Страница:
Он, Пирс Паркер, счел, что эзотерика никуда не денется, а есть ему что-то нужно, и, приложив неимоверные усилия, смог устроиться в «Morning Star» вначале внештатным репортером, а затем, войдя в материал и усвоив нехитрые коммунистические порядки, вышел в международные обозреватели. И теперь, невзирая на то, что коммунист из него примерно такой же, как из Анджелы Дэвис свидетель Иеговы, он вот уже четвертый год пишет пламенные статьи об обреченности капитализма и о фантастических успехах Советского Союза. Правила игры просты. Все публикации из Северной Ирландии делать с пометкой «от нашего зарубежного отдела». Сотворять гневные филиппики об угнетении и увольнении пролетариев-шахтеров, закрывая глаза на то, что шахты в Британии нерентабельны и лет через десять британские шахтеры станут историей. Восхвалять все действия Советского Союза, начиная с пакта Молотова – Риббентропа до Пражской весны и недавнего ввода войск в Афганистан. Главное – писать всю эту трескотливую чушь бесцветными недлинными предложениями, избегая редких слов и сложных оборотов, потому что главными читателями газеты являются не русские и даже не британские коммунисты, а сотни тысяч советских школьников и студентов, изучающих английский язык. «Morning Star» – единственное официально разрешенное в России англоязычное иностранное периодическое издание, что делает его незаменимым приложением к любому английскому языковому курсу.
До сегодняшнего дня выполнять эти правила было легко. Приезжаешь за счет газеты в какой-нибудь русский город. Участвуешь в непременном банкете, где все присутствующие упиваются до ирландского визга. Придя в себя на следующий день (ближе к вечеру), описываешь то, о чем расскажет присланный из КГБ переводчик-сопровождающий. Отправляешь текст главному редактору, затем дожидаешься появления статьи и получаешь честно заработанный чек. Но этот странный город, куда он приехал, собирая материал для статьи о подготовке коммунистов к летним Олимпийским играм…
Здесь, в сыром горьковатом воздухе, было растворено нечто такое, что встречалось Паркеру лишь несколько раз в очень старых и по-настоящему загадочных замках Европы: то, что едва не заставило его, материалиста и циника, на самом деле поверить в существование привидений.
Вчера, объездив за день лихорадочно достраиваемые стадионы и тренировочные центры, он исподволь окунулся в странное, не испытанное раньше состояние. Говоря языком безвременно скончавшегося еженедельника «За тонкой чертой», главный редактор которого обожал творчество Лавкрафта, Пирсу Паркеру стало казаться, что вполне современный (по советским меркам, конечно) город на самом деле вот уже много веков пребывает в какой-то невыразимой, неестественной вневременной летаргии, а все, что происходит вокруг него, – не более чем часть этого бесконечного странного сновидения.
…Ветер задул от реки, загоняя под плащ пронизывающую сырость. Пирс Паркер тихо выругался и поежился. Он был, без ложной скромности, отличным журналистом и чуял дух «особенных мест». То, что этот город, одновременно красивый и уродливый, мертвый и живой, таит в своих глубинах нечто загадочное, Паркер чувствовал с первого дня, а сегодня – особенно. Вечером, как ни странно, не было никакого застолья: видимо, рассказы об аскетизме здешнего коммунистического бонзы имели под собой некоторые основания.
Рано утром переводчик привез его в городской район, название которого карманный англо-русский словарь истолковал как «свободно свисающий ниже талии край верхнего платья или нижнего белья». Пирс вычитал в путеводителе, что здесь, в неширокой долине, расположенной между холмами старого города и большой медленной рекой, в средние века располагалось торговое предместье, затем еврейское гетто. Причиной ранней побудки стала строящаяся под этим районом новая линия метро, куда с инспекционной поездкой с минуты на минуту должен был прибыть местный коммунистический лидер.
Паркер решительно не понимал, почему ему позволили взять интервью именно здесь и зачем всесильный партийный бонза делает это в такую рань. Замерзший зевающий журналист, чтобы хоть отчасти скрасить затянувшееся ожидание, в который раз огляделся по сторонам. Большую площадь, мощенную неровной брусчаткой, окружали двух-трехэтажные здания, и все они, судя по густо облеплявшим их стены строительным лесам, одновременно ремонтировались. Из-за лесов проглядывали сюрреалистические старинные фасады, словно коммунисты ни с того ни с сего решили восстановить этот квартал в том виде, какой он имел во времена «proklyaty tzarizm». Неподалеку от того места, где ждали прибытия главного украинского коммуниста, на гранитном постаменте торчал старинный бронзовый памятник, изображающий какую-то местную знаменитость в сандалиях, сплетенных из древесной коры. В сотне ярдов от памятника, за чахлым сквером, высилась глухая фанерная стена, укрывавшая, по всей видимости, какие-то мрачные большевистские тайны. Композицию, достойную камеры Бунюэля, завершала парящая над зеленым холмом изящная бирюзово-золотая церковь.
Одной этой панорамы какому-нибудь Сальвадору Дали с лихвой хватило бы для нового сюрреалистического полотна, но оказалось, что древнему городу, всерьез решившему ошеломить залетного писаку-британца, этого было мало. Словно исполняя волю незримого режиссера-авангардиста, из железных ворот расположенного напротив большого здания с полукруглым фронтоном, глухо и слитно ударяя по мостовой тяжелыми подошвами ботинок, вытянулся длинный строй матросов в черных бушлатах.
«Либо это я сошел с ума, либо мы находимся на съемочной площадке, либо маразм у коммунистов достиг последней стадии, когда реальность и логика уже просто не имеют прежнего значения, – подумал Паркер. – Откуда здесь столько моряков, да еще и военных, если до ближайшего моря отсюда миль четыреста, а до завалящего военного корабля и того больше?» Рука невольно потянулась к висящему на плече «Кодаку» со сменными объективами. Не успев прикоснуться к застежке, Паркер перехватил хмурый взгляд кареглазого коротко стриженного атлета в скверно пошитом гражданском костюме. Иностранцы могли здесь фотографировать только то, что укажут, и только тогда, когда им это было разрешено. Пирс Паркер вздохнул и вернул руку в мигом остывший карман.
Корреспондент встряхнулся, чтобы отвлечься от посторонних мыслей, – нужно было немедленно отбросить всю эту ненужную эзотерику и начинать работать. После обеда его обещали отвезти на атомную электростанцию, а затем посадить на поезд, который доставит в Москву, в благословенные объятия «British Airways». А там, расслабившись в мягком кресле и глотнув принесенного стюардессой виски, он откроет учебник и будет зубрить русские слова: чтобы сделать карьеру политического обозревателя, он обязан знать язык этой страны.
Из-за фанерной стены вынырнула стремительная черная тень. Окружавшие Пирса мелкие партийные чиновники начали беспокойно шевелиться и притоптывать на месте. Переводчик напрягся и нервно засопел. Паркер бросил взгляд на часы – было без трех минут семь. Быстро приближаясь, тень материализовалась в бронированный правительственный лимузин, который был похож одновременно на «Паккард» и на «Крайслер», какими их выпускали в далекие шестидесятые, еще до нефтяного кризиса, приучившего Запад к экономии бензина и лаконичности форм. В этой автомашине, которая, вне всяких сомнений, несла в себе ожидаемое Very Distinguish Person[2], вблизи обнаружилась мощь британского «Роллс-Ройса», хотя совершенно лишенная его грозного викторианского изящества.
За время, которое понадобилось черной машине для того, чтобы пересечь площадь и остановиться у деревянных ворот окружающего стройку забора, в уме Пирса Паркера сложилась первая фраза будущей статьи: «В этот знаменательный год старинный русский город, считающийся первой исторической столицей восточных славян, готовился к Олимпийским играм и представлял собой сплошную строительную площадку…»
Колеса глухо зарокотали по разбитому асфальту – машина свернула на Подол. Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины Владимир Васильевич Щербицкий оторвался от бумаг, которые по давней привычке просматривал по дороге на работу, откинулся на спинку сиденья, повернулся к окну и нахмурился. Первым, что попалось ему на глаза при въезде на Красную площадь, как назло, оказалась позорящая город фанерная ширма, укрывшая бывший Гостиный двор. До Олимпиады, к которой ударными темпами приводили в порядок старый и, чего греха таить, изрядно запущенный город, оставалось всего ничего: май, июнь и первая половина июля. Аварийное нежилое здание, где, по слухам, водились крысы размером с кошку, реконструировать не успели, и поэтому пришлось таким вот образом прятать его от посторонних глаз. «Надо распорядиться – пусть на фанере плакат какой-нибудь нарисуют, что ли, а то перед иностранцами стыдно…»
Машина остановилась. Щербицкий открыл тяжелую дверь, вышел в бодрящий утренний воздух и, прежде чем шагнуть к встречающим, по-хозяйски огляделся вокруг. Увиденным он остался в целом доволен: реконструкция площади и прилегающих к ней улицы Жданова и Андреевского спуска подходила к концу. Недели через две-три строители уберут леса, и древний Подол предстанет перед киевлянами и гостями столицы точно таким же, каким он выглядел в девятнадцатом веке. Бронзовая фигура-памятник народному философу Григорию Сковороде была поставлена недавно, всего три года назад, но, благодаря мастерству и таланту девяностолетнего скульптора, выглядела она так, будто стояла тут с тех самых времен, когда на месте нынешнего Военно-морского политического училища размещалась Киево-Могилянская академия. По мостовой, четко печатая шаг, промаршировали мимо памятника морские курсанты.
Щербицкий перевел взгляд на часы. Семь утра ровно. Это время было выбрано не случайно – Красная площадь располагалась почти по пути его ежедневного маршрута с дачи, находящейся в Межигорье, на рабочее место в ЦК, поэтому в раннее время можно было обойтись без милицейского эскорта, мигалок и перекрытых улиц, чего Щербицкий очень не любил. Вдобавок к тому столь ранний – до начала рабочего дня – визит не ломал метростроевцам и без того плотный рабочий график. Да и начальник охраны категорически потребовал, чтобы во время осмотра в метро не было посторонних.
Сегодняшняя утренняя поездка, из-за которой пришлось нарушить привычный график, была напрямую связана со спортивно-политическими олимпийскими делами. Щербицкому хотелось лично посмотреть, ради чего он, отстаивая интересы киевских ученых, пошел на жесткий разговор в Политбюро.
Новая линия метро прокладывалась прямо по центру древнего Подола, на малой глубине, и сражение метростроевцев с археологами началось едва не с самого первого дня работ. Осознав, что археологи всерьез намерены пропустить через мелкое сито каждый кубометр выработки, а прокладка туннеля при помощи лопат и археологических щеток продлится по меньшей мере лет двести, вследствие чего премии с переходящими знаменами отодвинутся точно на такой же срок, пробивные метростроевцы начали необъявленную войну с исторической наукой. Но и интеллигенты-археологи оказались не лыком шиты – проявив изрядную сноровку в номенклатурных интригах, они бились насмерть за каждый раскоп.
Дело решило письмо, направленное в Центральный Комитет директором Института археологии. В толковой пояснительной записке заслуженный профессор, доктор наук, чьими трудами был почти полностью восстановлен облик древнего города, ссылаясь на мнение знаменитых академиков и сумев обойтись без высоконаучной зауми, нормальным человеческим языком доказывал, что обнаруженное неподалеку от строящейся станции «Велесово капище» место поклонения древним языческим богам является «ярким свидетельством того, что до навязанного извне христианства в Древней Руси существовала собственная самобытная и прогрессивная система взглядов и верований, не менее развитая, нежели библейское учение, и близкая по духу к коммунистической идеологии».
Усмотрев в пояснениях ученых за местечково-политической риторикой, нешуточную тревогу за судьбу ценнейшего исторического наследия, Щербицкий не пожалел вечно не хватающего времени и потратил вечер и полночи, чтобы вникнуть в вопрос. Убедившись, что ученые не приукрашивают ситуацию сверх меры, а находки, сделанные в метро, и в самом деле представляют необычайную ценность, он скрепя сердце принял сторону науки. В Кремле, на ближайшем заседании Политбюро, взял слово и убедил товарищей, что сдача новой очереди метро к Олимпиаде особого политического значения не имеет, а вот поднявшим голову после войны церковникам, напротив, было бы очень неплохо утереть нос: мол, отлично жила Киевская Русь и без вашего царьградского опиума. И при этом отнюдь не во мраке и дикости пребывала она до тех пор, пока Владимир Ясно Солнышко со своими подручными – Добрыней и Путятой – не окрестил свободолюбивых славян огнем и мечом. Предложение было принято, и археологи получили необходимое для работы время. Однако бумаги бумагами, а на то, ради чего он позволил оставить без метро еще на три месяца растущую как на дрожжах и задыхающуюся без транспорта Оболонь, следовало посмотреть лично.
Новые линии киевского метро проектировались, в отличие от Москвы, практично – без помпезных вестибюлей, – поэтому вход на станцию «Красная площадь» отличался от обычного подземного перехода разве что зеленой светящейся буквой «М». У самых ступеней высокого гостя встречали первый секретарь Подольского райкома и начальник метростроевского главка с секретарем парткома «с сопровождающими их лицами», большую часть которых составляли сотрудники КГБ. Среди чиновников, прорабов и комитетчиков наметанный глаз Щербицкого тут же выделил английского коммуниста, о котором предупреждал помощник. В светло-сером, безупречно сидящем плаще с геометрически точным треугольником галстучного узла, в окружении партийных и хозяйственных руководителей, на которых были скверно скроенные темные костюмы, иноземец смотрелся, будто изящная залетная птица, чудом затесавшаяся в стаю грачей.
Щербицкий поздоровался за руку с представителями принимающей стороны и, соблюдая обязательный для всех ритуал, надел поданную секретарем парткома красную строительную каску. Обменявшись парой слов с первыми лицами, вспомнил про обещанное интервью и высмотрел во вторых рядах знакомого переводчика.
– Это вы сопровождаете англичанина?
– Так точно, Владимир Васильевич!
– Передайте товарищу, что я отвечу на его вопросы после того, как осмотрю новостройку.
Старший лейтенант КГБ обернулся к коммунисту и начал активно жестикулировать, возмещая недостаток словарного запаса энергичной пантомимой. Щербицкий, увлекая за собой сопровождение, зашагал вниз по лестнице.
Идти было недолго: линия прокладывалась в низине, станция была малозаглубленной и располагалась почти под самой поверхностью. Недостроенный зал станции, освещенный множеством ярких ламп, был пуст. В нос ударило запахом сырости и свежей побелки. Из чащи строительных лесов вынырнул подполковник из девятого управления.
– Здравия желаю, Владимир Васильевич! Все чисто. Генерал Федорчук приказал докладывать лично ему – больно уж объект сложный.
Щербицкий кивнул. Он не любил окружать себя охраной – в поездках позволял лишь одну машину с мигалкой, да и то больше для безопасности граждан, а на публичных мероприятиях терпел за спиной не более двух человек «в штатском». Но и Федорчука, председателя КГБ при Совете Министров УССР, можно было понять…
Первым делом Щербицкий переговорил с метростроевским руководством. Начальник главка, прораб и секретарь парткома были людьми толковыми: дело свое знали, работали от зари до зари и обещали, что если археологи дадут добро, то к осени, кровь из носу, пустят линию метро в новый массив. После заслушивания партхозактива Щербицкий переключил внимание на археологов. Роль экскурсовода взял на себя руководивший исследованиями доктор наук – он говорил хорошо поставленным лекторским голосом, который, впрочем, немного подрагивал от вполне объяснимого волнения.
– Еще у Нестора-летописца упоминалось некое «Велесово капище», расположенное в лесной чаще на левом берегу реки Глыбочицы. Велес, – пояснил археолог, – это языческий бог торговли, которому, если верить старинным рукописям, поклонялись купцы. Как он выглядел – неизвестно. Дело в том, что все древнеславянские изображения богов вырезались из цельных дубовых стволов и до нашего времени не сохранились. Поэтому найденный загадочный предмет культа – большой каменный круг с письменами – воистину уникален и представляет для науки интерес не меньший, чем знаменитый Стоунхендж.
Щербицкий краем глаза отметил, что при слове «Стоунхендж» английский коммунист вытянул шею, нетерпеливо толкнул старшего лейтенанта, – давай, мол, переводи, – и начал подбираться поближе.
– Даже при самом поверхностном изучении ясно, – продолжал ученый, – что это открытие приведет к настоящему скачку в знаниях о Древней Руси. Тут и календарь наш, народный, дохристианский, и какая-то неизвестная письменность. К сожалению, надписи мы пока еще расшифровали не все… Самобытность народной культуры… развитая цивилизация… исконные верования…
Щербицкий, уже уяснив для себя суть вопроса, идеологическую часть объяснений профессора слушал вполуха: заинтересованно кивал и шел вдоль платформы, осматривая облицовку из бежевого мрамора, пока процессия не уткнулась в дальний конец станции, где начинался туннель. Там, на рельсах, уходящих в темноту, его ожидало нелепое сооружение: несуразно-короткая высокая тележка с наспех приделанными к ней мягкими автомобильными сиденьями.
– Это дрезина, Владимир Васильевич, – отозвался в ответ на невысказанный вопрос начальник строительства. – Поезда ведь пока не ходят, вот мы и приготовили вам для поездки.
Метростроевский «правительственный вагон» столь разительно контрастировал с оставленной наверху машиной, что Щербицкому пришлось предпринять героические усилия, чтобы задавить ухмылку. Обижать товарищей не годилось – старались, как могли. Зато он услышал, как за спиной осклабился, получив перевод, английский коммунист.
– Далеко ехать? – спросил первый секретарь у хозяев.
– Да нет, совсем рядом, – ответил начальник главка. – Метров сто пятьдесят от силы.
– Сто сорок семь, – уточнил прораб, заработав при этом хмурые взгляды начальства.
– Тогда пройдемся пешком, – предложил Щербицкий. – Нет возражений, товарищи?
У товарищей возражений не нашлось. По узкой боковой дорожке можно было пройти лишь гуськом, и инициативный прораб был выдвинут в голову процессии. За ним шел Щербицкий; у него за спиной недовольно сопел отвечающий за безопасность подполковник.
Звуки шагов отлетали от стен загадочным гулким шелестом. Идти было и в самом деле недалеко – вскоре за широким боковым проходом открылось довольно просторное круглое, ярко освещенное помещение со сводчатым потолком. В центре его лежало огромное каменное колесо, более всего напоминающее, как показалось Щербицкому, мельничный жернов.
– Вот, Владимир Васильевич, – сообщил, пробираясь вперед, археолог. – Это и есть наш раскоп. Благодаря поддержке метростроевцев, была специально оборудована подземная камера. После завершения исследований сюда, как и на площади Октябрьской Революции, где были найдены Лядские ворота, можно будет открыть доступ для посещения граждан.
Щербицкий сделал несколько шагов вперед и склонился над камнем, чтобы рассмотреть высеченные рисунки. Но не успел он толком вглядеться в затейливую каменную резьбу, как прямо у него за спиной вдруг раздался уверенный голос:
– Ну, здравствуй, князь!
Глава 2
До сегодняшнего дня выполнять эти правила было легко. Приезжаешь за счет газеты в какой-нибудь русский город. Участвуешь в непременном банкете, где все присутствующие упиваются до ирландского визга. Придя в себя на следующий день (ближе к вечеру), описываешь то, о чем расскажет присланный из КГБ переводчик-сопровождающий. Отправляешь текст главному редактору, затем дожидаешься появления статьи и получаешь честно заработанный чек. Но этот странный город, куда он приехал, собирая материал для статьи о подготовке коммунистов к летним Олимпийским играм…
Здесь, в сыром горьковатом воздухе, было растворено нечто такое, что встречалось Паркеру лишь несколько раз в очень старых и по-настоящему загадочных замках Европы: то, что едва не заставило его, материалиста и циника, на самом деле поверить в существование привидений.
Вчера, объездив за день лихорадочно достраиваемые стадионы и тренировочные центры, он исподволь окунулся в странное, не испытанное раньше состояние. Говоря языком безвременно скончавшегося еженедельника «За тонкой чертой», главный редактор которого обожал творчество Лавкрафта, Пирсу Паркеру стало казаться, что вполне современный (по советским меркам, конечно) город на самом деле вот уже много веков пребывает в какой-то невыразимой, неестественной вневременной летаргии, а все, что происходит вокруг него, – не более чем часть этого бесконечного странного сновидения.
…Ветер задул от реки, загоняя под плащ пронизывающую сырость. Пирс Паркер тихо выругался и поежился. Он был, без ложной скромности, отличным журналистом и чуял дух «особенных мест». То, что этот город, одновременно красивый и уродливый, мертвый и живой, таит в своих глубинах нечто загадочное, Паркер чувствовал с первого дня, а сегодня – особенно. Вечером, как ни странно, не было никакого застолья: видимо, рассказы об аскетизме здешнего коммунистического бонзы имели под собой некоторые основания.
Рано утром переводчик привез его в городской район, название которого карманный англо-русский словарь истолковал как «свободно свисающий ниже талии край верхнего платья или нижнего белья». Пирс вычитал в путеводителе, что здесь, в неширокой долине, расположенной между холмами старого города и большой медленной рекой, в средние века располагалось торговое предместье, затем еврейское гетто. Причиной ранней побудки стала строящаяся под этим районом новая линия метро, куда с инспекционной поездкой с минуты на минуту должен был прибыть местный коммунистический лидер.
Паркер решительно не понимал, почему ему позволили взять интервью именно здесь и зачем всесильный партийный бонза делает это в такую рань. Замерзший зевающий журналист, чтобы хоть отчасти скрасить затянувшееся ожидание, в который раз огляделся по сторонам. Большую площадь, мощенную неровной брусчаткой, окружали двух-трехэтажные здания, и все они, судя по густо облеплявшим их стены строительным лесам, одновременно ремонтировались. Из-за лесов проглядывали сюрреалистические старинные фасады, словно коммунисты ни с того ни с сего решили восстановить этот квартал в том виде, какой он имел во времена «proklyaty tzarizm». Неподалеку от того места, где ждали прибытия главного украинского коммуниста, на гранитном постаменте торчал старинный бронзовый памятник, изображающий какую-то местную знаменитость в сандалиях, сплетенных из древесной коры. В сотне ярдов от памятника, за чахлым сквером, высилась глухая фанерная стена, укрывавшая, по всей видимости, какие-то мрачные большевистские тайны. Композицию, достойную камеры Бунюэля, завершала парящая над зеленым холмом изящная бирюзово-золотая церковь.
Одной этой панорамы какому-нибудь Сальвадору Дали с лихвой хватило бы для нового сюрреалистического полотна, но оказалось, что древнему городу, всерьез решившему ошеломить залетного писаку-британца, этого было мало. Словно исполняя волю незримого режиссера-авангардиста, из железных ворот расположенного напротив большого здания с полукруглым фронтоном, глухо и слитно ударяя по мостовой тяжелыми подошвами ботинок, вытянулся длинный строй матросов в черных бушлатах.
«Либо это я сошел с ума, либо мы находимся на съемочной площадке, либо маразм у коммунистов достиг последней стадии, когда реальность и логика уже просто не имеют прежнего значения, – подумал Паркер. – Откуда здесь столько моряков, да еще и военных, если до ближайшего моря отсюда миль четыреста, а до завалящего военного корабля и того больше?» Рука невольно потянулась к висящему на плече «Кодаку» со сменными объективами. Не успев прикоснуться к застежке, Паркер перехватил хмурый взгляд кареглазого коротко стриженного атлета в скверно пошитом гражданском костюме. Иностранцы могли здесь фотографировать только то, что укажут, и только тогда, когда им это было разрешено. Пирс Паркер вздохнул и вернул руку в мигом остывший карман.
Корреспондент встряхнулся, чтобы отвлечься от посторонних мыслей, – нужно было немедленно отбросить всю эту ненужную эзотерику и начинать работать. После обеда его обещали отвезти на атомную электростанцию, а затем посадить на поезд, который доставит в Москву, в благословенные объятия «British Airways». А там, расслабившись в мягком кресле и глотнув принесенного стюардессой виски, он откроет учебник и будет зубрить русские слова: чтобы сделать карьеру политического обозревателя, он обязан знать язык этой страны.
Из-за фанерной стены вынырнула стремительная черная тень. Окружавшие Пирса мелкие партийные чиновники начали беспокойно шевелиться и притоптывать на месте. Переводчик напрягся и нервно засопел. Паркер бросил взгляд на часы – было без трех минут семь. Быстро приближаясь, тень материализовалась в бронированный правительственный лимузин, который был похож одновременно на «Паккард» и на «Крайслер», какими их выпускали в далекие шестидесятые, еще до нефтяного кризиса, приучившего Запад к экономии бензина и лаконичности форм. В этой автомашине, которая, вне всяких сомнений, несла в себе ожидаемое Very Distinguish Person[2], вблизи обнаружилась мощь британского «Роллс-Ройса», хотя совершенно лишенная его грозного викторианского изящества.
За время, которое понадобилось черной машине для того, чтобы пересечь площадь и остановиться у деревянных ворот окружающего стройку забора, в уме Пирса Паркера сложилась первая фраза будущей статьи: «В этот знаменательный год старинный русский город, считающийся первой исторической столицей восточных славян, готовился к Олимпийским играм и представлял собой сплошную строительную площадку…»
* * *
Подъезжая к метростроевской площадке, машина сбросила скорость. «ЗИЛ-111», правительственный броневик, просторный, как троллейбус, и надежный, как танк, вместе с трехэтажным барским особняком на улице Герцена достался его нынешнему владельцу в наследство от предшественника, Петра Шелеста. Особняк преемник Шелеста брать не стал, распорядившись отдать его под акушерский центр, а вот машину, несмотря на то, что все остальные члены Политбюро давно уже пересели на более современные «ЗИЛ-114», оставил себе и привязался к ней настолько, что за все восемь лет пребывания на посту ни разу не подумал о замене – новую «Чайку», полученную в позапрошлом году, он держал только для представительских нужд.Колеса глухо зарокотали по разбитому асфальту – машина свернула на Подол. Первый секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии Украины Владимир Васильевич Щербицкий оторвался от бумаг, которые по давней привычке просматривал по дороге на работу, откинулся на спинку сиденья, повернулся к окну и нахмурился. Первым, что попалось ему на глаза при въезде на Красную площадь, как назло, оказалась позорящая город фанерная ширма, укрывшая бывший Гостиный двор. До Олимпиады, к которой ударными темпами приводили в порядок старый и, чего греха таить, изрядно запущенный город, оставалось всего ничего: май, июнь и первая половина июля. Аварийное нежилое здание, где, по слухам, водились крысы размером с кошку, реконструировать не успели, и поэтому пришлось таким вот образом прятать его от посторонних глаз. «Надо распорядиться – пусть на фанере плакат какой-нибудь нарисуют, что ли, а то перед иностранцами стыдно…»
Машина остановилась. Щербицкий открыл тяжелую дверь, вышел в бодрящий утренний воздух и, прежде чем шагнуть к встречающим, по-хозяйски огляделся вокруг. Увиденным он остался в целом доволен: реконструкция площади и прилегающих к ней улицы Жданова и Андреевского спуска подходила к концу. Недели через две-три строители уберут леса, и древний Подол предстанет перед киевлянами и гостями столицы точно таким же, каким он выглядел в девятнадцатом веке. Бронзовая фигура-памятник народному философу Григорию Сковороде была поставлена недавно, всего три года назад, но, благодаря мастерству и таланту девяностолетнего скульптора, выглядела она так, будто стояла тут с тех самых времен, когда на месте нынешнего Военно-морского политического училища размещалась Киево-Могилянская академия. По мостовой, четко печатая шаг, промаршировали мимо памятника морские курсанты.
Щербицкий перевел взгляд на часы. Семь утра ровно. Это время было выбрано не случайно – Красная площадь располагалась почти по пути его ежедневного маршрута с дачи, находящейся в Межигорье, на рабочее место в ЦК, поэтому в раннее время можно было обойтись без милицейского эскорта, мигалок и перекрытых улиц, чего Щербицкий очень не любил. Вдобавок к тому столь ранний – до начала рабочего дня – визит не ломал метростроевцам и без того плотный рабочий график. Да и начальник охраны категорически потребовал, чтобы во время осмотра в метро не было посторонних.
Сегодняшняя утренняя поездка, из-за которой пришлось нарушить привычный график, была напрямую связана со спортивно-политическими олимпийскими делами. Щербицкому хотелось лично посмотреть, ради чего он, отстаивая интересы киевских ученых, пошел на жесткий разговор в Политбюро.
Новая линия метро прокладывалась прямо по центру древнего Подола, на малой глубине, и сражение метростроевцев с археологами началось едва не с самого первого дня работ. Осознав, что археологи всерьез намерены пропустить через мелкое сито каждый кубометр выработки, а прокладка туннеля при помощи лопат и археологических щеток продлится по меньшей мере лет двести, вследствие чего премии с переходящими знаменами отодвинутся точно на такой же срок, пробивные метростроевцы начали необъявленную войну с исторической наукой. Но и интеллигенты-археологи оказались не лыком шиты – проявив изрядную сноровку в номенклатурных интригах, они бились насмерть за каждый раскоп.
Дело решило письмо, направленное в Центральный Комитет директором Института археологии. В толковой пояснительной записке заслуженный профессор, доктор наук, чьими трудами был почти полностью восстановлен облик древнего города, ссылаясь на мнение знаменитых академиков и сумев обойтись без высоконаучной зауми, нормальным человеческим языком доказывал, что обнаруженное неподалеку от строящейся станции «Велесово капище» место поклонения древним языческим богам является «ярким свидетельством того, что до навязанного извне христианства в Древней Руси существовала собственная самобытная и прогрессивная система взглядов и верований, не менее развитая, нежели библейское учение, и близкая по духу к коммунистической идеологии».
Усмотрев в пояснениях ученых за местечково-политической риторикой, нешуточную тревогу за судьбу ценнейшего исторического наследия, Щербицкий не пожалел вечно не хватающего времени и потратил вечер и полночи, чтобы вникнуть в вопрос. Убедившись, что ученые не приукрашивают ситуацию сверх меры, а находки, сделанные в метро, и в самом деле представляют необычайную ценность, он скрепя сердце принял сторону науки. В Кремле, на ближайшем заседании Политбюро, взял слово и убедил товарищей, что сдача новой очереди метро к Олимпиаде особого политического значения не имеет, а вот поднявшим голову после войны церковникам, напротив, было бы очень неплохо утереть нос: мол, отлично жила Киевская Русь и без вашего царьградского опиума. И при этом отнюдь не во мраке и дикости пребывала она до тех пор, пока Владимир Ясно Солнышко со своими подручными – Добрыней и Путятой – не окрестил свободолюбивых славян огнем и мечом. Предложение было принято, и археологи получили необходимое для работы время. Однако бумаги бумагами, а на то, ради чего он позволил оставить без метро еще на три месяца растущую как на дрожжах и задыхающуюся без транспорта Оболонь, следовало посмотреть лично.
Новые линии киевского метро проектировались, в отличие от Москвы, практично – без помпезных вестибюлей, – поэтому вход на станцию «Красная площадь» отличался от обычного подземного перехода разве что зеленой светящейся буквой «М». У самых ступеней высокого гостя встречали первый секретарь Подольского райкома и начальник метростроевского главка с секретарем парткома «с сопровождающими их лицами», большую часть которых составляли сотрудники КГБ. Среди чиновников, прорабов и комитетчиков наметанный глаз Щербицкого тут же выделил английского коммуниста, о котором предупреждал помощник. В светло-сером, безупречно сидящем плаще с геометрически точным треугольником галстучного узла, в окружении партийных и хозяйственных руководителей, на которых были скверно скроенные темные костюмы, иноземец смотрелся, будто изящная залетная птица, чудом затесавшаяся в стаю грачей.
Щербицкий поздоровался за руку с представителями принимающей стороны и, соблюдая обязательный для всех ритуал, надел поданную секретарем парткома красную строительную каску. Обменявшись парой слов с первыми лицами, вспомнил про обещанное интервью и высмотрел во вторых рядах знакомого переводчика.
– Это вы сопровождаете англичанина?
– Так точно, Владимир Васильевич!
– Передайте товарищу, что я отвечу на его вопросы после того, как осмотрю новостройку.
Старший лейтенант КГБ обернулся к коммунисту и начал активно жестикулировать, возмещая недостаток словарного запаса энергичной пантомимой. Щербицкий, увлекая за собой сопровождение, зашагал вниз по лестнице.
Идти было недолго: линия прокладывалась в низине, станция была малозаглубленной и располагалась почти под самой поверхностью. Недостроенный зал станции, освещенный множеством ярких ламп, был пуст. В нос ударило запахом сырости и свежей побелки. Из чащи строительных лесов вынырнул подполковник из девятого управления.
– Здравия желаю, Владимир Васильевич! Все чисто. Генерал Федорчук приказал докладывать лично ему – больно уж объект сложный.
Щербицкий кивнул. Он не любил окружать себя охраной – в поездках позволял лишь одну машину с мигалкой, да и то больше для безопасности граждан, а на публичных мероприятиях терпел за спиной не более двух человек «в штатском». Но и Федорчука, председателя КГБ при Совете Министров УССР, можно было понять…
Первым делом Щербицкий переговорил с метростроевским руководством. Начальник главка, прораб и секретарь парткома были людьми толковыми: дело свое знали, работали от зари до зари и обещали, что если археологи дадут добро, то к осени, кровь из носу, пустят линию метро в новый массив. После заслушивания партхозактива Щербицкий переключил внимание на археологов. Роль экскурсовода взял на себя руководивший исследованиями доктор наук – он говорил хорошо поставленным лекторским голосом, который, впрочем, немного подрагивал от вполне объяснимого волнения.
– Еще у Нестора-летописца упоминалось некое «Велесово капище», расположенное в лесной чаще на левом берегу реки Глыбочицы. Велес, – пояснил археолог, – это языческий бог торговли, которому, если верить старинным рукописям, поклонялись купцы. Как он выглядел – неизвестно. Дело в том, что все древнеславянские изображения богов вырезались из цельных дубовых стволов и до нашего времени не сохранились. Поэтому найденный загадочный предмет культа – большой каменный круг с письменами – воистину уникален и представляет для науки интерес не меньший, чем знаменитый Стоунхендж.
Щербицкий краем глаза отметил, что при слове «Стоунхендж» английский коммунист вытянул шею, нетерпеливо толкнул старшего лейтенанта, – давай, мол, переводи, – и начал подбираться поближе.
– Даже при самом поверхностном изучении ясно, – продолжал ученый, – что это открытие приведет к настоящему скачку в знаниях о Древней Руси. Тут и календарь наш, народный, дохристианский, и какая-то неизвестная письменность. К сожалению, надписи мы пока еще расшифровали не все… Самобытность народной культуры… развитая цивилизация… исконные верования…
Щербицкий, уже уяснив для себя суть вопроса, идеологическую часть объяснений профессора слушал вполуха: заинтересованно кивал и шел вдоль платформы, осматривая облицовку из бежевого мрамора, пока процессия не уткнулась в дальний конец станции, где начинался туннель. Там, на рельсах, уходящих в темноту, его ожидало нелепое сооружение: несуразно-короткая высокая тележка с наспех приделанными к ней мягкими автомобильными сиденьями.
– Это дрезина, Владимир Васильевич, – отозвался в ответ на невысказанный вопрос начальник строительства. – Поезда ведь пока не ходят, вот мы и приготовили вам для поездки.
Метростроевский «правительственный вагон» столь разительно контрастировал с оставленной наверху машиной, что Щербицкому пришлось предпринять героические усилия, чтобы задавить ухмылку. Обижать товарищей не годилось – старались, как могли. Зато он услышал, как за спиной осклабился, получив перевод, английский коммунист.
– Далеко ехать? – спросил первый секретарь у хозяев.
– Да нет, совсем рядом, – ответил начальник главка. – Метров сто пятьдесят от силы.
– Сто сорок семь, – уточнил прораб, заработав при этом хмурые взгляды начальства.
– Тогда пройдемся пешком, – предложил Щербицкий. – Нет возражений, товарищи?
У товарищей возражений не нашлось. По узкой боковой дорожке можно было пройти лишь гуськом, и инициативный прораб был выдвинут в голову процессии. За ним шел Щербицкий; у него за спиной недовольно сопел отвечающий за безопасность подполковник.
Звуки шагов отлетали от стен загадочным гулким шелестом. Идти было и в самом деле недалеко – вскоре за широким боковым проходом открылось довольно просторное круглое, ярко освещенное помещение со сводчатым потолком. В центре его лежало огромное каменное колесо, более всего напоминающее, как показалось Щербицкому, мельничный жернов.
– Вот, Владимир Васильевич, – сообщил, пробираясь вперед, археолог. – Это и есть наш раскоп. Благодаря поддержке метростроевцев, была специально оборудована подземная камера. После завершения исследований сюда, как и на площади Октябрьской Революции, где были найдены Лядские ворота, можно будет открыть доступ для посещения граждан.
Щербицкий сделал несколько шагов вперед и склонился над камнем, чтобы рассмотреть высеченные рисунки. Но не успел он толком вглядеться в затейливую каменную резьбу, как прямо у него за спиной вдруг раздался уверенный голос:
– Ну, здравствуй, князь!
Глава 2
Небесный пришелец
Щербицкий обернулся. У стены, неподалеку от входа, на бесформенном выступе – то ли на камне, то ли на пне, – сидел незамеченный им («Почему я его сразу не увидел? – мысленно удивился первый секретарь ЦК Компартии Украины. – Пещера не так велика, и спрятаться в ней негде. Странно…») седой как лунь длинноволосый бородач в длинной, до пят, грубой рубахе, из-под которой выглядывали босые ступни.
«Кино снимают, что ли? – недовольно подумал Щербицкий. – Если так, то должны были предупредить, приехал бы в другой день. А вообще-то интересно, как это охрана их проглядела?»
– Вы кто? – спросил он артиста.
– Страж портала, – непонятно ответил тот.
– Какого еще портала?
– Прости, князь, попутал. Вы этого слова еще не знаете. Чтобы стало понятнее – волхв.
«Сказку снимают или фантастику?» Времени было в обрез, поэтому заигравшегося не в меру артиста следовало немедленно вернуть с небес на землю. Щербицкий сделал паузу, подспудно ожидая, что сейчас откуда-то из укрытия донесется режиссерское: «Стоп, снято!», а вокруг засуетятся киношники. Тогда можно будет вызвать ребят из «девятки» и разъяснить недоразумение. Он обернулся ко входу, чтобы позвать подполковника, и едва не остолбенел.
Выход из подземелья теперь перегораживал светящийся прозрачный занавес ярко-синего цвета. Из чего он был сделан – непонятно («электрический» – подобрал подходящее слово Щербицкий). Все сопровождающие остались по ту сторону занавеса, причем была в их позах какая-то с ходу неуловимая странность. Щербицкий присмотрелся и понял, какая именно: группа товарищей представляла собой застывшую картину. Рука секретаря партийной организации замерла, поправляя съехавшую набок каску; из-за его плеча, замерев в неестественной позе, тянул шею английский коммунист.
– Они нас не видят, князь, – раздался голос волхва.
Неправдоподобность происходящего была столь очевидной, что Щербицкий не то что испугаться – удивиться толком не смог. В поисках хоть какого-то объяснения на ум приходил разве что фильм «Иван Васильевич меняет профессию».
И ответил он скорее машинально:
– Никакой я не князь. Я первый секретарь ЦК Компартии Украины. У нас нет ни князей, ни царей. А вы кто?
– Не будь ты князем, – усмехнулся сидящий, – мы бы не смогли повстречаться. Течет, течет в тебе кровь Рюриковичей. Впрочем, не это важно.
– И как все это понимать? – спросил Щербицкий, решив пока не акцентироваться на странных словах босоногого старика и кивая на «электрический занавес» и на застывших за ним людей.
– Очень просто. Мы с тобой ненадолго отгорожены от твоего времени, – пояснил волхв. – После того как мы переговорим, ты возвратишься обратно – так, что никто ничего не заметит, да и сам ты позабудешь о нашей встрече.
– Зачем же тогда все это понадобилось?
– Ты должен выслушать меня и принять решение. Остальное – не важно.
– Какое еще решение?
Щербицкий почувствовал, как им овладевает раздражение. Если это какой-то дикий, нелепый розыгрыш, то организован он на уровне киностудии Довженко. Первый секретарь ЦК Компартии Украины двинулся в сторону стены, но его словно окутала вязкая жижа: он вроде бы и шевелился, но не мог сделать ни шагу.
– Послушай меня, – волхв поднялся со своего импровизированного сиденья. Он оказался сухопарым и очень высоким, на полголовы выше Щербицкого. – Просто послушай, а потом я постараюсь ответить на все твои вопросы.
Резанувшая сперва фамильярность незнакомца теперь, как ни странно, не возмущала, хотя Щербицкий давным-давно уже не мог позволить обращаться к себе на «ты» никому, кроме домашних (ну, и Леонида Ильича, разумеется). Однако сейчас это не имело значения – Щербицкий обладал острым, проницательным умом, умел смотреть на вещи незашоренным взглядом и понимал: все, что с ним сейчас происходит, находится за гранью привычной реальности и никоим образом не соответствует материализму марксистско-ленинской философии. «Впрочем, – подумал он, – любому, даже самому, казалось бы, невероятному явлению всегда можно найти объяснение».
– Говори, – кивнул Щербицкий, отметив про себя, что тоже перешел на «ты».
Речь волхва была странной. Он использовал множество незнакомых слов и выражений, но Щербицкий все отлично понимал, потому что в его мозгу вдруг объявился невидимый переводчик.
«Кино снимают, что ли? – недовольно подумал Щербицкий. – Если так, то должны были предупредить, приехал бы в другой день. А вообще-то интересно, как это охрана их проглядела?»
– Вы кто? – спросил он артиста.
– Страж портала, – непонятно ответил тот.
– Какого еще портала?
– Прости, князь, попутал. Вы этого слова еще не знаете. Чтобы стало понятнее – волхв.
«Сказку снимают или фантастику?» Времени было в обрез, поэтому заигравшегося не в меру артиста следовало немедленно вернуть с небес на землю. Щербицкий сделал паузу, подспудно ожидая, что сейчас откуда-то из укрытия донесется режиссерское: «Стоп, снято!», а вокруг засуетятся киношники. Тогда можно будет вызвать ребят из «девятки» и разъяснить недоразумение. Он обернулся ко входу, чтобы позвать подполковника, и едва не остолбенел.
Выход из подземелья теперь перегораживал светящийся прозрачный занавес ярко-синего цвета. Из чего он был сделан – непонятно («электрический» – подобрал подходящее слово Щербицкий). Все сопровождающие остались по ту сторону занавеса, причем была в их позах какая-то с ходу неуловимая странность. Щербицкий присмотрелся и понял, какая именно: группа товарищей представляла собой застывшую картину. Рука секретаря партийной организации замерла, поправляя съехавшую набок каску; из-за его плеча, замерев в неестественной позе, тянул шею английский коммунист.
– Они нас не видят, князь, – раздался голос волхва.
Неправдоподобность происходящего была столь очевидной, что Щербицкий не то что испугаться – удивиться толком не смог. В поисках хоть какого-то объяснения на ум приходил разве что фильм «Иван Васильевич меняет профессию».
И ответил он скорее машинально:
– Никакой я не князь. Я первый секретарь ЦК Компартии Украины. У нас нет ни князей, ни царей. А вы кто?
– Не будь ты князем, – усмехнулся сидящий, – мы бы не смогли повстречаться. Течет, течет в тебе кровь Рюриковичей. Впрочем, не это важно.
– И как все это понимать? – спросил Щербицкий, решив пока не акцентироваться на странных словах босоногого старика и кивая на «электрический занавес» и на застывших за ним людей.
– Очень просто. Мы с тобой ненадолго отгорожены от твоего времени, – пояснил волхв. – После того как мы переговорим, ты возвратишься обратно – так, что никто ничего не заметит, да и сам ты позабудешь о нашей встрече.
– Зачем же тогда все это понадобилось?
– Ты должен выслушать меня и принять решение. Остальное – не важно.
– Какое еще решение?
Щербицкий почувствовал, как им овладевает раздражение. Если это какой-то дикий, нелепый розыгрыш, то организован он на уровне киностудии Довженко. Первый секретарь ЦК Компартии Украины двинулся в сторону стены, но его словно окутала вязкая жижа: он вроде бы и шевелился, но не мог сделать ни шагу.
– Послушай меня, – волхв поднялся со своего импровизированного сиденья. Он оказался сухопарым и очень высоким, на полголовы выше Щербицкого. – Просто послушай, а потом я постараюсь ответить на все твои вопросы.
Резанувшая сперва фамильярность незнакомца теперь, как ни странно, не возмущала, хотя Щербицкий давным-давно уже не мог позволить обращаться к себе на «ты» никому, кроме домашних (ну, и Леонида Ильича, разумеется). Однако сейчас это не имело значения – Щербицкий обладал острым, проницательным умом, умел смотреть на вещи незашоренным взглядом и понимал: все, что с ним сейчас происходит, находится за гранью привычной реальности и никоим образом не соответствует материализму марксистско-ленинской философии. «Впрочем, – подумал он, – любому, даже самому, казалось бы, невероятному явлению всегда можно найти объяснение».
– Говори, – кивнул Щербицкий, отметив про себя, что тоже перешел на «ты».
Речь волхва была странной. Он использовал множество незнакомых слов и выражений, но Щербицкий все отлично понимал, потому что в его мозгу вдруг объявился невидимый переводчик.