И должно быть, Чесс немного завидовал тому уюту, который создал для себя Широков, особенно фрегатам и баркентинам. Сам-то он вряд ли заботился об удобствах и интерьере…
– Ну так в чем же дело? – спросил Широков.
– Я пьесу прочел.
– Какая там пьеса, наброски…
– Ну пусть наброски. Вообще мне понравилось, – не зная, как начать, сдипломатничал Валька.
– Ну, спасибо тебе, добрая барыня! Может, мне ее и закончить надо? И опубликовать?
Это уж была явная провокация.
– А чего ты боишься? – вдруг сообразил Валька. – Теперь не то еще публикуют. У меня теща этими делами интересуется – знаешь, сколько через нее этих книг проходит?
– Публикуют в основном покойников, мальчик-Вальчик. Вот Чесса не стало – его стихи вышли. Но есть одна пикантная деталь. Тех, кто расправлялся с давними покойниками, вытащили на свет Божий. Точнее, их кости. А тех, кто допрашивал Чеську – фиг вам! Может, полсотни лет спустя их чем-нибудь заклеймят. Я все чаще думаю – если убийца до сих пор расхаживает, значит, государство одним этим намекает: ребята, не лезьте не в свое дело, так?
Валька, собственно, хотел поговорить о более возвышенном – о замысле Чесса. Странный поворот Широкова его удивил. Но, если вдуматься, он был в порядке вещей. Карлсон же предупреждал, что время от времени эта компания приступает к поискам убийцы.
– Ты тоже уверен, что его убили? – спросил Валька. – А какие у тебя доказательства?
– Скажи, – торжественно начал Широков, – было у тебя в жизни хоть раз такое состояние, когда начато великое дело и нужно довести его до конца? Состояние Жанны д'Арк?
– Это как? – не понял Валька.
– А так – я должна спасти Францию, больше некому.
– Нет, такого не было, – честно подумав, сказал Валька. – Но ты говори, я попробую понять.
– Попробуй. Чесс написал повесть, небольшую. Отстучал в трех экземплярах. Один сразу сел переделывать, два других пустил по рукам. Ну, они и попали к идиотам… Особой ценности они, кстати, не представляли – ну, вроде развернутого плана событий. И к тому времени, когда Чеську стали трясти, он много успел переделать.
– А про что эта повесть?
– Неважно! – вдруг рявкнул Широков. – Это нетленка самая гениальнейшая была, вот что важно! Злая, понимаешь, пронзительная нетленка, вопль отчаяния! И пропала! За ней бы теперь в очередях давились… Только, Вальчик, ее нигде нет.
– Когда она пропала? – по-следовательски спросил валька.
– Я за два дня до той ночи приходил к Чессу. Он показал мне новый кусок. А после его смерти комнату сразу опечатали. Приехала тетка, комнату вскрыли, я вместе с ней и вошел сразу. Ну, бумаги разобрал, пока она продавала мебелишку. Повести уже не было. И вообще много что пропало. Я знаю, что он уже и для пьесы пару сцен набросал. Куда все подевалось? Последним там побывал Второй. Но доказать, что это он взял рукописи, уже невозможно. Там явно случилось что-то неожиданное. Я не знаю, как Второй добился, чтобы Чесс сиганул в окно, но это его работа.
– Если бы силой, наверно, следы бы остались.
– У него другая сила. Он бутылку коньяка с собой принес. Он той весной всю дорогу к Чеське с коньяком бегал. Изабо его за это гоняла. Боялась, что Чесс сопьется. Она сама тогда один раз здорово напилась в одиночку – и поняла, что это проще, чем кажется.
– А она из-за чего?
– Ну, из-за чего пьют художники? С Министерством культуры чего-то не поделила.
– Все это не доказательства, – сказал Валька. – Я не знаю, как прыгают в окно, но вряд ли в такую минуту думают, что вот, рукопись остается неоконченной…
– Черт его знает… Меня бы мысль о неоконченной рукописи, наверно, могла спасти, – гордо признался Широков.
– А мысль о матери?
– Я у матери не один. Просто другие – удачливые. Сестры хорошо вышли замуж, а она вот – к оболтусу жить приехала…
– Знаешь, что для меня было бы доказательством? – заявил Валька. – Если бы я точно знал, что они чего-то не поделили.
– И это имело место… Понимаешь, Чесс не то чтоб вообще мешал Второму… Ну, сформулируем так: он не был нужен Второму в этом веке и в этом городе. Мы ведь сбились в кучку только по географическому признаку! Второй – не бездарь, Боже упаси, но он отлично знал, что он – Второй. Он тоже писал честно… Однажды со злости решил – все, сажусь писать производственный роман, опубликую, а гонорар вместе пропьем и сдохнем! Просмотрел какую-то дрянь в этом жанре, поиздевался и сел за работу.
– Ну?… – искренне заинтересовался заводской человек Валька.
– Вывел, как тогда полагалось, отсталого директора, гуманиста-парторга, передового главного экономиста и засекреченного алкоголика-бригадира. Тут его и повело! Бригадир спьяну принялся чудеса творить! Как надерется – так и чудо. Все стали его поить по мере надобности. Зависимость вычислили между маркой спиртного и качеством чуда. Ну, в общем, фантасмагория. А начало он отрубил и выбросил. Физически не смог писать тягомотину. Это тебе – портрет нашего бывшего приятеля и соратника в положительном освещении.
– Тоже бы неплохо почитать, – заметил Валька.
– Опубликовано в журнале и двух сборниках, – сообщил Широков. – А теперь переходим к доказательствам. О том, что стихи Чесса опубликованы за границей в русском журнале и альманахе, знали все. Но о том, что он получил оттуда вызов, все не знали.
– Вызов куда?
– Держись крепко – в Израиль! – изумление на Валькиной физиономии довело Широкова чуть ли не до истерического хохота. – Понимаешь, туда свалил один из нас – Лешка. Он женился так удачно. И он организовал гостевой вызов Чеське. Тот сперва обалдел. Лешка его письмом проинструктировал, как себя вести и что предъявить, чтобы не отказали. А пришел этот чертов вызов очень кстати – в разгар всех неприятностей. Чеська то ехать собирался, то не знал, как от этого вызова откреститься – ведь гебисты твердо знали, что он такую бумажку имеет. И если бы поехал – то там бы и остался. В общем-то Чесс чувствовал, что никуда он не поедет. А Второй к нему прилип – поезжай! Он и меня просил повлиять на Чеську – его же здесь погубят! Гуманист, видишь ли…
– Но если он искренне?…
– Спекуляция, мальчик-Вальчик, спе-ку-ля-ция! Ему хотелось остаться преданным патриотом на фоне диссидента Михайловского, которого он бы публично осудил. Понимаешь, Второй – одаренный человек, и он устал воевать с кретинами. Чеське там, за границей, было бы уже все равно, кто и как его здесь поливает. И еще пока мы, все пятеро, были вроде бы вместе, нам бы никто ходу не дал. А поодиночке – как знать? Тем более, если не будет главной заводиловки, Чеськи…
– Первый, Второй, Третий – Лешка, да? А где теперь ваш Четвертый? – подумав, спросил Валька.
– Да где угодно! – усмехнулся Широков. – Город – любой, а вместо дома и улицы одно слово – «госцирк». Ну, и фамилия. Когда все это случилось, умотал с первым попавшимся коллективом. Он же и до этого в униформе работал.
– Черт знает что, поэт в униформе! – совсем ошалел Валька.
– Поэты тоже кушать хочут, – объяснил Широков. – Поэтом у нас можно быть только в свободное от основных занятий время. В порядке хобби, на уровне чуть ниже выращивания кактусов и чуть выше собирания оберток от мыла. Ибо на гонорары помрешь с голоду. Вон Чесс пробовал…
– Все равно ты меня не убедил, – напрочь забыв, зачем сюда приехал, буркнул Валька. – Мало ли что Второй советовал Чессу уехать? Он же ему не кулаком в лоб советовал!
– Наивный ты человек, – покачал головой Широков. – Ты что, никогда ссоры между пьяными не видел? Между прочим, я могу тебя сейчас одним пальцем толкнуть в плечо – и кувырнешься ты с подоконника во-он туда, в песочницу. И следов не останется. Понял? А в комнате Чесса было французское окно, которое от самого пола. Ему и кувыркаться не через чего было.
– А что сказал Второй следователю?
– Сказал – выпили, побазарили, простились. Чесс вывел его в коридор, вернулся и выкинулся. Все очень просто. Правда, про вызов почему-то ни слова. И неизвестно, куда он подевался. Вообще задачка с кучей неизвестных. Не ломай над ней голову, мальчик-Вальчик. Напрасно я тебе рассказываю… Да и чай стынет…
Широков как-то угас, поднес к губам чашку, вздохнул, поставил ее обратно.
– Скверно все это, – сказал он. – И пьеса моя дурацкая не спасает… И ничего я не могу поделать…
Он встал и снял со стены дровяную гитару. Взял аккорд, подтянул приму. Валька поймал его взгляд, приласкавший смуглую гитару. Видно, Широков обрек ее на пожизненное молчание.
– Не строит, – пожаловался Широков. – Ну да ладно. И так сойдет.
Он негромко заиграл и запел.
– Свечи в кованых подсвечниках горят, о романтике гитары говорят, серебрятся переборами, точно звончатыми шпорами… Теплым телом лакированным дрожат, струнной дрожью завлекают-ворожат, ах, с такими бы гитарами быть нам добрыми гусарами…
– Чесс? – недоверчиво спросил Валька.
– Я, – ответил Широков. – Читаешь про тот век, и до чего же все просто! Вот тебе жизнь, вот тебе честь, вот тебе стихи… И сколько же они в себе силы чувствовали, эти ребята, Валька!
– Чесс сам уничтожил эту бумажку, – вдруг уверенно сказал Валька. – Чтобы соблазна не было.
– Какой соблазн?! – уставился на него Широков. – Ты что, сбрендил?
– Обыкновенный соблазн… – Валька понял, что объяснять это Широкову бесполезно. Чесс порвал в клочья вызов за несколько дней до явления Второго. Он уже знал, что добром не кончится, но решил идти навстречу всем неприятностям. А потом – не выдержал? Или его чем-то подрезал Второй?
Все это было связано с пропавшей пьесой. Что-то в ней такое решил для себя этот Александр Пушкин из серии «Литературные памятники», что и Чессу было стыдно решить иначе… но что?…
Потом Валька шел по улице, а в голове у него возникали фразы из широковской пьесы, и они совершенно не вязались с тем, что он думал обо всем этом на самом деле, они только мешали думать.
Но других слов и фраз у него пока не было.
Изабо предалась весенним хлопотам.
Она созвала соседок и устроила огородный консилиум. Вопросы были серьезные – где копать новые грядки под клубничник, и если переносить его на песчаный склон, то куда девать кусты малины, а также будут ли расти огуречная трава с киндзой в тенистом и сыром месте?
Валька понял, что скульпторше не до него.
Он приготовил себе глину, стеки, поставил в качестве модели одну из ранних вещичек Изабо и взялся за работу. Дело заладилось. Хотя Изабо почти не давала ему советов и никогда не критиковала, он чувствовал – понемногу начинает видеть так, как увидела бы она. Хорошо это или плохо – Валька пока не знал. Но под возню с глиной легко думалось о совсем посторонних вещах.
Изабо вошла и присела на подоконник.
– Устала, – призналась она. – Или это просто свежий воздух? Не разберу. Так ты что, был у Пятого?
– Почему ты до сих пор зовешь его Пятым? И почему он до сих пор не дал тебе за это по шее? – спросил Валька, прицеливаясь стеком, чтобы снять корявый слой глины с нужного ему изгиба.
– Вот если бы дал по шее – я бы поняла, что он больше не Пятый, – сказала, фыркнув, Изабо. – Должно же у человека быть самолюбие! Понимаешь, он весь был как будто сделан из того, что осталось от Чесса. Тень Чесса. Он и тогда ничего из себя, боюсь, не представлял. Не стало Чесса – и его не стало. Решительно все, что он написал за эти пять лет, неинтересно. Когда я поняла, что просто Чеська пригрел симпатичного графомана, мне стало очень невесело. Понимаешь, пять лет назад у них куда ни глянь – сплошные оправдания. Период застоя виноват, журнальная критика виновата, КГБ виноват, плохая погода виновата! А теперь нужны новые оправдания…
– Можно подумать, тебе тогда хорошо работалось, – возразил Валька.
– Пять и более лет назад? А что? Неплохо! Идеи были. Воевала. А вот теперь довоевалась, огородничаю. Застой и прогресс тут ни при чем. Просто я иссякла. Имею я право иссякнуть или не имею?
– Имеешь! – сразу и бодро согласился Валька. – Но, между прочим, Широков не такой уж безнадежный. В его пьесе не хватает направления, что ли? Ну, вот как если бы надел Чесс рюкзак, набитый книжками про декабристов, и зашагал направо, а Широков взял тот же рюкзак и зашагал налево.
Изабо вдруг сползла с подоконника и подошла совсем близко к Вальке.
– Ты сам до этого додумался? – спросила она. – Вообрази, у меня было то же ощущение.
Валька вздрогнул – это был голос той Изабо, что на берегу озера говорила про тайный знак судьбы. И она, похоже, лучше его самого знала, что с ним творится…
– Я стал делать вещи, которых сам от себя не ожидаю, – вдруг признался он. – Знаешь, иногда говорят: «У меня в голове мысль, и я ее думаю!» Ну так я теперь думаю какие-то не свои мысли.
Изабо поправила ему волосы и погладила по щеке. Он посмотрел на нее с надеждой – вдруг растолкует, вдруг успокоит? Найдет объяснение, ведь кому же, как не ей, всю эту чушь понять!
– Не бойся, – сказала она. – Нормальное явление. Скоро начнешь летать во сне.
Слова были совершенно не те, но Валька благодарно улыбнулся ей, улыбнулась и она – возможно, впервые за всю весну.
– Я не боюсь, – ответил он. – Мне просто немного странно. Я не могу понять, что там, у меня в голове, должно получиться…
– Когда я позвала тебя в мастерскую, помнишь, я сперва в тебе разочаровалась. Ты был какой-то плоский… понимаешь? Двухмерный. Не очень интересный.
– Зачем же ты меня терпела? – ласково спросил Валька, и ответ уже был сказан тогда, на берегу, ему просто хотелось услышать его заново, но другими словами.
– Выпустила джинна из бутылки, так терпи… И еще, когда ты в первый раз показал свои рисунки, мне понравилась та женщина – за пианино и у окна.
– Анна? – догадался он. – Знаешь «Баркаролу»? Она поет «Баркаролу». А где-то далеко ее слушает Пушкин. Я хотел рассказать это Широкову, но не получилось.
– Она поет, а он где-то далеко слушает… думаешь, это возможно?
Валька понял, что имеет в виду Изабо.
– Думаю, что возможно. Если только она этого хочет. Она может петь… а может лепить распятие.
Изабо окаменела.
Окаменел и Валька – про распятие он сказал неожиданно для себя.
– Изабелла Альбертовна! – позвали со двора.
Она коротко вздохнула и выбежала из мастерской.
Вальке же совершенно расхотелось лепить. Он чувствовал себя неловко после этой сцены. Он угадал, угадал – но такие догадки обязывают… Пытаясь усмирить смятение, Валька прикоснулся пальцами к пластилиновому распятию.
Он гладил пыльный пластилин и чувствовал, что поза маленького Спасителя – промежуточный миг движения, а нужен окончательный. Спаситель замер на первом вздохе воскресшего, а он должен дышать. Валька еще немного приподнял его скрытое прядью волос лицо, поправил ноги. Теперь Спаситель отталкивался от невидимого креста перед взлетом. И дышал.
Валька понял, что больше он сегодня уже ничего не сделает – весь ушел в три движенья большого и указательного пальца. Он вышел из мастерской и бездумно пошел куда глаза глядят – оказалось, к озеру. Ему захотелось увидеть это озерцо и непременно – двух уточек, кротко и неторопливо его пересекающих, и два веера воды, сверкающие вслед за уточками.
Было тихо.
Валька поднялся на холм, увидел озерцо, а поблизости на склоне мелькнула другая, такая же тонкая и легкая фигурка – кто-то в темно-синей рубашке с короткими рукавами скользнул меж сосен и даже на миг прижался к коре щекой. Валька весь подался к тому, исчезнувшему, и ощутил, что это его удерживает нагретой корой сосна, что это его щеке вдруг стало шершаво и хорошо.
Мир вокруг онемел и стал как стеклянный.
И Вальке показалось, будто он заключен в сосуд с расписанными изнутри стенками, а там, за нарисованным озерцом, и за соснами, и за небом – там-то и есть подлинный мир, откуда идет мощный поток пронизывающей тишины.
Он бесшумно пошел берегом назад, другой дорогой, и звуки стали возвращаться к нему, и в ложбинке продолжилась азартнейшая игра в подкидного дурака, со всевозможными пошлейшими комментариями, и красивая девушка загорала на холмике, и дети отважно лезли в воду.
Возле дома Карлсона Валька увидел парня. Тот подкрадывался к мастерской. Местность явно была ему знакома.
Одет был этот разведчик в модные рябые штаны, и вообще все на нем было неприлично новое, даже бесстыже новое и заграничное – бесстыже потому, что престижное тряпье нисколько не соответствовало тонкому и умному лицу, тонкой и уже сутуловатой фигуре. Как человек с таким лицом мог разжиться этими тряпками – Валька и вообразить не пытался.
Убедившись в чем-то, для него важном, парень решил легализироваться.
– Добрый день! Хозяйка дома? – обратился он к соседкам на грядках.
– Изабелла Альбертовна? – переспросила одна из соседок.
– Гражданка Гронская, – сурово подтвердил парень.
В окне показалась Изабо, воззрилась на пришельца, всплеснула руками и воскликнула:
– Сынок!…
Валька так и встал.
О сыне он слышал впервые. Хотя теоретически… возраст подходящий… сходства, правда, ни малейшего, одна масть. Но смоляные волосы и короткая бородка парня курчавились, был он высок – это верно, и мальчишески тощ – она тоже не из толстых. Тут сходство и кончалось.
Изабо прыгнула с подоконника прямо в объятия к парню. Первых ее слов Валька не расслышал.
– Таки-да! – ответил ей парень. – Умудрился! И даже подарок тебе привез!
Он встряхнул импортный объемистый пакет, на дне которого болталось что-то тяжелое.
– Таки действительно подарок! – попробовав это на вес, развеселилась Изабо. – Таки сынок вспомнил свою мамочку! Таки сынок порадовал свою мамочку!
Пока Валька изумлялся совершенно одесскому акценту Изабо, она с этим парнем звонко расцеловалась.
Глаза у него были темные, южные блестящие глазищи, а у Изабо все-таки стальные, северные. Узкое лицо, и брови, и высокий лоб – все было непохоже. И Валька понял, что это еще одна игра Изабо. Играет же она под настроение в роман с Карлсоном, и играет же она в хозяйку литературного салона, когда наезжают Верочка с Широковым, почему бы ей не сыграть в Одессу?
– Таки ты еще не выбрался из своей печальной весовой категории «разденешь – и заплачешь»? – тряся парня за плечи, шумела Изабо. – За что только тебя держат эти сумасшедшие Ибрагимовы?
– Ты чего? Я качаюсь! – запротестовал парень и показал, как на согнутой руке якобы шевелится бицепс. – Рустам заставляет! Сказал, иначе к мерзавцам не пущу, тебя такого любой барбос заломает, а мерзавцам и вовсе раз плюнуть! Он из меня настоящего джигита делает!
– Ва! Джыгыт! – Изабо щелкнула парня по носу и с дикой припевкой «Хоц-тоц-пери-вери-доц, бабушка здорова, хоц-тоц-пери-вери-доц, кушает компот!» потащила его за руку в мастерскую.
Примерно через минуту она высунулась из окна и спросила у соседок, не появлялся ли тот молодой балбес, который полчаса назад уходил к озеру.
– Здесь я, – сказал Валька.
– А чего торчишь, как неродной? Иди сюда, с интересным человеком познакомлю.
Когда Валька вошел в мастерскую, парень как раз выпрастывал из пакета продолговатый сверток. Он посмотрел на Вальку с интересом, но интерес бы какой-то странный, тревожный.
– Знакомься, Валентин, это наш Четвертый, – официальным голосом сказала Изабо. – Молодой и перспективный.
Она взглянула на Четвертого так, как если бы спрашивала – ну, каков? Одобряешь?
– Ясно, – ответил тот. – Значит, Валентин…
И ответил Изабо взглядом, прозвучавшим как – м-да-а…
– Он самый, – согласился Валька, которому эта немая беседа что-то не понравилась. – Тоже молодой и перспективный. И так далее!
Тут руки его сами, без всякого приказа, совершил странное движение: локти растопырились, пальцы растопырились, ладони повернулись вверх – вот так вот! Это уже было с ним однажды – когда накатило поиздеваться над Карлсоном. Но прибавилось резкое, даже судорожное движение шеей – голова набок, подбородок вперед, даже нижняя губа, и та подалась вперед.
Изабо и Четвертый стремительно переглянулись.
– Оба перспективные, – сказала Изабо. – Ну, так кто в этом доме помирал без кофе?
– Если мне в этом доме не дадут кофе, так я повешаюсь! – радостно пообещал Четвертый.
– Ты не сделаешь это своей мамочке! – и Изабо удалилась на кухню, а гость выпутал из бумаги здоровенный старинный пистолет.
– Дуэльный? – первым делом спросил Валька, поднабравшийся аромату девятнадцатого века.
– Армейский, кавалерийский. Дуэльные были изящнее. А вообще можно было стреляться и из таких. Гляди…
Четвертый показал выгравированную на меди под самым затвором надпись: «ТУЛА 1813».
– Видишь, из него еще по французам стреляли…
Изабо выглянула с кухни и увидела пистолет. Как была, с кофемолкой в руке, она подошла поближе.
– Дуэльный? – с той же непонятной надеждой, что и Валька, спросила она.
– Да нет же, армейский! – удивленно ответил Четвертый. – Ты лучше спроси, как он ко мне попал!
– Спер, не иначе, – разглядывая пистолет, брякнула Изабо.
– Выменял на арапник у клоунов! – произвел впечатление Четвертый. – Ты знаешь, что такое контейнер с клоунским багажом? Там у них только батьки с мамкой нет, а остальное все есть. Башмаки восьмидесятого размера, рожи поролоновые, череп там же завалялся, настоящий, между прочим. Я им арапник сплел, меня джигиты научили, из ремешков. Он им для репризы понадобился, он щелкает эффектно, если умеешь – не хуже выстрела. Сперва они деньгами хотели заплатить. Я говорю – пустите в хламе покопаться. Вот – нашел. Они его тоже у кого-то выменяли, думали – для клоунады пригодится, а оказалось, не понадобился. Потом мне его ребята починили. Были бы пули и порох – хоть сейчас к барьеру!
– И чего вдруг решил подарить? – осведомилась Изабо.
– Ты же любишь старинное оружие. Вот – память обо мне останется. Ну, не французские духи же тебе дарить!…
– Тоже иногда не вредно… – проворчала Изабо.
Пока Четвертый рассказывал про пистолет, Валька приглядывался к нему. Стало быть, вот он – поэт и циркач, талант из униформы, сгинувший пять лет назад.
Видимо, из всех друзей Чесса этот ей нравился больше прочих – больше Пятого, во всяком случае. Валька прямо-таки слышал резкий смех Изабо, отвечающей лукавому мальчишке на неуклюжий комплимент: «Да я тебе в мамочки гожусь!», он прямо-таки ощущал, как рождалась эта игра в мамочку и мальчика, как обрастала всякой чушью, и одесскими штучками в том числе.
Они пошли искать место для пистолета – непременно на стене и желательно на ковре, хотя такой роскоши в мастерской не водилось. И Валька съежился, когда, валяя дурака возле этажерки, Четвертый чуть не сбил на пол пластилиновое распятие.
– Ишь ты! – поразился Четвертый. – А в этом что-то есть…
Не может быть, чтобы он ничего не понял, подумал Валька, у него же глаза умнейшие! Но он выстроил надежные оборонительные укрепления. И носу из них не высунет – даже ради Чесса…
– Кстати, я недавно где-то прочитал интересную штуку, – и Четвертый уважительно прикоснулся кончиками пальцев к распятию. – Оказывается, Иисус Христос был поэтом! Нет, это не художественный образ, просто все четыре Евангелия написаны, чтоб не соврать, по гречески, да?
– Не помню, – призналась Изабо, а Валька – тот и не знал.
– Ну так один ученый догадался перевести притчи Христа на арамейский, он же проповедовал как будто на арамейском? И получились очень четкие стихи, коротенькие и четкие, вроде эпиграмм! Представляете?
– Иуда, стало быть, донес из зависти и от творческий неполноценности? – поинтересовалась Изабо. Выманивала, выманивала этого зверька из норки! Но он пришел с приятельским визитом, не более того. Он не хотел ничего, что омрачило бы настроение.
– Про Иуду там не было. Неплохая статья, вот забыл, в сборнике была или в журнале.
– Грамотный! – одобрила Изабо. – Книжки читаешь.
– Рустам дает возможность. Говорит – кому же и учиться, если не тебе, представляешь? – Четвертый кисло усмехнулся. – Они хотят еще одну единицу штатную выбить, чтобы был служащий по уходу, а меня – в ассистенты. Буду в манеж выходить, костюм сошьют. Мерзавцы меня любят. Когда я перед выходом держу их за кулисами, это целая комедия. Они же узнают музыку и начинают выделываться – кто во что горазд. Кто вприсядку, кто лапами аплодирует, кто на одной лапе скачет – ну, сумасшедший дом вывели на прогулку! Печенье, гады, клянчат. Вот, говорят, лошади – страшные попрошайки. Лошадь – что! Медведь – всем попрошайкам попрошайка!
Валька вопросительно глянул на Изабо – что же, эта сопля с живыми медведями возится?
Четвертый перехватил Валькин взгляд.
– Рустам и Раиса Ибр-р-рагимовы! «Медвежья оперетта»! – передразнил он циркового шпрехшталмейстера. – Слыхали? Аттракцион экстра-класса. За пять лет побывал в Венгрии, Чехословакии, Бразилии, Перу, Аргентине, Мексике, Гонконге и Японии!
– Расхвастался, – покачала головой Изабо.
– А разве нечем?
– Ну а что кроме? – в лоб спросила Изабо.
– А что должно быть?
– Значит, только мерзавцы? – в этот вопрос Изабо вложила столько, и голосом, и взглядом, что Валька весь напрягся. Она уже не намекала – требовала!
Беззаботность Четвертого его не обманула. Он почувствовал крутой поворот в разговоре.
– В общем, да, – подумав, сказал Четвертый. – Мне это дело нравится. Годика через два в ГИТИС буду поступать, на цирковую режиссуру. Буду режиссером-постановщиком номеров с крупными хищниками. Решено.
– Тоже дело, – сказала Изабо и пошла на кухню – сварить наконец кофе.