Турнье Мишель. Философская сказка (сборник)

   - Гийом, я составляю список гостей на наш апрельский обед. Вы не могли бы посмотреть его вместе со мной?
   - Я занят, дорогая, делаю патроны. Но говорите, я слушаю.
   Голос баронессы начал одно за другим называть имена.
   - Дешаны, Конон д'Аркуры, Дорбе, Эрмелены, Сен-Савены, де Казер дю Фло, Невилли... Их мы, разумеется, приглашаем, как всегда.
   - Да-да, само собой. А вот пыжей-то мне не хватит. Ах ты, черт побери, надо же быть таким идиотом, мог ведь купить вчера у Эрнеста!
   В голосе баронессы послышались нотки раздражения.
   - Гийом, не смейте браниться и подумайте о нашем обеде.
   - Не буду, дорогая, хорошо, дорогая!
   - Бретонье - нет. Мы не можем больше их принимать.
   - Это почему же?
   - Да что с вами, Гийом, где вы витаете? Вам не хуже меня известно, что все говорят о банкротстве их строительного предприятия.
   - Ну, говорят.
   - Я не желаю видеть у себя сомнительных людей.
   - Но ведь его жена тут ни при чем... и она очаровательна...
   - Если бы она меньше тратила на наряды, ее муж не потерял бы все свое состояние!
   - Ну, может быть, не все, чуть-чуть бы осталось. Одно могу сказать: шестой номер для вальдшнепа не годится. С шестым на вальдшнепа - ни в коем случае! Бьет наверняка, что да, то да, наверняка! Но какое зверство! В прошлый раз я подобрал одного - клочья, лохмотья, прямо-таки кружево. Красиво, а - кружевная птица...
   - Итак, Бретонье исключаются, - непреклонно продолжала баронесса. Вот с Серне дю Локами вопрос более щекотливый. Приглашать их или нет?
   - Что там еще случилось с Серне дю Локами?
   - Друг мой, я иногда вам удивляюсь - на какой планете вы живете? Как будто вы не знаете, что эта семейка с некоторых пор, похоже, придерживается весьма своеобразной морали.
   - Так-так-так-так, - нараспев произнес барон, энергично вращая ручку машинки для обжимания гильз. - А можно узнать, в чем же состоит своеобразие этой морали?
   - Вы наверняка встречали некоего Флорну или Флорнуа, который везде появлялся с ними всю зиму.
   - Нет, не встречал, и что же?
   - А то, что этот господин, который, судя по всему, состоит в самой тесной дружбе с Анной дю Лок, всячески содействует нашему архитектору Серне дю Локу в получении заказов.
   - Ах ты, черт! И стало быть, за это содействие муж кое на что закрывает глаза. Я правильно понял?
   - Так, во всяком случае, говорят.
   Барон даже прервал работу, как будто пораженный внезапным открытием.
   - Анна дю Лок... Любовник. Разрази меня гром! Просто невероятно! Дорогая моя, вы хоть смотрели когда-нибудь на эту Анну дю Лок? Вы знаете, сколько ей лет?
   Из кабинета послышался стук отодвигаемого стула, и в дверном проеме возникла фигура баронессы, величественная и полная трагизма.
   - Анне дю Лок? Ей на десять лет меньше, чем мне! Думайте, что вы говорите!
   Барон, увидев перед собой жену, отложил свои патроны и сделал вид, что хочет встать, однако остался сидеть.
   - Полноте, Огюстина, какое отношение это имеет к вам? Вы же не станете сравнивать себя с этой... с этой...
   - С этой женщиной? А почему нет? Можно подумать, что я принадлежу к другому полу!
   - В каком-то смысле, - протянул барон задумчиво, словно его впервые заинтересовал вопрос пола его супруги, - ну да, действительно! Вы не просто женщина, вы моя жена.
   - Такие нюансы мне не нравятся.
   - И зря: это очень важный нюанс, я бы даже сказал основополагающий. В этом нюансе - все уважение, которое я питаю к вам, баронессе де Сен-Фюрси, урожденной де Фонтан.
   - Уважение, уважение... Порой мне думается, что вы в каком-то смысле злоупотребляете этим чувством по отношению ко мне.
   - Ну, вот что дорогая: между нами не должно быть недомолвок! Вы давным-давно дали мне понять, что... некоторые стороны супружеской жизни вас тяготят и вам хотелось бы, чтобы я пореже... наносил вам ночные визиты.
   - Я всегда считала, что всему свое время и наступает возраст, когда что поделаешь - некоторые вещи уже не по летам. Когда я просила вас, как вы выражаетесь, пореже наносить мне ночные визиты, мне и в голову не могло прийти, что вы так беспрекословно повинуетесь и станете наносить эти самые ночные визиты другим женщинам.
   Барон почувствовал неловкость, сидя перед высокой фигурой жены, и встал, не подумав о том, что этим только усугубит серьезность их разговора.
   - Огюстина, давайте оба попытаемся быть искренними.
   - Скажите сразу, что я кривлю душой.
   - Я скажу то, что скажу. А скажу я вот что: признайте, что те вещи, о которых вы говорите, для вас никогда не были по летам. Я же со своей стороны признаю, что для меня они всегда были и будут по летам.
   - Вы - фавн, Гийом, вот что надо признать!
   - Согласен, каюсь: целомудрие не входит в число моих добродетелей.
   - Но ведь вы уже не юноша, в конце концов!
   - А это, душа моя, судьба решает. Покуда я жив, здоров и полон сил, у меня будут потребности, равно как и возможность их удовлетворять...
   Он говорил с каким-то простодушным бахвальством, гордо выпрямившись во весь свой небольшой рост, поглаживая пальцем усы и ища глазами зеркало, которого поблизости не было.
   - А как же я? - от души возмутилась баронесса. - Выходит, ваше так называемое уважение проявляется в том, что вы выставляете меня на посмешище перед всем городом этими вашими... ночными визитами?
   - Ну знаете, вам следовало бы решить, какого уважения вы хотите! Но не надо, не будем опять затевать этот бессмысленный и бесполезный спор.
   Им как будто вдруг овладела усталость, и он с растерянным видом огляделся вокруг.
   - Я только могу еще и еще раз повторить вам, Огюстина, что... Ох, как же это трудно. Кажется, что мне снова двадцать лет, я не могу найти слов, путаюсь и запинаюсь, как будто впервые объясняюсь в любви. Так вот, я хотел сказать: что бы ни случилось, и что бы я ни делал, вы очень много значите для меня, Огюстина. Я говорил об уважении, но вообще-то это не совсем то слово. Зато я помню, какие слова сказала моя мать в тот день, когда мы приняли решение пожениться и вместе пришли к ней просить ее согласия. Мы были так молоды, так доверчиво стояли, держась за руки, перед мудрой старой женщиной, которая приветливо улыбалась нам. По нашему разумению, это она именно она в первую очередь, а не кюре и не мэр - должна была освятить наш союз. Она сказала тогда: "Огюстина, детка, я так счастлива, что вы решились выйти замуж за нашего Гийома. Потому что вы в тысячу раз умнее и благоразумнее его. Мы вверяем его вам, Огюстина. Смотрите за ним хорошенько и будьте очень терпеливы, очень снисходительны к нему...
   - ...будьте для нашего тетеревка, - подхватила баронесса, спокойствием, силой, светом, всем тем, что так необходимо ему для жизни, для достойной жизни".
   - Вот-вот, она сделала ударение на "достойной", - вспомнил барон.
   Наступила пауза; супруги, погрузясь в воспоминания, взволнованно смотрели друг на друга. Внезапно барон сел за верстак и вновь принялся за патроны с какой-то лихорадочной поспешностью.
   - Кстати, - спросила баронесса, - вы что, собрались охотиться? Зима на исходе, охотничий сезон кончился, если я не ошибаюсь?
   - Ну, Огюстина, теперь моя очередь спросить вас, на какой планете вы живете! Да будет вам известно, так заведено испокон веков. В конце зимы мы пьем за наступающий год и постреливаем немного, чтобы не потерять сноровку. О, никакой дичи, разумеется, не убиваем. Так просто, для шуму. Это традиция.
   - Стало быть, - заключила баронесса, - вы празднуете закрытие сезона охоты.
   - Вот-вот, закрытие сезона охоты.
   - Ну что ж, закрытие, так закрытие!
   Баронесса скрылась в кабинете, а ее муж занялся патронами. Однако через некоторое время он поднял голову и с озадаченным видом потер подбородок.
   - Закрытие сезона охоты... Что она хотела этим сказать? - пробормотал он.
   * * *
   Первые отклики на опубликованное в "Ревей-де-л'Орн" объявление о том, что чете состоятельных пенсионеров требуется прислуга, поступили через день.
   Баронесса теперь безотлучно находилась в гостиной, сидя за своим письменным столом, заваленным карточками. "Вылитая гадалка", - язвительно бросил барон, пребывавший в дурном настроении. Когда раздавался звонок долгий, настойчивый или коротенький, несмелый, уже позволявший кое-что узнать о посетительнице, - баронесса водружала на нос очки-для-дали, а бедная Селестина плелась открывать. После нескольких минут психологически рассчитанного ожидания очередная кандидатка представала перед хозяйкой. В первый момент ее молча изучали взглядом с ног до головы, оценивая манеру держаться, одежду, внешние данные.
   Баронесса колебалась: требования ее оказались весьма противоречивыми. У нее был не настолько извращенный вкус, чтобы специально выбирать уродину. Как всякий нормальный человек, она предпочла бы иметь в услужении миловидную девушку, на которую приятно было бы смотреть. Но она помнила о первоочередном и непреложном условии: не искушать барона. В идеале ей грезилось некое создание, не то чтобы отталкивающей внешности, но неказистое, бесцветное, неприметное, невзрачное. Или же "двуликая" женщина, которая была бы мила и приятна для хозяйки, но хозяину показывала бы совсем иное, непривлекательное лицо. Неосуществимость этой мечты наглядно подтверждала череда приглашенных: одни, попав в гостиную баронессы, глупели и деревенели от робости, другие, наоборот, держали себя вызывающе и высказывали непомерные притязания.
   Барон не выдержал и сбежал из дому, чтобы не присутствовать при этом отборе, который, как он чувствовал, производился не в его интересах. Эх, если бы нанять "новенькую" предоставили ему! Уж он бы не стал медлить с выбором, особенно сейчас, когда такая чудесная весна стояла в Нормандии! И, шагая по улице Пон-Неф к Королевскому Полю, он прокручивал на экране своего воображения очаровательную и пикантную сценку: вот он оценивающе рассматривает вошедшую кандидатку. "Ну-ка, ну-ка, подойдите поближе, не бойтесь, деточка. Лобик, носик, подбородочек, так-так, недурно. А грудь? Бог ты мой, могла бы и попышнее быть, по-гостеприимнее. А талия-то, талия, талия, мои ладони ее почти обхватят, да что я говорю: почти, вот мои ладони ее и обхватили! А теперь, моя птичка, отступите назад, еще, еще, покажите-ка мне ваши ножки, вот так, ей же ей, имея такие ножки, не надо бояться их показывать!" И, вернувшись к действительности, барон с завистью думал о мужчинах, живших во времена работорговли.
   Экран, между тем, существовал не только в его воображении: он увидел огромные афиши фильма, шедшего на этой неделе в "Рексе" - "Синяя Борода" с Пьером Брассёром и Сесиль Обри. Пьер Брассёр? Барон хмыкнул про себя. Слабак, а строит из себя настоящего мужчину; мощная глотка, но характера ни на грош. Достаточно взглянуть на его подбородок. Срезанный подбородок, нерешительный, из-за него-то он и играл всегда малосимпатичных типов. До тех пор, пока ему не пришла гениальная идея отрастить бороду. Всегда найдется украшение, чтобы скрыть изъян. Это как с лошадьми: изгиб шеи, столь ценимый художниками, глазу знатока выдает запаленное животное.
   Но Сесиль Обри... О-о! Немножко, правда, ростом не вышла, голова чуть великовата для тела, надутая мордочка напоминает пекинеса. И все же, все же, до чего прелестная крошка, да еще повеяло весной! Вот если бы, придя домой, обнаружить, что в услужение нанята именно такая девушка. В услужение, в самом деле? Ах, какие дивные, какие восхитительные услуги могла бы оказывать Сесиль Обри! И барон воображал, как Сесиль - ну да, ведь горничных всегда зовут просто по имени - порхает по его кабинету с метелочкой из перьев и смеется своим горловым смехом, уворачиваясь от оказываемых ей знаков внимания и одновременно провоцируя их!
   Когда барон два часа спустя вернулся домой, выбор был уже сделан. Он узнал об этом, едва не споткнувшись о большую дорожную корзину, которая загромоздила всю прихожую. Новая горничная приехала из Пре-ан-Пая, деревушки, расположенной в двадцати четырех километрах по дороге на Майенн. У этой пятидесятилетней особы были усики над верхней губой, могучие плечи, и звали ее Эжени.
   * * *
   Новая прислуга приступила к работе, и баронесса была ею очень довольна. Сама похожая на шкаф, Эжени с легкостью двигала мебель. Ее появление пришлось очень кстати: баронесса, как обычно в конце зимы, затеяла генеральную уборку - эти уборки переворачивали дом вверх дном и приводили в бешенство барона. В такие дни домовитые женщины оккупировали всю территорию, и ему оставалось только спасаться бегством. К тому же выяснилось, что Эжени в данном случае представляет собой куда большую опасность, чем старушка Селестина. Это барон испытал на собственной шкуре: однажды он полетел кувырком, когда она случайно задела его, пятясь задом и примостив на животе комод.
   Эжени, с точки зрения баронессы, обладала еще одним достоинством. Немногословная, как и подобает людям ее положения, она умела слушать и при этом выражала интерес к беседе и соглашалась, открывая рот не чаще, чем следовало. Их диалоги основывались на извечном сговоре женщин против мужчин, но Эжени умело держала дистанцию между прислугой и хозяйкой, постоянно давая понять, что в этих деликатных вопросах она, конечно же, менее сведуща.
   В то утро она была во всеоружии, как настоящий воин домашнего фронта: тюрбан на голове, туго повязанный передник, засученные рукава и целый арсенал швабр, метелок, половых щеток и щеточек для полировки мебели. Баронесса ходила за ней из комнаты в комнату, то следом, то впереди, руководя ее действиями.
   - Зимой, - говорила баронесса, - пыль не так заметна. Но с первыми лучами солнышка видишь, какая предстоит работа.
   - Да, мадам, - соглашалась Эжени.
   - Я хочу, чтобы мой дом был безукоризненным. Заметьте, я вовсе не помешана на чистоте. Разумеется, хлопьев пыли под кроватями не допускаю. Но вот моя бабушка заставляла свою прислугу шпилькой выковыривать пыль между половицами. Мне бы такое и в голову не пришло.
   - Нет, мадам.
   - Рамки, мелкие безделушки, фарфор - это все не трогайте. Я сама займусь.
   - Хорошо, мадам.
   - Вот с кабинетом мужа - отдельная проблема. Когда он у себя, заходить нельзя: ему, видите ли, мешают. А когда его нет, так, послушать его, туда и вовсе носа нельзя сунуть. Приходится подметать и вытирать пыль так, чтобы он ничего не заметил.
   - Понятно, мадам.
   - Когда я была маленькой, настоятельница моего пансиона говорила: "Дом, содержащийся в чистоте и порядке - отражение чистой души, обращенной к Богу".
   Именно в этот момент Эжени передвинула на столе стопку бумаг, и на ковер из-под нее посыпались картинки и брошюрки эротического содержания.
   - Опять эта гадость! - вырвалось у баронессы. - Я так и знала, что он их где-то прячет!
   Она нагнулась, собрала их и посмотрела с отвращением.
   - Эти голые телеса напоказ - какое безобразие!
   - Что верно, то верно, - согласилась Эжени, заглянув через ее плечо.
   - И что тут интересного? Решительно только мужчины с их скотскими позывами самцов способны что-то в этом находить.
   - Да уж, точно, мужчины - они скоты и есть.
   - Эжени! Речь идет о моем муже!
   - Прошу прощения, мадам!
   - Ладно, мужчины, такими уж они созданы, - пустилась в рассуждения баронесса. - Это я могу понять. Но вот кого я никогда не пойму - женщин, которые потакают их прихотям.
   - Может, заради денег, - отважилась высказать свое мнение Эжени.
   - Ради денег? Это бы еще полбеды. Но я так не думаю. Среди женщин, знаете ли, попадаются такие порочные создания, которым это нравится.
   - Да уж, верно, увы, попадаются такие! Баронесса поднялась и подошла к камину, заставленному трофеями с конных состязаний.
   - Меня поместили к сестрам Благовещения в девять лет, - произнесла она мечтательно, с едва заметной улыбкой. - В пансионе были ванные комнаты. Четыре на всех. Каждая пансионерка мылась раз в неделю. Рядом с ванной висело что-то вроде плаща из плотного сурового полотна. Чтобы можно было раздеться, помыться и одеться, не видя своего тела. В первый раз я не поняла, зачем это. Помылась так, без ничего. И вот, когда надзирательница заметила, что я не воспользовалась этой похожей на гасильник накидкой, знаете, что она мне сказала?
   - Нет, мадам.
   - Она сказала: "Как, дитя мое, вы разделись догола при свете дня! Разве вы не знали, что ваш ангел-хранитель - юноша?"
   - Надо же! Никогда не думала.
   - Вот и я прежде не думала, Эжени, - кивнула баронесса, - но с тех пор я не переставала об этом думать. Да, я непрестанно думала об этом юноше, нежном, чистом и невинном, который всегда со мной, как самый верный спутник и самый лучший друг...
   * * *
   Не зря баронесса говорила аббату Дусе: весна - это не только время всходов и цветения, это пора волнений и тревог. Не успела Эжени закончить генеральную уборку, не успела расставить и разложить свои швабры, метелки, щетки и щеточки по местам, словно оружие после битвы, размотать тюрбан и снять передник, как на ее имя пришла телеграмма из Пре-ан-Пая. Сестре Эжени предстояло родить, и семерых ее детей нельзя было оставить одних, хотя старшей, Мариетте, уже сравнялось восемнадцать.
   Эжени все объяснила баронессе. Эта самая сестра, по ее словам, всегда была бесталанная, да еще и замуж вышла за пьяницу, который только и умеет, что делать детей. Мариетта же - просто испорченная девчонка, в голове у нее ветер гуляет, ничего, кроме нарядов да иллюстрированных журналов для женщин она знать не хочет, и на нее рассчитывать не приходится. В общем, Эжени попросила двадцать четыре часа, чтобы съездить к сестре и выяснить, как обстоят дела.
   Двадцать четыре часа прошли, прошли и тридцать шесть, и сорок восемь. На второй день, ближе к вечеру, когда баронесса отлучилась - надо же было кому-то сходить за покупками, - в дверь позвонили. Барон окликнул жену и тихо ругнулся, обнаружив, что ее нет дома. Твердо решив не двигаться с места, он поглубже уселся в кресло и отгородился от всего мира газетой. Но тут опять раздался звонок - на этот раз требовательный, нестерпимо пронзительный, почти угрожающий. Барон вскочил и поспешил в прихожую, готовясь выбранить нахала по заслугам. Он рывком распахнул дверь и отпрянул, словно ослепленный вспышкой. Кто же стоял перед ним? Сесиль Обри собственной персоной. Он был поражен, глазам своим не верил. Но вот же ее упрямая детская мордашка под тяжелой копной волос, надутые губки, дерзкие зеленые глаза, и вдобавок неуклюжая повадка деревенской девчонки и сильнейший запах дешевых духов - от всего этого веяло нормандской землей, и то сказать, она была близко.
   - Я могу увидеть мадам баронессу де Сен-Фюрси? - выпалила гостья.
   - Это я... То есть, я хотел сказать, я барон де Сен-Фюрси. Моей жены сейчас нет дома.
   - А-а, - с облегчением выдохнула девушка.
   Она одарила барона широкой улыбкой, не дожидаясь приглашения, вошла в прихожую и по-хозяйски огляделась.
   - Вот, значит, - сказала она. - Я - Мариетта, племянница Эжени. Тетя пока не может приехать. Никак. Мама моя все хворает. В больнице она. Восьмой ребенок, сами понимаете. По мне, лучше б ему вовсе не родиться. Главное, в деревне у нас больше никогошеньки, и помочь-то некому. Вот я и подумала, может, я вас выручу, буду тут пока вместо нее.
   - Вы? Вместо Эжени? Собственно... почему бы нет?
   К барону вернулась его самоуверенность; чудеса лавиной ворвались в его жизнь, и он стал прежним Тетеревком.
   - Что ж, все-таки разнообразие. А... Это Эжени вас прислала?
   - Ну... не совсем. Я ей говорю: давайте, поеду. А она плечами пожала. От тебя, сказала, все равно проку не будет.
   - Подумать только!
   - Ну да, правда же? А потом, вы ж понимаете, жизнь у нас в Пре! Я восемнадцать лет это терплю!
   - Восемнадцать лет? - удивился барон. - А где же вы были раньше?
   - Раньше? Да не родилась еще!
   - Ах вот как!
   - Ну, я и решила - такой случай никак нельзя упустить. Собралась и поехала, никому ничего не сказала. Только записку в кухне на столе оставила: мол, еду помогать мадам баронессе.
   - Отлично, отлично.
   - А как вы думаете, мадам захочет, чтоб я осталась?
   - Наверное. То есть, наверное, нет. Но здесь я решаю, не так ли? А я говорю: все в порядке, решено и подписано, вы наняты. Берите-ка вашу амуницию, я покажу вам, где вы будете квартировать. Или нет, давайте сперва посмотрим дом. Вот мой кабинет. Здесь всегда чересчур ретиво убираются. Ворошат мои бумаги, я потом ничего не могу найти. На этой фотографии - мой отец, генерал де Сен-Фюрси. А это я в чине лейтенанта. Мне тогда было двадцать лет.
   Мариетта взяла фотографию в руки.
   - Ох, как же месье изменился! Надо же! Ни в жизнь бы не узнала. Такой был молоденький, такой красавчик!
   - Конечно, это естественно в таком возрасте.
   - И что только годы с людьми делают!
   - Ладно, ладно, довольно.
   - Только знаете что, - поторопилась добавить Мариетта, - по мне вы теперь лучше.
   - Очень мило с вашей стороны.
   - По мне если мужчина совсем еще юнец, так это и не мужчина вовсе.
   - Я тоже так думаю. Браво, браво. Прошу сюда, вернемся в прихожую и пройдем в столовую.
   Он галантно посторонился, пропуская девушку, и едва не налетел на нее, так как она остановилась перед высокой темной фигурой. Барон в своем упоении почти позабыл о жене.
   - А, вот и ты дорогая, здравствуй, - поспешно сказал он. - Это Мариетта. Ее тетя Эжени еще не может оставить ее мать. Вот она и приехала нам помочь. Очень мило, правда?
   - Очень мило, - согласилась баронесса ледяным тоном.
   - А потом, не правда ли, молодое существо в доме - это внесет приятное разнообразие в нашу жизнь.
   - Благодарю вас, Гийом
   - Но, дорогая, я вовсе не имел в виду вас. Я думал... я думал об Эжени.
   - Может быть, еще и о себе немного'
   - О себе?
   Пропустив обеих женщин вперед, барон остановился перед зеркалом.
   - Подумать о себе? - пробормотал он. - Для разнообразия. Помолодеть. Снова стать двадцатилетним лейтенантом? Почему бы нет?
   * * *
   В последовавшие за этим недели барон поспешил развить и закрепить первый легкий успех, дарованный ему случаем. Это было нетрудно, тем более, что баронесса третировала Мариетту, содрогаясь от праведного негодования, к тому же со дня на день девушке грозило возвращение Эжени, и барон стал для нее единственной защитой. Должно быть, со стороны баронессы было бы разумнее не отталкивать Мариетту, целиком и полностью предоставляя ее мужу; возможно, она и сама это понимала. Но слишком уж сильны были эмоции, которые вызывала у нее "эта потаскушка", чтобы проявить себя хоть чуточку психологом.
   Тетеревок же, напротив, в достаточной мере сохранял хладнокровие, соблюдая, по крайней мере, внешние приличия. Правда, Мариетта нередко, уходя за покупками, отсутствовала гораздо дольше, чем следовало бы, и как будто случайно барона не бывало дома в это же самое время. Но авансы его оставались в тайне, хотя иногда внезапно становились явными для жены, подобно взрывам бомб замедленного действия. Так, однажды он привел юную крестьяночку к Роже, единственному в округе дамскому мастеру, и принес образец - фото Сесиль Обри в "Синей Бороде". Возмущению баронессы не было границ, когда она увидела в своем доме очаровательное создание с маникюром, макияжем и обильно залитой лаком прической; разумеется, ей сразу стало ясно, кто был "deus ex machina" этого чудесного превращения.
   Наконец она решилась, призвав на помощь все свое благоразумие и терпение, сердечно, но серьезно поговорить с мужем. Самым подходящим моментом было послеобеденное время, когда Мариетта, протараторив: "Доброй ночи, м'сье, м'дам", - уходила к себе. Баронесса дождалась, когда наверху хлопнула дверь, и открыла было рот, чтобы обратиться к мужу, который сидел напротив нее с газетой, скрестив свои худые, жилистые ноги. Но именно в эту минуту из комнаты Мариетты донеслась музыка, и неистовые ритмы джаза заполнили весь дом.
   - Что это такое? - ахнула баронесса.
   - Новоорлеанский джаз, - ответил ей барон, не поднимая глаз от газеты.
   - Как вы сказали?
   - New-Orleans, если вам так больше нравится, - проговорил он с безупречным оксфордским произношением.
   - Опять ваши штучки?
   - Неужели вы полагаете, что малышка без меня не могла купить себе проигрыватель и пластинки? Ей это больше по возрасту, чем мне.
   - Да, полагаю! - взорвалась жена. - Без вас или без ваших денег! Нет, право, я больше не могу, не могу, - повторила она несколько раз и вышла, прижимая к губам носовой платок.
   Барон некоторое время сидел, покусывая ус. Потом встал и шагнул к комнате жены. Это был его долг перед ней. Перед супругой. Священник, некогда обвенчавший их, вверил ее ему на всю жизнь. Вдруг он остановился, сделал шаг, другой в сторону, откуда доносилась музыка. Мариетта. Сесиль Обри. Два ладненьких свежих тела, соединившиеся воедино в этой исполненной ароматов весне. Он вернулся к своему креслу. Снова сел. Взял газету. Музыка звучала все задорнее. Этот проигрыватель, пластинки - они выбирали их вместе. Разве эта музыка предназначена, чтобы слушать ее в одиночестве в девичьей светелке? Он отшвырнул газету. Встал. Метнулся зверем, сорвал с вешалки шляпу, набросил на плечи теплое пальто и вышел, громко хлопнув дверью, чтобы все услышали.
   Почему же все-таки Тетеревок выбрал бегство? Разумеется, у него были принципы, более того, он обладал обостренным чутьем на порядочность и непорядочность, а измена баронессе в ее собственном доме, почти что в ее присутствии, никак не увязывалась с честью, составлявшей первую половину девиза 1-го Стрелкового - "Honneur et Patrie", "Честь и Отчизна". Однако так он уже поступал, да-да, ему случалось крутить любовь со служаночкой под кровом своего дома. Тут было другое - совершенно новое для него ощущение, что с Мариеттой возникло нечто более серьезное, чем все его похождения, некое волнующее предчувствие финальной точки, заключения, последнего поклона, который должен получиться изящным во что бы то ни стало. Поэтому надо было, не торопя событий, запастись мужеством, усердием и тактом, необходимыми для красивого ухода со сцены человека, который был всю свою жизнь скорее пылко влюбленным, чем заурядным обольстителем.