в два пальца. Все тут же умолкли – как умолк бы выводок гомонящих птенцов, оглуши их звук выстрела. В полной тишине раздался шепот Аврамова:
– К нам инспекция пожаловала!.. Старик собственной персоной!..
Декабристы обменялись тревожными взглядами, еще бы – Лепарский впервые прибыл сюда в столь поздний час. Две минуты спустя в «Великий Новгород» ворвался как безумный лейтенант Проказов и с порога пролаял:
– В шеренгу-у-у стройсь!
Узники давно уже решили никогда не слушаться этого приказа, потому только поднялись в знак уважения к генералу.
– Сомкнуть ряды! Живо, живо! Я кому говорю! – продолжал бесноваться Проказов. – А ну, выходи на середину! Общий сбор! Все собираются тут!
И впрямь вскоре прибежали товарищи из «Москвы», «Пскова», «Вологды». Звенели цепи, все искали себе место в общей спальне, толкая друг друга, устраивались между кроватями, теснились вокруг стола. Проказов продолжал надрывать глотку, наводя порядок, а заключенные тихонько перешептывались:
– Не знаешь, что происходит?
– Вроде бы в шесть прибыл фельдъегерь из Петербурга…
– Ну и что? Он за кем-то прибыл?
– Наверняка за кем-то!
– А может, обыск?
– Как бы там ни было, пахнет жареным…
– Молчать! – рявкнул лейтенант.
Сам он, затаив дыхание, встал по стойке «смирно» – грудь колесом, морда красная, глаза только что из орбит не вылезают: само служебное рвение. Вошел комендант, за ним его племянник, Осип Адамович, и поручик Розенберг. Все трое в парадных мундирах, генерал – в орденах, с лентой через плечо, толстый живот опоясан нарядным шарфом… Обрюзгшее лицо его хранило торжественно-трогательное выражение. Лепарский передал треуголку Осипу, откашлялся и произнес:
– Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о чрезвычайно важной новости. Только что прибыл правительственный курьер из Санкт-Петербурга, он передал мне приказ государя. Приняв во внимание отправленное мною ему месяц назад донесение, его величество разрешил мне снять со всех вас – подчеркиваю: со всех вас! – кандалы и цепи, которыми вы скованы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что за этой монаршей милостью очень скоро последуют и другие меры, облегчающие ваше положение, и вы наверняка еще более высоко их оцените. Поздравляю вас, господа!
Речь генерала была встречена гробовым молчанием. Николаю, как и другим, потребовалось время – эта секунда показалась коменданту вечностью, – чтобы почувствовать, как в нем начинает бурлить неистовая радость. Его товарищи тоже стали переглядываться – взволнованные, ошалевшие от счастья, не верящие своим ушам. Но никто не мог и пальцем двинуть. Сам Лепарский тоже едва сдерживал чувства: глядя на Станислава Романовича, можно было подумать, что это он нежданно-негаданно получил бесценную награду. Щеки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы. Наконец генерал поднял руку, сделал знак – и три унтер-офицера выстроились перед ним, вытянувшись в струнку.
– Немедленно снимите с этих господ цепи! – приказал комендант. – Соберите все, сочтите и положите, сосчитав, в кладовой для инвентаря.
Юрий Алмазов толкнул Николая локтем:
– Ущипни меня!.. Я сплю!..
– Надо поблагодарить Лепарского! – восторженным шепотом предложил Анненков.
– За что? – возмутился Николай, тоже еле слышно. – Разве он нам подарок сделал? Он просто вернул то, что у нас было отнято. Элементарная справедливость!
Однако и его обуревало желание пожать руку генералу. А унтер-офицеры между тем уже переходили от одного узника к другому, снимали с каждого оковы, и цепи с тяжелым звоном падали на пол. Николай подобрал свои, взвесил их на ладони, с каким-то даже дружеским вниманием рассмотрел – так, словно они за это время стали частью его самого, потом шевельнул одной ногой, другой, покачался, постоял, переминаясь с одной на другую и удивляясь волшебной легкости движений. Ему захотелось бегать, прыгать, танцевать – тормошить, теребить, напрягать свои мышцы… Он повернул голову к окну – и взгляд сразу же уперся в решетку.
Когда цепи были сняты со всех, раздался нестройный хор:
– Спасибо, ваше превосходительство!.. Спасибо, Станислав Романович!.. Спасибо!.. Ур-р-ра!..
Под градом благодарностей, рукопожатий, поцелуев (некоторые, расчувствовавшись, бросились к Лепарскому с объятиями) комендант не растерялся: он, смеясь, делал вид, будто отбивается от напавшей на него радостной толпы декабристов. Его принялись качать, и голова его подпрыгивала над головами товарищей Николая, как пробка на волнах. Сам же Озарёв, стоя чуть в стороне, прислушивался к доносящимся до него обрывкам генеральских восклицаний:
– Господа, так я рассчитываю на вас в будущем!.. Ваше примерное поведение, о котором я доложил властям… Нравственный залог, мое за вас поручительство… Только оставаясь достойными монаршего доверия, вы получите…
Когда начальство покинуло острог и обитатели других камер разошлись по домам, жители «Великого Новгорода» унесли со стола грязную посуду, разобрали его и улеглись на кровати. Одна и та же мысль преследовала теперь всех. Николай то и дело потирал одну щиколотку о другую, скрещивал ноги, разбрасывал, тихонько барабанил пятками по тюфяку, снова тер одну лодыжку о другую – и наслаждался видом голых этих щиколоток. Там, где прежде ногу охватывало железное кольцо, теперь была видна розовая, шероховатая кожа. Где-то глубоко в глубине сустава таилась боль, несильная, но напоминающая о себе. Но скоро, конечно, и воспоминание о ней исчезнет. Текли минуты, наполняя душу декабриста необъяснимой печалью. Слух его, приспособившийся к звону цепей, тяготился непривычной тишиной. Раньше приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя услышали на соседней кровати. А сейчас, когда Юрий Алмазов и Александр Розен шептались, сдвинув головы, их еле слышный разговор казался Озарёву чересчур громким.
– Разумеется, я счастлив, что избавился от оков, – шептал гигант Розен, – но нельзя же быть неблагодарными: они так красиво звенели, наши цепи, когда мы шли, а особенно – стоило нам запеть…
– Что ж, получается, ты жалеешь, что их сняли? – удивился Алмазов.
– Знаешь, немножко жалею… В глубине души я гордился ими… А теперь мы вроде как свободны, но – не имея свободы…
Они замолчали. Снова воцарилась тягостная для всех тишина.
Нарушил ее Николай Бестужев, который неожиданно воскликнул:
– А я попрошу вернуть мне мои цепи и сделаю из них памятные кольца! К сведению любителей каторжных сувениров!
– Браво! Одно прибереги для меня! – обрадовался Одоевский.
Другие тут же поддержали его:
– И мне сделай! И я хочу!.. И я…
О тишине забыли, все были оживленны, почти веселы. Но Никита Муравьев внезапно положил конец болтовне, сказав:
– Господа, мне кажется, нам следует принять более серьезные решения. Не знаю, что думаете об императорской милости вы, но я, со своей стороны, полагаю, что теперь было бы абсурдно строить планы побега.
– Почему? – закричал Озарёв. – Совсем наоборот! Теперь нам будет куда легче!
– Нас вполне могут поймать и убить, так зачем же рисковать жизнью в то самое время, когда царь готовится вскоре отпустить нас на свободу?
– Откуда такие сведения?
– Лепарский же дал нам понять, что Николай I, снимая с нас цепи, встал на путь прощения…
– Ну, если вы верите тому, что говорит Лепарский…
– Он порядочный человек, человек чести! – воскликнул Анненков.
– Пусть, но он комендант каторжной тюрьмы, считай, начальник надо всей каторгой! – возразил Николай. – Впрочем, даже если царь и подарит нам два или три года, то все равно придется еще долго платить по его счетам.
– У меня срок дольше вашего, – заметил Нарышкин, – и все-таки, вы видите, я полагаюсь на императора!
В спор вмешались другие узники, и оказалось, что многие из тех, кто еще час назад поддерживал планы побега, теперь считают, что лучше подождать нового проявления монаршей милости. По тому, как изменились их интонации, как они прятали глаза, Николай догадывался о том, насколько ослабела их решимость. Разговор постепенно затихал – так угасает огонь, когда перестают подбрасывать дрова. Надеясь таким образом скрыть, насколько круто изменились их намерения, самые робкие говорили громче всех:
– В любом случае теперь нет необходимости пороть горячку… не отказываясь от наших планов, мы не можем не признать: их следует пересмотреть… пока не суетиться… все отложить на время… а там поглядим…
Даже Якубович, даже Одоевский и Юрий Алмазов, и те, казалось, поколебались.
– Делаю вывод, господа, – объявил Николай, – что императорское великодушие сковало нам ноги куда надежнее, чем десятифунтовые кандалы. Это теперь мы в оковах!
Никто не отреагировал на горечь его слов, и Озарёв понял, что погасил радость товарищей. Он лег, заложив руки под затылок, уставился в потолок. Спустилась ночь – синяя, прохладная сентябрьская ночь. Откуда-то несло дымком, как всегда бывает в эту пору. Тишина в комнате царила оглушающая. Где-то вдалеке ухнул филин. Чтобы стало повеселей, Николай принялся мечтать о том, как завтра удивится Софи, увидев его без цепей.
– Ах! Как хорошо, что все позади! Хороши бы мы были с этим коллективным побегом!
– Мужчины – совершенные дети! Представляете, как мы бы тянулись караваном по Сибири?!
– Да я бы в любом случае отказалась! Я и отказалась!
– Ну а я! Я тоже!
– Дорогая, я просто заново живу! Еще совсем немно-о-ожечко, и мне понравится Чита!
Огоньки свечей плясали в их глазах, мелькали в полутьме то светлый ручеек рукава, то изморозь кружевного узора, то сине-зеленая клетка шотландского шарфа… Хозяйка дома попросила Полину спеть какие-нибудь куплеты из парижских. Полина подумала, потом вся вытянулась стрункой и начала по-французски резковатым, но приятным голоском:
– Можно подумать, мы в Париже… – вздохнула Каташа Трубецкая.
Натали Фонвизина попросила спеть что-нибудь более нежное – чтобы «мелодия брала за душу», тогда Елизавета Нарышкина взяла гитару и исполнила незнакомый Софи старинный русский романс, в котором юноша, услышав вынесенный ему приговор, прощается с любимой. У юноши из романса были «синие, как васильки, глаза», «золотые, как спелая рожь, кудри» и «белые, как жемчуга, зубы», и Софи снова, словно воочию, увидела Никиту со светлыми, взъерошенными степным ветром волосами… У женщин, собравшихся тесным кружком, увлажнялись глаза, склонялись головы, все их мысли были направлены к мужьям, томящимся в остроге. Чтобы развеять грусть, Полина Анненкова спела еще одни веселенькие куплеты, а Александрина Муравьева прочитала стихи Пушкина. Бутылки опустели, в самоваре закипела вода. Каташа накрыла чайный стол: поставила на ящик бисквиты, варенье… Софи просто физически ощущала, как ей тепло с этими недавно еще совсем чужими женщинами, которых только случай свел здесь, в сибирской глуши. Она ушла из гостей одна из последних. Лунный свет заливал деревушку, и в нем избы казались фигурами из курса геометрии с совершенно невероятными очертаниями. Фантасмагория, да и только! С гор, где накануне выпал снег, подул холодный ветер. Оказавшись дома, Софи, вся продрогшая, нырнула в постель и долго лежала с открытыми глазами, бездумно вглядываясь в темноту: она слишком устала, чтобы о чем-то размышлять, но была слишком возбуждена, чтобы заснуть.
Его денщик спал, улегшись на полу поперек двери. Лепарский перешагнул через него, но тот и глаз не приоткрыл. «Меня тут зарежут, а этот болван и не заметит!» – подумал комендант. И тут же представил себе толпу мятежников, которая набрасывается на него, связывает по рукам и ногам, сжигает его архивы… Мятежников с лицами тех самых людей, которые накануне уверяли в признательности ему и государю. Как легко оказалось им превратиться в бандитов, насильников! Эк гримасничают! Вот Трубецкой, вот Волконский, Одоевский, Озарёв… Но почему бы и нет? Жажда свободы иногда толкает на преступление натуры самые что ни на есть благородные, высокие духом… В любом случае правильно он сделал, что рассказал адъютантам о готовящемся заговоре и приказал удвоить посты по всей каторге. «Но достаточная ли это мера? Ох, не знаю, не знаю, ничегошеньки я не знаю и не понимаю… Господи помилуй, что же я столько глупостей-то делаю?.. И когда я перестану трястись?..»
Проходя мимо будки, поставленной у его дома, комендант увидел часового, который сладко спал, опершись на ружье: кивер набекрень, губы умильно приоткрыты и вытянуты трубочкой – словно у дитяти, ищущего материнскую грудь… Но Лепарский отнюдь не умилился: напротив того, взбешенный, он как следует заехал ногой по голени часового, выругался по-польски, потом по-русски и продолжил путь. А часовой, разлепив веки, увидел человека в расстегнутом генеральском мундире, который шел один по ночной предрассветной улице, решил, что это сон, снова закрыл глаза и мирно заснул.
Занимался день… Лепарский почти бежал в острог, раздирая в клочья пелену тумана, пахнувшую дымом и сырой травой. По мере того, как он приближался к цели, страх усиливался, превращался в навязчивую идею, уже некуда было от него деться… Наконец впереди замаячила высокая ограда из кольев – слава Богу, кажется, все там спокойно… В столь ранний час тюрьма выглядела какой-то даже хрупкой, почти фантастической… Лепарский с любовью всматривался в надежно запертую шкатулку: отлично, все игрушки в целости и сохранности! Все до одной на месте! «Я принадлежу им, но и они мне!» – с ревнивым удовлетворением подумал комендант. Часовые по обе стороны ворот поприветствовали его. Совершенно успокоенный безмятежным выражением их лиц, генерал вернулся домой, лег в постель и проспал без всяких помех до момента, когда сыграли зорю…
– Господа, господа, дайте мне сказать!.. Вы должны знать это!.. Мы уже приняли меры, и теперь успех нашего предприятия обеспечен!.. Несколько крестьян из ближайшей деревни согласились помогать нам – и благодаря им мы имеем возможность создать запасы продовольствия и инвентаря…
– А чем, интересно, мы им станем платить? – завопил Нарышкин.
– Артельными деньгами!
– Но эти деньги принадлежат всей общине!
– Община голосованием даст нам право распоряжаться ими, – вмешался Николай Озарёв.
– Вы не получите большинства голосов! – заявил Никита Муравьев.
– Получим!
– Ничего подобного!
В этот момент дежуривший сегодня у дверей Аврамов свистнул в два пальца. Все тут же умолкли – как умолк бы выводок гомонящих птенцов, оглуши их звук выстрела. В полной тишине раздался шепот Аврамова:
– К нам инспекция пожаловала!.. Старик собственной персоной!..
Декабристы обменялись тревожными взглядами, еще бы – Лепарский впервые прибыл сюда в столь поздний час. Две минуты спустя в «Великий Новгород» ворвался как безумный лейтенант Проказов и с порога пролаял:
– В шеренгу-у-у стройсь!
Узники давно уже решили никогда не слушаться этого приказа, потому только поднялись в знак уважения к генералу.
– Сомкнуть ряды! Живо, живо! Я кому говорю! – продолжал бесноваться Проказов. – А ну, выходи на середину! Общий сбор! Все собираются тут!
И впрямь вскоре прибежали товарищи из «Москвы», «Пскова», «Вологды». Звенели цепи, все искали себе место в общей спальне, толкая друг друга, устраивались между кроватями, теснились вокруг стола. Проказов продолжал надрывать глотку, наводя порядок, а заключенные тихонько перешептывались:
– Не знаешь, что происходит?
– Вроде бы в шесть прибыл фельдъегерь из Петербурга…
– Ну и что? Он за кем-то прибыл?
– Наверняка за кем-то!
– А может, обыск?
– Как бы там ни было, пахнет жареным…
– Молчать! – рявкнул лейтенант.
Сам он, затаив дыхание, встал по стойке «смирно» – грудь колесом, морда красная, глаза только что из орбит не вылезают: само служебное рвение. Вошел комендант, за ним его племянник, Осип Адамович, и поручик Розенберг. Все трое в парадных мундирах, генерал – в орденах, с лентой через плечо, толстый живот опоясан нарядным шарфом… Обрюзгшее лицо его хранило торжественно-трогательное выражение. Лепарский передал треуголку Осипу, откашлялся и произнес:
– Я собрал вас здесь, чтобы сообщить о чрезвычайно важной новости. Только что прибыл правительственный курьер из Санкт-Петербурга, он передал мне приказ государя. Приняв во внимание отправленное мною ему месяц назад донесение, его величество разрешил мне снять со всех вас – подчеркиваю: со всех вас! – кандалы и цепи, которыми вы скованы. Нет никаких оснований сомневаться в том, что за этой монаршей милостью очень скоро последуют и другие меры, облегчающие ваше положение, и вы наверняка еще более высоко их оцените. Поздравляю вас, господа!
Речь генерала была встречена гробовым молчанием. Николаю, как и другим, потребовалось время – эта секунда показалась коменданту вечностью, – чтобы почувствовать, как в нем начинает бурлить неистовая радость. Его товарищи тоже стали переглядываться – взволнованные, ошалевшие от счастья, не верящие своим ушам. Но никто не мог и пальцем двинуть. Сам Лепарский тоже едва сдерживал чувства: глядя на Станислава Романовича, можно было подумать, что это он нежданно-негаданно получил бесценную награду. Щеки его мелко дрожали, в глазах стояли слезы. Наконец генерал поднял руку, сделал знак – и три унтер-офицера выстроились перед ним, вытянувшись в струнку.
– Немедленно снимите с этих господ цепи! – приказал комендант. – Соберите все, сочтите и положите, сосчитав, в кладовой для инвентаря.
Юрий Алмазов толкнул Николая локтем:
– Ущипни меня!.. Я сплю!..
– Надо поблагодарить Лепарского! – восторженным шепотом предложил Анненков.
– За что? – возмутился Николай, тоже еле слышно. – Разве он нам подарок сделал? Он просто вернул то, что у нас было отнято. Элементарная справедливость!
Однако и его обуревало желание пожать руку генералу. А унтер-офицеры между тем уже переходили от одного узника к другому, снимали с каждого оковы, и цепи с тяжелым звоном падали на пол. Николай подобрал свои, взвесил их на ладони, с каким-то даже дружеским вниманием рассмотрел – так, словно они за это время стали частью его самого, потом шевельнул одной ногой, другой, покачался, постоял, переминаясь с одной на другую и удивляясь волшебной легкости движений. Ему захотелось бегать, прыгать, танцевать – тормошить, теребить, напрягать свои мышцы… Он повернул голову к окну – и взгляд сразу же уперся в решетку.
Когда цепи были сняты со всех, раздался нестройный хор:
– Спасибо, ваше превосходительство!.. Спасибо, Станислав Романович!.. Спасибо!.. Ур-р-ра!..
Под градом благодарностей, рукопожатий, поцелуев (некоторые, расчувствовавшись, бросились к Лепарскому с объятиями) комендант не растерялся: он, смеясь, делал вид, будто отбивается от напавшей на него радостной толпы декабристов. Его принялись качать, и голова его подпрыгивала над головами товарищей Николая, как пробка на волнах. Сам же Озарёв, стоя чуть в стороне, прислушивался к доносящимся до него обрывкам генеральских восклицаний:
– Господа, так я рассчитываю на вас в будущем!.. Ваше примерное поведение, о котором я доложил властям… Нравственный залог, мое за вас поручительство… Только оставаясь достойными монаршего доверия, вы получите…
Когда начальство покинуло острог и обитатели других камер разошлись по домам, жители «Великого Новгорода» унесли со стола грязную посуду, разобрали его и улеглись на кровати. Одна и та же мысль преследовала теперь всех. Николай то и дело потирал одну щиколотку о другую, скрещивал ноги, разбрасывал, тихонько барабанил пятками по тюфяку, снова тер одну лодыжку о другую – и наслаждался видом голых этих щиколоток. Там, где прежде ногу охватывало железное кольцо, теперь была видна розовая, шероховатая кожа. Где-то глубоко в глубине сустава таилась боль, несильная, но напоминающая о себе. Но скоро, конечно, и воспоминание о ней исчезнет. Текли минуты, наполняя душу декабриста необъяснимой печалью. Слух его, приспособившийся к звону цепей, тяготился непривычной тишиной. Раньше приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя услышали на соседней кровати. А сейчас, когда Юрий Алмазов и Александр Розен шептались, сдвинув головы, их еле слышный разговор казался Озарёву чересчур громким.
– Разумеется, я счастлив, что избавился от оков, – шептал гигант Розен, – но нельзя же быть неблагодарными: они так красиво звенели, наши цепи, когда мы шли, а особенно – стоило нам запеть…
– Что ж, получается, ты жалеешь, что их сняли? – удивился Алмазов.
– Знаешь, немножко жалею… В глубине души я гордился ими… А теперь мы вроде как свободны, но – не имея свободы…
Они замолчали. Снова воцарилась тягостная для всех тишина.
Нарушил ее Николай Бестужев, который неожиданно воскликнул:
– А я попрошу вернуть мне мои цепи и сделаю из них памятные кольца! К сведению любителей каторжных сувениров!
– Браво! Одно прибереги для меня! – обрадовался Одоевский.
Другие тут же поддержали его:
– И мне сделай! И я хочу!.. И я…
О тишине забыли, все были оживленны, почти веселы. Но Никита Муравьев внезапно положил конец болтовне, сказав:
– Господа, мне кажется, нам следует принять более серьезные решения. Не знаю, что думаете об императорской милости вы, но я, со своей стороны, полагаю, что теперь было бы абсурдно строить планы побега.
– Почему? – закричал Озарёв. – Совсем наоборот! Теперь нам будет куда легче!
– Нас вполне могут поймать и убить, так зачем же рисковать жизнью в то самое время, когда царь готовится вскоре отпустить нас на свободу?
– Откуда такие сведения?
– Лепарский же дал нам понять, что Николай I, снимая с нас цепи, встал на путь прощения…
– Ну, если вы верите тому, что говорит Лепарский…
– Он порядочный человек, человек чести! – воскликнул Анненков.
– Пусть, но он комендант каторжной тюрьмы, считай, начальник надо всей каторгой! – возразил Николай. – Впрочем, даже если царь и подарит нам два или три года, то все равно придется еще долго платить по его счетам.
– У меня срок дольше вашего, – заметил Нарышкин, – и все-таки, вы видите, я полагаюсь на императора!
В спор вмешались другие узники, и оказалось, что многие из тех, кто еще час назад поддерживал планы побега, теперь считают, что лучше подождать нового проявления монаршей милости. По тому, как изменились их интонации, как они прятали глаза, Николай догадывался о том, насколько ослабела их решимость. Разговор постепенно затихал – так угасает огонь, когда перестают подбрасывать дрова. Надеясь таким образом скрыть, насколько круто изменились их намерения, самые робкие говорили громче всех:
– В любом случае теперь нет необходимости пороть горячку… не отказываясь от наших планов, мы не можем не признать: их следует пересмотреть… пока не суетиться… все отложить на время… а там поглядим…
Даже Якубович, даже Одоевский и Юрий Алмазов, и те, казалось, поколебались.
– Делаю вывод, господа, – объявил Николай, – что императорское великодушие сковало нам ноги куда надежнее, чем десятифунтовые кандалы. Это теперь мы в оковах!
Никто не отреагировал на горечь его слов, и Озарёв понял, что погасил радость товарищей. Он лег, заложив руки под затылок, уставился в потолок. Спустилась ночь – синяя, прохладная сентябрьская ночь. Откуда-то несло дымком, как всегда бывает в эту пору. Тишина в комнате царила оглушающая. Где-то вдалеке ухнул филин. Чтобы стало повеселей, Николай принялся мечтать о том, как завтра удивится Софи, увидев его без цепей.
* * *
Новость распространилась по деревне, как огонек по бикфордову шнуру, и так же взорвала спокойствие. В тот же вечер Екатерина Трубецкая собрала у себя всех дам, чтобы отметить событие. Устроили настоящий праздник: зажгли полдюжины свечей, откупорили две давно пылившиеся в ожидании лучших времен бутылки мадеры. Никто не сомневался в том, что планы побега рухнули. Софи испытывала несказанное облегчение. Она думала о Николае, с которого сняли цепи, о Никите, который непременно приедет, и сердце ее таяло от благодарности судьбе. Она была уверена, что скоро увидится с Никитой, хотя Лепарский до сих пор не получил ответа от иркутского губернатора. Что такое месяц, полтора или даже два месяца для человека, хорошо знающего обычаи российских властей? В этом громадном, раскинувшемся на тысячи верст беспозвоночном организме – а Россия именно такой организм! – нерасторопность становится основой могущества. Теперь, что бы ни произошло, Софи знала, что Лепарский ее никогда не оставит. Она предложила тост за здоровье Станислава Романовича – все с энтузиазмом присоединились. Дамы немножко опьянели и были крайне возбуждены. Разместившись в комнатке Каташи кто на ящиках, кто на сундуках, кто на кровати, они почти кричали, перебивая друг друга.– Ах! Как хорошо, что все позади! Хороши бы мы были с этим коллективным побегом!
– Мужчины – совершенные дети! Представляете, как мы бы тянулись караваном по Сибири?!
– Да я бы в любом случае отказалась! Я и отказалась!
– Ну а я! Я тоже!
– Дорогая, я просто заново живу! Еще совсем немно-о-ожечко, и мне понравится Чита!
Огоньки свечей плясали в их глазах, мелькали в полутьме то светлый ручеек рукава, то изморозь кружевного узора, то сине-зеленая клетка шотландского шарфа… Хозяйка дома попросила Полину спеть какие-нибудь куплеты из парижских. Полина подумала, потом вся вытянулась стрункой и начала по-французски резковатым, но приятным голоском:
Песенка, которую Полина сопровождала задорными подмигиваниями и покачиваниями бедер, безумно развеселила ее подруг.
Будь бедней святого Рока
Иль богаче, чем банкир,
Будь ты круглым, словно кокон,
Иль скелетом, как факир,
Если весел ты, дружок,
Побежали на лужок!
Заведем мы хоровод,
Праздник будет целый год,
Крикнем громче петуха:
Ку-ка-ре-ку! Ха-ха-ха!
Лишь бы всем вина хватало:
Для веселья бочки мало, —
Пьет дурак из хрусталя!
О-ля-ля-ля-ля-ля-ля!
– Можно подумать, мы в Париже… – вздохнула Каташа Трубецкая.
Натали Фонвизина попросила спеть что-нибудь более нежное – чтобы «мелодия брала за душу», тогда Елизавета Нарышкина взяла гитару и исполнила незнакомый Софи старинный русский романс, в котором юноша, услышав вынесенный ему приговор, прощается с любимой. У юноши из романса были «синие, как васильки, глаза», «золотые, как спелая рожь, кудри» и «белые, как жемчуга, зубы», и Софи снова, словно воочию, увидела Никиту со светлыми, взъерошенными степным ветром волосами… У женщин, собравшихся тесным кружком, увлажнялись глаза, склонялись головы, все их мысли были направлены к мужьям, томящимся в остроге. Чтобы развеять грусть, Полина Анненкова спела еще одни веселенькие куплеты, а Александрина Муравьева прочитала стихи Пушкина. Бутылки опустели, в самоваре закипела вода. Каташа накрыла чайный стол: поставила на ящик бисквиты, варенье… Софи просто физически ощущала, как ей тепло с этими недавно еще совсем чужими женщинами, которых только случай свел здесь, в сибирской глуши. Она ушла из гостей одна из последних. Лунный свет заливал деревушку, и в нем избы казались фигурами из курса геометрии с совершенно невероятными очертаниями. Фантасмагория, да и только! С гор, где накануне выпал снег, подул холодный ветер. Оказавшись дома, Софи, вся продрогшая, нырнула в постель и долго лежала с открытыми глазами, бездумно вглядываясь в темноту: она слишком устала, чтобы о чем-то размышлять, но была слишком возбуждена, чтобы заснуть.
* * *
Лепарский сел на постели, высек огонь, подул на трут и взглянул на часы. Пять утра. Вот уже четвертый раз за сегодняшнюю ночь он так внезапно просыпается: все кажется, будто бьют в набат. Вспышки огня, звуки трубы, топот сапог на улице… Он прислушался… Нет, ночь в Чите нынче выдалась совсем тихая. И все-таки тишина не уменьшала его тревоги. Разумеется, вчера вечером он почувствовал, что, снимая с узников оковы, лишает их желания бежать с каторги, но – что там происходило после его ухода? Зачинщики вполне могли переубедить, да просто подавить остальных своим авторитетом! И, вполне возможно, сейчас эти господа готовятся напасть на караульных… На висках генерала выступили капли холодного пота, сердце бешено забилось. Он выпил в столовой ложке воды капли, назначенные доктором Вольфом специально для таких случаев внезапного недомогания. Но тревога не отпускала, наоборот, усиливалась, к ней прибавилась непонятная тоска… Он встал, оделся, с трудом натянул сапоги, нацепил на голову парик и открыл дверь спальни.Его денщик спал, улегшись на полу поперек двери. Лепарский перешагнул через него, но тот и глаз не приоткрыл. «Меня тут зарежут, а этот болван и не заметит!» – подумал комендант. И тут же представил себе толпу мятежников, которая набрасывается на него, связывает по рукам и ногам, сжигает его архивы… Мятежников с лицами тех самых людей, которые накануне уверяли в признательности ему и государю. Как легко оказалось им превратиться в бандитов, насильников! Эк гримасничают! Вот Трубецкой, вот Волконский, Одоевский, Озарёв… Но почему бы и нет? Жажда свободы иногда толкает на преступление натуры самые что ни на есть благородные, высокие духом… В любом случае правильно он сделал, что рассказал адъютантам о готовящемся заговоре и приказал удвоить посты по всей каторге. «Но достаточная ли это мера? Ох, не знаю, не знаю, ничегошеньки я не знаю и не понимаю… Господи помилуй, что же я столько глупостей-то делаю?.. И когда я перестану трястись?..»
Проходя мимо будки, поставленной у его дома, комендант увидел часового, который сладко спал, опершись на ружье: кивер набекрень, губы умильно приоткрыты и вытянуты трубочкой – словно у дитяти, ищущего материнскую грудь… Но Лепарский отнюдь не умилился: напротив того, взбешенный, он как следует заехал ногой по голени часового, выругался по-польски, потом по-русски и продолжил путь. А часовой, разлепив веки, увидел человека в расстегнутом генеральском мундире, который шел один по ночной предрассветной улице, решил, что это сон, снова закрыл глаза и мирно заснул.
Занимался день… Лепарский почти бежал в острог, раздирая в клочья пелену тумана, пахнувшую дымом и сырой травой. По мере того, как он приближался к цели, страх усиливался, превращался в навязчивую идею, уже некуда было от него деться… Наконец впереди замаячила высокая ограда из кольев – слава Богу, кажется, все там спокойно… В столь ранний час тюрьма выглядела какой-то даже хрупкой, почти фантастической… Лепарский с любовью всматривался в надежно запертую шкатулку: отлично, все игрушки в целости и сохранности! Все до одной на месте! «Я принадлежу им, но и они мне!» – с ревнивым удовлетворением подумал комендант. Часовые по обе стороны ворот поприветствовали его. Совершенно успокоенный безмятежным выражением их лиц, генерал вернулся домой, лег в постель и проспал без всяких помех до момента, когда сыграли зорю…
6
Когда Николай вошел в комнату, Софи первым делом взглянула на его свободные от оков ноги. Он прошелся перед ней павлином: голова чуть откинута, руки чуть отставлены в стороны – так ребенок хвастается новым костюмчиком: посмотрите-ка, мол, как я хорош! Софи ужасно разволновалась от всего этого.
– О, Николя! До чего же радостно видеть тебя таким! – прошептала она.
– Но теперь ты никогда не узнаешь, что я уже подхожу к дому! – засмеялся он. – И я смогу наконец застать тебя врасплох!
Позади Озарёва стояли два солдата: у свободы тоже есть свои границы. Декабрист жестом приказал им выйти в сени, закрыл дверь и резко, даже грубовато привлек к себе жену. Крепко прижал ее к себе сильными руками.
– Ну, кто из нас был прав? – снова прошептала она. – Вот все и уладилось. Что теперь говорят твои друзья?
– Не хотят бежать…
– А ты разве хочешь?
– Не знаю… С той минуты, как ты, и ты тоже, даже ты стала возражать против наших планов… В конце концов, это смешно, это в какой-то степени даже обидно: я постоянно нуждаюсь в твоем одобрении, желая что-то предпринять! Но иначе я ни в чем не уверен… Я сбит с толку… Но ты счастлива?
– Очень счастлива! Очень-очень!
– Ты меня любишь?
– О да! – порыв Софи был искренним, но она сама с изумлением и недоверием услышала это восклицание. Наверное, прошлое вдруг пробилось из глубины на поверхность…
Николай приподнял ее, медленно покружился с женой на руках по комнате и приблизился к постели. Никакого звона… Легкие, свободные движения… Софи впитывала в себя непривычную тишину, смаковала ее. В молодой женщине словно все расцветало, а это было верным признаком небывалого наслаждения, безоблачного счастья, которое вот-вот обрушится на нее. Она отдавалась мужу с чувством, что одержала победу над самой собой.
Позже, всматриваясь в лежащего рядом Николая, лицо которого выглядело горделивым и нежным, Софи раздумывала над тем, почему до сих пор не решилась сказать мужу о попытке Лепарского выписать сюда Никиту. Сначала ей казалось, что лучше до поры до времени действовать втихомолку, а теперь она уже и не знала, чем оправдать столь долгое умалчивание. Она так давно и беспричинно оттягивала неизбежный разговор с Николя, что теперь завести этот разговор казалось попросту невозможным. Абсурд, глупость несусветная! И, тем не менее, она почему-то была уверена: Николай обрадуется, узнав, что скоро приедет Никита. Ну, скажет она ему, скажет – не сегодня, значит, завтра непременно скажет… Или на днях… Надо, чтобы подвернулся удобный случай… Да, надо!.. Она ласково погладила шею мужа, плечо… Ласково… Так гладят мужчину только влюбленные женщины! Потом Софи придумала себе игру: закрыв глаза, отчетливо представить себе облик мужа – до мельчайшей детали, до родинки… Закрыла – и очень скоро мысли ее приняли совсем иное направление.
Назавтра она застенчиво спросила коменданта, не стоит ли ему еще разок побеспокоить Цейдлера. Он в ответ засмеялся и посетовал, что мадам Озарёва, дескать, слишком нетерпелива…
Отшумели тоскливые осенние ливни, выпал первый снег. О том, чтобы посылать декабристов работать к Чертовой могиле, теперь не могло быть и речи, а поскольку занять их чем-то было необходимо, то и стали водить арестантов в большой сарай, где находились ручные жернова. Каждому положили норму: два пуда зерна в день. Те, кому эта деятельность казалась чересчур нудной, как правило, искали себе замену среди товарищей, жаждавших физического труда, и те охотно шли навстречу просьбе. А иногда охранники, прельстившись мелкими чаевыми, соглашались избавить заключенных от прискучившей работы, выполнить ее вместо них. Дежурный офицер набирал узников и для работ на открытом воздухе: когда требовалось разобрать рыбачьи хижины на берегу реки, или обтесать ледяные глыбы, или расчистить заснеженную дорогу… Николай, который постоянно искал случая потратить энергию, с удовольствием принимал участие в таких вылазках.
Но когда мороз трещал по-настоящему, все сидели по камерам, где от раскаленных добела дымящихся печей исходил противный до тошноты запах. Двери были накрепко заперты, но за ними обретал все права свободный дух, тем более что библиотека, которую заключенные собирали из книг, присланных в Читу в посылках от родственников и знакомых, подрастала и подрастала: теперь в ней насчитывалось уже больше трех тысяч томов. Самое интересное обсуждали все вместе. А кроме того, заключенные, взявшиеся быть педагогами, обучали желающих французскому языку, английскому, немецкому, испанскому, греческому, латыни… Время от времени в камерах устраивались лекции, и нередко послушать их приходили комендант и его адъютанты. Слушатели рассаживались по скамьям, кроватям, некоторые – прямо на полу, оратор взбирался на стол. Никита Муравьев читал курс тактики и стратегии, Завалишин – высшей математики и астрономии, доктор Вольф – химии и физиологии, Муханов – истории, Одоевский – русской литературы. Мало того, последний предложил Николаю Озарёву провести семинары по литературе французской: от Корнеля до Вольтера, – но, увы, успех его семинаров был не слишком велик, потому что аудитория знала о предмете примерно столько же, сколько и «профессор».
– О, Николя! До чего же радостно видеть тебя таким! – прошептала она.
– Но теперь ты никогда не узнаешь, что я уже подхожу к дому! – засмеялся он. – И я смогу наконец застать тебя врасплох!
Позади Озарёва стояли два солдата: у свободы тоже есть свои границы. Декабрист жестом приказал им выйти в сени, закрыл дверь и резко, даже грубовато привлек к себе жену. Крепко прижал ее к себе сильными руками.
– Ну, кто из нас был прав? – снова прошептала она. – Вот все и уладилось. Что теперь говорят твои друзья?
– Не хотят бежать…
– А ты разве хочешь?
– Не знаю… С той минуты, как ты, и ты тоже, даже ты стала возражать против наших планов… В конце концов, это смешно, это в какой-то степени даже обидно: я постоянно нуждаюсь в твоем одобрении, желая что-то предпринять! Но иначе я ни в чем не уверен… Я сбит с толку… Но ты счастлива?
– Очень счастлива! Очень-очень!
– Ты меня любишь?
– О да! – порыв Софи был искренним, но она сама с изумлением и недоверием услышала это восклицание. Наверное, прошлое вдруг пробилось из глубины на поверхность…
Николай приподнял ее, медленно покружился с женой на руках по комнате и приблизился к постели. Никакого звона… Легкие, свободные движения… Софи впитывала в себя непривычную тишину, смаковала ее. В молодой женщине словно все расцветало, а это было верным признаком небывалого наслаждения, безоблачного счастья, которое вот-вот обрушится на нее. Она отдавалась мужу с чувством, что одержала победу над самой собой.
Позже, всматриваясь в лежащего рядом Николая, лицо которого выглядело горделивым и нежным, Софи раздумывала над тем, почему до сих пор не решилась сказать мужу о попытке Лепарского выписать сюда Никиту. Сначала ей казалось, что лучше до поры до времени действовать втихомолку, а теперь она уже и не знала, чем оправдать столь долгое умалчивание. Она так давно и беспричинно оттягивала неизбежный разговор с Николя, что теперь завести этот разговор казалось попросту невозможным. Абсурд, глупость несусветная! И, тем не менее, она почему-то была уверена: Николай обрадуется, узнав, что скоро приедет Никита. Ну, скажет она ему, скажет – не сегодня, значит, завтра непременно скажет… Или на днях… Надо, чтобы подвернулся удобный случай… Да, надо!.. Она ласково погладила шею мужа, плечо… Ласково… Так гладят мужчину только влюбленные женщины! Потом Софи придумала себе игру: закрыв глаза, отчетливо представить себе облик мужа – до мельчайшей детали, до родинки… Закрыла – и очень скоро мысли ее приняли совсем иное направление.
Назавтра она застенчиво спросила коменданта, не стоит ли ему еще разок побеспокоить Цейдлера. Он в ответ засмеялся и посетовал, что мадам Озарёва, дескать, слишком нетерпелива…
Отшумели тоскливые осенние ливни, выпал первый снег. О том, чтобы посылать декабристов работать к Чертовой могиле, теперь не могло быть и речи, а поскольку занять их чем-то было необходимо, то и стали водить арестантов в большой сарай, где находились ручные жернова. Каждому положили норму: два пуда зерна в день. Те, кому эта деятельность казалась чересчур нудной, как правило, искали себе замену среди товарищей, жаждавших физического труда, и те охотно шли навстречу просьбе. А иногда охранники, прельстившись мелкими чаевыми, соглашались избавить заключенных от прискучившей работы, выполнить ее вместо них. Дежурный офицер набирал узников и для работ на открытом воздухе: когда требовалось разобрать рыбачьи хижины на берегу реки, или обтесать ледяные глыбы, или расчистить заснеженную дорогу… Николай, который постоянно искал случая потратить энергию, с удовольствием принимал участие в таких вылазках.
Но когда мороз трещал по-настоящему, все сидели по камерам, где от раскаленных добела дымящихся печей исходил противный до тошноты запах. Двери были накрепко заперты, но за ними обретал все права свободный дух, тем более что библиотека, которую заключенные собирали из книг, присланных в Читу в посылках от родственников и знакомых, подрастала и подрастала: теперь в ней насчитывалось уже больше трех тысяч томов. Самое интересное обсуждали все вместе. А кроме того, заключенные, взявшиеся быть педагогами, обучали желающих французскому языку, английскому, немецкому, испанскому, греческому, латыни… Время от времени в камерах устраивались лекции, и нередко послушать их приходили комендант и его адъютанты. Слушатели рассаживались по скамьям, кроватям, некоторые – прямо на полу, оратор взбирался на стол. Никита Муравьев читал курс тактики и стратегии, Завалишин – высшей математики и астрономии, доктор Вольф – химии и физиологии, Муханов – истории, Одоевский – русской литературы. Мало того, последний предложил Николаю Озарёву провести семинары по литературе французской: от Корнеля до Вольтера, – но, увы, успех его семинаров был не слишком велик, потому что аудитория знала о предмете примерно столько же, сколько и «профессор».