Страница:
Однако до полного сумасшествия Дед Мороз-потаскун, как правило, слушателей не доводит, начиная вручение призов за лучшее внимание стихам.
Призы выглядят как маленькие елочки с маленькими шишечками, что весьма удобно для малогабаритных квартир и одиноких женщин.
Основным недостатком Д. М.-потаскуна является то, что он, читая стихи, может натоптать своими валенками-говноступами в блестках на вашем диване, на трельяже или на телевизоре – в зависимости от того, что он принял за табуреточку для чтения стихов.
В целом же Дед Мороз-потаскун – довольно безвредное существо, приносящее определенную пользу. Убить его легко, но надо ли?
Мешочек всегда под завязку набит подарками. И вот что удивительно: волшебство это или нет, но подарки в мешочке никогда не кончаются, хотя щедрый Дед Мороз раздает их направо и налево.
Непосвященный, случайно заглянувший в мешочек, будет изрядно разочарован, поскольку все праздничные подарки щедрого Деда Мороза напоминают по виду обычный цемент. Между тем, стоит лишь взглянуть на процесс раздачи подарков, как вера в волшебство перерастает в нечто большее – в некий благоговейный страх, даже ужас перед чем-то неведомым, но очень сильным в смысле колдовства.
– Вот тебе конструктор «Lego»! – говорит Дед Мороз, с размаху вручая подарок и сразу резко подавая натренированный корпус вперед, к очередному прохожему: «Вот тебе блок „Marlboro“!
Все есть в его мешочке: и автомобили, и ключи от квартиры, и на сахар, и на орехи, и как к чужим женам ходить, да и просто по вечерам шляться.
Остается добавить, что, в отличие от остальных Дедов Морозов, этот приходит не из Лапландии, а из ближайшей подворотни.
– Куда вы пропали? – спрашивает его суровый голос.
– Никуда я не пропал, суровый голос, – отвечает Дед Мороз-лентяй, понимая, что на сей раз, наверное, все-таки пропал.
– Вы знаете, какое сегодня число? – осведомляется суровый голос.
– Намекаете, что не тридцать первое? – робко интересуется Дед Мороз-лентяй. – Так я уже выхожу. Вы меня на пороге поймали. Я тут болел. И был в больнице, понимаете ли. И вот в больнице у меня забрали мешок с подарками, а утром, когда одежду выдали и часы, сказали, что я был без мешка. Я его искал, поэтому и задержался.
– Ну, мешок-то нашли?
– Ну, мешок-то нашел. Только там подарков мало…
– Сколько – мало?
– Один. Правда, я не уверен, можно ли его дарить детям…
– А что такое?
– Да я ногу растянул, когда на шпагат в метро садился.
– Да нет, с подарком?!
– Да нет, без подарка. Просто дежурный по станции долго шел, а поезд шел быстрее, а сам я за мешком боялся лезть. Там у них высокое напряжение на люстре.
– Я не понимаю, а с подарками-то что?!
– Что с ними может случиться? Лежат себе где-нибудь в бюро находок подарков. Надо просто обзвонить все, да и забрать. Делов-то…
Суровый голос, начиная терять последнее терпение, сквозь зубы:
– Каких делов?.. Каникулы кончились. Родители деньги сдавали, скоро телефон мне оборвут, и не только телефон, а вы где-то на люстре двенадцать дней шпагат делали?
– Не волнуйтесь, Федор Степанович, просто я сейчас не могу выходить из дома в обугленном костюме…
– Так я же вас на пороге поймал!!
– Ну да. Костюм как раз обуглился, пока мы тут с вами лясы точим. У меня дома пожар… небольшой… крошечный… Собственно, только костюм и обуглился.
– Вы что, меня за идиота принимаете?! За костюм с вас взыщут отдельно, а…
– Почему это – взыщут? Это мой костюм, личный. «Тройка». А тот красный, казенный, в котором вы мне ходить советовали почему-то, так он вместе с бородой и шапочкой в стирке. В какой – не помню, в дверь звонят… Я открою, извините.
Суровый голос, панически:
– Не вешайте трубку, я подожду на проводе!
– Неловко, право… Ну хорошо, подождите…
Дед Мороз-лентяй осторожно кладет трубку на стол, сверху аккуратно прикрывает ее подушкой и, включив телевизор, уютно устраивается в кресле, после чего привычным жестом вскрывает очередной подарок, зевает и с мягким укором сетует: «Чего же они везде одного и того же понасували, даже неинтересно как-то… Пожалуй, дверь сегодня лучше никому не открывать…»
Со Старым Новым годом тебя, друг Дед Мороз-лентяй! Чтобы в Новом году было тебе больше подарков – новых, интересных и, самое главное, разных!
ЖАЛОБНАЯ ЗАСТОЛЬНАЯ № 7
НЕСКОЛЬКО ИСТОРИЙ О ВЫДАЮЩЕМСЯ АНГЛИЙСКОМ ДРАМАТУРГЕ БЕРНАРДЕ ШОУ
Пауза затягивалась за пределы всякого приличия. Через двадцать минут, когда в зале всем стало ясно, что эта тишина – вовсе не находка режиссера, взоры присутствующих обратились в сторону Бернарда Шоу. Всем было любопытно, как же знаменитый остряк выйдет из сложившейся ситуации.
И вот, к удовольствию партера, Шоу медленно поднялся на балкон, отряхнул фрак, обвел зрителей лукавым взглядом и мягким баритоном заметил:
– Это безобразие!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, однажды после премьеры своего спектакля, поставленного по одной из его многочисленных пьес, зашел за кулисы. К нему тотчас подошла молоденькая и неопытная актриса, исполнившая в спектакле роль главной героини.
Когда девушка робко осведомилась у мэтра о качестве своей игры, знаменитый остряк сжал кулаки… Впрочем, это не типичная история. Она характеризует Шоу не как остроумного человека, а, скорее как человека вспыльчивого, грубого, хотя и достаточно сильного.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, прогуливался как-то по набережной Темзы в компании полковника Хиггинса. Навстречу им попался оборванный лондонский оборванец. Как ни странно, безграмотный житель трущоб сразу узнал драматурга и внезапно погнался за ним, потрясая клюкой и выкрикивая что-то негодующее про свою дочь – начинающую актрису.
Бернард Шоу, нимало не смутившись, лукаво подмигнул Хиггинсу и мягким баритоном заметил:
– Помогите!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, прогуливался как-то по набережной Темзы в компании полковника Мортимера, полковника Хиггинса и двух полисменов. Тут навстречу им попался оборванный лондонский оборванец.
Знаменитый острослов повернулся к своим спутникам и, лукаво указав тростью на оборванца, мягким баритоном заметил:
– Вот он!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, обычно возвращался домой далеко за полночь. Однажды в подворотне к нему подошли несколько почитателей его таланта и поинтересовались, отчего это знаменитый острослов никогда не расстается со своим ондатровым цилиндром?
Пожалуй, впервые Шоу не нашелся сразу и не смог остроумно парировать этот ехидный выпад. Он только развел руками сугроб, а ногами – воздух.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард, Шоу, известный своим остроумием, обычно возвращался домой рано. По крайней мере, до темноты, избегая при этом назойливых поклонников и подворотен.
Но вот однажды Шоу возвратился домой уж как-то слишком рано. Это заметили и его поклонники, находившиеся в тот момент в его квартире. Они полюбопытствовали, отчего это такому знаменитому острослову не сиделось спокойно в театре?
Второй раз в жизни (и в последний) Шоу не нашелся сразу. Нашелся он только через три дня, где-то в пригороде Ливерпуля.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный более своим остроумием, нежели пьесами, всего один раз был на приеме у английской королевы.
– Где же шоу? – нетерпеливо спрашивали всех Ее величество.
Полковник Мортимер подвел королеву к драматургу и представил его:
– Вот – Шоу!
– Тогда можете его начинать! – мягким баритоном лукаво заметили Ее величество.
Музыканты тотчас заиграли, и Шоу понесли в Вестминстерское аббатство к другим, не менее известным драматургам.
БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, НО ВАС ЗАИНТЕРЕСУЕТ
ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
И не сказать, что Иван Денисович был человеком тяжелым или нудным. Скорее он был человеком выносливым и терпеливым. Наружно выражалось это в том, что Иван Денисович договаривал до конца хорошо известные всем поговорки и прописные истины.
«Семь раз отмерь», – произносил он хорошо поставленным голосом и замирал, как бы прислушиваясь. Незнакомый человек мог подумать, что Иван Денисович окончательно погрузился в себя и забыл о второй части нетленной поговорки, поэтому, когда спустя минуту над ухом раздавалось громогласное: «И о-дин раз о-трежь!», незнакомый человек, особенно если он был обременен нечистой совестью, обязательно вздрагивал, тем паче, что Иван Денисович в тот момент, иллюстрируя сказанное, проводил по своему горлу тыльной стороной крупного кухонного ножа.
На деле же был Иван Денисович человеком тишайшим, всегда и всюду шел на уступки, будучи тверд лишь в одном – в вопросах фамильной чести. Едва заметив малейшую холодность, явленную по отношению к нему каким-нибудь троюродным племянником, бросался Иван Денисович восстанавливать родственные узы и раздувать огонь крови, что обычно занимало у него от одного месяца до трех. Естественно, с проживанием Ивана Денисовича на площади охладевшего или замыслившего охладеть.
– Ты что же, племяш, – с укоризной выговаривал Иван Денисович, – совсем забыл старика? А ведь нас, Скорохутовых, совсем мало осталось. Мы друг за дружку держаться должны!
Пятидесятилетний племяш, только вчера проводивший Ивана Денисовича на вокзал после месячного восстановительного визита, застывал на пороге квартиры с открытым ртом, пока Иван Денисович степенно проходил на кухню, снимая рюкзачок и объявляя, что здесь он проездом и решил взглянуть на житье-бытье племяша, которого он помнит еще обгаженным третьеклассником в коляске.
– Вот, значит, как устроился, – говорил Иван Денисович, хаотично нажимая кнопки микроволновой печи, – а знаешь, в честь кого мы тебя Алексеем назвали?
– В честь дедушки, – еще не придя в себя и оседая на трюмо, автоматически отвечал племяш урок, заученный за месяц весьма хорошо, поскольку отвечать приходилось часто – и среди ночи, и через дверь ванной, и во многих иных ситуациях, не располагающих к занятиям генеалогией.
– Ха, дедушки, – снисходительно хмыкал Иван Денисович. – В честь дедушки мы бы тебя дедушкой назвали. Алексеем же тебя кличут в честь Алексея Тимофеевича Скорохутова, твоего деда.
Остекленевший взгляд племянника свидетельствовал, что шутка о дедушке хотя и застала его врасплох, но явно была не нова.
– Не женился еще? – с грубоватой лаской в голосе осведомлялся Иван Денисович.
Племянник не отвечал, тупо глядя в пол и отрыгивая шампанским, которым накануне отмечал с женой дядюшкин отъезд.
– Ты с этим не торопись. Жену ведь, как работу, на всю жизнь выбирают. Помнишь, как народ говорит: семь раз отмерь…
С этими словами Иван Денисович обычно пропадал в холодильнике минуты на три, затем являлся обратно и, чавкая, изрекал с ликом Кассандры: – И… один… раз…
– Отрежь! – не выдерживал племянник.
Тут Иван Денисович укоризненно мотал головой, звучно проглатывал кусок, а потом, икнув, глядел на племянника ясными до идиотизма глазами: – Что – отрежь?'
Племянник вжимал голову в плечи и бормотал: – Ну это, чего отмеряли…
– Тц-тц-тц, – Иван Денисович цокал языком с болью и тревогой. – А ты ведь зря, племяш, думаешь, что народ глупее тебя. Народ таких поговорок не придумывает. Нет у русского народа поговорок из одного слова. У русского народа поговорки «Отрежь» нет. Зато у русского народа есть другая поговорка, – Иван Денисович начинал распаковывать рюкзачок, – семь раз отмерь, а уж потом…
На сей раз племянник не рисковал, слушая дядю с выражением Себастьяна, которое тот имел, пока становился святым. И долготерпение обычно вознаграждалось, поскольку сакраментальное «отрежь» доносилось уже из туалета. Племянник не терял времени, тут же набрасывал на себя куртку и улепетывал на работу.
Вечером же, возвратясь в квартиру, по звенящей тишине и застывшим позам домочадцев племянник сразу чуял мхатовскую паузу Ивана Денисовича и тоже замирал, боясь грубым вмешательством порвать нить народной мудрости.
– Из пруда! – доносилось наконец окончание волшебного афоризма, и племяш мог идти на кухню пить чай, поскольку «семеро одного не ждут», и от ужина ничего не осталось.
Ночью супруги лежали под одеялом, затаив дыхание, и прислушивались к обрывкам фраз, доносившихся из комнаты сына: «…век учись», «…легко в бою», «…неученье-тьма», «…ума не надо».
Часам к двум, когда в доме наступала абсолютная тишина, племянник тихонько целовал жену, однако стоило ему неосмотрительно скрипнуть кроватью, как из дверного проема раздавалась команда: – Милые бранятся!
– Только тешатся, – хором отвечали супруги.
– Муж да жена!
– Одна сатана, – чеканно звенело из-под одеяла.
Успокоившись и убедившись, что все в порядке и супруги любят друг друга, Иван Денисович неторопливо зажигал свет и присаживался на краешек кровати с ногами: «А ведь я, Татьяна, Лешку твоего вот таким вот знал. А, кстати, знаешь, в честь кого мы его Алексеем назвали?»
– В честь Алексея Тимофеевича Скорохутова, моего деда, – торопился заступиться за жену племянник.
– Эх ты, голова садовая, – накидывая одеяло себе на плечи и ласково щурясь, причмокивал Иван Денисович. – В честь деда, тоже мне. Кровь-то у вас родная. Это он вон Татьяне дед, а тебе он – де-душ-ка… Да, гляжу я на вас, аж завидно, какие вы молодые… Я вот тоже, бывало, всю ночь на танцах, а утром чуть свет на поля, если на работу не хотелось. И не уставал никогда. Тоже мог стариков часами слушать.
Тут Иван Денисович целовал племянника в лоб, потом долго искал выпавшую в постель челюсть, приподнимая то племянника, то его жену.
И лишь найдя пропажу, Иван Денисович окончательно закутывался в одеяло и засыпал.
ДРУГОЙ ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
Призы выглядят как маленькие елочки с маленькими шишечками, что весьма удобно для малогабаритных квартир и одиноких женщин.
Основным недостатком Д. М.-потаскуна является то, что он, читая стихи, может натоптать своими валенками-говноступами в блестках на вашем диване, на трельяже или на телевизоре – в зависимости от того, что он принял за табуреточку для чтения стихов.
В целом же Дед Мороз-потаскун – довольно безвредное существо, приносящее определенную пользу. Убить его легко, но надо ли?
Щедрый Дед Мороз
Среди остальных Дедов Морозов этот выделяется своим костюмом пронзительно голубого цвета, кокошником и длинной белой косой, всегда отлично наточенной. Под костюм этот Дед Мороз поддевает «ракушку» и черное трико, на котором фосфорной краской нарисованы убедительные ребра. Мешочек для подарков у щедрого Деда Мороза небольшой, зато очень удобный – будто влитой, он лежит в рукавице.Мешочек всегда под завязку набит подарками. И вот что удивительно: волшебство это или нет, но подарки в мешочке никогда не кончаются, хотя щедрый Дед Мороз раздает их направо и налево.
Непосвященный, случайно заглянувший в мешочек, будет изрядно разочарован, поскольку все праздничные подарки щедрого Деда Мороза напоминают по виду обычный цемент. Между тем, стоит лишь взглянуть на процесс раздачи подарков, как вера в волшебство перерастает в нечто большее – в некий благоговейный страх, даже ужас перед чем-то неведомым, но очень сильным в смысле колдовства.
– Вот тебе конструктор «Lego»! – говорит Дед Мороз, с размаху вручая подарок и сразу резко подавая натренированный корпус вперед, к очередному прохожему: «Вот тебе блок „Marlboro“!
Все есть в его мешочке: и автомобили, и ключи от квартиры, и на сахар, и на орехи, и как к чужим женам ходить, да и просто по вечерам шляться.
Остается добавить, что, в отличие от остальных Дедов Морозов, этот приходит не из Лапландии, а из ближайшей подворотни.
Дед Мороз-Лентяй
Двенадцатого января он, наконец, первый раз берет телефонную трубку.– Куда вы пропали? – спрашивает его суровый голос.
– Никуда я не пропал, суровый голос, – отвечает Дед Мороз-лентяй, понимая, что на сей раз, наверное, все-таки пропал.
– Вы знаете, какое сегодня число? – осведомляется суровый голос.
– Намекаете, что не тридцать первое? – робко интересуется Дед Мороз-лентяй. – Так я уже выхожу. Вы меня на пороге поймали. Я тут болел. И был в больнице, понимаете ли. И вот в больнице у меня забрали мешок с подарками, а утром, когда одежду выдали и часы, сказали, что я был без мешка. Я его искал, поэтому и задержался.
– Ну, мешок-то нашли?
– Ну, мешок-то нашел. Только там подарков мало…
– Сколько – мало?
– Один. Правда, я не уверен, можно ли его дарить детям…
– А что такое?
– Да я ногу растянул, когда на шпагат в метро садился.
– Да нет, с подарком?!
– Да нет, без подарка. Просто дежурный по станции долго шел, а поезд шел быстрее, а сам я за мешком боялся лезть. Там у них высокое напряжение на люстре.
– Я не понимаю, а с подарками-то что?!
– Что с ними может случиться? Лежат себе где-нибудь в бюро находок подарков. Надо просто обзвонить все, да и забрать. Делов-то…
Суровый голос, начиная терять последнее терпение, сквозь зубы:
– Каких делов?.. Каникулы кончились. Родители деньги сдавали, скоро телефон мне оборвут, и не только телефон, а вы где-то на люстре двенадцать дней шпагат делали?
– Не волнуйтесь, Федор Степанович, просто я сейчас не могу выходить из дома в обугленном костюме…
– Так я же вас на пороге поймал!!
– Ну да. Костюм как раз обуглился, пока мы тут с вами лясы точим. У меня дома пожар… небольшой… крошечный… Собственно, только костюм и обуглился.
– Вы что, меня за идиота принимаете?! За костюм с вас взыщут отдельно, а…
– Почему это – взыщут? Это мой костюм, личный. «Тройка». А тот красный, казенный, в котором вы мне ходить советовали почему-то, так он вместе с бородой и шапочкой в стирке. В какой – не помню, в дверь звонят… Я открою, извините.
Суровый голос, панически:
– Не вешайте трубку, я подожду на проводе!
– Неловко, право… Ну хорошо, подождите…
Дед Мороз-лентяй осторожно кладет трубку на стол, сверху аккуратно прикрывает ее подушкой и, включив телевизор, уютно устраивается в кресле, после чего привычным жестом вскрывает очередной подарок, зевает и с мягким укором сетует: «Чего же они везде одного и того же понасували, даже неинтересно как-то… Пожалуй, дверь сегодня лучше никому не открывать…»
Со Старым Новым годом тебя, друг Дед Мороз-лентяй! Чтобы в Новом году было тебе больше подарков – новых, интересных и, самое главное, разных!
ЖАЛОБНАЯ ЗАСТОЛЬНАЯ № 7
Что же вы смеетесь? Вот бы вас позвали
У своей любимой погулять на свадьбе!
Да еще на свадьбе у экс-Алешки-друга,
Который ведь точно знал, что она моя подруга!…
Не подав и виду, что на сердце горько,
Я охрипшим голосом громко крикнул: «Горько!»
Глядя, как целует жениха невеста,
Еле-еле выдавил: «Тили-тили-тесто!»
Помнишь, как гуляли лунными ночами,
Как в собак швыряли ночью кирпичами?
Помнишь, как впервые целовал я стопу?
А теперь сидишь ты, опрокинув стопку…
Помнишь, как впервые целовал я попку?
А теперь сидишь на ней, опрокинув стопку (уже вторую).
Помнишь, как впервые целовал я плечи?
А теперь ты жмешь их, жизнь мне искалеча…
Ой, друзья хорошие, держите меня пятеро!
Поглядите, дарят им щас ключи от катера!!
Вот встал щуплый паренек, подарил машину:
Дайте в руку шило мне, я проткну им шину!!!
Что же вы смеетесь? Вот бы вас позвали
У своей любимой погулять на свадьбе!
Вот бы вас позвали, а после – не пустили:
Сколько ни звонил я, дверь мне не открыли.
А потом открыли, но не в ту квартиру.
Не подав и виду, я прошел к сортиру.
Встав ногой на унитаз, я к трубе приник,
И в соседней квартире свадебной голос мой возник.
Я не стал ругаться, не кричал я матом
И не выдвигал им страшный ультиматум,
А просто, протиснувшись в вентиляционное отверстие,
Произносил хорошо заученное свадебное приветствие.
Не подав и виду, что немного тесно,
Я охрипшим голосом громко крикнул: «Тесно!»
Что же вы смеетесь? Вот бы вы застряли
И в глазах любимой честь бы потеряли!
Видя, как спасают тещу из сортира,
Я охрипшим голосом громко крикнул: «Вира!»
Не хотел обидеть, просто пошутил,
Так зачем меня жених за уши схватил?
Не подав и виду, что немного больно,
Я охрипшим голосом громко крикнул: «Руки!»,
А потом зажмурился, претерпевая муки…
Что же вы смеетесь? Я киевский мальчишка:
Верил я в таку любовь, о которой пишут в книжках.
Если б вас также тоже разлюбили,
Я б не стал смеяться – не человек я или?
НЕСКОЛЬКО ИСТОРИЙ О ВЫДАЮЩЕМСЯ АНГЛИЙСКОМ ДРАМАТУРГЕ БЕРНАРДЕ ШОУ
Жизнь замечательных по-своему людей
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, однажды посетил премьеру спектакля, поставленного по его пьесе. Во время первого акта молодая актриса, исполнявшая роль главной героини, от волнения, вызванного присутствием великого драматурга, забыла текст.Пауза затягивалась за пределы всякого приличия. Через двадцать минут, когда в зале всем стало ясно, что эта тишина – вовсе не находка режиссера, взоры присутствующих обратились в сторону Бернарда Шоу. Всем было любопытно, как же знаменитый остряк выйдет из сложившейся ситуации.
И вот, к удовольствию партера, Шоу медленно поднялся на балкон, отряхнул фрак, обвел зрителей лукавым взглядом и мягким баритоном заметил:
– Это безобразие!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, однажды после премьеры своего спектакля, поставленного по одной из его многочисленных пьес, зашел за кулисы. К нему тотчас подошла молоденькая и неопытная актриса, исполнившая в спектакле роль главной героини.
Когда девушка робко осведомилась у мэтра о качестве своей игры, знаменитый остряк сжал кулаки… Впрочем, это не типичная история. Она характеризует Шоу не как остроумного человека, а, скорее как человека вспыльчивого, грубого, хотя и достаточно сильного.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, прогуливался как-то по набережной Темзы в компании полковника Хиггинса. Навстречу им попался оборванный лондонский оборванец. Как ни странно, безграмотный житель трущоб сразу узнал драматурга и внезапно погнался за ним, потрясая клюкой и выкрикивая что-то негодующее про свою дочь – начинающую актрису.
Бернард Шоу, нимало не смутившись, лукаво подмигнул Хиггинсу и мягким баритоном заметил:
– Помогите!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, прогуливался как-то по набережной Темзы в компании полковника Мортимера, полковника Хиггинса и двух полисменов. Тут навстречу им попался оборванный лондонский оборванец.
Знаменитый острослов повернулся к своим спутникам и, лукаво указав тростью на оборванца, мягким баритоном заметил:
– Вот он!
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный своим остроумием, обычно возвращался домой далеко за полночь. Однажды в подворотне к нему подошли несколько почитателей его таланта и поинтересовались, отчего это знаменитый острослов никогда не расстается со своим ондатровым цилиндром?
Пожалуй, впервые Шоу не нашелся сразу и не смог остроумно парировать этот ехидный выпад. Он только развел руками сугроб, а ногами – воздух.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард, Шоу, известный своим остроумием, обычно возвращался домой рано. По крайней мере, до темноты, избегая при этом назойливых поклонников и подворотен.
Но вот однажды Шоу возвратился домой уж как-то слишком рано. Это заметили и его поклонники, находившиеся в тот момент в его квартире. Они полюбопытствовали, отчего это такому знаменитому острослову не сиделось спокойно в театре?
Второй раз в жизни (и в последний) Шоу не нашелся сразу. Нашелся он только через три дня, где-то в пригороде Ливерпуля.
ВЫДАЮЩИЙСЯ английский драматург Бернард Шоу, известный более своим остроумием, нежели пьесами, всего один раз был на приеме у английской королевы.
– Где же шоу? – нетерпеливо спрашивали всех Ее величество.
Полковник Мортимер подвел королеву к драматургу и представил его:
– Вот – Шоу!
– Тогда можете его начинать! – мягким баритоном лукаво заметили Ее величество.
Музыканты тотчас заиграли, и Шоу понесли в Вестминстерское аббатство к другим, не менее известным драматургам.
БАНАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ, НО ВАС ЗАИНТЕРЕСУЕТ
Возвращается муж из командировки домой. А в лесу уже темно. А дома ждет холодная постель. То есть это муж надеется, что холодная.
И вот возвращается он, возвращается и вдруг чувствует, что вернуться никак не может. Не из моральных, конечно, соображений, а скорее – из топографических.
Начал тут муж ориентироваться на местности из последних сил. То есть из тех самых сил, что как раз для жены предназначались. «НЗ», короче. Неприкосновенный запас, предназначенный именно для прикосновений, а не для географических изысков.
«Ну вот, – думает муж, – сориентируюсь я сейчас прямо на местности, а для Настасьюшки для моей ни полсилы, ни четверть силы, ни осьмушки не останется! Так, поцелуй один в щеку, да и тот без причмокивания».
Подумал об этом муж, сел на пенек с табличкой «окрашено» и пригорюнился. Занюхал воротником и пригорюнился по второй.
Вдруг, откуда не ждали, вырос перед ним старичок-лесовичок. Ну не то чтобы прямо вырос, а просто с земли поднялся, где, видимо, отдыхал. Отряхнулся старичок-лесовичок с той аккуратностью, какая свойственна английским архивариусам, да хотел было обернуться сразу ясным соколом и улететь, но потерял равновесие и упал, никем не обернувшись. А задумка была неплохая. Знатная была задумка: взять да и обернуться ясным соколом.
Ну, не получилось, так не получилось. Решил тогда старичок-лесовичок для начала просто обернуться. Тут-то он и заметил мужа на пеньке.
Приподнялся тогда старичок на локте и спрашивает:
– Что, добрый молодец, восемь часов уже есть?
– Ох, и не спрашивай меня, старичок-лесовичок, – отвечает муж. – Видишь, кручинюсь я, ибо возвернуться из командировки не в состоянии.
– Это горюшко – не горе, – сплюнул старичок. – Ты вернуться не можешь, потому как в голове у тебя не компас, а каша из образов, страстей и понятий. Но ежели ты выполнишь три моих желания, то и я тебе пособлю.
– Хорошо, – отвечает муж.
– Нет, не хорошо! Отлично выполнишь!
Делать нечего, муж выполнил все три старичковых желания. Вернее, желание-то было одно, только выполнять его пришлось три раза, да еще и на «отлично» вытягивать.
Отдышался муж и говорит:
– Я свое обещание выполнил, теперь и ты свое выполняй. Сдержи слово.
Слово-то старичок-лесовичок сдержал, хотя оно прямо с губ рвалось, короткое такое, ядреное словцо… Но сдержал его старик и уговор все-таки выполнил.
Повернулся он к мужу задом, к лесу передом и зажурчал: «Ты расти, расти, лесок, через Запад на Восток, муж из командировки – скок!»
Грянул тут гром, и муж сразу дома оказался. Конечно, кому охота под дождем с каким-то бомжем трепаться? Это при ясной погоде мужья вернуться из своих командировок никак не могут, а стоит тучкам набежать, как все мужья дорогу отыскивают без проблем.
Вот и наш муж сразу домой пошел. А дома жена Настасьюшка пирогов наделала, да столько, что и пройти невозможно. Ждала, видать, готовилась, хотя муж ее раз пять предупреждал, чтобы она его так больше не ждала.
Поклонился он дорогой супруге Настасьюшке в пояс, ухватил края юбки обеими руками да и задрал ее до самых ушей. И сделалась у них настолько великая любовь, что ни в сказке сказать, ни просто вслух в приличном обществе.
И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало, потому что в шкафу уж больно темно было.
И вот возвращается он, возвращается и вдруг чувствует, что вернуться никак не может. Не из моральных, конечно, соображений, а скорее – из топографических.
Начал тут муж ориентироваться на местности из последних сил. То есть из тех самых сил, что как раз для жены предназначались. «НЗ», короче. Неприкосновенный запас, предназначенный именно для прикосновений, а не для географических изысков.
«Ну вот, – думает муж, – сориентируюсь я сейчас прямо на местности, а для Настасьюшки для моей ни полсилы, ни четверть силы, ни осьмушки не останется! Так, поцелуй один в щеку, да и тот без причмокивания».
Подумал об этом муж, сел на пенек с табличкой «окрашено» и пригорюнился. Занюхал воротником и пригорюнился по второй.
Вдруг, откуда не ждали, вырос перед ним старичок-лесовичок. Ну не то чтобы прямо вырос, а просто с земли поднялся, где, видимо, отдыхал. Отряхнулся старичок-лесовичок с той аккуратностью, какая свойственна английским архивариусам, да хотел было обернуться сразу ясным соколом и улететь, но потерял равновесие и упал, никем не обернувшись. А задумка была неплохая. Знатная была задумка: взять да и обернуться ясным соколом.
Ну, не получилось, так не получилось. Решил тогда старичок-лесовичок для начала просто обернуться. Тут-то он и заметил мужа на пеньке.
Приподнялся тогда старичок на локте и спрашивает:
– Что, добрый молодец, восемь часов уже есть?
– Ох, и не спрашивай меня, старичок-лесовичок, – отвечает муж. – Видишь, кручинюсь я, ибо возвернуться из командировки не в состоянии.
– Это горюшко – не горе, – сплюнул старичок. – Ты вернуться не можешь, потому как в голове у тебя не компас, а каша из образов, страстей и понятий. Но ежели ты выполнишь три моих желания, то и я тебе пособлю.
– Хорошо, – отвечает муж.
– Нет, не хорошо! Отлично выполнишь!
Делать нечего, муж выполнил все три старичковых желания. Вернее, желание-то было одно, только выполнять его пришлось три раза, да еще и на «отлично» вытягивать.
Отдышался муж и говорит:
– Я свое обещание выполнил, теперь и ты свое выполняй. Сдержи слово.
Слово-то старичок-лесовичок сдержал, хотя оно прямо с губ рвалось, короткое такое, ядреное словцо… Но сдержал его старик и уговор все-таки выполнил.
Повернулся он к мужу задом, к лесу передом и зажурчал: «Ты расти, расти, лесок, через Запад на Восток, муж из командировки – скок!»
Грянул тут гром, и муж сразу дома оказался. Конечно, кому охота под дождем с каким-то бомжем трепаться? Это при ясной погоде мужья вернуться из своих командировок никак не могут, а стоит тучкам набежать, как все мужья дорогу отыскивают без проблем.
Вот и наш муж сразу домой пошел. А дома жена Настасьюшка пирогов наделала, да столько, что и пройти невозможно. Ждала, видать, готовилась, хотя муж ее раз пять предупреждал, чтобы она его так больше не ждала.
Поклонился он дорогой супруге Настасьюшке в пояс, ухватил края юбки обеими руками да и задрал ее до самых ушей. И сделалась у них настолько великая любовь, что ни в сказке сказать, ни просто вслух в приличном обществе.
И я там был, мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало, потому что в шкафу уж больно темно было.
ОДИН ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
Рассказ с чужим названием
Один день Ивана Денисовича шел за два для всех его родных и за три для тех, кто пытался украдкой из числа этих самых родных выйти или хотя бы ослабить родственные узы.И не сказать, что Иван Денисович был человеком тяжелым или нудным. Скорее он был человеком выносливым и терпеливым. Наружно выражалось это в том, что Иван Денисович договаривал до конца хорошо известные всем поговорки и прописные истины.
«Семь раз отмерь», – произносил он хорошо поставленным голосом и замирал, как бы прислушиваясь. Незнакомый человек мог подумать, что Иван Денисович окончательно погрузился в себя и забыл о второй части нетленной поговорки, поэтому, когда спустя минуту над ухом раздавалось громогласное: «И о-дин раз о-трежь!», незнакомый человек, особенно если он был обременен нечистой совестью, обязательно вздрагивал, тем паче, что Иван Денисович в тот момент, иллюстрируя сказанное, проводил по своему горлу тыльной стороной крупного кухонного ножа.
На деле же был Иван Денисович человеком тишайшим, всегда и всюду шел на уступки, будучи тверд лишь в одном – в вопросах фамильной чести. Едва заметив малейшую холодность, явленную по отношению к нему каким-нибудь троюродным племянником, бросался Иван Денисович восстанавливать родственные узы и раздувать огонь крови, что обычно занимало у него от одного месяца до трех. Естественно, с проживанием Ивана Денисовича на площади охладевшего или замыслившего охладеть.
– Ты что же, племяш, – с укоризной выговаривал Иван Денисович, – совсем забыл старика? А ведь нас, Скорохутовых, совсем мало осталось. Мы друг за дружку держаться должны!
Пятидесятилетний племяш, только вчера проводивший Ивана Денисовича на вокзал после месячного восстановительного визита, застывал на пороге квартиры с открытым ртом, пока Иван Денисович степенно проходил на кухню, снимая рюкзачок и объявляя, что здесь он проездом и решил взглянуть на житье-бытье племяша, которого он помнит еще обгаженным третьеклассником в коляске.
– Вот, значит, как устроился, – говорил Иван Денисович, хаотично нажимая кнопки микроволновой печи, – а знаешь, в честь кого мы тебя Алексеем назвали?
– В честь дедушки, – еще не придя в себя и оседая на трюмо, автоматически отвечал племяш урок, заученный за месяц весьма хорошо, поскольку отвечать приходилось часто – и среди ночи, и через дверь ванной, и во многих иных ситуациях, не располагающих к занятиям генеалогией.
– Ха, дедушки, – снисходительно хмыкал Иван Денисович. – В честь дедушки мы бы тебя дедушкой назвали. Алексеем же тебя кличут в честь Алексея Тимофеевича Скорохутова, твоего деда.
Остекленевший взгляд племянника свидетельствовал, что шутка о дедушке хотя и застала его врасплох, но явно была не нова.
– Не женился еще? – с грубоватой лаской в голосе осведомлялся Иван Денисович.
Племянник не отвечал, тупо глядя в пол и отрыгивая шампанским, которым накануне отмечал с женой дядюшкин отъезд.
– Ты с этим не торопись. Жену ведь, как работу, на всю жизнь выбирают. Помнишь, как народ говорит: семь раз отмерь…
С этими словами Иван Денисович обычно пропадал в холодильнике минуты на три, затем являлся обратно и, чавкая, изрекал с ликом Кассандры: – И… один… раз…
– Отрежь! – не выдерживал племянник.
Тут Иван Денисович укоризненно мотал головой, звучно проглатывал кусок, а потом, икнув, глядел на племянника ясными до идиотизма глазами: – Что – отрежь?'
Племянник вжимал голову в плечи и бормотал: – Ну это, чего отмеряли…
– Тц-тц-тц, – Иван Денисович цокал языком с болью и тревогой. – А ты ведь зря, племяш, думаешь, что народ глупее тебя. Народ таких поговорок не придумывает. Нет у русского народа поговорок из одного слова. У русского народа поговорки «Отрежь» нет. Зато у русского народа есть другая поговорка, – Иван Денисович начинал распаковывать рюкзачок, – семь раз отмерь, а уж потом…
На сей раз племянник не рисковал, слушая дядю с выражением Себастьяна, которое тот имел, пока становился святым. И долготерпение обычно вознаграждалось, поскольку сакраментальное «отрежь» доносилось уже из туалета. Племянник не терял времени, тут же набрасывал на себя куртку и улепетывал на работу.
Вечером же, возвратясь в квартиру, по звенящей тишине и застывшим позам домочадцев племянник сразу чуял мхатовскую паузу Ивана Денисовича и тоже замирал, боясь грубым вмешательством порвать нить народной мудрости.
– Из пруда! – доносилось наконец окончание волшебного афоризма, и племяш мог идти на кухню пить чай, поскольку «семеро одного не ждут», и от ужина ничего не осталось.
Ночью супруги лежали под одеялом, затаив дыхание, и прислушивались к обрывкам фраз, доносившихся из комнаты сына: «…век учись», «…легко в бою», «…неученье-тьма», «…ума не надо».
Часам к двум, когда в доме наступала абсолютная тишина, племянник тихонько целовал жену, однако стоило ему неосмотрительно скрипнуть кроватью, как из дверного проема раздавалась команда: – Милые бранятся!
– Только тешатся, – хором отвечали супруги.
– Муж да жена!
– Одна сатана, – чеканно звенело из-под одеяла.
Успокоившись и убедившись, что все в порядке и супруги любят друг друга, Иван Денисович неторопливо зажигал свет и присаживался на краешек кровати с ногами: «А ведь я, Татьяна, Лешку твоего вот таким вот знал. А, кстати, знаешь, в честь кого мы его Алексеем назвали?»
– В честь Алексея Тимофеевича Скорохутова, моего деда, – торопился заступиться за жену племянник.
– Эх ты, голова садовая, – накидывая одеяло себе на плечи и ласково щурясь, причмокивал Иван Денисович. – В честь деда, тоже мне. Кровь-то у вас родная. Это он вон Татьяне дед, а тебе он – де-душ-ка… Да, гляжу я на вас, аж завидно, какие вы молодые… Я вот тоже, бывало, всю ночь на танцах, а утром чуть свет на поля, если на работу не хотелось. И не уставал никогда. Тоже мог стариков часами слушать.
Тут Иван Денисович целовал племянника в лоб, потом долго искал выпавшую в постель челюсть, приподнимая то племянника, то его жену.
И лишь найдя пропажу, Иван Денисович окончательно закутывался в одеяло и засыпал.
ДРУГОЙ ДЕНЬ ИВАНА ДЕНИСОВИЧА
Не так давно, будучи в гостях у добрых моих знакомых, пришлось наблюдать мне одну любопытную сценку. Телевизор «Sharp» весело стоял на холодильнике «Samsung», чуть поодаль грустил кухонный комбайн «Moulinex», а рядом уютно урчал, готовясь к работе, видеомагнитофон. Осторожно, дабы не разрушить этой пасторали, я подкрался поближе к видеомагнитофону, пытаясь различить его марку. Но тут мои наблюдения были прерваны появлением хозяев, тех самых добрых моих знакомых, которых я уже упоминал и в гостях у которых я в тот момент находился.
– Ба, а ты что здесь делаешь, старина?! – развеселился милейший Евгений Павлович, хлопая меня по рукам.
Я в своей обычной манере загадочно ничего не ответил, и мы сели пить чай. Только тут я заметил, что знакомые мои были не одни: где-то, видимо, по дороге, воспользовавшись их известной тактичностью, прибился к ним омерзительный хлыщ с бегающими глазками, из породы тех надоедак, которых хлебом не корми, а дай варенья и оставь ночевать. Возмущение вскипело в моей душе, и я немедля решил помочь хозяевам избавиться от непрошеного гостя.
– Надолго к нам? – сразу спросил я.
Евгений Павлович удивленно вскинул брови, обрадованный моей внезапной помощью. Развивая успех, я выхватил из рук хлыща бутерброд с вареньем и заботливо осведомился, не слипнется ли его клоака от такого нектара.
– Ну зачем вы так, Иван Денисович, – сказал мне Евгений Павлович, вытирая варенье, которое брызнуло ему на брюки во время нашей с хлыщом борьбы. Увидев, что брюкам добрейшего Евгения Павловича нанесен непоправимый ущерб, я окончательно рассердился.
– Я знаю вашу деликатность, – сказал я Евгению Павловичу, – ваше радушие и гостеприимство. Однако я не позволю разным наглецам присасываться, как вампирам, к вашему варенью! В чужой монастырь, – добавил я, обернувшись к хлыщу, – со своим уставом – не лезь!
Чтобы эффект от моих слов был максимален, я по примеру шокотерапевтов выплеснул в лицо хлыщу стакан чая, но, к несчастью, в спешке я неправильно захватил стакан, поэтому к хлыщу обратилось не отверстие, а дно сосуда. Отверстие же обратилось к милейшей супруге Евгения Павловича, Екатерине Семеновне.
– Посмотри, что ты наделал, – я осторожно, стараясь не причинить лишней боли, поднял подол Екатерины Семеновны и показал хлыщу на ее бедра, обезображенные красными пятнами. – Теперь здесь волдыри будут.
Екатерина Семеновна, словно в подтверждение моих слов, закрыла лицо руками, разрыдалась и выбежала из гостиной.
После этого мне, наконец, удалось сплавить прилипалу в коридор, где я взял его под локоть и внятно произнес:
– Хозяева устали, хотят спать. Час поздний.
– Я уйду, – нехотя сдался хлыщ. – А вы?
Я не стал говорить этому проныре, что мои отношения с Евгением Павловичем позволяли мне находиться в его доме столько, сколько я сочту нужным. Вместо этого я решил сделать вид, что тоже ухожу. Если бы я не пошел на такую простительную ложь, хлыщ мог найти предлог для задержки.
Кроме того, я не хотел афишировать перед посторонним человеком наших близких с Евгением Павловичем отношений. Ни к чему было давать лишней пищи для разговоров – все-таки Евгений Павлович занимал высокий (и довольно важный) пост.
Мы вышли. Я посадил прощелыгу на трамвай и проследил, чтобы вагон отъехал от остановки, после чего спокойно вернулся обратно, под дружеский кров, мысленно готовясь разделить раздражение хозяев, вызванное бестактностью спроваженного визитера.
Однако, к моему удивлению, дверь квартиры Евгения Павловича оказалась заперта изнутри. Вначале я было подумал, что ее захлопнул сквозняк (раньше такое бывало не раз), однако не мог же сквозняк выдуть на лестничную площадку все мои вещи, среди которых были и весьма интимные (вроде памперсов, но влагу не впитывающие)?
А поскольку я в тот вечер собирался ночевать у Евгения Павловича и уже облачился в его пижаму, стоять на лестничной площадке босиком мне было прохладно. Надевать же свои запачканные вещи, даже не выяснив, в чем дело, не хотелось.
– Ба, а ты что здесь делаешь, старина?! – развеселился милейший Евгений Павлович, хлопая меня по рукам.
Я в своей обычной манере загадочно ничего не ответил, и мы сели пить чай. Только тут я заметил, что знакомые мои были не одни: где-то, видимо, по дороге, воспользовавшись их известной тактичностью, прибился к ним омерзительный хлыщ с бегающими глазками, из породы тех надоедак, которых хлебом не корми, а дай варенья и оставь ночевать. Возмущение вскипело в моей душе, и я немедля решил помочь хозяевам избавиться от непрошеного гостя.
– Надолго к нам? – сразу спросил я.
Евгений Павлович удивленно вскинул брови, обрадованный моей внезапной помощью. Развивая успех, я выхватил из рук хлыща бутерброд с вареньем и заботливо осведомился, не слипнется ли его клоака от такого нектара.
– Ну зачем вы так, Иван Денисович, – сказал мне Евгений Павлович, вытирая варенье, которое брызнуло ему на брюки во время нашей с хлыщом борьбы. Увидев, что брюкам добрейшего Евгения Павловича нанесен непоправимый ущерб, я окончательно рассердился.
– Я знаю вашу деликатность, – сказал я Евгению Павловичу, – ваше радушие и гостеприимство. Однако я не позволю разным наглецам присасываться, как вампирам, к вашему варенью! В чужой монастырь, – добавил я, обернувшись к хлыщу, – со своим уставом – не лезь!
Чтобы эффект от моих слов был максимален, я по примеру шокотерапевтов выплеснул в лицо хлыщу стакан чая, но, к несчастью, в спешке я неправильно захватил стакан, поэтому к хлыщу обратилось не отверстие, а дно сосуда. Отверстие же обратилось к милейшей супруге Евгения Павловича, Екатерине Семеновне.
– Посмотри, что ты наделал, – я осторожно, стараясь не причинить лишней боли, поднял подол Екатерины Семеновны и показал хлыщу на ее бедра, обезображенные красными пятнами. – Теперь здесь волдыри будут.
Екатерина Семеновна, словно в подтверждение моих слов, закрыла лицо руками, разрыдалась и выбежала из гостиной.
После этого мне, наконец, удалось сплавить прилипалу в коридор, где я взял его под локоть и внятно произнес:
– Хозяева устали, хотят спать. Час поздний.
– Я уйду, – нехотя сдался хлыщ. – А вы?
Я не стал говорить этому проныре, что мои отношения с Евгением Павловичем позволяли мне находиться в его доме столько, сколько я сочту нужным. Вместо этого я решил сделать вид, что тоже ухожу. Если бы я не пошел на такую простительную ложь, хлыщ мог найти предлог для задержки.
Кроме того, я не хотел афишировать перед посторонним человеком наших близких с Евгением Павловичем отношений. Ни к чему было давать лишней пищи для разговоров – все-таки Евгений Павлович занимал высокий (и довольно важный) пост.
Мы вышли. Я посадил прощелыгу на трамвай и проследил, чтобы вагон отъехал от остановки, после чего спокойно вернулся обратно, под дружеский кров, мысленно готовясь разделить раздражение хозяев, вызванное бестактностью спроваженного визитера.
Однако, к моему удивлению, дверь квартиры Евгения Павловича оказалась заперта изнутри. Вначале я было подумал, что ее захлопнул сквозняк (раньше такое бывало не раз), однако не мог же сквозняк выдуть на лестничную площадку все мои вещи, среди которых были и весьма интимные (вроде памперсов, но влагу не впитывающие)?
А поскольку я в тот вечер собирался ночевать у Евгения Павловича и уже облачился в его пижаму, стоять на лестничной площадке босиком мне было прохладно. Надевать же свои запачканные вещи, даже не выяснив, в чем дело, не хотелось.