Страница:
Оставив ненадолго бесценный костерок, Ольгерд привыкая заодно к костылю, допрыгал до деревьев, осмотрел стволы, нашел на одном нарост, ковырнул ножом, срезал, заглянул вовнутрь, довольно кивнул. Гриб-трутовик будет тлеть, сохраняя огонь, два, а то и три дня, имея его при себе, за огонь можно не опасаться. Кряхтя, обошел вкруг поляны, выдернул из мха с десяток белых грибов, вернулся к огню, поджарил на прутиках, пообедал. На сладкое обобрал примеченный еще с утра ежевичник и отправился в путь.
О месте своего нахождения Ольгерд не имел ни малейшего представления, потому решил двигаться по следу разбойничьего отряда. Не будут же они, в самом деле, до белых мух по лесам кружить да от людей хорониться, рано или поздно выйдут в обитаемые места.
Шел, точнее, скакал с длинными передыхами до самого заката. Как только солнышко собралось на покой, сделал шалашик из еловых ветвей, развел костер, поужинал снова грибами и ягодами. Уснул сразу же, как коснулся головой пахучего елового ложа. Снов не видел. Проснулся после рассвета. Нашел росистую ложбинку, кое-как утолил жажду, продолжил путь.
Вроде бы шел сторожко, высматривая на деревьях следы от когтей, какими лесные хозяева метят свои угодья, но зверя все-таки проглядел. Вынырнув словно из-под земли, перед ним, загораживая проход меж двух сосновых стволов, расставив широкие лапы, возник волк. И не просто волк, а умудренный жизнью матерый волчище. Волк глядел на Ольгерда. Ольгерд в ответ разглядывал возможного противника. А посмотреть было на что. Густой, словно зимний, черный вверху мех. Крепко сбитое тулово, широкая грудь, пальцы на комлистых лапах плотно сжаты. Лобастая голова с маленькими ушами и темными полосами вокруг белых щек. Хвост недлинный, в меру пушистый. В отличие от собачьего, волчий хвост не виляет и не топорщится, а потому намерений зверя не выдает. Пойди его пойми, чего задумал – то ли кинется, метя в горло, то ли, не желая рисковать, уступит дорогу и в один прыжок исчезнет в чаще…
Испуга особого Ольгерд не испытал. Волки в эту сытную пору в стаи не сбиваются. Делают это лишь зимой, когда голодно. Сейчас на дворе сентябрь, в лесу мелкой дичи с избытком, зачем ему человек? Но показать зверю зубы следовало в любом случае. Он медленно поднял и выставил вперед острогу. Волк в ответ прищурился, вздыбил загривок, но с места не сдвинулся ни на шаг. Ольгерд набычился, сам сделал шаг вперед. Волк густо взлаял, словно пытаясь что-то сказать. В ответ ему из глубины леса донеслось разноголосое тявканье и подскуливание. Ольгерд вздохнул облегченно и опустил острогу.
Теперь понятно, в чем дело. Волки не охотятся близ своего семейного гнезда. Он собственными глазами несколько раз наблюдал на охотах, как серые полугодки мирно играют вместе с молодыми косулями. Но потомство свое лесные разбойники защищают отчаянно и жестоко, так что теперь нужно было дать понять главе семейства, что он не собирается обидеть щенков.
Ольгерд свернул с пути и двинулся в обход по широкой дуге. Волк постоял еще немного, словно убеждаясь в том, что от его единственного врага – человека не нужно ждать подвоха, и растворился меж деревьев так же неуловимо, как и возник.
Желая уйти как можно дальше от волчьего логова, Ольгерд двигался без привала до вторых звезд. Устал несказанно, разбередил больную ногу, но на земле ночевать не рискнул. К счастью, на пути подвернулся раскидистый дуб с низкими ветками. Забрался кое-как, выбрал место, устроился на ночлег.
Когда проснулся, подивился, как не грохнулся вниз. Тело ныло от неудобной позы, нога разболелась пуще прежнего. Сперва решил устроиться на долгий дневной отдых, но передумал. Похоже, что от раны началась горячка, а потому нужно идти, пока есть силы. Иначе погибель верная.
Шел долго, все медленнее и медленнее. Вначале от рощи к роще, позже от дерева к дереву. Не хотелось уже ни есть, ни пить. Боль от ноги разбежалась по всему телу, а к вечеру его начал колотить озноб. Ночь хотел опять провести на дереве, но и тут удача повернулась к нему спиной – пошел чистый, почти без подлеска сосняк, где нижние ветки начинались выше его роста.
На рассвете охвативший его морок ненадолго отступил. Но только для того, чтобы показать всю тщету дальнейших усилий. На толстом сосновом стволе, вершках в десяти от земли, он разглядел ободранный участок. На следах, процарапанных мощными когтями, застыли капли золотистой смолы. Такими метами волки отмечают свои охотничьи угодья.
Зверя, вынырнувшего из чащи, он уже ждал. Поглядев серому в глаза, прочитал себе приговор. На самом-то деле волки больше не охотники, а падальщики. Главная для них добыча – больная дичь. То, что хромающий человек – не жилец, волку стало ясно гораздо раньше, чем понял это сам Ольгерд. Несмотря на полуобморочное состояние, а может, именно благодаря ему, он читал волчьи мысли, словно с листа. Хозяин здешних чащ соблюл лесной закон, дождался, пока Ольгерд не удалится от гнезда и не выйдет в охотничьи угодья, и теперь намеревался идти до конца. Но еще Ольгерд понял, что серый, явно умудренный жизнью и знающий что почем, все же не собирался за здорово живешь нападать на бредущего человека. Понимая, что он жив, пока стоит на ногах, Ольгерд собрал остатки сил и двинулся вперед.
Сколько продолжалась эта тягучая погоня, он не знал. Волк следовал шагах в десяти, иногда ненадолго исчезал, но неизменно возвращался. Пару раз забегал вперед, заглядывал в глаза, словно оценивал – можно уже напасть или стоит повременить.
В какой-то миг, когда в голове снова ненадолго прояснилось, Ольгерду показалось, что деревья стали расти реже. Он обернулся. Волк, уже ничего не опасаясь, шел за ним в двух шагах. Ольгерд из последних сил ругнулся, переставил костыль, двинулся дальше, думая лишь об одном – не упасть. Но с каждым шагом удерживать собственное тело становилось все труднее и труднее. Наконец, сбившись с шага, он сделал упор на больную ногу и охнул от боли.
Все понявший волк, всерьез готовясь к завершению загона, обежал вокруг и перегородил дорогу. Теряя сознание, Ольгерд глянул серому прямо в глаза. В выражении изготовившегося к броску хищника не было привычного хитровато-простецкого прищура. Он смотрел на добычу хмуро, оценивающе, видя в ней уже не живое существо, а набивающее брюхо горячее мясо. И это выражение было точь-в-точь таким, каким смотрел на Ольгерда главарь – Душегубец. По спине у Ольгерда пробежал мороз. Он вспомнил, наконец, где видел раньше этого человека, и на время позабыл про боль и усталость.
По глазам полоснула вспышкой череда оживших воспоминаний. Тяжелые ворота отцовского городца словно сносит половодьем, и внутрь врывается озверевшая конно-пешая лава. Со всех сторон грохочут пищали. От факелов, заброшенных на крышу дома, вверх вздымается дымный столб.
Он, мальчишка, приехавший к родителям на лето из монастыря, где обучался чтению и письму, прячется в заросшем лебедой узком простенке меж баней и сараем. Неравный суетливый и заполошный бой мелькает перед ним криками и беготней. Он не сразу понимает, что валяющиеся то здесь, то там бесформенные кули – это убитые люди.
Бой закончен, победители весело переговариваются друг с дружкой. Окровавленного отца подводят под руки к лошади. В седле – Душегубец, только моложе и злее, чем тот, с которым Ольгерд расстался несколько дней назад. Смотрит, ухмыляется. Бросает коротко:
– Удавить.
Дальше прикушенная губа, вкус крови, тело отца, извивающееся в приметанной к воротам петле. Мать, бросившаяся на обидчиков с охотничьим ножом. Выстрел и расплывающееся на сарафане пятно…
Покидая разоренный, горящий двор, главарь оглядывается и смотрит прямо туда, где прячется Ольгерд. До смерти испуганный мальчик вжимается в лебеду, но не может сдержаться и поднимает глаза, перехватывая точно такой же взгляд, каким смотрит на него сейчас волк.
Волк отворачивается, недовольно рычит. Он удивлен и растерян. Потому что во взгляде у Ольгерда нет больше готовности умереть. Ольгерд знает, что должен выжить любой ценой. Для того чтобы найти погубителя и отплатить ему кровь за кровь, смерть за смерть.
Ольгерд глубоко дышит, чтобы набраться сил, и движется прямо на волка. Тот ворчит, еще не решив, уступать ли дорогу. Но здоровая нога цепляется за спрятавшийся в траве корень. Пытаясь удержаться на ногах, Ольгерд переступает. В ногу снова стреляет, теперь уже острой и нестерпимой болью. Он опускается на здоровое колено, одновременно с этим читая в глазах у волка принятое решение. Ощущая лицом движение воздуха от распластавшегося в прыжке зверя, Ольгерд, почти не надеясь на спасение, выставил перед собой сжатую в руке острогу.
Волк, налетев плечом на заточенный конец, взвизгнул и отскочил. Сверкнул желтыми глазами, поднял верхнюю губу, показал клыки, припал на передние лапы и снова мягко, по-кошачьи прыгнул, метя прямо в горло.
В ноздри резко ударило мокрой псиной. Ольгерд, оттолкнувшись, сдвинулся в сторону, но от удара уйти не смог. Острые зубы впились в предплечье. Волк рванул клок мяса, отпрыгнул. Боль была такая, что мир съежился до одних лишь желтых, осатаневших от крови звериных глаз.
Волк, прихрамывая, шаг за шагом, подбирался к нему полукругом, готовясь к третьему прыжку, который теперь уж точно обещал стать последним. Ольгерд лежал, намертво сжав в руке последнюю свою надежду – найденный на поляне нож.
Потом случилось чудо. Зверь, напрягшийся уже для броска, прислушался вдруг к чему-то, рассерженно заворчал, развернулся и, не оглядываясь, шустро запетлял меж деревьев. Едва серый хвост растворился в чаще, до Ольгерда донеслись неразборчивые голоса. Он смог, теряя сознание, разглядеть приближающиеся фигуры, но разобрать кто это – друзья или враги, уже не сумел.
Над ним склонились, потом его, кажется, куда-то несли, но отличить, где явь, где болезненный морок он уже не сумел. Деревья выстроились в две стены, кроны их соединились аркой, и теперь перед ним тянулся длинный шепчущий тоннель, в дальнем конце которого, пробиваясь лучами сквозь ветки, бил яркий свет.
Прошел, может, миг, а может, вечность, в которые он ощущал себя в опасной близости от смертельной черты. Очнувшись на короткое время, увидел, что над ним склонился прекрасный ангел. «Стало быть, все-таки в рай», – разрешил он для себя давно назревший вопрос. И погрузился в черноту.
Пуще неволи
О месте своего нахождения Ольгерд не имел ни малейшего представления, потому решил двигаться по следу разбойничьего отряда. Не будут же они, в самом деле, до белых мух по лесам кружить да от людей хорониться, рано или поздно выйдут в обитаемые места.
Шел, точнее, скакал с длинными передыхами до самого заката. Как только солнышко собралось на покой, сделал шалашик из еловых ветвей, развел костер, поужинал снова грибами и ягодами. Уснул сразу же, как коснулся головой пахучего елового ложа. Снов не видел. Проснулся после рассвета. Нашел росистую ложбинку, кое-как утолил жажду, продолжил путь.
Вроде бы шел сторожко, высматривая на деревьях следы от когтей, какими лесные хозяева метят свои угодья, но зверя все-таки проглядел. Вынырнув словно из-под земли, перед ним, загораживая проход меж двух сосновых стволов, расставив широкие лапы, возник волк. И не просто волк, а умудренный жизнью матерый волчище. Волк глядел на Ольгерда. Ольгерд в ответ разглядывал возможного противника. А посмотреть было на что. Густой, словно зимний, черный вверху мех. Крепко сбитое тулово, широкая грудь, пальцы на комлистых лапах плотно сжаты. Лобастая голова с маленькими ушами и темными полосами вокруг белых щек. Хвост недлинный, в меру пушистый. В отличие от собачьего, волчий хвост не виляет и не топорщится, а потому намерений зверя не выдает. Пойди его пойми, чего задумал – то ли кинется, метя в горло, то ли, не желая рисковать, уступит дорогу и в один прыжок исчезнет в чаще…
Испуга особого Ольгерд не испытал. Волки в эту сытную пору в стаи не сбиваются. Делают это лишь зимой, когда голодно. Сейчас на дворе сентябрь, в лесу мелкой дичи с избытком, зачем ему человек? Но показать зверю зубы следовало в любом случае. Он медленно поднял и выставил вперед острогу. Волк в ответ прищурился, вздыбил загривок, но с места не сдвинулся ни на шаг. Ольгерд набычился, сам сделал шаг вперед. Волк густо взлаял, словно пытаясь что-то сказать. В ответ ему из глубины леса донеслось разноголосое тявканье и подскуливание. Ольгерд вздохнул облегченно и опустил острогу.
Теперь понятно, в чем дело. Волки не охотятся близ своего семейного гнезда. Он собственными глазами несколько раз наблюдал на охотах, как серые полугодки мирно играют вместе с молодыми косулями. Но потомство свое лесные разбойники защищают отчаянно и жестоко, так что теперь нужно было дать понять главе семейства, что он не собирается обидеть щенков.
Ольгерд свернул с пути и двинулся в обход по широкой дуге. Волк постоял еще немного, словно убеждаясь в том, что от его единственного врага – человека не нужно ждать подвоха, и растворился меж деревьев так же неуловимо, как и возник.
Желая уйти как можно дальше от волчьего логова, Ольгерд двигался без привала до вторых звезд. Устал несказанно, разбередил больную ногу, но на земле ночевать не рискнул. К счастью, на пути подвернулся раскидистый дуб с низкими ветками. Забрался кое-как, выбрал место, устроился на ночлег.
Когда проснулся, подивился, как не грохнулся вниз. Тело ныло от неудобной позы, нога разболелась пуще прежнего. Сперва решил устроиться на долгий дневной отдых, но передумал. Похоже, что от раны началась горячка, а потому нужно идти, пока есть силы. Иначе погибель верная.
Шел долго, все медленнее и медленнее. Вначале от рощи к роще, позже от дерева к дереву. Не хотелось уже ни есть, ни пить. Боль от ноги разбежалась по всему телу, а к вечеру его начал колотить озноб. Ночь хотел опять провести на дереве, но и тут удача повернулась к нему спиной – пошел чистый, почти без подлеска сосняк, где нижние ветки начинались выше его роста.
На рассвете охвативший его морок ненадолго отступил. Но только для того, чтобы показать всю тщету дальнейших усилий. На толстом сосновом стволе, вершках в десяти от земли, он разглядел ободранный участок. На следах, процарапанных мощными когтями, застыли капли золотистой смолы. Такими метами волки отмечают свои охотничьи угодья.
Зверя, вынырнувшего из чащи, он уже ждал. Поглядев серому в глаза, прочитал себе приговор. На самом-то деле волки больше не охотники, а падальщики. Главная для них добыча – больная дичь. То, что хромающий человек – не жилец, волку стало ясно гораздо раньше, чем понял это сам Ольгерд. Несмотря на полуобморочное состояние, а может, именно благодаря ему, он читал волчьи мысли, словно с листа. Хозяин здешних чащ соблюл лесной закон, дождался, пока Ольгерд не удалится от гнезда и не выйдет в охотничьи угодья, и теперь намеревался идти до конца. Но еще Ольгерд понял, что серый, явно умудренный жизнью и знающий что почем, все же не собирался за здорово живешь нападать на бредущего человека. Понимая, что он жив, пока стоит на ногах, Ольгерд собрал остатки сил и двинулся вперед.
Сколько продолжалась эта тягучая погоня, он не знал. Волк следовал шагах в десяти, иногда ненадолго исчезал, но неизменно возвращался. Пару раз забегал вперед, заглядывал в глаза, словно оценивал – можно уже напасть или стоит повременить.
В какой-то миг, когда в голове снова ненадолго прояснилось, Ольгерду показалось, что деревья стали расти реже. Он обернулся. Волк, уже ничего не опасаясь, шел за ним в двух шагах. Ольгерд из последних сил ругнулся, переставил костыль, двинулся дальше, думая лишь об одном – не упасть. Но с каждым шагом удерживать собственное тело становилось все труднее и труднее. Наконец, сбившись с шага, он сделал упор на больную ногу и охнул от боли.
Все понявший волк, всерьез готовясь к завершению загона, обежал вокруг и перегородил дорогу. Теряя сознание, Ольгерд глянул серому прямо в глаза. В выражении изготовившегося к броску хищника не было привычного хитровато-простецкого прищура. Он смотрел на добычу хмуро, оценивающе, видя в ней уже не живое существо, а набивающее брюхо горячее мясо. И это выражение было точь-в-точь таким, каким смотрел на Ольгерда главарь – Душегубец. По спине у Ольгерда пробежал мороз. Он вспомнил, наконец, где видел раньше этого человека, и на время позабыл про боль и усталость.
По глазам полоснула вспышкой череда оживших воспоминаний. Тяжелые ворота отцовского городца словно сносит половодьем, и внутрь врывается озверевшая конно-пешая лава. Со всех сторон грохочут пищали. От факелов, заброшенных на крышу дома, вверх вздымается дымный столб.
Он, мальчишка, приехавший к родителям на лето из монастыря, где обучался чтению и письму, прячется в заросшем лебедой узком простенке меж баней и сараем. Неравный суетливый и заполошный бой мелькает перед ним криками и беготней. Он не сразу понимает, что валяющиеся то здесь, то там бесформенные кули – это убитые люди.
Бой закончен, победители весело переговариваются друг с дружкой. Окровавленного отца подводят под руки к лошади. В седле – Душегубец, только моложе и злее, чем тот, с которым Ольгерд расстался несколько дней назад. Смотрит, ухмыляется. Бросает коротко:
– Удавить.
Дальше прикушенная губа, вкус крови, тело отца, извивающееся в приметанной к воротам петле. Мать, бросившаяся на обидчиков с охотничьим ножом. Выстрел и расплывающееся на сарафане пятно…
Покидая разоренный, горящий двор, главарь оглядывается и смотрит прямо туда, где прячется Ольгерд. До смерти испуганный мальчик вжимается в лебеду, но не может сдержаться и поднимает глаза, перехватывая точно такой же взгляд, каким смотрит на него сейчас волк.
Волк отворачивается, недовольно рычит. Он удивлен и растерян. Потому что во взгляде у Ольгерда нет больше готовности умереть. Ольгерд знает, что должен выжить любой ценой. Для того чтобы найти погубителя и отплатить ему кровь за кровь, смерть за смерть.
Ольгерд глубоко дышит, чтобы набраться сил, и движется прямо на волка. Тот ворчит, еще не решив, уступать ли дорогу. Но здоровая нога цепляется за спрятавшийся в траве корень. Пытаясь удержаться на ногах, Ольгерд переступает. В ногу снова стреляет, теперь уже острой и нестерпимой болью. Он опускается на здоровое колено, одновременно с этим читая в глазах у волка принятое решение. Ощущая лицом движение воздуха от распластавшегося в прыжке зверя, Ольгерд, почти не надеясь на спасение, выставил перед собой сжатую в руке острогу.
Волк, налетев плечом на заточенный конец, взвизгнул и отскочил. Сверкнул желтыми глазами, поднял верхнюю губу, показал клыки, припал на передние лапы и снова мягко, по-кошачьи прыгнул, метя прямо в горло.
В ноздри резко ударило мокрой псиной. Ольгерд, оттолкнувшись, сдвинулся в сторону, но от удара уйти не смог. Острые зубы впились в предплечье. Волк рванул клок мяса, отпрыгнул. Боль была такая, что мир съежился до одних лишь желтых, осатаневших от крови звериных глаз.
Волк, прихрамывая, шаг за шагом, подбирался к нему полукругом, готовясь к третьему прыжку, который теперь уж точно обещал стать последним. Ольгерд лежал, намертво сжав в руке последнюю свою надежду – найденный на поляне нож.
Потом случилось чудо. Зверь, напрягшийся уже для броска, прислушался вдруг к чему-то, рассерженно заворчал, развернулся и, не оглядываясь, шустро запетлял меж деревьев. Едва серый хвост растворился в чаще, до Ольгерда донеслись неразборчивые голоса. Он смог, теряя сознание, разглядеть приближающиеся фигуры, но разобрать кто это – друзья или враги, уже не сумел.
Над ним склонились, потом его, кажется, куда-то несли, но отличить, где явь, где болезненный морок он уже не сумел. Деревья выстроились в две стены, кроны их соединились аркой, и теперь перед ним тянулся длинный шепчущий тоннель, в дальнем конце которого, пробиваясь лучами сквозь ветки, бил яркий свет.
Прошел, может, миг, а может, вечность, в которые он ощущал себя в опасной близости от смертельной черты. Очнувшись на короткое время, увидел, что над ним склонился прекрасный ангел. «Стало быть, все-таки в рай», – разрешил он для себя давно назревший вопрос. И погрузился в черноту.
Пуще неволи
Ольгерд очнулся от споривших голосов и понял, что жив. Голоса эти навряд ли принадлежали обитателям небесных сфер, и уж не ангелам – точно. Один – надменно-грубый, обращавшийся к собеседнику свысока, другой – тонкий, требовательный, пытающийся что-то доказать, но, скорее всего, безуспешно:
– Рана с антоновым огнем[17] лечению не подлежит. И ежели она расположена на конечности, то конечность сию полагается скорейшим делом отъять! – вещал надменный.
– Но ведь отъятие ноги, то бишь ампутасион, в данном случае приведет к летальному исходу! – возражал тонкий. – На плече пациента рваная рана, он потерял много крови. Пациент изрядно ослаб и не выдержит операции.
Надменный фыркнул от возмущения:
– И что же наш знахарь предлагает в данном случае предпринять?
– Здесь помогут геруды, пан лекарь. Геруды, травяные притирки и укрепляющее питье!
В разговоре возникла пауза. Ольгерд было решил, что надменный, названный лекарем, обдумывает предложение тонкоголосого знахаря, однако ошибся. Лекарь просто набирал побольше воздуха в грудь:
– Если бы ты, шарлатан-недоучка, не ходил в любимцах у нашего сотника, то лежать бы тебе уж давно на лавке под батогами за этот спор! Так что иди отсюда подобру-поздорову. Сейчас вот мой слуга принесет инструмент, слуги сотника разобьют во дворе палатку, чтобы горницу кровью не пачкать, кликнем мужиков покрепче, чтоб раненого держали, зальем ему в рот горилки полштофа и приступим, во имя Христа…
Ольгерд, наконец, осознал, что речь идет не о ком-то, а именно о нем. Перспектива остаться безногим калекой вызвала немедленный прилив сил, и он тут же раскрыл глаза.
Как выяснилось, надменный голос принадлежал носатому господину в шляпе с высокой тульей и запыленном с дороги цивильном платье. Обладателем тонкого голоса был невысокий круглолицый человечек на вид лет за тридцать, с широким приплюснутым носом и пухлыми губами. Человечек был облачен в подобие монашеской рясы, поверх которой была накинута перетянутая поясом свитка[18].
– Где я? – прошептал Ольгерд. От слабости у него мутнело в глазах.
Тонкоголосый знахарь-шарлатан отреагировал на вопрос с неожиданной шустростью. Он округлил глаза и, не дав опомниться собеседнику, метнувшись к дверям, закричал с порога как резаный:
– Пан сотник, пани Ольга! Очнулся ваш найденыш!
Не успел возмущенный обладатель щегольской шляпы обернуться и раскрыть рот, как со двора в горницу зашли двое. Первым, наклонившись, чтоб не зацепить притолоку, через порог шагнул хмурый пожилой казак, чью могучую фигуру не скрывали даже свободные дорогие одежды. Вслед за ним впорхнула совсем молодая девушка с золотистой косой, спускающейся на грудь из-под наспех повязанного платка.
Хмурый казак угрюмо глянул сперва на лекаря, потом, чуть смягчившись, перевел взгляд на знахаря. Оба целителя, словно по команде, раздвинулись по сторонам.
– Кто таков? – подойдя к лавке, спросил казак.
– Наемный десятник соколинской хоругви Смоленского воеводства, – пересохшими губами ответил Ольгерд. Чуть помолчал и добавил: – Бывший.
– От Смоленска до места, где тебя подобрали верст пятьсот. Каким же ветром тебя на Черкасчину занесло?
– После сдачи Смоленска я не стал царю присягать, ушел со службы, ехал лесами в Киев. Попал в плен к разбойникам. Те, как узнали, что выкуп платить мне нечем, бросили в лесу…
– Ясно, – кивнул казак. – А как ты вот это мне объяснишь…
– Пан Тарас! – решительно вмешался знахарь. – Раненый в тяжелом состоянии. Ему не допрос сейчас чинить нужно, а немедля определить порядок лечения…
– Так определяйте! – громыхнул казак, названный паном Тарасом. – Вас тут аж двое лекарей, вам и карты в руки…
В разговор вступил, наконец, обладатель шляпы. Лицо у него оказалось одутловатым, нос крючком, глазки поросячьи. Ольгерд загодя решил, что бы ни предлагал этот живодер – не соглашаться с ним нипочем.
– Как я уже говорил вашему протеже, – поджав губы, произнес лекарь, – рана с гангреной смертельно опасна. Чтобы сохранить пациенту жизнь, требуется срочный ампутасьон, проще говоря, отъятие раненой конечности. Но мещанин Сарабун, зовущийся лекарем, но при этом никакого ученого звания не имеющий, утверждает, что сможет вылечить сего человека при помощи геруд, то есть пиявиц, притираний да зелий непонятного происхождения…
– Этот самый Сарабун под Берестечком, где татары переметнулись к ляхам да разбили нас начисто, меня, израненного, на себе с поля вынес и выходил безо всяких ножей! – ответил казак. – Так что ему я верю поболе, чем вам, армейским коновалам, будь у вас лекарскими патентами все стены увешаны. – Лекарь вскинулся в непритворном возмущении, на что казак, сбавив тон, примирительно добавил: – Однако и ты, пан Стрембицкий, взят на кошт ко мне в сотню не за красивые бумаги, а за то, что славишься твердой рукой да острым глазом. Многим казакам жизнь сумел сохранить. Получается, и один прав, и другой. Так что не знаю, что уж тут и решить…
Казак, снова нахмурившись, замолчал, и тут же в разговор вмешалась притихшая поначалу девушка:
– Но ведь не кукла же перед нами бессловесная, дядюшка! Может, самого его и спросим?
Голос у нее был звонкий, чистый, взгляд живой, чуть тревожный. Ольгерд тут же догадался, что это и есть тот самый ангел, которого он встретил в лесу.
– И то правда, – кивнул казак. – Ты, десятник, раз в чувство пришел, стало быть, значит, сам и решай.
Решать-то Ольгерду особо было и нечего. Из спора двух лекарей он уже понял, что шансы на выздоровление: что с «ампутасьоном», что без – у него примерно равны. Точнее, почти никаких. А куда ему без ноги? В лучшем случае на паперть, где после многолетних кровопролитных войн от калек уже давно не протолкнуться… Он обернулся в сторону Сарабуна, ткнул в него пальцем и едва шевелящимся языком вытолкнул в его сторону короткий хрип:
– Лечи!
Букли у сотенного лекаря Стрембицкого недовольно дернулись:
– Ну что же, как знаете, панове! Но помните, что я был против и сделал все, чтобы его спасти!
Ольгерд закрыл глаза. Его несло наваливающейся волнами болью, словно лодку в бурной воде. Кто-то приподнял голову и приставил к губам теплый глиняный край. Он потянул в себя горячее, с натугой глотнул. Отвар был со вкусом меда и терпких духмяных трав.
Вскоре боль стала отступать и его окутала мягкая бархатистая дрема.
Волею судьбы и черным помыслом Дмитрия Душегубца умирать его выбросили в Полесье, в дне пути от Лоева, селения бывшего Речинского повета Смоленского воеводства, захваченного у Литвы мятежными запорожцами. После недавней Переяславской рады это пограничное местечко, расположенное у места слияния Днепра и Сожа, приписали к Черниговскому полку, в котором и состоял сотником здешний царь, бог и воинский начальник – сотник Тарас Кочур.
Недели через две после того, как Ольгерд был привезен на хутор, убедившись, что спасенный выжил и поправляется, сотник удостоил его визитом. Зашел в комнату без стука, хмуро кивнул в благодарность за шустро поставленный Сарабуном табурет, после чего зыркнул на доморощенного целителя так, что тот пулей вылетел за порог. Присел, подобрав длинную саблю, чтоб не стукнула об дощатый пол. Спросил коротко, словно продолжая только что прерванный разговор:
– Значит, литвин, говоришь?
– Литвин.
– Из шляхты?
– Безземельный.
– Что так? Младший сын?
– Старший и единственный.
– Московиты с вотчины согнали?
– В корень зришь, пан сотник. Я мальчишкой был, когда воры отца убили. Спрашивать никто не стал, прислали стрельца какого-то, отдали ему поместье.
Крякнул при этих словах старый сотник. Подумал о чем-то своем. Кивнул печально. Продолжил допрос:
– В Смоленске ты воевал, знаю. Мог ведь там к московитам пойти на службу. Царь Алексей всех к себе звал. Что не пошел?
– Просили уж больно лихо. С пушками да пищалями. А меня на испуг не уговоришь…
Ольгерд снова, уже подробнее пересказал свою историю от ссоры с хорунжим и до последних лесных скитаний. Правда, о том, что признал в главаре разбойников, Душегубце, кровного своего врага, он промолчал.
Сотник слушал внимательно, что-то молча прикидывал. Наконец, убедившись что его ненарочный гость именно тот, за кого себя выдает, хмуро кивнул:
– Про Душегубца от Белгорода до Риги только глухой не слыхивал. Ходит он с малым отрядом отборных лихоимцев, грабит села, бьет малые отряды, не разбирая, где московиты, где литвины, а где казаки. На купцов нападает, полон берет хлеще татар. Живых оставляет редко, оттого и усомнился я сперва в твоем рассказе. Да все выходит по-твоему.
– Он и меня в живых оставить не собирался. Я ведь тогда уж ранен был и еле ноги переставлял, так что ждала меня смерть пострашнее петли и пули.
Сотник Тарас вновь задумался. Помолчал. Спросил, наконец, про то, зачем и пришел:
– Лекарь говорит, на поправку идешь. Что дальше себе думаешь делать?
– Мне бы оклематься немного, а там уж буду глядеть. Добро, что зашел, давно тебя за спасение поблагодарить хотел, – Ольгерд попробовал приподняться. Не смог, застонал от боли, откинулся на припасенную Сарабуном подушку.
– Не мне, племяннице моей спасибо говори. Это она тебя в лесу высмотрела.
О том, каким образом он попал на лоевский хутор, Ольгерд вызнал у словоохотливого Сарабуна. История его спасения оказалась проста и незатейлива. Как выяснилось, в тот самый день, когда Ольгерд едва не погиб, Ольга, племянница сотника Тараса, дочь служивого помещика, чьи земли находились где-то в пограничных московских землях, похоронив отца, заложила имение и ехала на жительство к дяде. Верстах в двадцати от хутора остроглазая девушка высмотрела в лесу меж деревьев волка, который, как ей показалось, терзает полуживого путника.
Однако знакомство было до сей поры у них шапочное. Спасительница заглядывала в выделенную больному светлицу по несколько раз на дню, справлялась о том, как дела, и, словно страшась разговора, мигом исчезала.
– Так чем же могу вас обоих отблагодарить за приют и спасение? – снова спросил Ольгерд.
– А что ты можешь? – усмехнулся сотник.
– Воевать. На коне или пешим. В поле и крепости. Стреляю вот хорошо. С недавних пор и минному делу обучен. Мало?
– В самый раз. Вот службой и отблагодаришь. У меня сейчас каждая сабля на счету.
– Рад бы, сотник, только слаб я еще для боя. Опять же, коня и оружие разбойники отобрали.
– Ништо. Ты мне в другом деле сгодишься – рекрутов натаскивать. Саблю тебе выделю из своих запасов. Еще дам пищаль, старую, но прикладистую. Она у меня счастливая, я с ней, когда на Сечи по молодости гулял, ходил в турецкий город Трапезунд, много трофеев привез… А коня для поездок можешь брать из моей конюшни, я холопов озабочу. Ну а дальше – как дело пойдет.
Дело пошло неплохо. Едва встав на ноги, Ольгерд выбрал из новобранцев два десятка парней потолковее и вот уж пятую неделю вдалбливал в упрямые крестьянские головы непростую воинскую науку.
Ольгерд постоял на крыльце, оглянулся на добротный, выстроенный этим летом двухклетный[19] рубленый дом, крытый отборным камышом – на славу поработали лоевские плотники для нового казацкого пана, – и провел взглядом вдоль крепкого частокола, к воротам, у которых нес службу укутанный в тулуп охранник. За воротами, на огороженный жердями выгон, простирающийся вдоль заснеженного днепровского берега, поеживаясь, цепочкой тянулись врученные его попечению новобранцы. Ольгерд усмехнулся в усы. Нескладные парубки, нахватанные новыми панами по окрестным селам, мало напоминали его бывший, вышколенный не хуже шведских пикинеров, смоленский десяток.
Он возвратился в сени, подпоясал полушубок ремнем, повесил на бок саблю, забросил пищаль на плечо. Пройдя мимо охранника, спустился на выгон. На подходе к своему воинству расправил плечи, перешел на командирский шаг. При виде десятника хлопцы споро построились и теперь стояли в ряд, уперев в снег длинные жерди.
– Сегодня новый урок, – объявил с ходу Ольгерд. – Будем учиться, как пикой управиться против конных.
– Все пикой да пикой. А когда уже фузею дадуть? – прогнусавил из строя поповский сын Олекса. – Долго ли дрекольем будем друг другу по головам стучать?
– Если вот к этой самой жердине прикрепить лезвие от косы, – ответил Ольгерд, – то будет у тебя альшпис, который в бою для врага опаснее бердыша. Вся хитрость в том, чтобы уметь строй держать да правильно с древком управляться. А фузею тебе, попович, рано еще давать. Слухи ходят, что ты к плотниковой девке по вечерам шастаешь, а она тебя отшивает день за днем. Так что пока на палках тренируйся…
Нехитрая шутка Ольгерда утонула в громком смехе, больше напоминающем гогот гусей.
– Слушай! – оборвал он веселье, настраивая свою маленькую армию на предстоящие занятия. – Сегодня будем учить, как нужно пику в землю уставлять. Кто все делать научится правильно, тот скорее в бою уцелеет.
Приданные ему мальчишки в жизни не видели сражений кровопролитнее деревенских драк, поэтому он не стал рассказывать, как страшен бывает удар тяжелых рейтар. Когда даже опытные воины, при виде несущейся на них сверкающей доспехами живой, изрыгающей ружейное пламя стены, бросают строй и бегут кто куда. Пойдут в бой, еще насмотрятся.
Впрочем, может, уже и видели настоящий кровавый бой. Им всем по семнадцать годков примерно, а шесть лет назад именно здесь, у лоевской переправы князь Януш Радзивилл с малым, но отлично подготовленным войском наголову разгромил посланную ему навстречу армию запорожцев. Казачий гетман тогда был взят в плен и умер от ран, а Радзивилл, имея склонность к красивым жестам, вернувшись с триумфом в Варшаву, бросил к ногам сенаторов и новоизбранного короля Яна Казимира пятьдесят захваченных казацких хоругвей…
– Рана с антоновым огнем[17] лечению не подлежит. И ежели она расположена на конечности, то конечность сию полагается скорейшим делом отъять! – вещал надменный.
– Но ведь отъятие ноги, то бишь ампутасион, в данном случае приведет к летальному исходу! – возражал тонкий. – На плече пациента рваная рана, он потерял много крови. Пациент изрядно ослаб и не выдержит операции.
Надменный фыркнул от возмущения:
– И что же наш знахарь предлагает в данном случае предпринять?
– Здесь помогут геруды, пан лекарь. Геруды, травяные притирки и укрепляющее питье!
В разговоре возникла пауза. Ольгерд было решил, что надменный, названный лекарем, обдумывает предложение тонкоголосого знахаря, однако ошибся. Лекарь просто набирал побольше воздуха в грудь:
– Если бы ты, шарлатан-недоучка, не ходил в любимцах у нашего сотника, то лежать бы тебе уж давно на лавке под батогами за этот спор! Так что иди отсюда подобру-поздорову. Сейчас вот мой слуга принесет инструмент, слуги сотника разобьют во дворе палатку, чтобы горницу кровью не пачкать, кликнем мужиков покрепче, чтоб раненого держали, зальем ему в рот горилки полштофа и приступим, во имя Христа…
Ольгерд, наконец, осознал, что речь идет не о ком-то, а именно о нем. Перспектива остаться безногим калекой вызвала немедленный прилив сил, и он тут же раскрыл глаза.
Как выяснилось, надменный голос принадлежал носатому господину в шляпе с высокой тульей и запыленном с дороги цивильном платье. Обладателем тонкого голоса был невысокий круглолицый человечек на вид лет за тридцать, с широким приплюснутым носом и пухлыми губами. Человечек был облачен в подобие монашеской рясы, поверх которой была накинута перетянутая поясом свитка[18].
– Где я? – прошептал Ольгерд. От слабости у него мутнело в глазах.
Тонкоголосый знахарь-шарлатан отреагировал на вопрос с неожиданной шустростью. Он округлил глаза и, не дав опомниться собеседнику, метнувшись к дверям, закричал с порога как резаный:
– Пан сотник, пани Ольга! Очнулся ваш найденыш!
Не успел возмущенный обладатель щегольской шляпы обернуться и раскрыть рот, как со двора в горницу зашли двое. Первым, наклонившись, чтоб не зацепить притолоку, через порог шагнул хмурый пожилой казак, чью могучую фигуру не скрывали даже свободные дорогие одежды. Вслед за ним впорхнула совсем молодая девушка с золотистой косой, спускающейся на грудь из-под наспех повязанного платка.
Хмурый казак угрюмо глянул сперва на лекаря, потом, чуть смягчившись, перевел взгляд на знахаря. Оба целителя, словно по команде, раздвинулись по сторонам.
– Кто таков? – подойдя к лавке, спросил казак.
– Наемный десятник соколинской хоругви Смоленского воеводства, – пересохшими губами ответил Ольгерд. Чуть помолчал и добавил: – Бывший.
– От Смоленска до места, где тебя подобрали верст пятьсот. Каким же ветром тебя на Черкасчину занесло?
– После сдачи Смоленска я не стал царю присягать, ушел со службы, ехал лесами в Киев. Попал в плен к разбойникам. Те, как узнали, что выкуп платить мне нечем, бросили в лесу…
– Ясно, – кивнул казак. – А как ты вот это мне объяснишь…
– Пан Тарас! – решительно вмешался знахарь. – Раненый в тяжелом состоянии. Ему не допрос сейчас чинить нужно, а немедля определить порядок лечения…
– Так определяйте! – громыхнул казак, названный паном Тарасом. – Вас тут аж двое лекарей, вам и карты в руки…
В разговор вступил, наконец, обладатель шляпы. Лицо у него оказалось одутловатым, нос крючком, глазки поросячьи. Ольгерд загодя решил, что бы ни предлагал этот живодер – не соглашаться с ним нипочем.
– Как я уже говорил вашему протеже, – поджав губы, произнес лекарь, – рана с гангреной смертельно опасна. Чтобы сохранить пациенту жизнь, требуется срочный ампутасьон, проще говоря, отъятие раненой конечности. Но мещанин Сарабун, зовущийся лекарем, но при этом никакого ученого звания не имеющий, утверждает, что сможет вылечить сего человека при помощи геруд, то есть пиявиц, притираний да зелий непонятного происхождения…
– Этот самый Сарабун под Берестечком, где татары переметнулись к ляхам да разбили нас начисто, меня, израненного, на себе с поля вынес и выходил безо всяких ножей! – ответил казак. – Так что ему я верю поболе, чем вам, армейским коновалам, будь у вас лекарскими патентами все стены увешаны. – Лекарь вскинулся в непритворном возмущении, на что казак, сбавив тон, примирительно добавил: – Однако и ты, пан Стрембицкий, взят на кошт ко мне в сотню не за красивые бумаги, а за то, что славишься твердой рукой да острым глазом. Многим казакам жизнь сумел сохранить. Получается, и один прав, и другой. Так что не знаю, что уж тут и решить…
Казак, снова нахмурившись, замолчал, и тут же в разговор вмешалась притихшая поначалу девушка:
– Но ведь не кукла же перед нами бессловесная, дядюшка! Может, самого его и спросим?
Голос у нее был звонкий, чистый, взгляд живой, чуть тревожный. Ольгерд тут же догадался, что это и есть тот самый ангел, которого он встретил в лесу.
– И то правда, – кивнул казак. – Ты, десятник, раз в чувство пришел, стало быть, значит, сам и решай.
Решать-то Ольгерду особо было и нечего. Из спора двух лекарей он уже понял, что шансы на выздоровление: что с «ампутасьоном», что без – у него примерно равны. Точнее, почти никаких. А куда ему без ноги? В лучшем случае на паперть, где после многолетних кровопролитных войн от калек уже давно не протолкнуться… Он обернулся в сторону Сарабуна, ткнул в него пальцем и едва шевелящимся языком вытолкнул в его сторону короткий хрип:
– Лечи!
Букли у сотенного лекаря Стрембицкого недовольно дернулись:
– Ну что же, как знаете, панове! Но помните, что я был против и сделал все, чтобы его спасти!
Ольгерд закрыл глаза. Его несло наваливающейся волнами болью, словно лодку в бурной воде. Кто-то приподнял голову и приставил к губам теплый глиняный край. Он потянул в себя горячее, с натугой глотнул. Отвар был со вкусом меда и терпких духмяных трав.
Вскоре боль стала отступать и его окутала мягкая бархатистая дрема.
* * *
Полюбовавшись на затейливые морозные узоры, выросшие за ночь на оконном стекле, Ольгерд накинул полушубок и вышел на двор. Выздоравливал он до белых ноябрьских мух. Сперва и впрямь едва богу душу не отдал, однако хлопоты Сарабуна, взявшего на себя добровольную повинность по уходу за израненным десятником и, не в последнюю очередь, крепкое здоровье, помогли ему выкарабкаться из когтистых лап смерти. Пиявки, которых лекарь-самоучка отлавливал в приднепровских болотцах, несмотря на угрозы отстраненного от лечения сотенного эскулапа, сделали свое дело. Вытянули из тела черную ядовитую кровь, не дали гангрене – антонову огню умертвить простреленную ногу. Но гораздо больше хлопот, как самозваному врачевателю, так и его нежданному пациенту, доставило порванное волком плечо. Зашив рваную рану, Сарабун ежедневно менял повязки, густо умащивая их пахучими мазями и бальзамами, пока, наконец, на месте следов от волчьих зубов не осталось лишь несколько бледных шрамов. Рука теперь чуть побаливала на смену погоды, но серьезных неудобств не доставляла.Волею судьбы и черным помыслом Дмитрия Душегубца умирать его выбросили в Полесье, в дне пути от Лоева, селения бывшего Речинского повета Смоленского воеводства, захваченного у Литвы мятежными запорожцами. После недавней Переяславской рады это пограничное местечко, расположенное у места слияния Днепра и Сожа, приписали к Черниговскому полку, в котором и состоял сотником здешний царь, бог и воинский начальник – сотник Тарас Кочур.
Недели через две после того, как Ольгерд был привезен на хутор, убедившись, что спасенный выжил и поправляется, сотник удостоил его визитом. Зашел в комнату без стука, хмуро кивнул в благодарность за шустро поставленный Сарабуном табурет, после чего зыркнул на доморощенного целителя так, что тот пулей вылетел за порог. Присел, подобрав длинную саблю, чтоб не стукнула об дощатый пол. Спросил коротко, словно продолжая только что прерванный разговор:
– Значит, литвин, говоришь?
– Литвин.
– Из шляхты?
– Безземельный.
– Что так? Младший сын?
– Старший и единственный.
– Московиты с вотчины согнали?
– В корень зришь, пан сотник. Я мальчишкой был, когда воры отца убили. Спрашивать никто не стал, прислали стрельца какого-то, отдали ему поместье.
Крякнул при этих словах старый сотник. Подумал о чем-то своем. Кивнул печально. Продолжил допрос:
– В Смоленске ты воевал, знаю. Мог ведь там к московитам пойти на службу. Царь Алексей всех к себе звал. Что не пошел?
– Просили уж больно лихо. С пушками да пищалями. А меня на испуг не уговоришь…
Ольгерд снова, уже подробнее пересказал свою историю от ссоры с хорунжим и до последних лесных скитаний. Правда, о том, что признал в главаре разбойников, Душегубце, кровного своего врага, он промолчал.
Сотник слушал внимательно, что-то молча прикидывал. Наконец, убедившись что его ненарочный гость именно тот, за кого себя выдает, хмуро кивнул:
– Про Душегубца от Белгорода до Риги только глухой не слыхивал. Ходит он с малым отрядом отборных лихоимцев, грабит села, бьет малые отряды, не разбирая, где московиты, где литвины, а где казаки. На купцов нападает, полон берет хлеще татар. Живых оставляет редко, оттого и усомнился я сперва в твоем рассказе. Да все выходит по-твоему.
– Он и меня в живых оставить не собирался. Я ведь тогда уж ранен был и еле ноги переставлял, так что ждала меня смерть пострашнее петли и пули.
Сотник Тарас вновь задумался. Помолчал. Спросил, наконец, про то, зачем и пришел:
– Лекарь говорит, на поправку идешь. Что дальше себе думаешь делать?
– Мне бы оклематься немного, а там уж буду глядеть. Добро, что зашел, давно тебя за спасение поблагодарить хотел, – Ольгерд попробовал приподняться. Не смог, застонал от боли, откинулся на припасенную Сарабуном подушку.
– Не мне, племяннице моей спасибо говори. Это она тебя в лесу высмотрела.
О том, каким образом он попал на лоевский хутор, Ольгерд вызнал у словоохотливого Сарабуна. История его спасения оказалась проста и незатейлива. Как выяснилось, в тот самый день, когда Ольгерд едва не погиб, Ольга, племянница сотника Тараса, дочь служивого помещика, чьи земли находились где-то в пограничных московских землях, похоронив отца, заложила имение и ехала на жительство к дяде. Верстах в двадцати от хутора остроглазая девушка высмотрела в лесу меж деревьев волка, который, как ей показалось, терзает полуживого путника.
Однако знакомство было до сей поры у них шапочное. Спасительница заглядывала в выделенную больному светлицу по несколько раз на дню, справлялась о том, как дела, и, словно страшась разговора, мигом исчезала.
– Так чем же могу вас обоих отблагодарить за приют и спасение? – снова спросил Ольгерд.
– А что ты можешь? – усмехнулся сотник.
– Воевать. На коне или пешим. В поле и крепости. Стреляю вот хорошо. С недавних пор и минному делу обучен. Мало?
– В самый раз. Вот службой и отблагодаришь. У меня сейчас каждая сабля на счету.
– Рад бы, сотник, только слаб я еще для боя. Опять же, коня и оружие разбойники отобрали.
– Ништо. Ты мне в другом деле сгодишься – рекрутов натаскивать. Саблю тебе выделю из своих запасов. Еще дам пищаль, старую, но прикладистую. Она у меня счастливая, я с ней, когда на Сечи по молодости гулял, ходил в турецкий город Трапезунд, много трофеев привез… А коня для поездок можешь брать из моей конюшни, я холопов озабочу. Ну а дальше – как дело пойдет.
Дело пошло неплохо. Едва встав на ноги, Ольгерд выбрал из новобранцев два десятка парней потолковее и вот уж пятую неделю вдалбливал в упрямые крестьянские головы непростую воинскую науку.
Ольгерд постоял на крыльце, оглянулся на добротный, выстроенный этим летом двухклетный[19] рубленый дом, крытый отборным камышом – на славу поработали лоевские плотники для нового казацкого пана, – и провел взглядом вдоль крепкого частокола, к воротам, у которых нес службу укутанный в тулуп охранник. За воротами, на огороженный жердями выгон, простирающийся вдоль заснеженного днепровского берега, поеживаясь, цепочкой тянулись врученные его попечению новобранцы. Ольгерд усмехнулся в усы. Нескладные парубки, нахватанные новыми панами по окрестным селам, мало напоминали его бывший, вышколенный не хуже шведских пикинеров, смоленский десяток.
Он возвратился в сени, подпоясал полушубок ремнем, повесил на бок саблю, забросил пищаль на плечо. Пройдя мимо охранника, спустился на выгон. На подходе к своему воинству расправил плечи, перешел на командирский шаг. При виде десятника хлопцы споро построились и теперь стояли в ряд, уперев в снег длинные жерди.
– Сегодня новый урок, – объявил с ходу Ольгерд. – Будем учиться, как пикой управиться против конных.
– Все пикой да пикой. А когда уже фузею дадуть? – прогнусавил из строя поповский сын Олекса. – Долго ли дрекольем будем друг другу по головам стучать?
– Если вот к этой самой жердине прикрепить лезвие от косы, – ответил Ольгерд, – то будет у тебя альшпис, который в бою для врага опаснее бердыша. Вся хитрость в том, чтобы уметь строй держать да правильно с древком управляться. А фузею тебе, попович, рано еще давать. Слухи ходят, что ты к плотниковой девке по вечерам шастаешь, а она тебя отшивает день за днем. Так что пока на палках тренируйся…
Нехитрая шутка Ольгерда утонула в громком смехе, больше напоминающем гогот гусей.
– Слушай! – оборвал он веселье, настраивая свою маленькую армию на предстоящие занятия. – Сегодня будем учить, как нужно пику в землю уставлять. Кто все делать научится правильно, тот скорее в бою уцелеет.
Приданные ему мальчишки в жизни не видели сражений кровопролитнее деревенских драк, поэтому он не стал рассказывать, как страшен бывает удар тяжелых рейтар. Когда даже опытные воины, при виде несущейся на них сверкающей доспехами живой, изрыгающей ружейное пламя стены, бросают строй и бегут кто куда. Пойдут в бой, еще насмотрятся.
Впрочем, может, уже и видели настоящий кровавый бой. Им всем по семнадцать годков примерно, а шесть лет назад именно здесь, у лоевской переправы князь Януш Радзивилл с малым, но отлично подготовленным войском наголову разгромил посланную ему навстречу армию запорожцев. Казачий гетман тогда был взят в плен и умер от ран, а Радзивилл, имея склонность к красивым жестам, вернувшись с триумфом в Варшаву, бросил к ногам сенаторов и новоизбранного короля Яна Казимира пятьдесят захваченных казацких хоругвей…