Трусов Юрий. Каменное море

   Пока Виктор Петрович раздумывал над странным умением подполковника читать чужие мысли и намекать о многом и важном, в сущности ничего не сказав, Пестель начал прощаться.
   – Мне, господа, уже пора… Я ведь в Одессе проездом.
   Он поднес ладонь к шапке и четким шагом пошел к выходу.
   – Кто он такой? Где вы его встретили? – спросил Сдаржинский у Раенко, как только за Пестелем закрылась дверь кофейни.
   – Он человек – удивительный! Очень энергического характера. Сейчас адъютантом у командующего нашей Второй армией – старика Витгенштейна. Он же правая рука начальника штаба армии генерал-майора Павла Дмитриевича Киселева, который от него просто без ума. Говорят, там, в Тульчине, он весь штаб держит в своих руках. У нас в армии знают, как сам Витгенштейн об этом подполковнике отозвался: «Пестель на все годится: дай ему командовать армией или сделай его каким хочешь министром, он везде будет на месте!» Вот каков этот человек!
   – Что же Пестель сейчас в Одессе поделывает?
   – Да он же сказал, что проездом… Я его по Тульчину знаю, где был как-то по служебным делам. А сегодня в подворье Рено ^[54]его встретил, в коем он остановился, и попросил, чтобы я повел его по местам, где больше всего можно встретить жителей греческой национальности. Я, разумеется, повел его сначала на базар. Потом на Александровский проспект по греческим лавкам. Пестель идет и все удивляется оживлению, которое царит на наших улицах. «Это, – сказал он, – примечательное явление. Меня, признаюсь, здесь все очень интересует».
   – Гм… – задумался на миг Сдаржинский. – если штабной подполковник проявляет такой интерес к грекам – это, конечно, неспроста.

XIV. Секретная миссия

   Вся Вторая армия с нетерпением ожидала приказа двинуться на помощь греческим повстанцам. Естественно, что многие офицеры всерьез интересовались греческими делами. Поэтому повышенная любознательность, которую проявил подполковник Пестель к грекам, была в то время обычной для многих военных. И Сдаржинский, сказав Раенко, что подполковник не зря приглядывается к грекам, хотел только подчеркнуть, что даже штабных волнуют дела, связанные со свободой Геллады…
   О более серьезных причинах такой любознательности подполковника ни Раенко, ни Сдаржинский, конечно, и не предполагали. Лишь много лет спустя, случайная встреча с Пестелем и его поведение стали им понятными во всей своей значительности.
   А пока Павел Иванович Пестель как бы исчез на долгое время с их поля зрения. Он, действительно, как и сказал им, тотчас сел в маленькую тележку – каруцу, запряженную цугом – молдаванскими лошаденками, и выехал из Одессы в Бессарабию.
   На другой день он уже, как и в Одессе, с любопытством бродил по узеньким кривым улицам Кишинева, забитым толпами беженцев, шумных, разноязычных, прибывших из придунайских княжеств. В этой толпе кипела удивительная смесь почти всех балканских народностей. Тут и там мелькали расшитые куртки албанцев, белые юбочки греков, алые фески болгар, высокие мерлушковые шапки молдаван, цветастые лохмотья цыган…
   Вглядываясь в этот пестрый людской калейдоскоп, Пестель еще более явственно, чем в Одессе, улавливал главное – многолюдный уличный Кишинев сильнее чем Одессу волновали греческие дела. Видимо, близость пламени восстания накаляла народные страсти. Из случайных бесед и разговоров с молдаванами он узнал, что некоторые из них совсем без всякого энтузиазма говорят «о возмущении греков», а кое-кто, особенно беженцы из Ясс, весьма мрачно смотрят на будущее, считая, что теперь из-за греков армия султана предаст огню и мечу всю Молдавию и Валахию. Узнал он также, что греческие православные князья, более столетия назначавшиеся султаном верховными правителями Молдавии и Валахии, успели вызвать к себе у простого народа ненависть ничуть не меньшую, чем сам неверный мусульманский султан со своими пашами.
   Представившись наместнику Бессарабии генералу Инзову, Пестель, когда они остались наедине, сказал ему о своей секретной миссии.
   – Я послан командующим второй армии фельдмаршалом графом Витгенштейном для собирания сведений о возмущении греков. Мне для сего надобно перейти границу и посетить Яссы. Прошу вас, ваше превосходительство, помочь мне в этом секретном государственном деле.
   Инзова не требовалось просить дважды. Рыжий, курносый, похожий внешне на покойного императора Павла Первого, Иван Никитович с доброжелательством хорошего хозяина, которому отлично ведомо все, что делается в его огромном доме, сумел в двух словах рассказать самую суть обстановки, сложившейся в Бессарабии и на ее границах.
   – Сейчас к нам в Кишинев пожаловало великое множество жителей из Молдавии и Валахии. Понимаете, что сей сон означает, подполковник? Молдаване и валахи, и в первую очередь их бояре, весьма страшатся янычар султанских. И ей-ей, может быть, не напрасно. Они, бояре, не слишком-то надеются на воинство князя Александра Ипсиланти, на всех его необученных арнаутов, пандуров, талагров и гайдуков. Смогут ли восставшие защитить их от янычарских ятаганов?
   Посмотрев светлыми, как слеза, глазами на окаменевшее лицо Пестеля, Инзов по-доброму улыбнулся и направил гостя на верный след.
   – Но вы, подполковник, сами-то лучше во все это вникните и разберетесь. Советую поэтому встретиться с гражданским губернатором господином Катакази. Он вам полезен будет не только как губернатор, но и как зять самого князя Ипсиланти. И письмецо я вам напишу к начальнику карантина в Скулянах господину Навроцкому. Он вам поможет переправиться через Прут и добраться до Ясс.
   В тот же вечер в покоях дома вице-губернатора Крупенского, где восточная роскошь причудливо смешалась с европейской, Пестель встретился не только с Катакази, но и со знатными молдавскими боярами.
   Они, как мухи на мед, устремились в хлебосольный дом вице-губернатора Крупенского, который, заправляя губернской казной, не стеснялся щедро ее тратить на приемы гостей.
   Катакази – невысокий с хищным, похожим на клюв кондора, носом утомил и оглушил Пестеля своим восторженным пустозвонством. Неграмотно построенные французские фразы он перемешивал с греческими, русскими и молдавскими словечками и желаемое выдавал за действительное. По его рассказам получалось, что его зять князь Ипсиланти уже разгромил своим войском нечестивых слуг султана… Поняв, что от Катакази невозможно получить какие-либо серьезные и объективные сведения, кроме восторженных славословий в адрес его зятя, Пестель стал искать встреч с боярами, бежавшими из Ясс.
   За чашкой турецкого кофе в диванной боярина Розетти-Рознавана он снова услышал то, что и до этого не раз слышал на кишиневских улицах. Розетти-Рознаван – седобородый тучный старик был интересен Пестелю тем, что он в своих речах как бы выражал мнение верхушки молдавских феодалов. Недаром он еще недавно служил министром финансов Молдавии – вистиарием и знал все тайны правителей придунайских княжеств. Поглаживая окладистую надушенную бороду, экс-вистиарий медленно цедил слова, полные недоброжелательства к восставшим грекам-гетеристам, из которых явствовало, что молдаванам нечего ждать хорошего от этого «возмущения».
   – Только холопов вводят в соблазн греховный поднять оружие и на нас… господ своих. Не будет добра Ипсиланти!
   Из беседы с ним Пестелю стало ясно, что бояре боятся своих собственных крестьян пуще янычар султана.
   После встречи с Розетти-Рознаваном Пестель увиделся с командирами 16-й дивизии и почувствовал, что его собеседники уже ничего нового не смогут сообщить ему о гетеристах.
   Это новое он, пожалуй сможет, узнать, побывав сам в гнезде восставших… И не теряя времени, Павел Иванович выехал в маленькое пограничное сельцо Скуляны.
   Здесь он вручил письмо, данное Инзовым начальнику карантина Навроцкому, убеленному сединами старому служаке, который в эти дни, пропустив через границу не одну сотню вооруженных гетеристов, был хорошо осведомлен во всех подробностях о «возмущении греков».
   С его помощью, сменив военный мундир на штатскую одежду, Пестель ночью перешел границу и добрался до Ясс, превратившихся в настоящий военный лагерь повстанцев.
   На базарной площади, кривых улицах городка маршировали, поблескивая оружием, конные и пешие группы повстанцев. Над крышами саманных домишек вились галки, вспуганные выстрелами обучающихся стрельбе добровольцев. Возбужденные воинственным пылом повстанцы по несколько раз читали друг другу печатные прокламации Александра Ипсиланти, призывающие отдать жизнь в борьбе за свободу Греции.
   Здесь Пестель своими глазами увидел и три боевых повстанческих знамени Ипсиланти, развевающихся на весеннем ветру. Одно – трехцветное, другое – с вышитым золотым крестом, увитым лавром и надписью: «Сим победиши», и третье – с изображением возродившегося феникса.
   Он с волнением вспомнил строчку из прокламации: «Да воскреснет феникс Греции из пепла!» Вот она, воплощенная, наконец, из мечты в действительность свобода! Все три гордых знамени реяли над головами отрядов вооруженных всадников, которыми предводительствовал гарцевавший на белом жеребце, одетый в алую, украшенную золотым шитьем венгерку князь Александр Ипсиланти.
   От всей его статной гибкой фигуры, крепко державшейся в седле, угловато приподнятого правого плеча (вследствие утраты руки в бою) и гордо вскинутой головы веяло какой-то юношеской лихостью. Тонкое с огромными глазами и черными усами лицо Ипсиланти дополняло его облик. Но он и весь его блестящий отряд производили впечатление чего-то очень уж хрупкого – театрального. Пестелю – ветерану Отечественной войны, побывавшему в огне такой битвы, как Бородинская, привыкшему трезвым умом оценивать всякий блеск, невозможно было не заметить слабой стороны этой парадности. Некоторые кавалеристы шатко держались в седлах, явно не умели управлять лошадьми. Вооружение тоже желало лучшего…
   С болью отмечая эти недостатки, Пестель не мог все же не поддаться восторгу. Перед ним наяву двигалась конница свободы! Настоящие вооруженные повстанцы! И Павел Иванович – один из руководителей тайного революционного общества России, сейчас невольно задавал себе вопрос: а увидит ли он у себя на родине когда-либо подобное зрелище? Доживет ли он до того часа, когда в России доблестные рыцари свободы с оружием в руках двинутся на деспотизм?…
   На какое-то мгновение ему захотелось, безумно захотелось быть в рядах этих повстанцев, разделить с ними их судьбу и с оружием в руках сражаться за свободу иноземных братьев.
   И что было бы проще, как предложить свою шпагу и жизнь гетеристам, остаться с ними. Ведь у него нет семьи – жены, детей. Некому, если даже он и погибнет в чужом краю, оплакивать его смерть… Это даже не будет изменой, нарушением присяги царю, потому что он давно уже посвятил свою жизнь свободе. Он давно состоит членом тайного общества, которое ставит целью свергнуть самодержавного деспота. Он даже считает совершенно необходимым для блага России – истребление всей царской фамилии…
   Но он тут же устыдился своего порыва. Переход в стан гетеристов будет изменой святому делу. Он не только вызовет подозрение правительства к своим друзьям по обществу, но и безответственно бросит великое дело освобождения России, у руля которого он сейчас стоит.
   Нет! Этого сделать нельзя без ущерба для его несчастной отчизны. И Пестель, тяжело вздохнув, бросил прощальный взгляд на гарцующих всадников свободы.

XV. Всадники свободы

   Павел Иванович возвратился на родину задумчивым. Заметно усилились его неразговорчивость, его холодная вежливость в обращении с окружающими. Он еще более ушел в себя. Увиденное в Яссах не только обрадовало его, но кое-чем и встревожило, вызвало глубокие размышления. Встреча с повстанцами, их рассказы об организационной структуре «Филики Этерии» хорошо запомнились ему. Опыт гетеристов учил многому. Их умелая конспирация и строгая дисциплина явились, как полагал Пестель, одним из решающих условий успеха, которого на первых порах добились повстанцы. «Пожалуй, неплохо, – думал он, – позаимствовать эти правила греческого тайного общества».
   Но, отмечая хорошие стороны греческого восстания, зоркий взгляд Пестеля не мог сразу не заметить крупных политических и тактических ошибок, сделанных гетеристами, в частности, их руководителем Александром Ипсиланти. Вместо стремительного наступления на ошеломленного противника, используя его замешательство, Ипсиланти не спешил, и этим давал возможность султану сосредоточить войска, собраться с силами. Дорогое время Ипсиланти беспечно тратил на ненужную суету и мишуру. Он непростительно медлил, когда надо было продвигаться дальше. Ему, видимо, так понравился великолепный дворец господарей в Яссах, что он обосновался тут и окружил себя штатом придворных. Он жил как настоящий царек. Стал устраивать пышные приемы и роскошные празднества…
   Пестель должен был с горьким разочарованием прийти к малоутешительному выводу: Александр Ипсиланти не только слабый полководец, но и недальновидный политик. Крупнейшая его ошибка заключалась в том, что он совершенно не пытался сплотить балканские народы, и неразумными своими действиями усилил между ними противоречия. Он отвернулся от молдаванских и валахских поселян, которые, вооружившись вилами, топорами, косами, под водительством солдата Тудора Владимиреску восстали не только против султанской власти, но и «против установленных привилегий, превышающих власть и угнетающих население», то есть не только против султанских чиновников, но и румынских бояр и греческой знати… Под влиянием Ризоса Нерулоса – советника бывшего господаря молдаванского Михаила Суццо – Ипсиланти отказался и от обещания уничтожить привилегии знати и духовенства. Не понимал князь, что сам рубит корни только что взращенного деревца свободы.
   Ох, скорее бы оно – это древо свободы – зашумело здесь, на земле родной!..
   Павел Иванович с наслаждением глубоко вдохнул влажный весенний воздух.
   Весна уже щедро согрела растения. Ветви деревьев и кустов казались повитыми сочно-зеленым пухом, а по береговым склонам, журча, сбегали мутные ручейки и вливались в пограничную реку Прут.
   Так пусть же не будет никаких границ у этой весны и у свободы!
   Полный раздумий, грустных и радостных, Павел Иванович приехал в Тульчин, в главную квартиру Второй армии. Здесь его нетерпеливо ожидал не только начальник штаба генерал-майор Павел Дмитриевич Киселев, но и единомышленники по тайному обществу. Их-то более, чем кого-либо, волновали дела повстанцев – не терпелось познакомиться с опытом их революционной борьбы…
   В мартовскую ночь 1821 года в своей тесной, заваленной горками книг холостяцкой тульчинской квартире Пестель созвал единомышленников. Сюда сошлись члены Тульчинской управы: офицеры Юшневский, Баратынский, Иванов, Аврамов, Басаргин, братья Крюковы, Комаров, чтобы выслушать решение Московского съезда тайного «Союза благоденствия».
   Оповестить о решении съезда должен был приехавший в Тульчин участник съезда Бурцев.
   Он объявил решение съезда о роспуске «Союза благоденствия». И хотя члены Тульчинской управы уже знали об этом решении и накануне постановили считать его незаконным, сообщение Бурцева опечалило большинство собравшихся. И не только опечалило, но и посеяло сомнения: «А в самом-то деле, стоит ли продолжать существование тайного общества, если такой авторитетный съезд его отменяет?»
   Возможно, что Бурцев добился бы своего: Тульчинская управа навсегда была бы распущенной, если бы не твердая позиция Пестеля.
   – Московский съезд не полномочен распускать Союз, – негромко, с оттенком иронии возразил Павел Иванович.
   В его словах звучала уверенность. Гневный ропот наполнил комнату. Люди, готовые отдать жизнь за свободу отечества, почувствовали себя оскорбленными теми, которые то ли из страха, то ли из желания прозябать спокойно и беззаботно отказывают им в праве на борьбу.
   Встретив неожиданно такой протест, Бурцев почувствовал себя очень неловко.
   – Я только объявил вам решение съезда, которому подчиняюсь, – заявил он и покинул собрание.
   За ним вышли в темную тульчинскую ночь Комаров и Вульф. Когда Вульф простился с Комаровым и Бурцевым, он вдруг понял, что поступает нехорошо, оставив товарищей, «Что ж, неужели рухнули все мечты? Все надежды на лучшее будущее родины? Я поступаю, как низкий отступник»… Вульф прошел еще несколько шагов глухой темной улицей, а потом вернулся к друзьям, которые слушали взволнованную речь Пестеля.
   – …Неужели теперь мы разойдемся, не исполнив своих святых обязанностей истинных сынов отечества? Что думаете вы об этом? Будем ли сохранять наш тайный святой союз?!.
   Горящими глазами оратор обвел возбужденные лица товарищей. Все в едином порыве поднялись со своих мест. Крепкие рукопожатия как бы закрепили овладевшую всеми мысль:
   – Сохранять!
   Когда утихло волнение и все снова чинно уселись в кресла, Пестель продолжал:
   – Господа, нам надо подумать сообща и решить, какой будет цель нашего тайного общества? Останется ли она прежней – введение республиканского правления в отечестве нашем – или иной?…
   – Республиканского, разумеется! И только республиканского! – поднялся во весь рост высокий узколицый полковник Алексей Петрович Юшневский.
   Его поддержали остальные.
   Тогда Пестель, понизив голос, – как бы давая понять, что речь будет о самом главном и важном, – медленно, словно печатая слог за слогом, произнес:
   – Республиканского нового порядка, господа, и не мыслится без насильственного устранения самодержца. А сие требует решительности необыкновенной. Для свержения деспотизма необходима смерть государя-императора. Я согласен на цареубийство… Но согласны ли вы на сие?
   Он вопрошающе посмотрел на лица единомышленников – Согласны?
   – Я не могу, – дрогнувшим голосом воскликнул полковник Аврамов. – Вольность нельзя осквернять пролитием крови.
   – Но нам не добиться ее – свободы, без пролития крови, без истребления деспота, – возразил Юшневский. – Обстоятельства толкают на самые решительные действия.
   Аврамов смутился. Нахмурил в мучительном раздумье брови. Капельки пота выступили на его лбу.
   – Я, как и все, согласен… – вздохнув, произнес он.
   – Видимо, не каждый может быть членом нашего тайного общества, господа… – вновь поднялся Юшневский. – Опасен удел славный сей. И стыда нет, если не чувствуешь в себе способности стать достойным членом нашего братства.
   Его спокойные искренние слова тронули всех. И больше всех, конечно, того, кому они предназначались. Аврамов вскочил с места и горячо поклялся в верности тайному обществу – Южному обществу.
   Расходились друзья поздно – после третьей стражи, когда наступивший рассвет возвестили тульчинские петухи.
   Сдержанный на проявление каких-либо дружеских чувств, Пестель, против обыкновения, провожал гостей. Двухэтажный дом его стоял на пригорке, окруженный садом.
   Павел Иванович спустился с друзьями с пригорка, провел их до начала улицы, идущей к собору, крест которого смутно маячил в посветлевшем небе. Над ним умирали последние звезды…
   Весенний, пахнущий сыростью талых полей ветер освежил горячую возбужденную голову. Пестель искоса поглядывал на четкие в синем рассветном полумраке лица товарищей. Сейчас, одетые в каски и кивера, их головы были похожи на горельефы античных воинов Ему невольно вспомнились всадники из отряда Александра Ипсиланти, которые совсем недавно, всего лишь несколько дней назад, там, за чертой отечества, в Яссах, гарцевали перед ним. Совсем недавно! И это был не сон… Над их головами шумели знамена свободы.
   Прикрыв на миг глаза, Пестель представил себя и своих друзей во главе дружины свободы. Настал желанный час – и они мчатся на боевых конях! Ведут за собой вольнолюбивые эскадроны на самодержавный Петербург…

XVI. О доблести и славе

   Весна 1821 года оказалась щедрой на неожиданные события. Недаром военные люди говорили тогда: «Прилетел кулик из заморья, вывел весну из затворья». Новый кулик из заморья был окрыляющей для Пестеля и его друзей вестью.
   Не успели австрийские каратели задушить в Неаполе восстание, как на другом конце Италии, в Пьемонте, вспыхнуло новое.
   Восстание в Пьемонте у свободолюбивых подданных русского царя вызвало ликование. Но самого царя встревожило и огорчило чрезвычайно. Его белое круглое лицо – «ангелоподобное», как утверждали льстецы, стало желто-лимонным. И придворные лейб-медики даже перепугались: не произошло ли у его величества разлития желчи.
   Император Александр Первый тогда находился на конгрессе Священного союза в Лайбахе, ^[55]но далекое расстояние от России не помешало ему послать фельдъегерем немедленное распоряжение: двинуть корпус русских солдат на подавление восставших пьемонтцев…
   И Пестеля неожиданно перевели в Смоленский драгунский полк, который готовился к походу в Италию. Но начальникам Второй армии Витгенштейну и Киселеву требовался толковый человек, способный разобраться в сложной обстановке, связанной с восстанием, которое разгорелось не в далекой Италии, а совсем близко – у самой русской границы. Поэтому Пестель, как писалось казенным слогом, был «употреблен в главной квартире Второй армии по делам о возмущении греков».
   И снова Павел Иванович сел в заветную тележку – каруцу, запряженную цугом клячами, и поехал в Бессарабию, встретившую его весенним цветом яблонь и вишен. Здесь, в садах и саманных домишках, он опять начал встречаться с секретными агентами, посланцами от повстанцев, с людьми, имевшими прямое или косвенное отношение к восстанию.
   В Скулянах, на квартире начальника пограничного карантина, он имел беседу с посланцем Ипсиланти, который познакомил его с проектом создания на Балканском полуострове федеративного государства из десяти автономных областей. Этот проект создания многонационального государства, основанный на равноправии всех народов, входящих в федерацию, очень заинтересовал Пестеля. «Не такой ли должна быть и будущая республика Российская – вольный союз равноправных народов?» – подумал он.
   Пестель тщательно записал беседу с молодым греком, на основе которой и решил составить свой проект создания на Балканах свободного от султанского ига федеративного государства под названием «Царство греческое»…
   Множество наблюдений и впечатлений поглотило то время, которое он проводил в Бессарабии. Особенно большая работа выпала ему в Кишиневе, где пришлось приводить в порядок дорожные записи, систематизировать все увиденное и услышанное…
   Поэтому занятый и день, и ночь делами в Кишиневе, где у него было множество друзей и знакомых, он имел возможность уделять внимание только немногим из них.
   Из этих немногих первым был командующий 16-й пехотной дивизией молодой генерал-майор Михаил Федорович Орлов. В Кишиневе он снимал два смежных дома и жил как хлебосольный вельможа. За обеденным столом у Орлова редко бывало менее дюжины гостей. Молодые офицеры любили хлебосольного хозяина за простоту, задушевность, сочетавшуюся с большой культурой и широтой взглядов. Хотя Орлов и вышел формально из «Союза благоденствия», неудовлетворенный бездейственностью этой организации, фактически он оставался членом тайного общества, был душой местных революционеров. Он в свое время с большой охотой принял командование 16-й дивизией, чтобы иметь в руках реальную военную силу.
   Приняв командование дивизией, молодой генерал стал энергично готовить солдат к вооруженному восстанию. Он издал знаменитый приказ, где строжайше запретил каждому командиру употреблять «вверенную ему власть на истязание солдат». От такого распоряжения, отменявшего телесные наказания, которые негласно поощрялись самим царем, уже веяло мятежным духом, пугающим крепостников-реакционеров.
   Атлетически сложенный, рано облысевший, молодой генерал вызывал горячую симпатию у Пестеля. И хотя Павел Иванович был внешне сдержан, холоден и не одобрял излишнюю для великого дела неосторожность, в душе он уважал Орлова.
   В доме Орлова он постоянно встречал за обеденным столом его адъютанта – Охотникова: высокого чахоточного вида капитана; не раз беседовал и с Вадимом Федоровичем Раевским, русоголовым майором, страстным спорщиком, не стеснявшимся открыто поносить и царя, и правительство. Вокруг Раевского всегда собирался кружок либерально настроенных молодых офицеров, которые слушали его с восхищением.
   Пестель старался держаться подальше от пылких словесных баталий. Прозорливый и наблюдательный, он понимал, что не следует ему до конца раскрывать себя, не имел он на то, как он сам говорил, «причины и основания».
   Расспрашивая как-то Раевского, заведовавшего солдатской, так называемой, ланкастерской школой взаимного обучения, Пестель невзначай задал вопрос:
   – А верно, что не только грамматику солдаты-ланкастеры постигают, но и дух просвещения усваивают?
   Раевский лукаво скосил озорные глаза на сидящего рядом с ним угрюмого капитана Охотникова.
   – Наши ланкастеры-юнкера постигают грамоту, постигают и смысл таких пленительных слов, как свобода, равенство, конституция, Мирабо, Квирога. Я недавно сам объяснял им, что сей Квирога, будучи полковником гишпанским, сделал в Мадриде революцию и когда въезжал в город, то самые значительные дамы и весь народ вышли к нему навстречу и бросали цветы к ногам его…