ОТРАВА
Как только у острова Несё завиднелись верхушки мачт Хаконова флота, королева Маргрет выехала из епископских палат. Вместе с девицей Кристин и всеми своими приближенными она отправилась в окрестности города навестить родичей. Пусть пасынок в свой черед дожидается. Хакон Бешеный, который приехал сюда с поручением развлекать дам, охотно взялся их сопровождать. В последнее время они стали большими друзьями.
Зато епископ Николас Арнарсон устроил королю грандиозную встречу – с процессиями, хоругвями и воскурением благовоний. А потом, когда все чин чином устроились, епископ и король сошлись для беседы с глазу на глаз. Начал разговор епископ Николас:
– Мы слышали о тебе много хорошего, Хакон сын Сверрира. В особенности меня радует, что ты решил покончить с раздорами и призвал домой клириков.
– И я слышал о тебе хорошее, Николас Арнарсон, – сказал Хакон, – даже от отца, хоть ты и участвовал в его коронации двенадцать лет назад.
– Знаю, он говорил, что язык у меня проворный да ловкий, а верность – лисья. Наверно, язык у меня и впрямь проворный да ловкий, так ведь и выручал он меня за эти годы не раз. А ежели лисья верность во благо стране – что ж, тогда я лис.
– И во благо церкви.
– Этим я тоже горжусь. Ты знаешь, государь, мы живем в стране, которую очень трудно повернуть к миру. Оба мы родились в краях, где борьба за власть разгоралась чаще всего, – в Западной Норвегии и в Трандхейме. Именно тамошняя родовая знать предъявляла претензии на наследование королевской власти[39], а когда власть увязана с таким спорным вопросом, как наследование, не приходится удивляться, что в наших краях без конца вспыхивали распри. Здесь, на Востоке страны, смотришь на эти раздоры как бы вчуже, и здесь я взял на себя задачу примирить враждующие партии, чтобы народ был един и избавлен от бесполезных страданий. Мир и стабильность – вот что для нас здесь важнее всего. – Николас Арнарсон задумался, потом добавил: – Однако, чтобы наши начинания окрепли и упрочились, нужно время. Тут как с деревом, из которого строят длинные лодки и церкви. Сперва требуется время, чтобы дерево выросло сильным и крепким. Затем бонды обрубают у сосны верхушку – это больно, но мало-помалу живица возобновляет свой ток по стволу и дает древесине такую силу, что ни крысы, ни грибок ее не берут. Коли сосну на год-другой оставить в покое, древесина приобретает необычайную прочность и стоит не одну сотню лет.
В итоге король и епископ решили сообща добиваться прочного мира, чтобы время взяло свое и залечило раны. Еще не раз они вели между собой откровенные беседы, и ученый епископ оставил у молодого короля большое впечатление. И все же король понимал, что этот почтенный муж всегда будет независим в своих действиях. Сейчас он дал клятву верности потому, что сам считал это правильным, и союзником будет, только пока оба они радеют за общее дело. Епископ всегда предпочитал ни к чему не обязывающие обороты речи.
Но однажды вечером Николас Арнарсон обронил замечание, которое король Хакон воспринял как более личное и доверительное:
– Не знаю, есть ли для этого основания, да только внутренний голос подсказывает мне, что ты должен остерегаться Хакона Бешеного.
– Я это знаю, – ответил король Хакон.
Возвращения вдовствующей королевы ждали долго, но вот наконец она прибыла в город. Король Хакон сделал вид, что отлучка Маргрет была совершенно в порядке вещей, и встретил королеву учтиво и благосклонно. С подчеркнутым радушием он приветствовал девицу Кристин и свою сводную сестру Сесилию, дочь короля Сверрира и Маргрет.
В Осло они оставались недолго.
Королева Маргрет быстро поняла, что приезжая девица нисколько короля не интересует, и не сдержалась, вспылила при посторонних – отчасти потому, что он заставил так долго себя ждать, а отчасти потому, что он якшался с наложницами и подавал другим дурной пример. Стыд-то какой! И Кристин осрамил, и сводную свою сестру Сесилию! Король Хакон для первого раза обуздал злость и сказал, что наутро все выезжают из Осло, чтобы встретить Рождество в Бьёргвине. Но вдовствующая королева не унималась: всё, хватит, она с Кристин и Сесилией уезжает в Швецию, добропорядочным дамам лучше праздновать Рождество именно там.
Король бросил взгляд на Сесилию и коротко сказал:
– Норвежская королевна, замужняя ли, нет ли, не покинет державу без нашего позволения. Таков закон. Завтра мы все отправимся в Бьёргвин.
С этими словами он ушел к себе в опочивальню, а тем временем его люди снаряжали корабли к выходу в море.
Флот шел в виду побережья, королева Маргрет и король Хакон плыли на разных кораблях, но по прибытии в Бьёргвин король решил, что никаких раздоров допускать нельзя, и неизменно выказывал королеве большое благорасположение и внимание, позволил ей держать собственный стол и собственную прислугу, однако ничего этим не добился. Маргрет даже не пыталась пойти на мировую. Холодные, официальные улыбки быстро сменялись кислыми, брюзгливыми гримасами. Все было не по ней. Всех она встречала неприязненной насмешкой, и в особенности доставалось тем, кто сопровождал короля в Борге, даже благочестивому Петеру Стёйперу это даром не прошло.
Единственное исключение составлял Хакон Бешеный. Во время плавания он держался в тени, наблюдал, пряча усмешку. Вдовствующая королева принимала его как нельзя более благосклонно и особенно заботилась о том, чтобы у него не скудели возможности поухаживать за девицею Кристин. Вдобавок они втроем вели долгие разговоры с Педером Разгадчиком Снов, королевиным советчиком-травознаем. Порою, но уже втайне, Маргрет и Хакон Бешеный встречались с неким загадочным человеком в черном плаще. И был это местер Франц из Любека.
У короля Хакона была собака, которую он очень любил. И вот однажды вечером он нашел ее на лестнице, мертвую. Не иначе как съела что-то неподходящее.
На Рождество, по велению короля Хакона, был назначен большой роскошный пир с множеством гостей – и лендрманов пригласили, и сюссельманов[40], и духовенство, и иных важных персон из ближних и дальних земель. В Святую ночь, когда под звон колоколов все расселись по скамьям, почетное место рядом с королем, предназначенное для королевы Маргрет, пустовало. Поблизости должны были сидеть девица Кристин и королевская дочь Сесилия, но все три дамы пока отсутствовали. Время шло. Гости прекрасно знали, кого ждут. Разговоры в пиршественном зале мало-помалу утихли, и королю все это было не по душе.
Он послал за дамами, приказав напомнить им, что гости собрались и что почетное место ждет королеву.
Посланец воротился красный как рак и тихонько доложил, что королева велела передать, она-де насиделась на почетном месте, пока был жив король Сверрир, а теперь особого почета в этом не усматривает. Король Хакон едва не вспылил, но тут дверь распахнулась, и дамы вошли в зал. Все встали, заиграла музыка, челядинцы один за другим потянулись к столам, обнося приглашенных яствами, медом да вином, – пир начался. Но общего веселья не получилось – каждый разговаривал с ближайшим соседом, и только.
Король Хакон удалился в свои покои одним из первых. Спал он плохо, почти всю ночь, снедаемый беспокойством, расхаживал по комнате. Сел, начал было письмо Инге, но никак не мог собраться с мыслями и в конце концов отложил перо. Чуть свет он разбудил Дагфинна Бонда, хотя особой нужды в этом не было. Так, поговорили о том, о сем – что, мол, через три месяца вторая годовщина смерти короля Сверрира и что в этот день все должны помянуть покойного медом и хлебом из ржаной муки с древесной корою. Потом Хакон вернулся к себе.
Что-то тут не то. Господин Дагфинн оделся и пошел к королю. Хакон сидел на кровати, кутаясь в меховые одеяла. Он был бледен и дрожал от озноба. Дагфинн молча постоял рядом, затем спросил:
– Может, послать за лекарем-травознаем?
– Не надо, само пройдет. Надо только как следует согреться.
– Тогда я пошлю за горячим питьем, ладно?
Хакон не желал никакой суеты и шума. Он просто немного отдохнет. Дагфинн удалился.
Днем королю захотелось покататься верхом. Ему гораздо лучше, сказал он, а на свежем воздухе вообще все как рукой снимет. Он вскочил в седло, но прогулка вышла короткая. Через несколько минут он воротился, и слезть с коня стоило ему больших усилий. Дагфинн опять спросил, не послать ли за кем, и опять король отказался. Его лихорадило, но ведь в рождественские праздники такое не редкость, с каждым может приключиться. Самое милое дело – лечь в постель и хорошенько пропотеть, чтобы выгнать хворобу. Он ушел к себе и закрылся в комнате, словно подчеркивая, что желает побыть один.
Минуло несколько часов. Господин Дагфинн не тревожил короля – пусть поспит; но вот уж и вечер настал, а Хакон все не выходил, и Дагфинн Бонд отправился к больному. Король лежал, не зажигая огня: дескать, так легче вздремнуть. Накануне-то он почитай что глаз не сомкнул. Нет, есть ему неохота, только спать. А уж наутро наверняка полегчает.
В эту ночь уже Дагфинн Бонд глаз не сомкнул, и в скором времени его опасения подтвердились. Утром всем стало ясно, что молодой король Хакон захворал не на шутку. Спешно призвали лекарей. Те назначили кровопускание, но король решил с этим подождать. «Незачем устраивать переполох, все обойдется», – сказал он. Пришел епископ со священниками, попросил разрешения отслужить молебны во здравие короля; Хакон возражать не стал, лишь бы его оставили наедине с Дагфинном Бондом и немногими приближенными. Без королевы Маргрет и Хакона Бешеного. Ни есть, ни пить он не желал.
Ближние люди сидели в соседней комнате, а господин Дагфинн – у короля. Говорили мало. Из Церкви Христа доносился колокольный звон, зовущий на рождественскую мессу второго дня; отслужили и молебен во здравие недужного. Когда колокола возвестили окончание литургии, Дагфинн Бонд решительно произнес:
– Государь, тебе надобно подкрепиться, заставь ты себя хоть немного поесть-попить, а потом дай лекарям отворить тебе кровь, Не отказывайся.
Хакон упираться не стал. Он немного поел, выпил горячих травяных настоев, но тотчас почти все и вытошнил. Явились лекари со своими ножами и плошками, сделали кровопускание. Король очень ослабел, но твердил, что теперь ему много лучше и он желает встать. Слуги помогли Хакону одеться и проводили в большой зал – он изъявил желание сесть за стол и отобедать. Однако ж сидел он там недолго. Аппетита не было, хотелось лечь. Свет раздражал глаза, и он почти не говорил.
Ночью большинство обитателей королевских палат не спали – молились за короля.
На третий день Рождества священники и монахи спозаранку принялись служить молебны во здравие короля, а король меж тем лежал в своей опочивальне. Он хотел было встать, но эта попытка закончилась неудачей – ноги дрожали. И поесть тоже не сумел. Состояние короля Хакона все ухудшалось.
Следующую ночь Дагфинн Бонд неотлучно просидел подле короля. Хакона бил озноб, он бредил.
– Какой яркий свет. Глаза режет.
– Занавесь задернута, государь, но я могу погасить еще две-три свечи.
– Пошли за Ингой. Она тебе поможет. Отчего Инги здесь нет? Пусть придет.
Господин Дагфинн намочил полотенце и отер потный лоб короля.
– Инга в Борге, государь. А мы в Бьёргвине.
– Где король Сверрир? Я должен поговорить с отцом, это очень важно. Надобно сказать ему про Ингу.
Дагфинн попытался успокоить его:
– Как только тебе, государь, полегчает, мы отрядим за Ингой корабль.
Королю Хакону не полегчало. На пятый день Рождества он весь опух. Почти не говорил и мало что воспринимал. Так продолжалось до первого дня нового 1204 года. Тело Хакона посинело и распухло, черты утратили все человеческое. Окружающие давно поняли, что произошло. Непростая это была болезнь, ведь король был молод, в расцвете сил. Поначалу люди перешептывались, но теперь заговорили во весь голос. Короля отравили. Без малого два года назад его отец с улыбкой отошел в мир иной, на этом самом месте. Король Хакон не улыбался, когда пробил его час.
И никто другой не улыбался. Люди были охвачены возмущением и яростью, толпы народа заполонили королевскую усадьбу, теснились на мостах, и на языке у всех было одно: вина лежит на королеве Маргрет и шайке лживых мошенников, с которыми она вечно якшалась. Вдовствующая королева появилась на стене Хольма, ломая руки и выкрикивая, что ни в чем не виновата. Хакон Бешеный – по праву рождения, хотя и против воли большинства, он немедля, впредь до выборов нового короля, принял власть в стране – пытался унять страсти, выгораживая королеву. Но тщетно. Его освистали и напрямик потребовали подвергнуть вдовствующую королеву испытанию железом – пусть докажет свою невиновность. Хакон Бешеный кричал, что королеве неможется, что здоровье ее пошатнулось, и кое-как сумел настоять, чтобы вместо Маргрет испытание раскаленным железом прошел один из ее приближенных.
Не жалея хмельного меда, и денег, и тайных заверений, что железо будет негорячее, Хакон Бешеный уговорил Педера Разгадчика Снов подвергнуться испытанию. Всего-то минута-другая – и дело с концом, а там и денежки явятся. Много денежек, он столько никогда не имел. Совершенно пьяный Педер был в прекрасном расположении духа, заговорщицки подмигивал, смеялся и знай повторял, что все будет в лучшем виде. Но схватившись за раскаленный железный прут, он уже не смеялся, а истошно вопил. Ожог был страшный – запахло паленым мясом, руки почернели и обуглились.
Иных доказательств народу не требовалось. Педер кричал и выл, когда его на лодке вывезли в Бухту и, привязав ему на шею камень, бросили в воду. Течение медленно потащило его в глубину, а на берегу рассуждали, долго ли из-под воды будут слышны вопли да бульканье.
Когда лодка воротилась и толпа собралась идти за королевой Маргрет, уготовив ей ту же участь, ее давно и след простыл – сбежала, с девицей Кристин и небольшой свитой. Прошел шепоток, будто посодействовал им Хакон Бешеный, но его кольцом обступили дружинники, и народ утих. Позднее стало известно, что Маргрет и Кристин сначала отправились в Согн, потом в Валдрес к лендрману Эрлингу Квиденскому, а оттуда в Вермаланд и в имение вдовствующей королевы, в Вестеръётланд.
После похорон Хакон Бешеный спешно выехал в Нидарос, откуда вел переписку с вестеръётландскими дамами, убеждая их вернуться в Норвегию, в Нидарос. Особенно он уговаривал девицу Кристин. И уговорил-таки. Некоторое время спустя Кристин приехала. Многие были ошеломлены, когда эти двое неожиданно обручились.
Биркебейнеры в Нидаросе и в Бьёргвине прикидывали, кому быть новым королем. Некоторое время подумывали о Хаконе Бешеном, правда очень недолго. Ведь случившееся породило слишком много вопросов, оставшихся без ответа. Вдобавок лучше бы все-таки продолжить линию Сверрира. Поэтому выбор пал на четырехлетнего Гутторма Сигурдарсона, сына Сигурда Лаварда, тоже покойного сводного брата короля Хакона. В утешение Хакона Бешеного назначили опекуном малыша, и на десятый день Рождества 1204 года мальчик произвел его в ярлы.
А затем опять случилась беда. На этот раз в Нидаросе. Странным образом маленький король тоже не на шутку захворал. В народе говорили, что перед болезнью он сидел на коленях у девицы Кристин, которая долго его тетешкала. Малыш Гутторм дрожал от озноба, жаловался, что его будто иголками колют по всему телу, и в скором времени умер.
Доказать вновь ничего не удалось, но теперь уже никто не заикался о Хаконе Бешеном как о претенденте на престол. Опять долго судили-рядили, изучали происхождение и родственные связи, а в итоге сошлись на том, что лучшего престолонаследника, чем его сводный брат, восемнадцатилетний Инги Бардарсон, не сыскать.
Зато епископ Николас Арнарсон устроил королю грандиозную встречу – с процессиями, хоругвями и воскурением благовоний. А потом, когда все чин чином устроились, епископ и король сошлись для беседы с глазу на глаз. Начал разговор епископ Николас:
– Мы слышали о тебе много хорошего, Хакон сын Сверрира. В особенности меня радует, что ты решил покончить с раздорами и призвал домой клириков.
– И я слышал о тебе хорошее, Николас Арнарсон, – сказал Хакон, – даже от отца, хоть ты и участвовал в его коронации двенадцать лет назад.
– Знаю, он говорил, что язык у меня проворный да ловкий, а верность – лисья. Наверно, язык у меня и впрямь проворный да ловкий, так ведь и выручал он меня за эти годы не раз. А ежели лисья верность во благо стране – что ж, тогда я лис.
– И во благо церкви.
– Этим я тоже горжусь. Ты знаешь, государь, мы живем в стране, которую очень трудно повернуть к миру. Оба мы родились в краях, где борьба за власть разгоралась чаще всего, – в Западной Норвегии и в Трандхейме. Именно тамошняя родовая знать предъявляла претензии на наследование королевской власти[39], а когда власть увязана с таким спорным вопросом, как наследование, не приходится удивляться, что в наших краях без конца вспыхивали распри. Здесь, на Востоке страны, смотришь на эти раздоры как бы вчуже, и здесь я взял на себя задачу примирить враждующие партии, чтобы народ был един и избавлен от бесполезных страданий. Мир и стабильность – вот что для нас здесь важнее всего. – Николас Арнарсон задумался, потом добавил: – Однако, чтобы наши начинания окрепли и упрочились, нужно время. Тут как с деревом, из которого строят длинные лодки и церкви. Сперва требуется время, чтобы дерево выросло сильным и крепким. Затем бонды обрубают у сосны верхушку – это больно, но мало-помалу живица возобновляет свой ток по стволу и дает древесине такую силу, что ни крысы, ни грибок ее не берут. Коли сосну на год-другой оставить в покое, древесина приобретает необычайную прочность и стоит не одну сотню лет.
В итоге король и епископ решили сообща добиваться прочного мира, чтобы время взяло свое и залечило раны. Еще не раз они вели между собой откровенные беседы, и ученый епископ оставил у молодого короля большое впечатление. И все же король понимал, что этот почтенный муж всегда будет независим в своих действиях. Сейчас он дал клятву верности потому, что сам считал это правильным, и союзником будет, только пока оба они радеют за общее дело. Епископ всегда предпочитал ни к чему не обязывающие обороты речи.
Но однажды вечером Николас Арнарсон обронил замечание, которое король Хакон воспринял как более личное и доверительное:
– Не знаю, есть ли для этого основания, да только внутренний голос подсказывает мне, что ты должен остерегаться Хакона Бешеного.
– Я это знаю, – ответил король Хакон.
Возвращения вдовствующей королевы ждали долго, но вот наконец она прибыла в город. Король Хакон сделал вид, что отлучка Маргрет была совершенно в порядке вещей, и встретил королеву учтиво и благосклонно. С подчеркнутым радушием он приветствовал девицу Кристин и свою сводную сестру Сесилию, дочь короля Сверрира и Маргрет.
В Осло они оставались недолго.
Королева Маргрет быстро поняла, что приезжая девица нисколько короля не интересует, и не сдержалась, вспылила при посторонних – отчасти потому, что он заставил так долго себя ждать, а отчасти потому, что он якшался с наложницами и подавал другим дурной пример. Стыд-то какой! И Кристин осрамил, и сводную свою сестру Сесилию! Король Хакон для первого раза обуздал злость и сказал, что наутро все выезжают из Осло, чтобы встретить Рождество в Бьёргвине. Но вдовствующая королева не унималась: всё, хватит, она с Кристин и Сесилией уезжает в Швецию, добропорядочным дамам лучше праздновать Рождество именно там.
Король бросил взгляд на Сесилию и коротко сказал:
– Норвежская королевна, замужняя ли, нет ли, не покинет державу без нашего позволения. Таков закон. Завтра мы все отправимся в Бьёргвин.
С этими словами он ушел к себе в опочивальню, а тем временем его люди снаряжали корабли к выходу в море.
Флот шел в виду побережья, королева Маргрет и король Хакон плыли на разных кораблях, но по прибытии в Бьёргвин король решил, что никаких раздоров допускать нельзя, и неизменно выказывал королеве большое благорасположение и внимание, позволил ей держать собственный стол и собственную прислугу, однако ничего этим не добился. Маргрет даже не пыталась пойти на мировую. Холодные, официальные улыбки быстро сменялись кислыми, брюзгливыми гримасами. Все было не по ней. Всех она встречала неприязненной насмешкой, и в особенности доставалось тем, кто сопровождал короля в Борге, даже благочестивому Петеру Стёйперу это даром не прошло.
Единственное исключение составлял Хакон Бешеный. Во время плавания он держался в тени, наблюдал, пряча усмешку. Вдовствующая королева принимала его как нельзя более благосклонно и особенно заботилась о том, чтобы у него не скудели возможности поухаживать за девицею Кристин. Вдобавок они втроем вели долгие разговоры с Педером Разгадчиком Снов, королевиным советчиком-травознаем. Порою, но уже втайне, Маргрет и Хакон Бешеный встречались с неким загадочным человеком в черном плаще. И был это местер Франц из Любека.
У короля Хакона была собака, которую он очень любил. И вот однажды вечером он нашел ее на лестнице, мертвую. Не иначе как съела что-то неподходящее.
На Рождество, по велению короля Хакона, был назначен большой роскошный пир с множеством гостей – и лендрманов пригласили, и сюссельманов[40], и духовенство, и иных важных персон из ближних и дальних земель. В Святую ночь, когда под звон колоколов все расселись по скамьям, почетное место рядом с королем, предназначенное для королевы Маргрет, пустовало. Поблизости должны были сидеть девица Кристин и королевская дочь Сесилия, но все три дамы пока отсутствовали. Время шло. Гости прекрасно знали, кого ждут. Разговоры в пиршественном зале мало-помалу утихли, и королю все это было не по душе.
Он послал за дамами, приказав напомнить им, что гости собрались и что почетное место ждет королеву.
Посланец воротился красный как рак и тихонько доложил, что королева велела передать, она-де насиделась на почетном месте, пока был жив король Сверрир, а теперь особого почета в этом не усматривает. Король Хакон едва не вспылил, но тут дверь распахнулась, и дамы вошли в зал. Все встали, заиграла музыка, челядинцы один за другим потянулись к столам, обнося приглашенных яствами, медом да вином, – пир начался. Но общего веселья не получилось – каждый разговаривал с ближайшим соседом, и только.
Король Хакон удалился в свои покои одним из первых. Спал он плохо, почти всю ночь, снедаемый беспокойством, расхаживал по комнате. Сел, начал было письмо Инге, но никак не мог собраться с мыслями и в конце концов отложил перо. Чуть свет он разбудил Дагфинна Бонда, хотя особой нужды в этом не было. Так, поговорили о том, о сем – что, мол, через три месяца вторая годовщина смерти короля Сверрира и что в этот день все должны помянуть покойного медом и хлебом из ржаной муки с древесной корою. Потом Хакон вернулся к себе.
Что-то тут не то. Господин Дагфинн оделся и пошел к королю. Хакон сидел на кровати, кутаясь в меховые одеяла. Он был бледен и дрожал от озноба. Дагфинн молча постоял рядом, затем спросил:
– Может, послать за лекарем-травознаем?
– Не надо, само пройдет. Надо только как следует согреться.
– Тогда я пошлю за горячим питьем, ладно?
Хакон не желал никакой суеты и шума. Он просто немного отдохнет. Дагфинн удалился.
Днем королю захотелось покататься верхом. Ему гораздо лучше, сказал он, а на свежем воздухе вообще все как рукой снимет. Он вскочил в седло, но прогулка вышла короткая. Через несколько минут он воротился, и слезть с коня стоило ему больших усилий. Дагфинн опять спросил, не послать ли за кем, и опять король отказался. Его лихорадило, но ведь в рождественские праздники такое не редкость, с каждым может приключиться. Самое милое дело – лечь в постель и хорошенько пропотеть, чтобы выгнать хворобу. Он ушел к себе и закрылся в комнате, словно подчеркивая, что желает побыть один.
Минуло несколько часов. Господин Дагфинн не тревожил короля – пусть поспит; но вот уж и вечер настал, а Хакон все не выходил, и Дагфинн Бонд отправился к больному. Король лежал, не зажигая огня: дескать, так легче вздремнуть. Накануне-то он почитай что глаз не сомкнул. Нет, есть ему неохота, только спать. А уж наутро наверняка полегчает.
В эту ночь уже Дагфинн Бонд глаз не сомкнул, и в скором времени его опасения подтвердились. Утром всем стало ясно, что молодой король Хакон захворал не на шутку. Спешно призвали лекарей. Те назначили кровопускание, но король решил с этим подождать. «Незачем устраивать переполох, все обойдется», – сказал он. Пришел епископ со священниками, попросил разрешения отслужить молебны во здравие короля; Хакон возражать не стал, лишь бы его оставили наедине с Дагфинном Бондом и немногими приближенными. Без королевы Маргрет и Хакона Бешеного. Ни есть, ни пить он не желал.
Ближние люди сидели в соседней комнате, а господин Дагфинн – у короля. Говорили мало. Из Церкви Христа доносился колокольный звон, зовущий на рождественскую мессу второго дня; отслужили и молебен во здравие недужного. Когда колокола возвестили окончание литургии, Дагфинн Бонд решительно произнес:
– Государь, тебе надобно подкрепиться, заставь ты себя хоть немного поесть-попить, а потом дай лекарям отворить тебе кровь, Не отказывайся.
Хакон упираться не стал. Он немного поел, выпил горячих травяных настоев, но тотчас почти все и вытошнил. Явились лекари со своими ножами и плошками, сделали кровопускание. Король очень ослабел, но твердил, что теперь ему много лучше и он желает встать. Слуги помогли Хакону одеться и проводили в большой зал – он изъявил желание сесть за стол и отобедать. Однако ж сидел он там недолго. Аппетита не было, хотелось лечь. Свет раздражал глаза, и он почти не говорил.
Ночью большинство обитателей королевских палат не спали – молились за короля.
На третий день Рождества священники и монахи спозаранку принялись служить молебны во здравие короля, а король меж тем лежал в своей опочивальне. Он хотел было встать, но эта попытка закончилась неудачей – ноги дрожали. И поесть тоже не сумел. Состояние короля Хакона все ухудшалось.
Следующую ночь Дагфинн Бонд неотлучно просидел подле короля. Хакона бил озноб, он бредил.
– Какой яркий свет. Глаза режет.
– Занавесь задернута, государь, но я могу погасить еще две-три свечи.
– Пошли за Ингой. Она тебе поможет. Отчего Инги здесь нет? Пусть придет.
Господин Дагфинн намочил полотенце и отер потный лоб короля.
– Инга в Борге, государь. А мы в Бьёргвине.
– Где король Сверрир? Я должен поговорить с отцом, это очень важно. Надобно сказать ему про Ингу.
Дагфинн попытался успокоить его:
– Как только тебе, государь, полегчает, мы отрядим за Ингой корабль.
Королю Хакону не полегчало. На пятый день Рождества он весь опух. Почти не говорил и мало что воспринимал. Так продолжалось до первого дня нового 1204 года. Тело Хакона посинело и распухло, черты утратили все человеческое. Окружающие давно поняли, что произошло. Непростая это была болезнь, ведь король был молод, в расцвете сил. Поначалу люди перешептывались, но теперь заговорили во весь голос. Короля отравили. Без малого два года назад его отец с улыбкой отошел в мир иной, на этом самом месте. Король Хакон не улыбался, когда пробил его час.
И никто другой не улыбался. Люди были охвачены возмущением и яростью, толпы народа заполонили королевскую усадьбу, теснились на мостах, и на языке у всех было одно: вина лежит на королеве Маргрет и шайке лживых мошенников, с которыми она вечно якшалась. Вдовствующая королева появилась на стене Хольма, ломая руки и выкрикивая, что ни в чем не виновата. Хакон Бешеный – по праву рождения, хотя и против воли большинства, он немедля, впредь до выборов нового короля, принял власть в стране – пытался унять страсти, выгораживая королеву. Но тщетно. Его освистали и напрямик потребовали подвергнуть вдовствующую королеву испытанию железом – пусть докажет свою невиновность. Хакон Бешеный кричал, что королеве неможется, что здоровье ее пошатнулось, и кое-как сумел настоять, чтобы вместо Маргрет испытание раскаленным железом прошел один из ее приближенных.
Не жалея хмельного меда, и денег, и тайных заверений, что железо будет негорячее, Хакон Бешеный уговорил Педера Разгадчика Снов подвергнуться испытанию. Всего-то минута-другая – и дело с концом, а там и денежки явятся. Много денежек, он столько никогда не имел. Совершенно пьяный Педер был в прекрасном расположении духа, заговорщицки подмигивал, смеялся и знай повторял, что все будет в лучшем виде. Но схватившись за раскаленный железный прут, он уже не смеялся, а истошно вопил. Ожог был страшный – запахло паленым мясом, руки почернели и обуглились.
Иных доказательств народу не требовалось. Педер кричал и выл, когда его на лодке вывезли в Бухту и, привязав ему на шею камень, бросили в воду. Течение медленно потащило его в глубину, а на берегу рассуждали, долго ли из-под воды будут слышны вопли да бульканье.
Когда лодка воротилась и толпа собралась идти за королевой Маргрет, уготовив ей ту же участь, ее давно и след простыл – сбежала, с девицей Кристин и небольшой свитой. Прошел шепоток, будто посодействовал им Хакон Бешеный, но его кольцом обступили дружинники, и народ утих. Позднее стало известно, что Маргрет и Кристин сначала отправились в Согн, потом в Валдрес к лендрману Эрлингу Квиденскому, а оттуда в Вермаланд и в имение вдовствующей королевы, в Вестеръётланд.
После похорон Хакон Бешеный спешно выехал в Нидарос, откуда вел переписку с вестеръётландскими дамами, убеждая их вернуться в Норвегию, в Нидарос. Особенно он уговаривал девицу Кристин. И уговорил-таки. Некоторое время спустя Кристин приехала. Многие были ошеломлены, когда эти двое неожиданно обручились.
Биркебейнеры в Нидаросе и в Бьёргвине прикидывали, кому быть новым королем. Некоторое время подумывали о Хаконе Бешеном, правда очень недолго. Ведь случившееся породило слишком много вопросов, оставшихся без ответа. Вдобавок лучше бы все-таки продолжить линию Сверрира. Поэтому выбор пал на четырехлетнего Гутторма Сигурдарсона, сына Сигурда Лаварда, тоже покойного сводного брата короля Хакона. В утешение Хакона Бешеного назначили опекуном малыша, и на десятый день Рождества 1204 года мальчик произвел его в ярлы.
А затем опять случилась беда. На этот раз в Нидаросе. Странным образом маленький король тоже не на шутку захворал. В народе говорили, что перед болезнью он сидел на коленях у девицы Кристин, которая долго его тетешкала. Малыш Гутторм дрожал от озноба, жаловался, что его будто иголками колют по всему телу, и в скором времени умер.
Доказать вновь ничего не удалось, но теперь уже никто не заикался о Хаконе Бешеном как о претенденте на престол. Опять долго судили-рядили, изучали происхождение и родственные связи, а в итоге сошлись на том, что лучшего престолонаследника, чем его сводный брат, восемнадцатилетний Инги Бардарсон, не сыскать.
РОЖДЕНИЕ
Аудуну из Борга король Хакон приказал всячески помогать Инге из Вартейга, пока он за нею не пришлет. Аудун полагал, что король скоро забудет Ингу, однако же и в ноябре, и в декабре к ней приезжали нарочные с письмами, которых ему читать не давали, и с подарками, которых ему не показывали.
Пришел новый год, а с ним – страшная весть о кончине короля.
Инга, которая целых три с половиной месяца успешно скрывала, что беременна, сперва услыхала ее от проезжих путников. В слезах она бросилась к Аудуну, босиком по снегу, отчаянно надеясь, что он развеет нелепые слухи. Но увы, Аудун их подтвердил да еще добавил столь жуткие подробности, что Инга заподозрила его в злорадстве. Будто смерть короля – его победа.
Два дня и две ночи Инга плакала и рыдала, однако в конце концов все же заставила себя поесть – ради ребенка. И тут к ней явился Аудун. Не спеша слез с коня, поздоровался. Держался он с нарочитым дружелюбием, улыбался и посмеивался собственным шуткам. Инга пригласила его в дом, подала меду. Они сели, и Аудун перешел к делу.
– Видишь ли, Инга, обстоятельства ныне переменились. Что проку оплакивать случившееся – жизнь идет дальше. Надобно смотреть вперед. Вот я и хочу потолковать с тобой насчет жениха.
Инга так и ахнула.
– Что ты! Не время сейчас говорить о свадьбе!
Аудун поерзал на лавке.
– Время как время, не хуже любого другого. Мы же знаем, как давно он мечтает жениться на тебе. Я обещал твоему отцу позаботиться о тебе и нашел для тебя хорошего мужа. Ничего не скажешь, парень хоть куда. О приданом мы, стало быть, уговорились, богатое приданое будет, и поверь, все сложится как нельзя лучше.
Инга покачала головой.
– Я твоего друга-приятеля не знаю, мне надобно подумать.
– Не тяни. Обмозгуй предложение, но с ответом очень-то не тяни. Видишь ли, Инга, вы, женщины, думаете больше сердцем, а не умом, и ничего удивительного тут нет, так уж вы созданы. Оттого мужчины и поставлены заботиться о вас.
– Давай поговорим о другом.
– Давай.
Оба замолчали. Потом Аудун отхлебнул меду и сказал:
– Сколько же вокруг горестей да невзгод. То и дело слышишь о девицах, попавших в щекотливое положение и не ведающих собственного блага. Им бы в лесу бросить этих младенцев, у которых нет права на жизнь. Детей без отцов нельзя считать полноценными людьми, и этак вот пособить, чтобы они не вырастали, – самый что ни на есть христианский поступок. Чистейшее милосердие.
Инга похолодела, Аудун же продолжил:
– Но вообще-то доводить до этого не стоит. Я имею в виду, коли этакая девица пришла бы ко мне за советом, я бы ей сказал: найди повитуху, чтоб до родин вовсе не дошло. Мне известны кой-какие, что в случае чего помогут.
Аудун с невинным видом встал, попрощался, дескать, надо засветло добраться домой. Сел на коня, сказал, что пришлет весточку, и уехал. Инга была в ужасе. Что именно знает Аудун? Но потом ее охватила злость.
Она знала, что ей надо делать и как вынудить алчного Аудуна оставить ее в покое, хотя бы на время. Собрав вещи, она послала сказать Аудуну, что уезжает из Вартейга в Эйдсберг, к священнику Транду, и что услышит он о ней нескоро. Так, может быть, присмотрит пока за ее усадьбой, а доход за это время оставит себе? Инга знала, он своей выгоды не упустит и теперь уже не станет спешить с передачей усадьбы жениху, сколько бы ни сулила ему такая сделка. Чем дольше Аудун не увидит ее, тем больше доходов от хозяйства приберет к рукам. А жених никуда не денется, подождет.
Священник Транд жил на хуторе неподалеку от Фалкинборга. У него исповедовалась почти вся округа, и, конечно же, он знал о неуместных сватовских стараниях Аудуна, а поскольку состоял с Ингой в родстве и любил ее, то не задумываясь распахнул перед нею двери своего дома, чтобы она мало-мальски обрела душевный покой. Транд понимал, что смерть короля Хакона явилась для Инги страшным ударом. Так прошло несколько месяцев.
Все это время Инга была задумчива, молчалива, людей сторонилась. Она знала, что иные новорожденные быстро умирают. И каждый вечер молилась об одном: чтобы их дитя – ее и Хакона – подрастало во здравии и чтобы она сама была жива, покуда ребенок в ней нуждается. Увидеть, как он повзрослеет, а там и умереть не жаль. Из досужей болтовни прислуги она узнала, что будущая мать может получить церковное отпущение грехов на случай морской бури, пребывания в зачумленном городе и разрешения от бремени, если за двенадцать дней до родов пойдет к исповеди и примирится с Господом, предавшись милости Божией и испросив у Девы Марии помощи и спасения от душевных мук и опасностей. Но как узнать срок разрешения от бремени, чтобы точно установить этот двенадцатый день? Инга считала так и этак, но уверенности не было. Обратиться к повитухам она не решалась, хотя им ведомы средства и способы определить сроки и пол ребенка – золотые кольца на шнурках, заклинания, кости, раскинутые на земле. Но ведь могут пойти сплетни, а слишком уж многие способны догадаться, кто этому ребенку отец. Правда, она заучила фразу, которую говорит священник, и повторяла ее про себя, чтобы не забыть в случае надобности: «Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, роди же и ты им во славу, прииди, дитя, Господь призывает тебя к свету!»
Инга совсем отчаялась. В народе говорили, что, пока мать ждет ребенка, и она, и младенец беззащитны перед силами зла. Она нечиста и потому опасна для своих близких. Коли она умрет прежде, чем народится дитя, ему тоже должно умереть, чтоб оба они не являлись живым и не терзали их. Вот почему в могилу матери и младенца вбивали кол. Просыпаясь среди ночи, Инга лежала без сна и все думала про этот кол, вбитый в младенца. А еще думала о том, что некрещеный младенец – язычник и похоронят его в неосвященной земле, да и мать тоже нередко лишают христианского погребения. Только бы благополучно разрешиться от бремени, тогда она сразу же, не откладывая, пойдет в церковь, с зажженной свечою в руке, чтобы священник прочитал над нею благословение. Это будет самое счастливое в ее жизни паломничество, коли Господь ради ребенка приведет дожить до этого.
О том, что Инга в тягости, первой догадалась жена священника Транда.
Инга была к этому готова. Достойно и сдержанно она раскрыла перед родичами все свои карты. Священник Транд попросил ее поклясться на Священном писании, что она говорит чистую правду. Он не то чтобы сомневался в Ингиных словах, просто хотел выиграть время и собраться с мыслями. Ему было совершенно ясно: огласка здесь крайне опасна, и не только для ребенка.
Священник и его жена обошлись с Ингой чутко и ласково, как с родной дочерью. Отныне оба они редко впускали в дом пришельцев и с чужаками беседовали лишь по необходимости. Двое их сыновей были посвящены в тайну и тоже соблюдали осторожность.
Однажды летним вечером 1204 года Инга и Транд решили, что до родов осталось аккурат двенадцать дней. В деревянной хеггенской церквушке Инга исповедалась Транду и вознесла молитву Деве Марии о помощи и поддержке. Священник Транд пал на колени, простер руки к деревянным сводам и произнес:
– Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, прииди же, дитя, Господь призывает тебя к свету!
Затем они тихонько воротились домой, и по дороге Транд бережно поддерживал Ингу. Впервые за долгие месяцы в душе ее воцарился мир и покой.
Удивительно, однако ж на двенадцатую ночь после этого у Инги начались родовые схватки. Добрый знак. Жене священника Транда случалось прежде помогать при родах, да и сама она дважды рожала. Теперь она решительно взялась распоряжаться: парни сновали туда-сюда, то с горячей водой, то с холодной, то с чистым бельем, то еще с чем-то необходимым. Транд менял влажные компрессы у Инги на лбу, держал ее за руку, утешал, ободрял и громко молился о благополучном разрешении:
– Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, роди же и ты им во славу, прииди, дитя, Господь призывает тебя к свету!
Снова и снова повторял он слова молитвы, и сама Инга тоже пыталась твердить их, когда схватки отпускали:
– Прииди, дитя… прииди… Господь призывает тебя…
Инга держалась храбро, иначе ей было никак нельзя. Она терпела боли, тужилась, пыхтела, делала все, что ей велели. Ни разу не пожаловалась, ни разу не захныкала, берегла силы для важного дела. Для самого важного.
Наконец боли до того усилились, что она их уже вроде и не ощущала. Только дышала все учащеннее, ага, воды отходят… или уже отошли? Она так и не поняла, ибо в эту минуту почувствовала, что ребенок вот-вот явится на свет… сейчас… сейчас… Все, кроме женщин, стояли как зачарованные и, открыв рот, глядели на это чудо. Вот показалась головка, темные, слипшиеся колечки волос… вот… вот…
– Ну-ну, умница… потужься-ка еще, – сказала жена священника, – давай, еще немножко… Хорошо… молодец, Инга. Молодец… А теперь возьмусь я.
И жена священника Транда осторожно взялась и потянула, сначала тихонько, потом сильнее, медленно поворачивая, и внезапно мир для Инги словно вспыхнул переливами дивного света, все струилось, парило, все стало легко, и вот… вот… ребенок выскользнул наружу. Встряхнулся и закричал… Удивительно. Чудо. У Инги все мысли были об одном, и она, точно в бреду, бормотала:
Пришел новый год, а с ним – страшная весть о кончине короля.
Инга, которая целых три с половиной месяца успешно скрывала, что беременна, сперва услыхала ее от проезжих путников. В слезах она бросилась к Аудуну, босиком по снегу, отчаянно надеясь, что он развеет нелепые слухи. Но увы, Аудун их подтвердил да еще добавил столь жуткие подробности, что Инга заподозрила его в злорадстве. Будто смерть короля – его победа.
Два дня и две ночи Инга плакала и рыдала, однако в конце концов все же заставила себя поесть – ради ребенка. И тут к ней явился Аудун. Не спеша слез с коня, поздоровался. Держался он с нарочитым дружелюбием, улыбался и посмеивался собственным шуткам. Инга пригласила его в дом, подала меду. Они сели, и Аудун перешел к делу.
– Видишь ли, Инга, обстоятельства ныне переменились. Что проку оплакивать случившееся – жизнь идет дальше. Надобно смотреть вперед. Вот я и хочу потолковать с тобой насчет жениха.
Инга так и ахнула.
– Что ты! Не время сейчас говорить о свадьбе!
Аудун поерзал на лавке.
– Время как время, не хуже любого другого. Мы же знаем, как давно он мечтает жениться на тебе. Я обещал твоему отцу позаботиться о тебе и нашел для тебя хорошего мужа. Ничего не скажешь, парень хоть куда. О приданом мы, стало быть, уговорились, богатое приданое будет, и поверь, все сложится как нельзя лучше.
Инга покачала головой.
– Я твоего друга-приятеля не знаю, мне надобно подумать.
– Не тяни. Обмозгуй предложение, но с ответом очень-то не тяни. Видишь ли, Инга, вы, женщины, думаете больше сердцем, а не умом, и ничего удивительного тут нет, так уж вы созданы. Оттого мужчины и поставлены заботиться о вас.
– Давай поговорим о другом.
– Давай.
Оба замолчали. Потом Аудун отхлебнул меду и сказал:
– Сколько же вокруг горестей да невзгод. То и дело слышишь о девицах, попавших в щекотливое положение и не ведающих собственного блага. Им бы в лесу бросить этих младенцев, у которых нет права на жизнь. Детей без отцов нельзя считать полноценными людьми, и этак вот пособить, чтобы они не вырастали, – самый что ни на есть христианский поступок. Чистейшее милосердие.
Инга похолодела, Аудун же продолжил:
– Но вообще-то доводить до этого не стоит. Я имею в виду, коли этакая девица пришла бы ко мне за советом, я бы ей сказал: найди повитуху, чтоб до родин вовсе не дошло. Мне известны кой-какие, что в случае чего помогут.
Аудун с невинным видом встал, попрощался, дескать, надо засветло добраться домой. Сел на коня, сказал, что пришлет весточку, и уехал. Инга была в ужасе. Что именно знает Аудун? Но потом ее охватила злость.
Она знала, что ей надо делать и как вынудить алчного Аудуна оставить ее в покое, хотя бы на время. Собрав вещи, она послала сказать Аудуну, что уезжает из Вартейга в Эйдсберг, к священнику Транду, и что услышит он о ней нескоро. Так, может быть, присмотрит пока за ее усадьбой, а доход за это время оставит себе? Инга знала, он своей выгоды не упустит и теперь уже не станет спешить с передачей усадьбы жениху, сколько бы ни сулила ему такая сделка. Чем дольше Аудун не увидит ее, тем больше доходов от хозяйства приберет к рукам. А жених никуда не денется, подождет.
Священник Транд жил на хуторе неподалеку от Фалкинборга. У него исповедовалась почти вся округа, и, конечно же, он знал о неуместных сватовских стараниях Аудуна, а поскольку состоял с Ингой в родстве и любил ее, то не задумываясь распахнул перед нею двери своего дома, чтобы она мало-мальски обрела душевный покой. Транд понимал, что смерть короля Хакона явилась для Инги страшным ударом. Так прошло несколько месяцев.
Все это время Инга была задумчива, молчалива, людей сторонилась. Она знала, что иные новорожденные быстро умирают. И каждый вечер молилась об одном: чтобы их дитя – ее и Хакона – подрастало во здравии и чтобы она сама была жива, покуда ребенок в ней нуждается. Увидеть, как он повзрослеет, а там и умереть не жаль. Из досужей болтовни прислуги она узнала, что будущая мать может получить церковное отпущение грехов на случай морской бури, пребывания в зачумленном городе и разрешения от бремени, если за двенадцать дней до родов пойдет к исповеди и примирится с Господом, предавшись милости Божией и испросив у Девы Марии помощи и спасения от душевных мук и опасностей. Но как узнать срок разрешения от бремени, чтобы точно установить этот двенадцатый день? Инга считала так и этак, но уверенности не было. Обратиться к повитухам она не решалась, хотя им ведомы средства и способы определить сроки и пол ребенка – золотые кольца на шнурках, заклинания, кости, раскинутые на земле. Но ведь могут пойти сплетни, а слишком уж многие способны догадаться, кто этому ребенку отец. Правда, она заучила фразу, которую говорит священник, и повторяла ее про себя, чтобы не забыть в случае надобности: «Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, роди же и ты им во славу, прииди, дитя, Господь призывает тебя к свету!»
Инга совсем отчаялась. В народе говорили, что, пока мать ждет ребенка, и она, и младенец беззащитны перед силами зла. Она нечиста и потому опасна для своих близких. Коли она умрет прежде, чем народится дитя, ему тоже должно умереть, чтоб оба они не являлись живым и не терзали их. Вот почему в могилу матери и младенца вбивали кол. Просыпаясь среди ночи, Инга лежала без сна и все думала про этот кол, вбитый в младенца. А еще думала о том, что некрещеный младенец – язычник и похоронят его в неосвященной земле, да и мать тоже нередко лишают христианского погребения. Только бы благополучно разрешиться от бремени, тогда она сразу же, не откладывая, пойдет в церковь, с зажженной свечою в руке, чтобы священник прочитал над нею благословение. Это будет самое счастливое в ее жизни паломничество, коли Господь ради ребенка приведет дожить до этого.
О том, что Инга в тягости, первой догадалась жена священника Транда.
Инга была к этому готова. Достойно и сдержанно она раскрыла перед родичами все свои карты. Священник Транд попросил ее поклясться на Священном писании, что она говорит чистую правду. Он не то чтобы сомневался в Ингиных словах, просто хотел выиграть время и собраться с мыслями. Ему было совершенно ясно: огласка здесь крайне опасна, и не только для ребенка.
Священник и его жена обошлись с Ингой чутко и ласково, как с родной дочерью. Отныне оба они редко впускали в дом пришельцев и с чужаками беседовали лишь по необходимости. Двое их сыновей были посвящены в тайну и тоже соблюдали осторожность.
Однажды летним вечером 1204 года Инга и Транд решили, что до родов осталось аккурат двенадцать дней. В деревянной хеггенской церквушке Инга исповедалась Транду и вознесла молитву Деве Марии о помощи и поддержке. Священник Транд пал на колени, простер руки к деревянным сводам и произнес:
– Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, прииди же, дитя, Господь призывает тебя к свету!
Затем они тихонько воротились домой, и по дороге Транд бережно поддерживал Ингу. Впервые за долгие месяцы в душе ее воцарился мир и покой.
Удивительно, однако ж на двенадцатую ночь после этого у Инги начались родовые схватки. Добрый знак. Жене священника Транда случалось прежде помогать при родах, да и сама она дважды рожала. Теперь она решительно взялась распоряжаться: парни сновали туда-сюда, то с горячей водой, то с холодной, то с чистым бельем, то еще с чем-то необходимым. Транд менял влажные компрессы у Инги на лбу, держал ее за руку, утешал, ободрял и громко молился о благополучном разрешении:
– Мария родила Христа, Елисавета родила Иоанна Крестителя, роди же и ты им во славу, прииди, дитя, Господь призывает тебя к свету!
Снова и снова повторял он слова молитвы, и сама Инга тоже пыталась твердить их, когда схватки отпускали:
– Прииди, дитя… прииди… Господь призывает тебя…
Инга держалась храбро, иначе ей было никак нельзя. Она терпела боли, тужилась, пыхтела, делала все, что ей велели. Ни разу не пожаловалась, ни разу не захныкала, берегла силы для важного дела. Для самого важного.
Наконец боли до того усилились, что она их уже вроде и не ощущала. Только дышала все учащеннее, ага, воды отходят… или уже отошли? Она так и не поняла, ибо в эту минуту почувствовала, что ребенок вот-вот явится на свет… сейчас… сейчас… Все, кроме женщин, стояли как зачарованные и, открыв рот, глядели на это чудо. Вот показалась головка, темные, слипшиеся колечки волос… вот… вот…
– Ну-ну, умница… потужься-ка еще, – сказала жена священника, – давай, еще немножко… Хорошо… молодец, Инга. Молодец… А теперь возьмусь я.
И жена священника Транда осторожно взялась и потянула, сначала тихонько, потом сильнее, медленно поворачивая, и внезапно мир для Инги словно вспыхнул переливами дивного света, все струилось, парило, все стало легко, и вот… вот… ребенок выскользнул наружу. Встряхнулся и закричал… Удивительно. Чудо. У Инги все мысли были об одном, и она, точно в бреду, бормотала: