Страница:
Так праздновались "скромные" эскадронные праздники. Но помимо эскадронных праздников, был еще и грандиозный полковой праздник. У нас он праздновался в Николин день - 9 мая, потому что наша полковая церковь была в честь Николая Чудотворца, являвшегося таким образом покровителем Синих кирасир на небесах. Торжество это было чрезвычайное и обходилось г.г. офицерам в изрядную копеечку.
На полковой праздник обычно съезжались в полк чуть ли не все старые бывшие полковые офицеры, с честью прослужившие в полку в свое время. Заявлялись они в этот день во фраках и цилиндрах, а иные в камергерских мундирах. Приезжали на этот праздник даже некоторые бывшие нижние чины, давно уволенные в запас. На праздник приглашались почетные гости, как то: великие князья, важные генералы и высшее гвардейское начальство.
Утром на площади, перед императорским дворцом, выстраивался в пешем строю весь полк в летней форме, имея на правом фланге трубачей, а на левом нестроевую команду и полковую школу кантонистов, состоявшую из малых ребятишек, тоже одетых в нашу кирасирскую форму.
Для почетных гостей и полковых дам на площади отводилось особое место, убранное коврами, причем всем дамам вручались большие букеты роз, перевитые белыми и синими лентами (цветами полка). После встречи начальства и томительного молебна с акафистом и многолетием аналой быстро убирался и на его месте тотчас же появлялся столик, покрытый скатертью, а на столике симпатичный серебряный графин с водочкой и серебряная чарочка на золотом блюдце. Старшие из присутствующих важных начальников, налив водку в чарочку, провозглашали несколько здравиц за царя, царицу, наследника и за полк, причем каждая такая здравица покрывалась криками "ура!" и громом оркестра. После здравиц раздавалась команда: "К церемониальному маршу!.. Справа повзводно, на взводной дистанции! Трубачи прямо, полк направо! (Пауза). Первый взвод!!!" Тут командир первого взвода Лейб-эскадрона колышком поворачивался налево кругом и командовал: "Первый взвод, равнение направо!.. шагом!" По этой команде весь полк как один перехватывал эфесы шашек и круто дергал головами направо. "Марш!" - отрывисто выкрикивал взводный офицер. Трубы и барабаны оглушительно подхватывали задорную ритмичную музыку, и, одновременно выкинув левые ноги, сотни людей стройно проходили мимо гостей, впиваясь глазами в старшего начальника. Эскадроны расходились по казармам в ожидании пира.
Пир этот бывал потрясающ и продолжался с перерывами весь день, так что к вечеру во всем расположении полка нельзя было найти ни единого трезвого кирасира. Солдат угощали на славу. Кроме обильной выпивки им раздавались и гостинцы.
В большом и элегантном зале офицерского собрания (куда по полковой традиции никогда не допускались дамы) длинный стол сверкал от парадного серебра, в виде всяких братин, графинов, и surtouts de tables. Наш вольнонаемный собранский повар, большой искусник своего дела, в этот день превосходил самого себя великолепием яств, которые в изобилии подавались к столу. Тонкие дорогие заграничные вина, французское шампанское, ликеры... впрочем, что об этом говорить: "Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества" - было любимой поговоркой нашей молодежи. "В кирасирах так ведется: пей - ума не пропивай" - было любимой песней наших стариков... остальное ясно! За обедом зачитывались поздравительные телеграммы царя и шефа. После обеда, продолжавшегося часа три, обычно уезжали самые старые и важные начальники, которым их высокое положение не позволяло напиться как следует. Тогда весь полк собирался в манеже, где к этому дню устанавливалась сцена и множество скамеек. В передних рядах усаживалось офицерство со своими гостями. Сзади - солдаты. Выписанные из Питера артисты давали веселое представление и продолжительный дивертисмент с фокусниками, балеринами, акробатами и куплетистами. После дивертисмента на плацу перед конюшнями для нижних чинов устраивались игры и всякие шутовские состязания на призы. Тут бывал и бег в мешках, победителем которого из года в год выходил кузнец нестроевой команды; тут было и лазание по намыленному столбу, на верхушке которого привязывался приз в виде гармошки, карманных часов или пары сапог. Доставался такой приз тому ловкачу, которому удавалось его снять, не соскользнувши с намыленного столба. Много тут было всяких забав.
Вечером в собрании закатывался ужин, на котором, однако, далеко не все способны были присутствовать. На следующее утро у всего полка трещала башка и сосало под ложечкой, а в собрании кое-кто покряхтывал да почесывал затылок, подсчитывая во что обошелся г.г. офицерам Чудотворец Никола. Ежегодно обходился он в тысячи. Впрочем, чудесное веселье доставлял он всем кирасирам!
Помню, не то в 13-м, не то в 14-м году, накануне полкового праздника, совсем неожиданно, вдруг явился к нам древний семидесятилетний старик, одетый в странного вида колет, посеревший от времени, заплатанный и расползающийся по швам. На старике были какие-то странные чахчиры навыпуск с лампасами. Такого странного покроя и формы в мое время не имел ни один полк. Это была старинная наша форма, а сам старец оказался бывшим кирасирским солдатом, служившим в нашем полку еще в 50-х годах прошлого века! С трогательной наивностью и простотой дедушка объяснил нам, что в его родном селе (где-то под Воронежем) молодежь смеется над ним и проходу не дает на Пасху за то, что он одевается в такой обветшалый мундир, в котором в великий праздник стыдно войти в церковь Божию. Задетый за живое насмешками, самолюбивый старикан предпринял целое путешествие и прибыл к нам на полковой праздник почтить Николу Чудотворца, а заодно и похлопотать, чтобы ему выдали новый мундир.
Приезд дедушки был целой сенсацией. Его фотографировали во всех видах: и в старом обтрепанном, и в новом с иголочки мундире, который ему, конечно, подарили перед парадом. На параде старик замыкал церемониальный марш, добросовестно вышагивая непосредственно за школой кантонистов, то есть за самыми молодыми кирасирами.
Много интересного рассказывал дед офицерам и солдатам про прежнюю службу, старые полковые порядки и прежних кирасир. Целую неделю гостил он после праздника в полку, где его всячески ублажали. На родину свою уехал он от нас с новым блестящим мундиром, рейтузами и сапогами и с щедрыми подарками от офицеров. Воображаю, какой фурор произошел в его родном селе, когда он туда вернулся!
* * *
Выше я говорил о той пропасти, которая существовала между людьми, одетыми в офицерскую форму, с одной стороны, и одетыми в солдатскую форму - с другой. Здесь действовали не только классовые причины. Культивировавшееся в армии в течение двух веков сугубое чинопочитание, да и само положение простого солдата, который вне зависимости от класса был в армии почти что бесправен, не могли не углублять этой пропасти, разделявшей одних людей от других. Могли ли при таком положении люди, насильно забранные на военную службу, любить свою часть, любить своих начальников?.. Основываясь лишь на том, что имело место в кирасирском полку, я отвечаю на этот вопрос так: "Да, огромное большинство наших солдат, привыкнув к службе, были преданы полку и любили свои эскадроны, вдаваясь нередко в узкий, чисто эскадронный патриотизм. Что же касается до отношения к начальникам, то одних не любили, к другим были равнодушны, третьих и любили и уважали, причем таких, которых действительно любили, было в нашем полку не мало. Касаясь полкового солдатского быта, я должен отметить, что хотя гвардейский солдат и был почти бесправен, однако о благополучии его все же заботились много. Бытовая сторона в гвардии была несравненно лучше обставлена, нежели в глухой армии, и отсюда гвардия недаром считалась наиболее надежным и верным оплотом трона.
Несмотря на известный кастовый характер гвардейского офицерства, оно было культурнее армейского, а это значило многое во взаимоотношениях начальников и подчиненных. Что же касается до, так сказать, материального существования солдата, то в гвардии оно было, конечно, неплохим. Прежде всего, кормили гвардейского солдата сытно и хорошо. Казенный солдатский паек был в гвардии лучше и больше, нежели в армии. В мирное время у нас в полку строго следили за тем, чтобы солдатская пища была доброкачественна и вкусна. Проверялось это добросовестно, самими эскадронными командирами, которые, будучи обычно людьми со средствами, не только не воровали из солдатского пайка, а, наоборот, стремились всячески улучшать солдатам стол, чем нередко и хвастались друг перед другом. Своего пайка солдаты обычно полностью не поедали, ибо были сыты. Ежедневно в эскадронах получались недоеденные остатки, которые шли на корм свиней, содержавшихся при эскадронах. Свиней этих резали к эскадронному празднику, к Рождеству или Пасхе, дабы устроить солдатам хорошие розговни. На большие праздники офицеры за свой счет часто угощали солдат пивом и улучшали их стол, а на масленицу даже устраивали солдатам блины.
Обут и одет гвардейский солдат был прекрасно (говорю про мирное время). Содержался чисто и вел, в сущности, вполне здоровую жизнь под наблюдением старшего и младшего полковых врачей, заботившихся о гигиене солдатского тела и периодически осматривавших всех солдат.
Теперь, касаясь отношений офицеров к нижним чинам, скажем, что такие отношения были различны и зависели от чисто индивидуальных человеческих качеств, интересов и характера начальника.
Когда на нашем советском экране я теперь вижу гвардейского офицера, который, по установившемуся штампу, всегда изображается жестоким извергом, гнусно издевающимся над милым и симпатичным солдатом, а солдата этого почем зря бьют по физиономии, когда я читаю в современных романах некоторых наших писателей про омерзительных гвардейских держиморд-офицеров и их несчастных жертв - солдат, как правило, затаивших в сердце змеиную злобу на своих начальников, злобу, вот-вот готовую вылиться в открытый мятеж или бунт, - я не могу удержаться от улыбки.
Пишу я это не только потому, что мне, как бывшему гвардейскому офицеру, естественно хотелось бы выгородить себя от всего того чудовищного, что приписывается таким людям, как я. Мне хочется просто и без прикрас поведать о том, как общались и уживались друг с другом люди, столь разграниченные друг от друга и формой, и классовым принципом и некоторыми уродливыми условностями прежней жизни.
В глухой армии я не служил. Там были свои порядки и обычаи, прекрасно описанные Куприным в романе "Поединок". Служил я в образцовом полку гвардии и прежде всего скажу, что в нашем полку всякое "мордобойство" было исключено. Как мне известно, его не было и в прочих полках гвардейской кавалерии. За три года мирной службы, что я провел в полку, я узнал лишь про два случая, когда солдата ударил офицер. В обоих случаях этим офицером был поручик Соколов человек, уверяю вас, неплохой, и, как это часто бывает у хороших людей, очень горячий, темпераментный и вспыльчивый. Однажды он "смазал по морде" молодого солдата-поляка, симулянта, который был уличен в воровстве, причем, как мне известно, этот поступок поручика вызвал у солдат сочувствие и одобрение, ибо каждый с удовольствием сам двинул бы вора по роже. Другой раз Соколов (страстный ценитель лошадей) сгоряча подставил своим кулаком здоровенный фонарь под глазом одного "корявца-солдата", за то что тот по своей вине и глупости искалечил в конюшне одну из лучших лошадей в эскадроне.
Этот случай, однако, даром не прошел Соколову. На следующий день полковой врач, осматривая солдат, приметил пострадавшего и тут же накатал рапорт командиру полка на поручика Соколова. Командир был настолько возмущен, что решил было отдать Соколова под суд, однако старшие офицеры упросили командира этого не делать, дабы не позорить полк. Поднимался вопрос о том, чтобы вовсе выставить Соколова из полка, но в конце концов над ним смилостивились, ибо он был отличным офицером, и ограничились лишь наложением дисциплинарного взыскания. Были ли у Соколова еще случаи мордобойства, я не знаю. Во всяком случае солдаты очень его ценили и относились к нему с несомненной симпатией, видя в нем человека отзывчивого, простого, горячего, но справедливого. Помню, что когда Соколов был начальником полковой учебной команды, солдаты по собственному почину сложились и преподнесли ему в подарок офицерскую шашку с хорошим клинком и соответственной надписью. Далеко не всякому офицеру оказывали солдаты такое внимание. Это был именно такой офицер, про которого солдаты говорят, что он "как отец родной". На войне Соколов выказал большую удаль и самоотверженность и первый в полку получил высшую боевую награду офицерский Георгиевский крест.
Единственное "физическое воздействие", которое изредка, и то только во время вольтижировки разрешали себе единичные офицеры (вроде Палицына), это иной раз как бы невзначай щелкнуть кончиком бича по солдатской заднице. Как я выше говорил, тут доставалось даже вольноперам. Совершалось это так, что трудно было установить - делалось ли это нечаянно или преднамеренно. Такой меткий щелчок по заднице солдатами за оскорбление не принимался, ибо все то, что относится к человеческой заднице чаще всего рассматривается как нечто смеху достойное, и над теми, кому во время вольтижировки попадало бичом, обычно добродушно смеялись.
Теперь часто слышишь, что кадровые офицеры вообще-то солдат за людей не считали и относились к ним как к скотам. Могу лишь сказать, что среди моих полковых товарищей я таких офицеров не знал. Правда, как среди старых, так и среди молодых офицеров встречались такие, которые относились к солдату безразлично, так сказать, казенно и совершенно не интересовались солдатским бытом и нуждами, но нельзя же делать из этого вывод, что, стало быть, они относились к солдату, как к скотине. У нас в полку даже обзывать солдата площадной или матерной бранью считалось для офицера признаком дурного тона.
Помню, однажды во время взводных учений на военном поле молодой корнет Д., усердно наседая на свой взвод, принялся костить людей отборным матом, случайно дошедшим до ушей старшего ротмистра Данилова, который в это время присутствовал на поле. Этот Данилов был одним из заправил в полку. Человек умный и трезвый, он пользовался большим авторитетом. Подозвав к себе распетушившегося корнета, Данилов при мне как следует отчитал его: "Послушай, дружок, - отечески проговорил ротмистр, - когда ты непотребными словами оскорбляешь людей, одетых в ту же форму, какую носишь сам, ты этим оскорбляешь свой собственный мундир, а следовательно, и тот полк, который мы все любим и обязаны чтить. Не забывай, что ты имеешь дело не с лакеями и хамами, а с солдатами-кирасирами Ея Величества, призванными на почетную службу самому государю. Мы должны развивать в наших солдатах чувство гордости, а не унижать их. Ты можешь и даже обязан подтягивать и наказывать своих подчиненных за провинности, требуя от них самой высокой дисциплины, но оскорблять их матерным словом - это уже хамство, дружок. Предоставь хамство какому-нибудь армейскому подпоручику в захудалом провинциальном армейском полку. Мы же с тобой, кажется, служим в Лейб-гвардии, а потому и хамить не должны. Ну, а теперь ступай к своему взводу, и чтобы слово "мать" я от тебя больше не слышал!"
Если в силу условностей и установившихся традиций и предрассудков офицеры обращались ко всякому солдату на "ты" и за руку с ним никогда не здоровались, то отсюда еще не следует, что офицеры презирали своих солдат. Ведь можно с человеком обращаться и на "вы", и даже подавать ему руку, и тем не менее в душе презирать его. В нашем полку не только не попирали и не умаляли человеческого достоинства солдата, но наоборот, старались внушить ему чувства доблести, героизма и особой гвардейской гордости и даже спеси. Проявлялось это даже в мелочах. Так, например, когда солдата на Рождество отпускали домой на побывку, ему всегда охотно давали парадную каску с орлом, колет, а иногда даже кирасы - дабы он мог пофорсить и похвастать своим полком у себя в родном селе.
Молодым солдатам в полку всегда подчеркивали те казенные слова старого воинского устава, где говорится о том, что "солдат - есть имя знаменитое". Солдату внушали, что служба его почетная, ибо в уставе указано, что солдат служит самому царю и является "защитником родины от врагов внешних и внутренних". Насчет внутренних врагов - солдатам разъясняли, что это те дурные люди, которые идут против царя. Да можно ли было без всего этого создать императорскую Лейб-гвардию в настоящем значении этого слова?{*16} Можно ли было создать надежного гвардейского солдата, если бы к нему относились как к скотине? - разумеется нет! Вот почему в гвардейце стремились воспитать бодрый дух доблести, любви к полку, любви к царю. Беседы на эти темы обычно вели офицеры, заведовавшие в эскадронах новобранцами и молодыми солдатами. Толковал об этом солдату и начальник учебной команды, а также и полковой священник, которому генерал Арапов поручал вести в эскадронах и командах регулярные "религиозно-нравственные беседы с нижними чинами". Политика солдатам внушалась несложная: "За веру, за царя, за отечество", - вот три кита, воплощавших в себе всю тогдашнюю гвардейскую идеологию.
Полковой шеф - старая царица Мария Федоровна - прежде часто посещала полк, в особенности в то время, когда ее любимый сын Михаил проходил службу в нашем лейб-эскадроне. Государыня показывалась в казармах, заглядывала в полковой лазарет, умела быть общительной, умела показать себя милостивой и внимательной{36}. Ее посещения муссировались полковым начальством, которое превращало их в своего рода орудия политической агитации, указывая людям на их прямое общение с "великими мира сего", а отсюда и на то почетное назначение, которое выпало на их долю.
Царя наши солдаты видели частенько и на маневрах в Красном, и на смотрах. Видели они его не иначе как в волнующей торжественной обстановке и в ореоле славы, когда всякое его появление в окружении огромной блестящей свиты встречалось величественными трубными звуками очень красивого гимна и преклонением тех самых гордых наших штандартов, которые мы в полках больше всего почитали. Солдаты видели, как при появлении царя менялись лица у самых важных и гордых гвардейских начальников, вдруг превращавшихся из надменных господ во взволнованно-почтительных государевых слуг. Царское могущество, полная неограниченность этого безраздельного властелина необъятной земли русской, наконец, внушаемая полковым батюшкой вера в божественное начало царской власти (ибо царь считался "помазанником Божьим"), все это, конечно, не могло не действовать и не волновать темную солдатскую массу, оторванную от деревни, а в результате являлась наивная, но искренняя преданность старых гвардейских кадров к их верховному вождю. И странно думать теперь, что именно эти-то кадры - преданные и политически надежные - в первую же голову брошены были в огонь мировой войны.
Когда в феврале 1917-го года находившийся в Петрограде запасной батальон Лейб-гвардии Преображенского полка первый примкнул к восстанию, "Преображенского" в нем, кроме погон и петлиц, уже ничего не было: настоящие старые кадровые преображенцы к этому моменту уже полностью исчезли с лица земли. За два с половиной года мировой войны полк чуть ли не трижды менял весь свой людской состав, совершенно растеряв старые надежные кадры, так что взбунтовавшийся запасной батальон состоял в 1917-м году уже из людей случайно собранных отовсюду - людей, которые никогда не обрабатывались так, как это имело место в гвардии мирного времени. Возьмем к примеру такой случай: когда в 1905-м году в Москве вспыхнуло яркое пламя вооруженного восстания рабочих, царское правительство направило в Москву Лейб-гвардии Семеновский полк, ибо правительство не могло надеяться на армейские части Московского гарнизона в этот острый и критический момент. Посланные же в Москву гвардейцы, не дрогнув, выполнили там все то, что от них ожидала власть, и подавили народный мятеж, несмотря на то, что Семеновский полк в массе своей состоял из простых русских крестьян.
Говоря о преданности своему полку наших кирасирских солдат, укажем на один фактор, игравший важную роль в деле солдатского воспитания. Я хочу сказать о том чисто спортивном духе, которым крепко был заражен весь полк. Замечательные мировые спортсмены штаб-ротмистр фон Эксе и поручик Плешков сумели сгруппировать вокруг себя офицерскую молодежь и увлечь ее спортом. Многие пажи и юнкера хотели выйти в наш полк офицерами, именно благодаря той спортивной репутации, которая укоренилась за полком в последние годы. Увлекаясь спортом, молодые офицеры невольно заражали этим и солдат. Вместо казенного отношения к таким занятиям, как сменная езда, вольтижировка, рубка, стрельба, гимнастика, офицерская молодежь вкладывала в них спортивную страстность, возбуждая в солдатах интерес и чувство соревнования. Хотя слово "соревнование" и не произносилось, однако самый принцип соревнования существовал во всех командах, ибо он неразрывно связан с идеей спорта...
Иванов стреляет замечательно, а дай-кась я попробую стрелять еще лучше Иванова!
Чисто индивидуальное соревнование невольно переходило в коллективное: чей взвод лучше прыгает через препятствия, чей эскадрон лучше стреляет. На этой почве у солдат вырастал уже, так сказать, эскадронный патриотизм. Он особенно ярко проявлялся на полковом смотру стрельбы, а также на тех солдатских состязаниях на призы, которые часто устраивались в полку. Тут были состязания и по рубке, и по фехтованию, и по скачкам с препятствиями, и на таких состязаниях солдаты наши входили в большой азарт, проявляя страстность, гордость своей командой и чувство эскадронной чести. Такое культивирование спорта во многом сближало офицера с солдатом и вызывало в одних чувство уважения и восхищения перед другими, часто сглаживая и смягчая ту рознь, которая должна была существовать между младшими начальниками и их подчиненными, делая их взаимоотношения более человечными. В общем, кончая свою службу в полку и увольняясь в запас, солдаты покидали полк без дурного чувства, а полк всегда тепло провожал уходивших. Хорошо помню картину прощания с отслужившими свой срок и уходившими домой солдатами. Их выстраивали в манеже. Полковой командир производил последний опрос претензий, после чего говорил уходившим небольшую речь, благодарил их за службу родине и кончал словами: "Ну, ребята, езжайте теперь с Богом к себе по домам. От души желаю вам всякого добра, а меня и ваш кирасирский полк не забывайте и лихом не поминайте! За ваше здоровье - ура!"
"Ура-а-а, ура-а!" - надрывно ревели солдаты, при сем многие утирали навертывающиеся слезы. "Ну, расходись! Теперь можете идти без строя!" командовал командир, а солдаты, покинув строй, толпой окружали его, поднимали на руки, качали с криками "ура" и с радостным гоготом выносили на руках из манежа. Хоть все они и были рады, что поедут сейчас домой, в свои села и деревни, а все-таки и с родным полком расставаться, видимо, им было жалко, ибо за годы службы они так свыклись с ним, что считали уже полк тоже вроде как своим домом.
Глава VIII
После сдачи смотра полкового учения, полк уходил из Гатчины на несколько дней в так называемую сторожевку, для того чтобы эскадроны практиковались в несении полевой сторожевой службы согласно уставу полевой службы. На сторожевке квартировали в деревнях, и этот короткий период занятий устраивался офицерством как приятный и вместе с тем полезный отдых всего полка. На сторожевке у всех царило благодушное настроение, никто ни на кого не напирал. Наметив сторожевую линию фронта, воображаемого неприятеля, разбивались на участки и заставы, на которых выстраивались караулы и секреты, высылалась разведка, но в сущности никто ничего не делал, ибо всех охватывала своего рода блаженная лень после напряженного периода весенних занятий, а также взводных, эскадронных и полковых смотров.
На сторожевке нередко приходилось квартироваться по соседству с имениями помещиков, с которыми господа офицеры знакомились всегда охотно, в случае если в помещичьем доме имелись налицо молодые дамы. Неожиданный приход целого кавалерийского полка бывал для помещиков всегда большим событием, вносившим в их однообразное деревенское уединение много веселого, выбивая семейных и домовитых людей из их привычных будней. В случае, когда помещики казались симпатичными и в доме имелась молодежь (а это в большинстве своем было так) для помещиков устраивался в обширной палатке офицерского собрания вечер с песельниками и вкусным ужином, так как за полком неразлучно следовал собранский повар с двумя огромными фургонами, нагруженными всем необходимым для устройства пиршеств. Местные помещики, если были с достатком, в свою очередь отвечали офицерам вечеринкой у себя в доме, стараясь похвалиться своим российским хлебосольством.
Во время сторожевок мы жили как цыгане, не задерживаясь в одном месте более двух-трех дней, и все время переезжали с места на место. Сегодня знакомились и дружили с одними "приличными людьми", завтра - забывали их, ибо уже назревала встреча, обещавшая любовь, веселые приключения, новые заманчивые перспективы. Офицерская молодежь любила эти случайные и мимолетные встречи, в особенности с молодыми дамами - встречи, от которых подчас веяло какой-то странной романтикой и которые иногда сопровождались бурными влюблениями друг в друга и неожиданными молниеносными романами. В отношении последних особенно отличался молодой штаб-ротмистр барон Таубе.
На полковой праздник обычно съезжались в полк чуть ли не все старые бывшие полковые офицеры, с честью прослужившие в полку в свое время. Заявлялись они в этот день во фраках и цилиндрах, а иные в камергерских мундирах. Приезжали на этот праздник даже некоторые бывшие нижние чины, давно уволенные в запас. На праздник приглашались почетные гости, как то: великие князья, важные генералы и высшее гвардейское начальство.
Утром на площади, перед императорским дворцом, выстраивался в пешем строю весь полк в летней форме, имея на правом фланге трубачей, а на левом нестроевую команду и полковую школу кантонистов, состоявшую из малых ребятишек, тоже одетых в нашу кирасирскую форму.
Для почетных гостей и полковых дам на площади отводилось особое место, убранное коврами, причем всем дамам вручались большие букеты роз, перевитые белыми и синими лентами (цветами полка). После встречи начальства и томительного молебна с акафистом и многолетием аналой быстро убирался и на его месте тотчас же появлялся столик, покрытый скатертью, а на столике симпатичный серебряный графин с водочкой и серебряная чарочка на золотом блюдце. Старшие из присутствующих важных начальников, налив водку в чарочку, провозглашали несколько здравиц за царя, царицу, наследника и за полк, причем каждая такая здравица покрывалась криками "ура!" и громом оркестра. После здравиц раздавалась команда: "К церемониальному маршу!.. Справа повзводно, на взводной дистанции! Трубачи прямо, полк направо! (Пауза). Первый взвод!!!" Тут командир первого взвода Лейб-эскадрона колышком поворачивался налево кругом и командовал: "Первый взвод, равнение направо!.. шагом!" По этой команде весь полк как один перехватывал эфесы шашек и круто дергал головами направо. "Марш!" - отрывисто выкрикивал взводный офицер. Трубы и барабаны оглушительно подхватывали задорную ритмичную музыку, и, одновременно выкинув левые ноги, сотни людей стройно проходили мимо гостей, впиваясь глазами в старшего начальника. Эскадроны расходились по казармам в ожидании пира.
Пир этот бывал потрясающ и продолжался с перерывами весь день, так что к вечеру во всем расположении полка нельзя было найти ни единого трезвого кирасира. Солдат угощали на славу. Кроме обильной выпивки им раздавались и гостинцы.
В большом и элегантном зале офицерского собрания (куда по полковой традиции никогда не допускались дамы) длинный стол сверкал от парадного серебра, в виде всяких братин, графинов, и surtouts de tables. Наш вольнонаемный собранский повар, большой искусник своего дела, в этот день превосходил самого себя великолепием яств, которые в изобилии подавались к столу. Тонкие дорогие заграничные вина, французское шампанское, ликеры... впрочем, что об этом говорить: "Кирасиры Ея Величества не страшатся вин количества" - было любимой поговоркой нашей молодежи. "В кирасирах так ведется: пей - ума не пропивай" - было любимой песней наших стариков... остальное ясно! За обедом зачитывались поздравительные телеграммы царя и шефа. После обеда, продолжавшегося часа три, обычно уезжали самые старые и важные начальники, которым их высокое положение не позволяло напиться как следует. Тогда весь полк собирался в манеже, где к этому дню устанавливалась сцена и множество скамеек. В передних рядах усаживалось офицерство со своими гостями. Сзади - солдаты. Выписанные из Питера артисты давали веселое представление и продолжительный дивертисмент с фокусниками, балеринами, акробатами и куплетистами. После дивертисмента на плацу перед конюшнями для нижних чинов устраивались игры и всякие шутовские состязания на призы. Тут бывал и бег в мешках, победителем которого из года в год выходил кузнец нестроевой команды; тут было и лазание по намыленному столбу, на верхушке которого привязывался приз в виде гармошки, карманных часов или пары сапог. Доставался такой приз тому ловкачу, которому удавалось его снять, не соскользнувши с намыленного столба. Много тут было всяких забав.
Вечером в собрании закатывался ужин, на котором, однако, далеко не все способны были присутствовать. На следующее утро у всего полка трещала башка и сосало под ложечкой, а в собрании кое-кто покряхтывал да почесывал затылок, подсчитывая во что обошелся г.г. офицерам Чудотворец Никола. Ежегодно обходился он в тысячи. Впрочем, чудесное веселье доставлял он всем кирасирам!
Помню, не то в 13-м, не то в 14-м году, накануне полкового праздника, совсем неожиданно, вдруг явился к нам древний семидесятилетний старик, одетый в странного вида колет, посеревший от времени, заплатанный и расползающийся по швам. На старике были какие-то странные чахчиры навыпуск с лампасами. Такого странного покроя и формы в мое время не имел ни один полк. Это была старинная наша форма, а сам старец оказался бывшим кирасирским солдатом, служившим в нашем полку еще в 50-х годах прошлого века! С трогательной наивностью и простотой дедушка объяснил нам, что в его родном селе (где-то под Воронежем) молодежь смеется над ним и проходу не дает на Пасху за то, что он одевается в такой обветшалый мундир, в котором в великий праздник стыдно войти в церковь Божию. Задетый за живое насмешками, самолюбивый старикан предпринял целое путешествие и прибыл к нам на полковой праздник почтить Николу Чудотворца, а заодно и похлопотать, чтобы ему выдали новый мундир.
Приезд дедушки был целой сенсацией. Его фотографировали во всех видах: и в старом обтрепанном, и в новом с иголочки мундире, который ему, конечно, подарили перед парадом. На параде старик замыкал церемониальный марш, добросовестно вышагивая непосредственно за школой кантонистов, то есть за самыми молодыми кирасирами.
Много интересного рассказывал дед офицерам и солдатам про прежнюю службу, старые полковые порядки и прежних кирасир. Целую неделю гостил он после праздника в полку, где его всячески ублажали. На родину свою уехал он от нас с новым блестящим мундиром, рейтузами и сапогами и с щедрыми подарками от офицеров. Воображаю, какой фурор произошел в его родном селе, когда он туда вернулся!
* * *
Выше я говорил о той пропасти, которая существовала между людьми, одетыми в офицерскую форму, с одной стороны, и одетыми в солдатскую форму - с другой. Здесь действовали не только классовые причины. Культивировавшееся в армии в течение двух веков сугубое чинопочитание, да и само положение простого солдата, который вне зависимости от класса был в армии почти что бесправен, не могли не углублять этой пропасти, разделявшей одних людей от других. Могли ли при таком положении люди, насильно забранные на военную службу, любить свою часть, любить своих начальников?.. Основываясь лишь на том, что имело место в кирасирском полку, я отвечаю на этот вопрос так: "Да, огромное большинство наших солдат, привыкнув к службе, были преданы полку и любили свои эскадроны, вдаваясь нередко в узкий, чисто эскадронный патриотизм. Что же касается до отношения к начальникам, то одних не любили, к другим были равнодушны, третьих и любили и уважали, причем таких, которых действительно любили, было в нашем полку не мало. Касаясь полкового солдатского быта, я должен отметить, что хотя гвардейский солдат и был почти бесправен, однако о благополучии его все же заботились много. Бытовая сторона в гвардии была несравненно лучше обставлена, нежели в глухой армии, и отсюда гвардия недаром считалась наиболее надежным и верным оплотом трона.
Несмотря на известный кастовый характер гвардейского офицерства, оно было культурнее армейского, а это значило многое во взаимоотношениях начальников и подчиненных. Что же касается до, так сказать, материального существования солдата, то в гвардии оно было, конечно, неплохим. Прежде всего, кормили гвардейского солдата сытно и хорошо. Казенный солдатский паек был в гвардии лучше и больше, нежели в армии. В мирное время у нас в полку строго следили за тем, чтобы солдатская пища была доброкачественна и вкусна. Проверялось это добросовестно, самими эскадронными командирами, которые, будучи обычно людьми со средствами, не только не воровали из солдатского пайка, а, наоборот, стремились всячески улучшать солдатам стол, чем нередко и хвастались друг перед другом. Своего пайка солдаты обычно полностью не поедали, ибо были сыты. Ежедневно в эскадронах получались недоеденные остатки, которые шли на корм свиней, содержавшихся при эскадронах. Свиней этих резали к эскадронному празднику, к Рождеству или Пасхе, дабы устроить солдатам хорошие розговни. На большие праздники офицеры за свой счет часто угощали солдат пивом и улучшали их стол, а на масленицу даже устраивали солдатам блины.
Обут и одет гвардейский солдат был прекрасно (говорю про мирное время). Содержался чисто и вел, в сущности, вполне здоровую жизнь под наблюдением старшего и младшего полковых врачей, заботившихся о гигиене солдатского тела и периодически осматривавших всех солдат.
Теперь, касаясь отношений офицеров к нижним чинам, скажем, что такие отношения были различны и зависели от чисто индивидуальных человеческих качеств, интересов и характера начальника.
Когда на нашем советском экране я теперь вижу гвардейского офицера, который, по установившемуся штампу, всегда изображается жестоким извергом, гнусно издевающимся над милым и симпатичным солдатом, а солдата этого почем зря бьют по физиономии, когда я читаю в современных романах некоторых наших писателей про омерзительных гвардейских держиморд-офицеров и их несчастных жертв - солдат, как правило, затаивших в сердце змеиную злобу на своих начальников, злобу, вот-вот готовую вылиться в открытый мятеж или бунт, - я не могу удержаться от улыбки.
Пишу я это не только потому, что мне, как бывшему гвардейскому офицеру, естественно хотелось бы выгородить себя от всего того чудовищного, что приписывается таким людям, как я. Мне хочется просто и без прикрас поведать о том, как общались и уживались друг с другом люди, столь разграниченные друг от друга и формой, и классовым принципом и некоторыми уродливыми условностями прежней жизни.
В глухой армии я не служил. Там были свои порядки и обычаи, прекрасно описанные Куприным в романе "Поединок". Служил я в образцовом полку гвардии и прежде всего скажу, что в нашем полку всякое "мордобойство" было исключено. Как мне известно, его не было и в прочих полках гвардейской кавалерии. За три года мирной службы, что я провел в полку, я узнал лишь про два случая, когда солдата ударил офицер. В обоих случаях этим офицером был поручик Соколов человек, уверяю вас, неплохой, и, как это часто бывает у хороших людей, очень горячий, темпераментный и вспыльчивый. Однажды он "смазал по морде" молодого солдата-поляка, симулянта, который был уличен в воровстве, причем, как мне известно, этот поступок поручика вызвал у солдат сочувствие и одобрение, ибо каждый с удовольствием сам двинул бы вора по роже. Другой раз Соколов (страстный ценитель лошадей) сгоряча подставил своим кулаком здоровенный фонарь под глазом одного "корявца-солдата", за то что тот по своей вине и глупости искалечил в конюшне одну из лучших лошадей в эскадроне.
Этот случай, однако, даром не прошел Соколову. На следующий день полковой врач, осматривая солдат, приметил пострадавшего и тут же накатал рапорт командиру полка на поручика Соколова. Командир был настолько возмущен, что решил было отдать Соколова под суд, однако старшие офицеры упросили командира этого не делать, дабы не позорить полк. Поднимался вопрос о том, чтобы вовсе выставить Соколова из полка, но в конце концов над ним смилостивились, ибо он был отличным офицером, и ограничились лишь наложением дисциплинарного взыскания. Были ли у Соколова еще случаи мордобойства, я не знаю. Во всяком случае солдаты очень его ценили и относились к нему с несомненной симпатией, видя в нем человека отзывчивого, простого, горячего, но справедливого. Помню, что когда Соколов был начальником полковой учебной команды, солдаты по собственному почину сложились и преподнесли ему в подарок офицерскую шашку с хорошим клинком и соответственной надписью. Далеко не всякому офицеру оказывали солдаты такое внимание. Это был именно такой офицер, про которого солдаты говорят, что он "как отец родной". На войне Соколов выказал большую удаль и самоотверженность и первый в полку получил высшую боевую награду офицерский Георгиевский крест.
Единственное "физическое воздействие", которое изредка, и то только во время вольтижировки разрешали себе единичные офицеры (вроде Палицына), это иной раз как бы невзначай щелкнуть кончиком бича по солдатской заднице. Как я выше говорил, тут доставалось даже вольноперам. Совершалось это так, что трудно было установить - делалось ли это нечаянно или преднамеренно. Такой меткий щелчок по заднице солдатами за оскорбление не принимался, ибо все то, что относится к человеческой заднице чаще всего рассматривается как нечто смеху достойное, и над теми, кому во время вольтижировки попадало бичом, обычно добродушно смеялись.
Теперь часто слышишь, что кадровые офицеры вообще-то солдат за людей не считали и относились к ним как к скотам. Могу лишь сказать, что среди моих полковых товарищей я таких офицеров не знал. Правда, как среди старых, так и среди молодых офицеров встречались такие, которые относились к солдату безразлично, так сказать, казенно и совершенно не интересовались солдатским бытом и нуждами, но нельзя же делать из этого вывод, что, стало быть, они относились к солдату, как к скотине. У нас в полку даже обзывать солдата площадной или матерной бранью считалось для офицера признаком дурного тона.
Помню, однажды во время взводных учений на военном поле молодой корнет Д., усердно наседая на свой взвод, принялся костить людей отборным матом, случайно дошедшим до ушей старшего ротмистра Данилова, который в это время присутствовал на поле. Этот Данилов был одним из заправил в полку. Человек умный и трезвый, он пользовался большим авторитетом. Подозвав к себе распетушившегося корнета, Данилов при мне как следует отчитал его: "Послушай, дружок, - отечески проговорил ротмистр, - когда ты непотребными словами оскорбляешь людей, одетых в ту же форму, какую носишь сам, ты этим оскорбляешь свой собственный мундир, а следовательно, и тот полк, который мы все любим и обязаны чтить. Не забывай, что ты имеешь дело не с лакеями и хамами, а с солдатами-кирасирами Ея Величества, призванными на почетную службу самому государю. Мы должны развивать в наших солдатах чувство гордости, а не унижать их. Ты можешь и даже обязан подтягивать и наказывать своих подчиненных за провинности, требуя от них самой высокой дисциплины, но оскорблять их матерным словом - это уже хамство, дружок. Предоставь хамство какому-нибудь армейскому подпоручику в захудалом провинциальном армейском полку. Мы же с тобой, кажется, служим в Лейб-гвардии, а потому и хамить не должны. Ну, а теперь ступай к своему взводу, и чтобы слово "мать" я от тебя больше не слышал!"
Если в силу условностей и установившихся традиций и предрассудков офицеры обращались ко всякому солдату на "ты" и за руку с ним никогда не здоровались, то отсюда еще не следует, что офицеры презирали своих солдат. Ведь можно с человеком обращаться и на "вы", и даже подавать ему руку, и тем не менее в душе презирать его. В нашем полку не только не попирали и не умаляли человеческого достоинства солдата, но наоборот, старались внушить ему чувства доблести, героизма и особой гвардейской гордости и даже спеси. Проявлялось это даже в мелочах. Так, например, когда солдата на Рождество отпускали домой на побывку, ему всегда охотно давали парадную каску с орлом, колет, а иногда даже кирасы - дабы он мог пофорсить и похвастать своим полком у себя в родном селе.
Молодым солдатам в полку всегда подчеркивали те казенные слова старого воинского устава, где говорится о том, что "солдат - есть имя знаменитое". Солдату внушали, что служба его почетная, ибо в уставе указано, что солдат служит самому царю и является "защитником родины от врагов внешних и внутренних". Насчет внутренних врагов - солдатам разъясняли, что это те дурные люди, которые идут против царя. Да можно ли было без всего этого создать императорскую Лейб-гвардию в настоящем значении этого слова?{*16} Можно ли было создать надежного гвардейского солдата, если бы к нему относились как к скотине? - разумеется нет! Вот почему в гвардейце стремились воспитать бодрый дух доблести, любви к полку, любви к царю. Беседы на эти темы обычно вели офицеры, заведовавшие в эскадронах новобранцами и молодыми солдатами. Толковал об этом солдату и начальник учебной команды, а также и полковой священник, которому генерал Арапов поручал вести в эскадронах и командах регулярные "религиозно-нравственные беседы с нижними чинами". Политика солдатам внушалась несложная: "За веру, за царя, за отечество", - вот три кита, воплощавших в себе всю тогдашнюю гвардейскую идеологию.
Полковой шеф - старая царица Мария Федоровна - прежде часто посещала полк, в особенности в то время, когда ее любимый сын Михаил проходил службу в нашем лейб-эскадроне. Государыня показывалась в казармах, заглядывала в полковой лазарет, умела быть общительной, умела показать себя милостивой и внимательной{36}. Ее посещения муссировались полковым начальством, которое превращало их в своего рода орудия политической агитации, указывая людям на их прямое общение с "великими мира сего", а отсюда и на то почетное назначение, которое выпало на их долю.
Царя наши солдаты видели частенько и на маневрах в Красном, и на смотрах. Видели они его не иначе как в волнующей торжественной обстановке и в ореоле славы, когда всякое его появление в окружении огромной блестящей свиты встречалось величественными трубными звуками очень красивого гимна и преклонением тех самых гордых наших штандартов, которые мы в полках больше всего почитали. Солдаты видели, как при появлении царя менялись лица у самых важных и гордых гвардейских начальников, вдруг превращавшихся из надменных господ во взволнованно-почтительных государевых слуг. Царское могущество, полная неограниченность этого безраздельного властелина необъятной земли русской, наконец, внушаемая полковым батюшкой вера в божественное начало царской власти (ибо царь считался "помазанником Божьим"), все это, конечно, не могло не действовать и не волновать темную солдатскую массу, оторванную от деревни, а в результате являлась наивная, но искренняя преданность старых гвардейских кадров к их верховному вождю. И странно думать теперь, что именно эти-то кадры - преданные и политически надежные - в первую же голову брошены были в огонь мировой войны.
Когда в феврале 1917-го года находившийся в Петрограде запасной батальон Лейб-гвардии Преображенского полка первый примкнул к восстанию, "Преображенского" в нем, кроме погон и петлиц, уже ничего не было: настоящие старые кадровые преображенцы к этому моменту уже полностью исчезли с лица земли. За два с половиной года мировой войны полк чуть ли не трижды менял весь свой людской состав, совершенно растеряв старые надежные кадры, так что взбунтовавшийся запасной батальон состоял в 1917-м году уже из людей случайно собранных отовсюду - людей, которые никогда не обрабатывались так, как это имело место в гвардии мирного времени. Возьмем к примеру такой случай: когда в 1905-м году в Москве вспыхнуло яркое пламя вооруженного восстания рабочих, царское правительство направило в Москву Лейб-гвардии Семеновский полк, ибо правительство не могло надеяться на армейские части Московского гарнизона в этот острый и критический момент. Посланные же в Москву гвардейцы, не дрогнув, выполнили там все то, что от них ожидала власть, и подавили народный мятеж, несмотря на то, что Семеновский полк в массе своей состоял из простых русских крестьян.
Говоря о преданности своему полку наших кирасирских солдат, укажем на один фактор, игравший важную роль в деле солдатского воспитания. Я хочу сказать о том чисто спортивном духе, которым крепко был заражен весь полк. Замечательные мировые спортсмены штаб-ротмистр фон Эксе и поручик Плешков сумели сгруппировать вокруг себя офицерскую молодежь и увлечь ее спортом. Многие пажи и юнкера хотели выйти в наш полк офицерами, именно благодаря той спортивной репутации, которая укоренилась за полком в последние годы. Увлекаясь спортом, молодые офицеры невольно заражали этим и солдат. Вместо казенного отношения к таким занятиям, как сменная езда, вольтижировка, рубка, стрельба, гимнастика, офицерская молодежь вкладывала в них спортивную страстность, возбуждая в солдатах интерес и чувство соревнования. Хотя слово "соревнование" и не произносилось, однако самый принцип соревнования существовал во всех командах, ибо он неразрывно связан с идеей спорта...
Иванов стреляет замечательно, а дай-кась я попробую стрелять еще лучше Иванова!
Чисто индивидуальное соревнование невольно переходило в коллективное: чей взвод лучше прыгает через препятствия, чей эскадрон лучше стреляет. На этой почве у солдат вырастал уже, так сказать, эскадронный патриотизм. Он особенно ярко проявлялся на полковом смотру стрельбы, а также на тех солдатских состязаниях на призы, которые часто устраивались в полку. Тут были состязания и по рубке, и по фехтованию, и по скачкам с препятствиями, и на таких состязаниях солдаты наши входили в большой азарт, проявляя страстность, гордость своей командой и чувство эскадронной чести. Такое культивирование спорта во многом сближало офицера с солдатом и вызывало в одних чувство уважения и восхищения перед другими, часто сглаживая и смягчая ту рознь, которая должна была существовать между младшими начальниками и их подчиненными, делая их взаимоотношения более человечными. В общем, кончая свою службу в полку и увольняясь в запас, солдаты покидали полк без дурного чувства, а полк всегда тепло провожал уходивших. Хорошо помню картину прощания с отслужившими свой срок и уходившими домой солдатами. Их выстраивали в манеже. Полковой командир производил последний опрос претензий, после чего говорил уходившим небольшую речь, благодарил их за службу родине и кончал словами: "Ну, ребята, езжайте теперь с Богом к себе по домам. От души желаю вам всякого добра, а меня и ваш кирасирский полк не забывайте и лихом не поминайте! За ваше здоровье - ура!"
"Ура-а-а, ура-а!" - надрывно ревели солдаты, при сем многие утирали навертывающиеся слезы. "Ну, расходись! Теперь можете идти без строя!" командовал командир, а солдаты, покинув строй, толпой окружали его, поднимали на руки, качали с криками "ура" и с радостным гоготом выносили на руках из манежа. Хоть все они и были рады, что поедут сейчас домой, в свои села и деревни, а все-таки и с родным полком расставаться, видимо, им было жалко, ибо за годы службы они так свыклись с ним, что считали уже полк тоже вроде как своим домом.
Глава VIII
После сдачи смотра полкового учения, полк уходил из Гатчины на несколько дней в так называемую сторожевку, для того чтобы эскадроны практиковались в несении полевой сторожевой службы согласно уставу полевой службы. На сторожевке квартировали в деревнях, и этот короткий период занятий устраивался офицерством как приятный и вместе с тем полезный отдых всего полка. На сторожевке у всех царило благодушное настроение, никто ни на кого не напирал. Наметив сторожевую линию фронта, воображаемого неприятеля, разбивались на участки и заставы, на которых выстраивались караулы и секреты, высылалась разведка, но в сущности никто ничего не делал, ибо всех охватывала своего рода блаженная лень после напряженного периода весенних занятий, а также взводных, эскадронных и полковых смотров.
На сторожевке нередко приходилось квартироваться по соседству с имениями помещиков, с которыми господа офицеры знакомились всегда охотно, в случае если в помещичьем доме имелись налицо молодые дамы. Неожиданный приход целого кавалерийского полка бывал для помещиков всегда большим событием, вносившим в их однообразное деревенское уединение много веселого, выбивая семейных и домовитых людей из их привычных будней. В случае, когда помещики казались симпатичными и в доме имелась молодежь (а это в большинстве своем было так) для помещиков устраивался в обширной палатке офицерского собрания вечер с песельниками и вкусным ужином, так как за полком неразлучно следовал собранский повар с двумя огромными фургонами, нагруженными всем необходимым для устройства пиршеств. Местные помещики, если были с достатком, в свою очередь отвечали офицерам вечеринкой у себя в доме, стараясь похвалиться своим российским хлебосольством.
Во время сторожевок мы жили как цыгане, не задерживаясь в одном месте более двух-трех дней, и все время переезжали с места на место. Сегодня знакомились и дружили с одними "приличными людьми", завтра - забывали их, ибо уже назревала встреча, обещавшая любовь, веселые приключения, новые заманчивые перспективы. Офицерская молодежь любила эти случайные и мимолетные встречи, в особенности с молодыми дамами - встречи, от которых подчас веяло какой-то странной романтикой и которые иногда сопровождались бурными влюблениями друг в друга и неожиданными молниеносными романами. В отношении последних особенно отличался молодой штаб-ротмистр барон Таубе.