– Пока «чи як», а там поглядим, может быть и на службу, – улыбнулся ей Ольгерд.
Девушка покраснела до корня волос. По вошедшей в кровь солдатской привычке, он было собрался наклониться и потрепать ее за плечо, но перед глазами вдруг встало заплаканное, а оттого еще более прекрасное лицо Ольги, и он, убрав с лица даже намек на игривость, двинул коня в ту сторону, куда указывал тонкий девичий палец.
Пригнувшись под низкой брамой[32], Ольгерд въехал в гостеприимно распахнутые ворота. Сразу же откуда-то сбоку, словно чертик из германской игрушки, выскочил вооруженный пищалью джура. Спросил подозрительно:
– К кому изволите, ясновельможный пан?
– До кошевого Молявы. С депешей от любецкого сотника и друга его, пана Кочура. Сам буду Ольгерд, компанеец.
Лицо охранника смягчилось.
– Коли так, то милости просим. Вы пока коней своих расположите, а я сей же час доложу.
Ольгерд кивнул, соскочил с коня, понаблюдал, как сползает на землю едва живой Сарабун, и оглядел казацкое хозяйство.
Куреневский кошевой, друг и соратник лоевского сотника Тараса, обитал в доме столь размашистом, что в нем без труда разместилась бы рейтарская рота. Которая при этом вполне могла использовать бескрайнее подворье если уж не для кавалерийских, то пехотных маневров. Не успел он оглядеться в поисках сообразного места, где можно было дождаться аудиенции, не расхаживая цаплей по двору, как на крыльце появился джура.
– Пан Ольгерд! Просим в хату, ждет кошевой!
– Здесь пока подожди, – бросил лекарю Ольгерд и взбежал вверх по добротным ступенькам, не издавшим под его весом ни единого скрипа.
Кошевой Богдан Молява, как и все соратники старого сечевика, чем-то неуловимо напоминал самого Кочура. Здоровый как бык, нарочито-хмурый, он вышел в залу из дальних покоев, кивком направил Ольгерда к столу, чуть сварливо спросил:
– Так, значит, ты и есть от брата моего кровного посланец?
– Я, пан кошевой! – Ольгерд расстегнул сумку и протянул казаку пакет с толстой печатью ярко-красного сургуча.
Молява внимательно разглядел печать, повернул на свет, проверил – не повреждена ли, хмыкнул довольно и с хрустом переломил ее пополам. Вытянул сложенный лист, развернул, подержал в руке, после чего крикнул в дверь:
– Иван!
В комнату мигом влетел давешний джура.
– Слухаю, пан кошевой!
– Читай, – протянул ему лист Молява.
Тот забегал глазами по строчкам, зачастил:
– …а-моего-компанейца-ольгерда-как-своего-прими-и-на-новом-месте-ему-помоги-устроиться… воин-он-опытный-пятерых-в-бою-стоит-и-хлопец-надежный…
Кошевой выслушал джуру и чуть заметным движением брови выставил чтеца обратно за дверь. Еще раз оценивающе глянул на Ольгерда.
– Что же ушел от Кочура, раз так хорош?
– Не в сотнике дело, – ответил Ольгерд. – К девке посватался, а она мне отказала. От позора службу оставил.
– Вон, значит, как, – хохотнул кошевой. – Оно и понятно, парень ты видный, от баб позору терпеть не привык. А что, ежели и в Киеве тебе какая-то зазноба гарбуза подарует?[33] Тоже уйдешь?
– Я здесь жениться не буду, – нахмурился Ольгерд. – В Полесье с лихвою хватило сватовства. Пока что думаю лишь о службе…
– Ой, хлопче, от тюрьмы, сумы да супружеского ложа не зарекайся, – вздохнул кошевой. – Ну да ладно, балачки[34] это все. Если серьезно, то просьба Тараса для меня считай что приказ. Сегодня гостем будешь, стол соберем, потолкуем за доброй чаркой. Переночуешь у меня, а завтра в полковую канцелярию съездим. Наш полковник гайдуков себе набирает, буду тебя пропонувать[35]. Если в стрельбе себя покажешь – непременно возьмет, ценит он метких стрелков.
– Попробую, – кивнул Ольгерд. – Но сразу говорю, что по горшкам несилен палить, все больше в бою приходилось.
Старый казак кивнул с уважением, размышляя о чем-то, подошел к распахнутому окну. Выглянул на двор. Вдруг заметил там нечто и переменился в лице.
– Кто это топчется у сарая? С тобой приехал, что ли?
– Да, со мной, – Ольгерд, привстав у стола, увидел, что кошевой рассматривает скучающего Сарабуна. – Это лекарь…
– Лекарь!!! – заревел Малява почище черниговских зубров. – Да то же тот самый лиходей, что меня в походе чуть на тот свет не отправил!!! Я лихорадкой тогда занемог, а он прописал мне горилки с двумя ложками пороху. Сам гетман наш, Богдан, говорит, так лечится… Я и выпил, щоб его чорты в прогорклом масле жарили… Подослан он был ляхами, не иначе. Едва богу душу не отдал, думал, кишки все спекутся, до сих пор животом маюсь, горилку почти не пью да на кашах сижу, словно старец беззубый.
«Только этого не хватало», – с тоской подумал Ольгерд.
– Не гневись, кошевой, – попробовал урезонить он казака. – Я-то совсем не ведаю о тех делах, а Сарабуна сотник Тарас знает отлично. Может, и обознался ты. Охолонь, а потом уж все и решим.
Но слова, предназначенные для того, чтобы урезонить вспыхнувшего как сухой хворост хозяина, достигли действия прямо противоположного.
– Не гневись?!! – зарычал казак. – Да у меня почитай шестой год как кол для него заготовлен…
Ольгерд понял, что если сей же час не прекратить этот нехороший разговор и не остановить готового лопнуть как перегретый казан кошевого, то через какую-то минуту, когда сюда ворвутся охранники, его с Сарабуном жизнь не будет стоить и ломаного медяка.
– Никакого кола не будет, – твердо ответил Ольгерд и для пущей убедительности перенес руку с пояса на сабельный эфес.
Урезонить разъяренного казака встречной угрозой оказалось не лучшей мыслью. Вспомнилось, как в персидском походе перепуганные насмерть погонщики пытались остановить слона, которому изобретательные донцы всунули под хвост тлеющий уголек. Таким же угольком и оказались для кошевого Ольгердовы слова. В глазах у кочуровского кровника вспыхнул нехороший рысий блеск.
– Так ты, значит, с ним заодно, убить меня заслан?! – С этими словами он ринулся на Ольгерда.
Не теряя времени на бесполезные уговоры, Ольгерд отскочил к идущей вдоль стены деревянной полке, схватил первый попавший под руку тяжелый, а стало быть, не пустой горшок и метнул его в голову кошевого. Снаряд попал точно в лоб, Молява охнул, закатил глаза, безвольно опустил свои граблеподобные руки и осел на пол. Тут же и выяснилось, чем был наполнен горшок, – по щекам кошевого поползли языки белого липового меда.
Ольгерд, не мешкая, отволок обеспамятевшего казака за печку, накинул на него сверху рушник, отдышался и спокойно вышел за дверь, где стоял встревоженный джура:
– Что там такое, пан? Звал кошевой?
– Да нет, – хмурясь, будто чем озабочен, ответил Ольгерд. – Главного-то в письме не было сказано, а новость я ему на словах передал не шибко и добрую. Вот он и разгневался. Велел не тревожить пока. Размышляет.
Джура, судя по оторопевшему виду, никак не мог примерить к старому казаку слово «размышляет», однако и показаться на глаза гневливому господину определенно не спешил.
Ольгерд, сдерживаясь из последних сил, медленно, с ленцой прошел к коновязи, где у поленницы скучал Сарабун. Приложив палец к губам, Ольгерд скосил глаза на дом, мол, молчи и не оглядывайся, после чего незаметно со стороны прихватил ничего не подозревающего лекаря за капюшон и прошипел ему в ухо:
– Ты зачем же, пьявочник поганый, здешних казаков горилкой с порохом потравил?
У Сарабуна задрожали колени и вылезли из орбит глаза. Он зашептал, испуганно озираясь:
– Не виноват, я, пан Ольгерд! Хотел как лучше, а получилось, как у прошлого московского посланника… Давно же дело было, я тогда только из родного Бердичева в Киев приехал и подручным у коновала устроился. Вот мы однажды с хозяином в богатый дом пришли охотничьих псов лечить, а там французский инженер гостил, имя его я запомнил, Гийом де Боплан. Он грамотный был шибко, про казаков книгу писал, при нас зачитывал хозяевам про то, как сичевики от болезней лечатся. Я тогда речепт сей и приметил. Потом, у Хмельницкого в войске вызвали меня к поважному казаку, велели его лечить. Вот я ему это средствие и прописал. Кто же знал, что Боплан сей с чужих слов побасенки собирал да для красного словца за правду выдавал? Как прослышал я, что казак помирает, испугался, сбежал в другой полк, где с паном Кочуром повстречался, храни его Бог. Свечки потом ставил за погубленную по глупости христианскую душу…
– Тут ты не угадал, – осклабился Ольгерд. – Радуйся, пациент твой жив, здоров и тебя в гости ждет не дождется. От благодарности так весь и лучится. Даже кол особый припас.
– Ж-ждет, говорите? – От страха бедный лекарь едва ворочал языком. – П-пан Ольгерд, всем, что есть у меня, заклинаю, спасите от гибели! Слугой вашим верным буду до конца моих дней. Только не выдавайте меня этим зверям в человечьем обличье. Казаки – народ жестокий…
– Лезь в седло, – хохотнул тихо Ольгерд. Хотя было ему, честно говоря, не до смеха. – С Дону выдачи нет. Я кошевого отдохнуть пока попросил, так что с полчаса, пока он в себя придет и пустится в погоню, у нас с тобой есть. Выезжай со двора неспешно, а как за воротами окажемся, гони за мной, что есть сил!
Под скучающими взглядами дворовых холопов они покинули негостеприимное подворье. Немного отъехав, пустили коней в галоп. Сарабунова лошаденка, после того как Ольгерд огрел ее плетью, взбрыкнула от неожиданности и, ошарашенная от собственной лихости, рванула вперед по улице, разметав отчаянно закудахтавших кур. Непривычный к седлу Сарабун заойкал.
Вылетев за околицу, Ольгерд огляделся. Впереди на версту сплошные луга, не спрячешься. Справа блестит вода. Там протекает ручей, в который, не зная броду, соваться опасно, лошади могут в болото влететь. А оставшись без лошадей, лучше самим возвратиться обратно и без команды лезть на припасенный кошевым кол. Можно, конечно, вернуться в город, но там особо не спрячешься – каждый новый человек на виду. Так что выход представлялся пока один: пока не подняли тревогу, мчать что есть духу к дальним холмам и пробовать схорониться в лесу.
«Только бы не прознали, в какую сторону мы ушли, – подумал он, подхлестывая коня. – Если кинутся на другую дорогу, тогда успеем». Не тут-то было. Убивая едва зародившуюся надежду на спасение, сзади донесся отчаянный тонкий крик:
– Туды, туды поскакали, дядько Богдан! Я их ще бачила, як в село приезжалы…
Ольгерд обернулся. С огорода, размахивая руками, на них указывала встреченная на въезде девушка.
То ли кошевой оказался крепок и быстро очнулся, то ли бдительный джура, преодолев страх перед вспыльчивым батькой, постучал-таки в закрытую дверь, но обещанного Сарабуну получаса у них теперь не было. Из-за домов, поднимая густую дорожную пыль, выносилась серьезная конная погоня.
Не будь рядом с ним Сарабуна, уйти бы было легче легкого: казаки воевали в пешем строю, а потому коней держали походных: выносливых, но не быстрых. Так что гонку в три-четыре версты его шустрому на бег жеребцу проиграли бы на раз. Лекарева же лошаденка была простой сермягой, которую только в телегу впрягать да под плугом водить. После того как они пулей вылетели из села, саженей с полста она честно пробовала изобразить боевой галоп, но быстро выдохлась и теперь, невзирая на все усилия Сарабуна, обреченно частила суетливой крестьянской рысью.
Обстановки нелепее нельзя было и придумать. Остановиться, чтобы снова попробовать объясниться, означало подписать не только себе, но и злосчастному лекарю лютый смертный приговор. Суд казацкий был скор и жесток – обнаружив подлинное или мнимое преступление, сбежавшиеся на клич запорожцы тут же, без лишних формальностей проводили беглое дознание и выносили приговор, чаще всего вздергивая вора, изменника или убийцу на ближайшем суку.
Проскакав с полпути до спасительного леса, Ольгерд обернулся. Расстояние между беглецами и преследователями сократилось саженей до трехсот, и в мчащейся группе можно было уже разглядеть отдельных всадников. Он насчитал семерых. «Как пить дать, догонят», – обреченно подумал Ольгерд и, закрепив повод на луке седла, начал заряжать свой второй пистоль. Первый, тот, что за поясом, он разряженным не держал, даже когда шел в баню.
Тем временем Сарабунова лошадь начала проявлять первые признаки усталости: нервно похрапывала, кусая удила, и ходила боками. До леса оставалось не так уж много, и нужно было быстро решить, в какую сторону повернуть. «Только бы стрелять не начали», – подумал Ольгерд. Словно в ответ на невысказанные слова, сзади послышались частые хлопки. Сарабун охнул, запричитал, врезал лошади пятками по бокам и намертво вжался в гриву. Чуткая на опасность крестьянская кобылка, полностью разделяя опасения своего седока, всхрапнула, поджала уши и рванула так лихо, что выскочила вперед на полкорпуса. Конь Ольгерда тоже поддал, догоняя товарку.
До спасительной стены деревьев оставалось саженей полста, примерно столько же до настигающей их погони. Можно было уже разглядеть, что казаков возглавил сам кошевой. Он размахивал саблей и кричал на ходу: «К лесу, к лесу прижимай, хлопцы! Теперь не уйдут». «Еще и как уйдут», – подумал Ольгерд, направляя коня на змеящуюся между деревьев дорогу, уходившую к подножию крутого холма.
Кони беглецов влетели в сосняк. Шум погони словно отрезало, и теперь конская прыть не играла большой роли. Кони зашарахались от веток, пошли частой рысью.
Молясь, чтобы казаки не были знакомы со здешним лесом, Ольгерд свернул на первую же встретившуюся тропу. Ветки хлестнули его по бокам, за спиной громко засопел Сарабун. Шикнув на лекаря, Ольгерд перевел коня на шаг и въехал в густой орешник.
Углубившись в заросли, они остановили коней. Вдалеке раздался истошный сорочий стрекот. Ольгерд улыбнулся – обман удался, и преследователи, не приметив тропы, промчались вперед.
– Что дальше делать будем? – шепотом спросил Сарабун.
– Подождем, пока они подальше уедут, и двинем в урочище[36], – ответил Ольгерд. – Киев обойдем стороной, пойдем в Чернобыль, где осавул у меня знакомый. Оттуда до Лоева недалече.
– Вернемся, стало быть, к пану Кочуру?
– А куда нам еще податься? – вздохнул Ольгерд. – В Киеве нам обоим теперь на колу торчать, ну а под рукой у сотника хотя бы не пропадем.
На ходу размышляя о превратностях жизни, Ольгерд двинул коня сквозь орешник. «От судьбы не уйти, – думал он, придерживая рукой гибкие ветви. – Место мое рядом с Ольгой, в Лоеве. Все, хватит. Забуду и про месть, и про вора этого, Душегубца, ворочусь к Тарасу да буду служить ему верой и правдой».
Не успел он додумать последнее до конца, как орешник неожиданно раздался по сторонам, открывая спрятанную под самым откосом холма дорогу с широкой прогалиной. Посреди дороги в окружении своих подручных возвышался в седле только что помянутый Дмитрий Душегубец.
Девушка покраснела до корня волос. По вошедшей в кровь солдатской привычке, он было собрался наклониться и потрепать ее за плечо, но перед глазами вдруг встало заплаканное, а оттого еще более прекрасное лицо Ольги, и он, убрав с лица даже намек на игривость, двинул коня в ту сторону, куда указывал тонкий девичий палец.
Пригнувшись под низкой брамой[32], Ольгерд въехал в гостеприимно распахнутые ворота. Сразу же откуда-то сбоку, словно чертик из германской игрушки, выскочил вооруженный пищалью джура. Спросил подозрительно:
– К кому изволите, ясновельможный пан?
– До кошевого Молявы. С депешей от любецкого сотника и друга его, пана Кочура. Сам буду Ольгерд, компанеец.
Лицо охранника смягчилось.
– Коли так, то милости просим. Вы пока коней своих расположите, а я сей же час доложу.
Ольгерд кивнул, соскочил с коня, понаблюдал, как сползает на землю едва живой Сарабун, и оглядел казацкое хозяйство.
Куреневский кошевой, друг и соратник лоевского сотника Тараса, обитал в доме столь размашистом, что в нем без труда разместилась бы рейтарская рота. Которая при этом вполне могла использовать бескрайнее подворье если уж не для кавалерийских, то пехотных маневров. Не успел он оглядеться в поисках сообразного места, где можно было дождаться аудиенции, не расхаживая цаплей по двору, как на крыльце появился джура.
– Пан Ольгерд! Просим в хату, ждет кошевой!
– Здесь пока подожди, – бросил лекарю Ольгерд и взбежал вверх по добротным ступенькам, не издавшим под его весом ни единого скрипа.
Кошевой Богдан Молява, как и все соратники старого сечевика, чем-то неуловимо напоминал самого Кочура. Здоровый как бык, нарочито-хмурый, он вышел в залу из дальних покоев, кивком направил Ольгерда к столу, чуть сварливо спросил:
– Так, значит, ты и есть от брата моего кровного посланец?
– Я, пан кошевой! – Ольгерд расстегнул сумку и протянул казаку пакет с толстой печатью ярко-красного сургуча.
Молява внимательно разглядел печать, повернул на свет, проверил – не повреждена ли, хмыкнул довольно и с хрустом переломил ее пополам. Вытянул сложенный лист, развернул, подержал в руке, после чего крикнул в дверь:
– Иван!
В комнату мигом влетел давешний джура.
– Слухаю, пан кошевой!
– Читай, – протянул ему лист Молява.
Тот забегал глазами по строчкам, зачастил:
– …а-моего-компанейца-ольгерда-как-своего-прими-и-на-новом-месте-ему-помоги-устроиться… воин-он-опытный-пятерых-в-бою-стоит-и-хлопец-надежный…
Кошевой выслушал джуру и чуть заметным движением брови выставил чтеца обратно за дверь. Еще раз оценивающе глянул на Ольгерда.
– Что же ушел от Кочура, раз так хорош?
– Не в сотнике дело, – ответил Ольгерд. – К девке посватался, а она мне отказала. От позора службу оставил.
– Вон, значит, как, – хохотнул кошевой. – Оно и понятно, парень ты видный, от баб позору терпеть не привык. А что, ежели и в Киеве тебе какая-то зазноба гарбуза подарует?[33] Тоже уйдешь?
– Я здесь жениться не буду, – нахмурился Ольгерд. – В Полесье с лихвою хватило сватовства. Пока что думаю лишь о службе…
– Ой, хлопче, от тюрьмы, сумы да супружеского ложа не зарекайся, – вздохнул кошевой. – Ну да ладно, балачки[34] это все. Если серьезно, то просьба Тараса для меня считай что приказ. Сегодня гостем будешь, стол соберем, потолкуем за доброй чаркой. Переночуешь у меня, а завтра в полковую канцелярию съездим. Наш полковник гайдуков себе набирает, буду тебя пропонувать[35]. Если в стрельбе себя покажешь – непременно возьмет, ценит он метких стрелков.
– Попробую, – кивнул Ольгерд. – Но сразу говорю, что по горшкам несилен палить, все больше в бою приходилось.
Старый казак кивнул с уважением, размышляя о чем-то, подошел к распахнутому окну. Выглянул на двор. Вдруг заметил там нечто и переменился в лице.
– Кто это топчется у сарая? С тобой приехал, что ли?
– Да, со мной, – Ольгерд, привстав у стола, увидел, что кошевой рассматривает скучающего Сарабуна. – Это лекарь…
– Лекарь!!! – заревел Малява почище черниговских зубров. – Да то же тот самый лиходей, что меня в походе чуть на тот свет не отправил!!! Я лихорадкой тогда занемог, а он прописал мне горилки с двумя ложками пороху. Сам гетман наш, Богдан, говорит, так лечится… Я и выпил, щоб его чорты в прогорклом масле жарили… Подослан он был ляхами, не иначе. Едва богу душу не отдал, думал, кишки все спекутся, до сих пор животом маюсь, горилку почти не пью да на кашах сижу, словно старец беззубый.
«Только этого не хватало», – с тоской подумал Ольгерд.
– Не гневись, кошевой, – попробовал урезонить он казака. – Я-то совсем не ведаю о тех делах, а Сарабуна сотник Тарас знает отлично. Может, и обознался ты. Охолонь, а потом уж все и решим.
Но слова, предназначенные для того, чтобы урезонить вспыхнувшего как сухой хворост хозяина, достигли действия прямо противоположного.
– Не гневись?!! – зарычал казак. – Да у меня почитай шестой год как кол для него заготовлен…
Ольгерд понял, что если сей же час не прекратить этот нехороший разговор и не остановить готового лопнуть как перегретый казан кошевого, то через какую-то минуту, когда сюда ворвутся охранники, его с Сарабуном жизнь не будет стоить и ломаного медяка.
– Никакого кола не будет, – твердо ответил Ольгерд и для пущей убедительности перенес руку с пояса на сабельный эфес.
Урезонить разъяренного казака встречной угрозой оказалось не лучшей мыслью. Вспомнилось, как в персидском походе перепуганные насмерть погонщики пытались остановить слона, которому изобретательные донцы всунули под хвост тлеющий уголек. Таким же угольком и оказались для кошевого Ольгердовы слова. В глазах у кочуровского кровника вспыхнул нехороший рысий блеск.
– Так ты, значит, с ним заодно, убить меня заслан?! – С этими словами он ринулся на Ольгерда.
Не теряя времени на бесполезные уговоры, Ольгерд отскочил к идущей вдоль стены деревянной полке, схватил первый попавший под руку тяжелый, а стало быть, не пустой горшок и метнул его в голову кошевого. Снаряд попал точно в лоб, Молява охнул, закатил глаза, безвольно опустил свои граблеподобные руки и осел на пол. Тут же и выяснилось, чем был наполнен горшок, – по щекам кошевого поползли языки белого липового меда.
Ольгерд, не мешкая, отволок обеспамятевшего казака за печку, накинул на него сверху рушник, отдышался и спокойно вышел за дверь, где стоял встревоженный джура:
– Что там такое, пан? Звал кошевой?
– Да нет, – хмурясь, будто чем озабочен, ответил Ольгерд. – Главного-то в письме не было сказано, а новость я ему на словах передал не шибко и добрую. Вот он и разгневался. Велел не тревожить пока. Размышляет.
Джура, судя по оторопевшему виду, никак не мог примерить к старому казаку слово «размышляет», однако и показаться на глаза гневливому господину определенно не спешил.
Ольгерд, сдерживаясь из последних сил, медленно, с ленцой прошел к коновязи, где у поленницы скучал Сарабун. Приложив палец к губам, Ольгерд скосил глаза на дом, мол, молчи и не оглядывайся, после чего незаметно со стороны прихватил ничего не подозревающего лекаря за капюшон и прошипел ему в ухо:
– Ты зачем же, пьявочник поганый, здешних казаков горилкой с порохом потравил?
У Сарабуна задрожали колени и вылезли из орбит глаза. Он зашептал, испуганно озираясь:
– Не виноват, я, пан Ольгерд! Хотел как лучше, а получилось, как у прошлого московского посланника… Давно же дело было, я тогда только из родного Бердичева в Киев приехал и подручным у коновала устроился. Вот мы однажды с хозяином в богатый дом пришли охотничьих псов лечить, а там французский инженер гостил, имя его я запомнил, Гийом де Боплан. Он грамотный был шибко, про казаков книгу писал, при нас зачитывал хозяевам про то, как сичевики от болезней лечатся. Я тогда речепт сей и приметил. Потом, у Хмельницкого в войске вызвали меня к поважному казаку, велели его лечить. Вот я ему это средствие и прописал. Кто же знал, что Боплан сей с чужих слов побасенки собирал да для красного словца за правду выдавал? Как прослышал я, что казак помирает, испугался, сбежал в другой полк, где с паном Кочуром повстречался, храни его Бог. Свечки потом ставил за погубленную по глупости христианскую душу…
– Тут ты не угадал, – осклабился Ольгерд. – Радуйся, пациент твой жив, здоров и тебя в гости ждет не дождется. От благодарности так весь и лучится. Даже кол особый припас.
– Ж-ждет, говорите? – От страха бедный лекарь едва ворочал языком. – П-пан Ольгерд, всем, что есть у меня, заклинаю, спасите от гибели! Слугой вашим верным буду до конца моих дней. Только не выдавайте меня этим зверям в человечьем обличье. Казаки – народ жестокий…
– Лезь в седло, – хохотнул тихо Ольгерд. Хотя было ему, честно говоря, не до смеха. – С Дону выдачи нет. Я кошевого отдохнуть пока попросил, так что с полчаса, пока он в себя придет и пустится в погоню, у нас с тобой есть. Выезжай со двора неспешно, а как за воротами окажемся, гони за мной, что есть сил!
Под скучающими взглядами дворовых холопов они покинули негостеприимное подворье. Немного отъехав, пустили коней в галоп. Сарабунова лошаденка, после того как Ольгерд огрел ее плетью, взбрыкнула от неожиданности и, ошарашенная от собственной лихости, рванула вперед по улице, разметав отчаянно закудахтавших кур. Непривычный к седлу Сарабун заойкал.
Вылетев за околицу, Ольгерд огляделся. Впереди на версту сплошные луга, не спрячешься. Справа блестит вода. Там протекает ручей, в который, не зная броду, соваться опасно, лошади могут в болото влететь. А оставшись без лошадей, лучше самим возвратиться обратно и без команды лезть на припасенный кошевым кол. Можно, конечно, вернуться в город, но там особо не спрячешься – каждый новый человек на виду. Так что выход представлялся пока один: пока не подняли тревогу, мчать что есть духу к дальним холмам и пробовать схорониться в лесу.
«Только бы не прознали, в какую сторону мы ушли, – подумал он, подхлестывая коня. – Если кинутся на другую дорогу, тогда успеем». Не тут-то было. Убивая едва зародившуюся надежду на спасение, сзади донесся отчаянный тонкий крик:
– Туды, туды поскакали, дядько Богдан! Я их ще бачила, як в село приезжалы…
Ольгерд обернулся. С огорода, размахивая руками, на них указывала встреченная на въезде девушка.
То ли кошевой оказался крепок и быстро очнулся, то ли бдительный джура, преодолев страх перед вспыльчивым батькой, постучал-таки в закрытую дверь, но обещанного Сарабуну получаса у них теперь не было. Из-за домов, поднимая густую дорожную пыль, выносилась серьезная конная погоня.
* * *
Глухо рокотали копыта. Впереди вздымался заросший деревьями холм, над которым серели прямые каменные стены большой православной церкви. Слева от холма уходила вдаль лесистая ложбина. Именно туда Ольгерд и решил направить коней – в лесу всегда можно спрятаться, запутать следы, отсидеться, сделав укрытие. Слобожане – не боровые охотники, следы в чаще читать не умеют.Не будь рядом с ним Сарабуна, уйти бы было легче легкого: казаки воевали в пешем строю, а потому коней держали походных: выносливых, но не быстрых. Так что гонку в три-четыре версты его шустрому на бег жеребцу проиграли бы на раз. Лекарева же лошаденка была простой сермягой, которую только в телегу впрягать да под плугом водить. После того как они пулей вылетели из села, саженей с полста она честно пробовала изобразить боевой галоп, но быстро выдохлась и теперь, невзирая на все усилия Сарабуна, обреченно частила суетливой крестьянской рысью.
Обстановки нелепее нельзя было и придумать. Остановиться, чтобы снова попробовать объясниться, означало подписать не только себе, но и злосчастному лекарю лютый смертный приговор. Суд казацкий был скор и жесток – обнаружив подлинное или мнимое преступление, сбежавшиеся на клич запорожцы тут же, без лишних формальностей проводили беглое дознание и выносили приговор, чаще всего вздергивая вора, изменника или убийцу на ближайшем суку.
Проскакав с полпути до спасительного леса, Ольгерд обернулся. Расстояние между беглецами и преследователями сократилось саженей до трехсот, и в мчащейся группе можно было уже разглядеть отдельных всадников. Он насчитал семерых. «Как пить дать, догонят», – обреченно подумал Ольгерд и, закрепив повод на луке седла, начал заряжать свой второй пистоль. Первый, тот, что за поясом, он разряженным не держал, даже когда шел в баню.
Тем временем Сарабунова лошадь начала проявлять первые признаки усталости: нервно похрапывала, кусая удила, и ходила боками. До леса оставалось не так уж много, и нужно было быстро решить, в какую сторону повернуть. «Только бы стрелять не начали», – подумал Ольгерд. Словно в ответ на невысказанные слова, сзади послышались частые хлопки. Сарабун охнул, запричитал, врезал лошади пятками по бокам и намертво вжался в гриву. Чуткая на опасность крестьянская кобылка, полностью разделяя опасения своего седока, всхрапнула, поджала уши и рванула так лихо, что выскочила вперед на полкорпуса. Конь Ольгерда тоже поддал, догоняя товарку.
До спасительной стены деревьев оставалось саженей полста, примерно столько же до настигающей их погони. Можно было уже разглядеть, что казаков возглавил сам кошевой. Он размахивал саблей и кричал на ходу: «К лесу, к лесу прижимай, хлопцы! Теперь не уйдут». «Еще и как уйдут», – подумал Ольгерд, направляя коня на змеящуюся между деревьев дорогу, уходившую к подножию крутого холма.
Кони беглецов влетели в сосняк. Шум погони словно отрезало, и теперь конская прыть не играла большой роли. Кони зашарахались от веток, пошли частой рысью.
Молясь, чтобы казаки не были знакомы со здешним лесом, Ольгерд свернул на первую же встретившуюся тропу. Ветки хлестнули его по бокам, за спиной громко засопел Сарабун. Шикнув на лекаря, Ольгерд перевел коня на шаг и въехал в густой орешник.
Углубившись в заросли, они остановили коней. Вдалеке раздался истошный сорочий стрекот. Ольгерд улыбнулся – обман удался, и преследователи, не приметив тропы, промчались вперед.
– Что дальше делать будем? – шепотом спросил Сарабун.
– Подождем, пока они подальше уедут, и двинем в урочище[36], – ответил Ольгерд. – Киев обойдем стороной, пойдем в Чернобыль, где осавул у меня знакомый. Оттуда до Лоева недалече.
– Вернемся, стало быть, к пану Кочуру?
– А куда нам еще податься? – вздохнул Ольгерд. – В Киеве нам обоим теперь на колу торчать, ну а под рукой у сотника хотя бы не пропадем.
На ходу размышляя о превратностях жизни, Ольгерд двинул коня сквозь орешник. «От судьбы не уйти, – думал он, придерживая рукой гибкие ветви. – Место мое рядом с Ольгой, в Лоеве. Все, хватит. Забуду и про месть, и про вора этого, Душегубца, ворочусь к Тарасу да буду служить ему верой и правдой».
Не успел он додумать последнее до конца, как орешник неожиданно раздался по сторонам, открывая спрятанную под самым откосом холма дорогу с широкой прогалиной. Посреди дороги в окружении своих подручных возвышался в седле только что помянутый Дмитрий Душегубец.
* * *
«Может, ошибся?» – подумал Ольгерд. Что мог делать в людных местах лесной разбойник? Но нет, это был точно он. Если, конечно, у Душегубца не было брата-близнеца, предпочитающего черно-серебряный наряд и глядящего на мир презрительным волчьим взглядом. Сидящий внутри мелкий бес взвизгнул, придя в себя: «И что ты там про судьбу говорил?»Конец бесплатного ознакомительного фрагмента