— Эта бедняжка мисс Энни, что по соседству. Утром в обморок упала в переулке. А всё невры, дуся. Говорит, ты ее сегодня разбудил, когда на банджо заиграл.
— Это лютня, а не банджо, — прогрохотал Игнациус. — Она что — считает меня каким-то извращенцем из романа Марка Твена?
— Я тока-тока от нее. Она же ж к сыну перебралась, на улицу Св. Мэри.
— О, этот противный мальчишка. — Игнациус взобрался по ступеням к двери, опередив мать. — Ну, хвала Господу, что мисс Энни нас на некоторое время оставила. Теперь, возможно, я смогу играть на лютне, не слыша ее скрипучих денонсаций из соседнего дома.
— А по пути я к Ленни зашла и купила ей славненькую парочку четок с водой из Лурда.
— Боже мой! К Ленни. Ни разу в жизни не встречал я магазина, настолько набитого религиозной гексарией. Я подозреваю, что не пройдет много времени, и в этой ювелирной лавке случится чудо. Сам Ленни может вознестись.
— А мисс Энни эти четки очень понравились, мальчик мой. Сразу молитву же ж читать начала.
— Вне сомнения, это лучше, чем беседовать с вами.
— Уж садись, дуся, я тебе чего-нибудь поесть сготовлю.
— В смятении коллапса мисс Энни вы, кажется, позабыли, что сегодня утром сбагрили меня в «Штаны Леви».
— Ох, Игнациус, что ж там было-то? — спросила миссис Райлли, поднося спичку к горелке, которую открутила за несколько секунд до этого. На печке случился локализованный взрыв. — Боже-Сусе, я чуть не сгорела.
— Я теперь — служащий «Штанов Леви».
— Игнациус! — вскричала его мать, охватывая его сальную голову неуклюжим розово-шерстяным объятием, расплющившим ему нос. Глаза ее застили слезы. — Я так гордюсь моим мальчиком.
— Я довольно-таки изможден. Атмосфера в этой конторе гипертензитивна.
— Я знала, что ты хорошо добьешься.
— Благодарю вас за вашу уверенность.
— А сколько «Штаны Леви» будут платить тебе, дуся?
— Шестьдесят американских долларов в неделю.
— Ай, и это все? Мож, тебе еще по сторонам поискать надо было?
— Там чудесные возможности для продвижения, чудесные планы для сметливого молодого человека. Жалованье может вскоре измениться.
— Ты думаешь? Ну, я все равно гордюсь, дуся. Снимай куртку. — Миссис Райлли открыла банку рагу «Либби» и вытряхнула ее в кастрюльку. — А у них там милашечки какие-нибудь работают?
Игнациус подумал о мисс Трикси и ответил:
— Да, одна имеется.
— Незамужняя?
— Похоже.
Миссис Райлли подмигнула Игнациусу и забросила его куртку на буфет.
— Слуш сюда, дуся, я огонь под рагу развела. Открой себе баночку горошка, и хлеб же ж где-то в леднике есть. Еще я кэксик у Джермана взяла, тока что-то не вспомню, куда его засунула. Посмотри в кухне. Мне идтить надо.
— И куда вы сейчас направляетесь?
— Мистер Манкузо с тетушкой, они меня через несколько минут подберут. Мы едем к Фаццио, в кегли играть.
— Что? — завопил Игнациус. — Правда ли это?
— Я рано вернусь. Я сказала мистеру Манкузо, что не могу поздно засиживаться. А тетушка его уже бабушка, ей, наверно, тож на боковую пора.
— Определенно, прекрасный прием мне оказывают после моего первого трудового дня, — яростно высказал Игнациус. — Вы не умеете играть в кегли. У вас артрит или что там у вас. Это смехотворно. Где вы собираетесь есть?
— Я могу себе чилю купить возле кегельбани. — Миссис Райлли уже направлялась к себе в комнату переодеться. — Ой, дуся, тебе ж еще сёдни письмо с Нью-Йорку пришло. Я его за банку с кофиём засунула. Похоже, от этой Мирны-девочки, потому как кунверт грязный весь и размазанный. И как тока эта Мирна почту в таком виде посылает? Ты же мне сам говорил, что у ее папаши деньжата водятся?
— Вам нельзя играть в кегли, — проревел Игнациус. — Это самое абсурдное, что вы могли предпринять.
Дверь миссис Райлли захлопнулась. Игнациус отыскал конверт и, открывая, разодрал его в клочья. Он вытащил программку летнего кинофестиваля какого-то художественного театра годовой давности. На обороте измятой программы и было написано письмо — неровным угловатым почерком, составлявшим все минкоффское искусство каллиграфии. Привычка Мирны писать не друзьям, а редакторам всегда отражалось в ее приветствии:
Господа!
Что это за странное и пугающее письмо ты написал мне, Игнациус? Как могу я связываться с Союзом Гражданских Свобод, когда ты предоставил мне так мало улик? Я не могу вообразить себе, чего ради тебя мог пытаться арестовать полицейский. Ты же никуда не выходишь из своей комнаты. Я, может, и поверила бы в арест, если б ты не написал об этой «автомобильной аварии». Если у тебя сломаны оба запястья, то как ты смог написать мне письмо?
Давай будем честны друг с другом, Игнациус. Я не верю ни единому слову, присланному тобой. Но мне страшно — страшно за тебя. В твоей фантазии об аресте есть все классические признаки паранойи. Ты, разумеется, отдаешь себе отчет, что Фрейд связывал паранойю с гомосексуальными наклонностями.
— Мерзость! — вскричал Игнациус.
Однако, мы не станем вдаваться именно в этот аспект фантазии, поскольку я знаю, насколько ты предан в своем неприятии какого бы то ни было секса. И все же эмоциональная твоя проблема довольно очевидна. С тех самых пор, как ты провалил то собеседование, когда тебя собирались взять на преподавательскую работу в Батон-Руж (обвинив во всем автобус и прочее — перенесение вины), ты, вероятно, страдаешь от ощущений неудачи. Эта твоя «автомобильная авария» — новый костыль для отговорок за свое бессмысленное, бессильное существование. Игнациус, тебе следует идентифицироваться с чем-либо. Как я тебе уже неоднократно говорила, ты должен посвятить себя жизненно важным проблемам нашего времени.
— Хо-хмм, — зевнул Игнациус.
Подсознательно ты чувствуешь, что должен попытаться объяснить свою неудачу как интеллектуал и борец за идеи, должен активно участвовать в существенных социальных движениях. Помимо этого, приносящая удовлетворение сексуальная встреча очистит твои разум и тело. Тебе отчаянно нужна терапия сексом. Я боюсь — судя по тому, что я знаю о клинических случаях вроде твоего, — что в конце концов ты можешь превратиться в психосоматического инвалида, вроде Элизабет Б. Браунинг.
— Как невыразимо оскорбительно, — прошипел Игнациус.
Я не ощущаю к тебе большого сочувствия. Ты закрыл свой разум как любви, так и обществу.
— Это лютня, а не банджо, — прогрохотал Игнациус. — Она что — считает меня каким-то извращенцем из романа Марка Твена?
— Я тока-тока от нее. Она же ж к сыну перебралась, на улицу Св. Мэри.
— О, этот противный мальчишка. — Игнациус взобрался по ступеням к двери, опередив мать. — Ну, хвала Господу, что мисс Энни нас на некоторое время оставила. Теперь, возможно, я смогу играть на лютне, не слыша ее скрипучих денонсаций из соседнего дома.
— А по пути я к Ленни зашла и купила ей славненькую парочку четок с водой из Лурда.
— Боже мой! К Ленни. Ни разу в жизни не встречал я магазина, настолько набитого религиозной гексарией. Я подозреваю, что не пройдет много времени, и в этой ювелирной лавке случится чудо. Сам Ленни может вознестись.
— А мисс Энни эти четки очень понравились, мальчик мой. Сразу молитву же ж читать начала.
— Вне сомнения, это лучше, чем беседовать с вами.
— Уж садись, дуся, я тебе чего-нибудь поесть сготовлю.
— В смятении коллапса мисс Энни вы, кажется, позабыли, что сегодня утром сбагрили меня в «Штаны Леви».
— Ох, Игнациус, что ж там было-то? — спросила миссис Райлли, поднося спичку к горелке, которую открутила за несколько секунд до этого. На печке случился локализованный взрыв. — Боже-Сусе, я чуть не сгорела.
— Я теперь — служащий «Штанов Леви».
— Игнациус! — вскричала его мать, охватывая его сальную голову неуклюжим розово-шерстяным объятием, расплющившим ему нос. Глаза ее застили слезы. — Я так гордюсь моим мальчиком.
— Я довольно-таки изможден. Атмосфера в этой конторе гипертензитивна.
— Я знала, что ты хорошо добьешься.
— Благодарю вас за вашу уверенность.
— А сколько «Штаны Леви» будут платить тебе, дуся?
— Шестьдесят американских долларов в неделю.
— Ай, и это все? Мож, тебе еще по сторонам поискать надо было?
— Там чудесные возможности для продвижения, чудесные планы для сметливого молодого человека. Жалованье может вскоре измениться.
— Ты думаешь? Ну, я все равно гордюсь, дуся. Снимай куртку. — Миссис Райлли открыла банку рагу «Либби» и вытряхнула ее в кастрюльку. — А у них там милашечки какие-нибудь работают?
Игнациус подумал о мисс Трикси и ответил:
— Да, одна имеется.
— Незамужняя?
— Похоже.
Миссис Райлли подмигнула Игнациусу и забросила его куртку на буфет.
— Слуш сюда, дуся, я огонь под рагу развела. Открой себе баночку горошка, и хлеб же ж где-то в леднике есть. Еще я кэксик у Джермана взяла, тока что-то не вспомню, куда его засунула. Посмотри в кухне. Мне идтить надо.
— И куда вы сейчас направляетесь?
— Мистер Манкузо с тетушкой, они меня через несколько минут подберут. Мы едем к Фаццио, в кегли играть.
— Что? — завопил Игнациус. — Правда ли это?
— Я рано вернусь. Я сказала мистеру Манкузо, что не могу поздно засиживаться. А тетушка его уже бабушка, ей, наверно, тож на боковую пора.
— Определенно, прекрасный прием мне оказывают после моего первого трудового дня, — яростно высказал Игнациус. — Вы не умеете играть в кегли. У вас артрит или что там у вас. Это смехотворно. Где вы собираетесь есть?
— Я могу себе чилю купить возле кегельбани. — Миссис Райлли уже направлялась к себе в комнату переодеться. — Ой, дуся, тебе ж еще сёдни письмо с Нью-Йорку пришло. Я его за банку с кофиём засунула. Похоже, от этой Мирны-девочки, потому как кунверт грязный весь и размазанный. И как тока эта Мирна почту в таком виде посылает? Ты же мне сам говорил, что у ее папаши деньжата водятся?
— Вам нельзя играть в кегли, — проревел Игнациус. — Это самое абсурдное, что вы могли предпринять.
Дверь миссис Райлли захлопнулась. Игнациус отыскал конверт и, открывая, разодрал его в клочья. Он вытащил программку летнего кинофестиваля какого-то художественного театра годовой давности. На обороте измятой программы и было написано письмо — неровным угловатым почерком, составлявшим все минкоффское искусство каллиграфии. Привычка Мирны писать не друзьям, а редакторам всегда отражалось в ее приветствии:
Господа!
Что это за странное и пугающее письмо ты написал мне, Игнациус? Как могу я связываться с Союзом Гражданских Свобод, когда ты предоставил мне так мало улик? Я не могу вообразить себе, чего ради тебя мог пытаться арестовать полицейский. Ты же никуда не выходишь из своей комнаты. Я, может, и поверила бы в арест, если б ты не написал об этой «автомобильной аварии». Если у тебя сломаны оба запястья, то как ты смог написать мне письмо?
Давай будем честны друг с другом, Игнациус. Я не верю ни единому слову, присланному тобой. Но мне страшно — страшно за тебя. В твоей фантазии об аресте есть все классические признаки паранойи. Ты, разумеется, отдаешь себе отчет, что Фрейд связывал паранойю с гомосексуальными наклонностями.
— Мерзость! — вскричал Игнациус.
Однако, мы не станем вдаваться именно в этот аспект фантазии, поскольку я знаю, насколько ты предан в своем неприятии какого бы то ни было секса. И все же эмоциональная твоя проблема довольно очевидна. С тех самых пор, как ты провалил то собеседование, когда тебя собирались взять на преподавательскую работу в Батон-Руж (обвинив во всем автобус и прочее — перенесение вины), ты, вероятно, страдаешь от ощущений неудачи. Эта твоя «автомобильная авария» — новый костыль для отговорок за свое бессмысленное, бессильное существование. Игнациус, тебе следует идентифицироваться с чем-либо. Как я тебе уже неоднократно говорила, ты должен посвятить себя жизненно важным проблемам нашего времени.
— Хо-хмм, — зевнул Игнациус.
Подсознательно ты чувствуешь, что должен попытаться объяснить свою неудачу как интеллектуал и борец за идеи, должен активно участвовать в существенных социальных движениях. Помимо этого, приносящая удовлетворение сексуальная встреча очистит твои разум и тело. Тебе отчаянно нужна терапия сексом. Я боюсь — судя по тому, что я знаю о клинических случаях вроде твоего, — что в конце концов ты можешь превратиться в психосоматического инвалида, вроде Элизабет Б. Браунинг.
— Как невыразимо оскорбительно, — прошипел Игнациус.
Я не ощущаю к тебе большого сочувствия. Ты закрыл свой разум как любви, так и обществу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента